Монархия и ислам в Алауитском Марокко: исторические пути взаимодействия (XVII — начало XXI в.)

Марокко (Дальний Магриб) — одна из немногих арабских стран, имеющая более чем тысячелетнюю непрерывную монархическую традицию. Форма правления, типы общественного сознания и механизмы реализации власти, сложившиеся в Дальнем Магрибе на протяжении ХУ1-Х1Х вв., заметно отличались как от классической модели османской метрополии, так и от ее ближневосточных провинциальных вариантов. Наиболее очевидной причиной такого положения дел служит тот факт, что эта часть арабского мира не подвергалась османскому завоеванию и никогда не признавала даже формальной зависимости от османского правительства (Порты). Не меньшую роль в создании оригинальной политической системы сыграли природно-климатические и этнокультурные факторы, с глубокой древности обусловившие на северо-западе Африки чрезвычайное разнообразие типов хозяйствования, дробность традиционной социальной организации, этническую и культурную пестроту населения, мозаичность лингвистической карты и анклавный характер распространения историко-политических традиций. Наконец, в своей истории Марокко — единственная арабская страна, побережье которой омывается атлантическими и средиземноморскими водами, — неизменно играло роль своеобразного «перекрестка», соединяющего Европу с Африкой, арабо-мусульманский мир с христианским и афро-негроидным, арабские этносоциальные традиции с берберскими.

Все эти обстоятельства вкупе с устойчивостью, гибкостью и высокой адаптивностью государственных институтов позволили исламской монархии сохранить свой авторитет в марокканском обществе не только на излете средних веков, но и в новое, а также в новейшее время. Хотя правление шерифских (происходящих от пророка Мухаммада) династий Са’адидов (1511−1659 гг.) и Алауитов (с 1631 г.) в значительной части пришлось на эпоху господства патриархальной племенной системы, шерифская монархия сохранила свои позиции и после деформации племенных структур в период французского и испанского протектората (1912;1956 гг.). В этом смысле протекторат оказался лишь временным отступлением от вековых устоев. С 1956 г. Марокко возобновило султанскую (с 1957 г. королевскую) властную традицию — халифскую по сути, но заимствовавшую атрибуты конституционной демократии. Своеобразие партийно-политической системы королевства связано и с конституционным запретом монопартийности. С первых лет независимости в стране легально действует множество партий и движений, находящихся в сложной сети взаимосвязей с престолом, что также ставит Марокко особняком в арабском мире.

Примечательно и то обстоятельство, что во 2-й половине XX — начале XXI в. правящая Алауитская семья сумела совместить традиционный идейно-политический плюрализм с недопущением полноценного парламентского контроля над волей дворца и сохранением монархии как ключевого института общества. Более того, на фоне бурных «арабских событий» 2011;2012 гг. и дестабилизации, а то и крушения прежних режимов в Египте, Тунисе, Ливии, Йемене, Сирии король Му-хаммад VI сохранил личную популярность у населения. Искусно маневрируя между берберскими движениями, левыми силами и исламистской Партией справедливости и развития, алауитский трон обеспечил себе относительную свободу рук в выборе союзников и после победы исламистов Марокко на парламентских выборах 2011 г. Тем не менее, как показывают политические тенденции 2011;2012 гг., ПСР, завоевав более Ул мест в парламенте и получив значительную часть правительственных постов, фактически пришла к статусу ведущей партии королевства, что заметно усложнило взаимоотношения ее лидеров с дворцом и алауитской элитой.

Истоки функциональности и жизнестойкости марокканской монархии, равно как и ее способность проводить решительные перемены без видимых социальных потерь или разрушения легитимности представляют большой интерес для исследователя. Они не могут быть поняты вне связи с центральной духовно-религиозной традицией Магриба и арабского мира — исламской. С первых десятилетий существования султаната Алауитов в Марокко ему были присущи сложные и противоречивые взаимоотношения с местными харизматическими лидерами — почитаемыми священными персонажами (мурабитамиУ и наставниками суфийских обителей (за.

1 В диссертации использована система кириллической транскрипции арабских имен, названий и терминов, широко применяемая в академических востоковедных трудах. Отдельные имена или термины, часто употребляемые в вольной транскрипции (Омейяды, шейх, мамлюк, медресе, шериф, Истикляль и т. п.), были оставлены в привычном виде для удобочитаемости текста. Компромиссный подход применялся при передаче берберизмов, вошедших в практику транскрипции на западных языках (например, Лахсен — ал-ХасанМоханд — Мухаммад и т. п.). Географические названия, упомянутые в диссертации, идентифицированы и транскрибированы по Малому атласу мира и справочным картам «Марокко» и «Алжир». вий) и братств (турук). На протяжении ХУ1-Х1Х вв. институты народного мистицизма то укрепляли своими действиями позиции шерифской власти, то выступали ее деятельными конкурентами, проявляя свою военно-политическую значимость. Последнее было особенно заметно в годы сопротивления марокканцев европейской экспансии (испано-португальской в ХУ-ХУ1 и англо-испано-французской в XIXначале XX в.), а также в эпохи децентрализации и поликратии, охватывавших Дальний Магриб в ходе кризиса са’адидской власти (1-я половина XVII в.), вслед за объединением страны алауитским султаном Мулай Исма’илом (1672−1727 гг.) и в ходе захвата Марокко Францией (1908;1912 гг.).

Еще сложнее происходит перераспределение сфер духовного и общественного влияния между алауитским административным механизмом (махзеном) и центрами религиозного влияния в XX — начале XXI столетия. За эти сто лет алауитская монархия заняла главенствующие позиции в структуре марокканского общества, оформилась в конституционных пределах, обрела неизвестные традиционному периоду возможности для контроля исламских институтов и монополизации исламских ценностей. Сменились формы самоорганизации, стереотипы поведения, политические позиции и симпатии служителей ислама, произошла их глубинная идейная дифференциация. Само же исламское вероучение по-прежнему выступает в Марокко в качестве действенного регулятора общественной морали и норм нравственности, при этом сохраняясь и как наиболее устойчивая форма массового самоотождествления марокканцев. В силу этих обстоятельств в Марокко растут ряды идейно-духовных соперников алауитского трона (в первую очередь, исламистских партий), стремящихся задействовать в свою пользу проявления религии в сферах межнациональных отношений, образования, внутренней и международной политики.

Главными объектами диссертационного исследования являются традиционные, колониальные и пост-колониальные политико-административные механизмы, сложившиеся в Дальнем Магрибе (Марокко) под эгидой шерифской монархии Алауитов, а также исторически возникшая в этой стране система исламских институтов, включающая официально признанный и финансово поддерживаемый государством корпус богословов и законоведов (алимов), отдельные автономные суфийские завийи, а также мистические братства и культовые центры местных святых.

В качестве предмета исследования выступает комплекс взаимоотношений между монархией и исламскими институтами, взятый как в исторической ретроспекции на протяжении четырех столетий, так и на современном культурно-политическом материале. В диссертации рассматриваются этапы становления монархических и религиозных учреждений, присущие шерифской династии способы легитимации власти, методы и способы воздействия обеих сторон, вовлеченных в процесс взаимодействия, на различные общественные силы, а также факторы, обусловившие как сотрудничество, так и соперничество алауитского государства и исламских структур. Особое внимание обращается на феномен оппозиции исламских организаций и учреждений Марокко законодательным инициативам и реформам алауит-ской власти — от стихийного военно-политического противоборства завий и султанов (ХУИ-Х1Х вв.) до фундаменталистской критики монархии как религиозно мотивированного типа политического сознания (XX — начало XXI столетия).

Научная актуальность изучения взаимодействия монархии и исламских институтов Марокко в XVII — начале XXI в. существенна с трех точек зрения.

Во-первых, обращение к анализу процессов, протекавших в доколониальном марокканском обществе, создает условия для всестороннего понимания форм духовно-политической жизни арабского мира традиционной эпохи. Еще недавно в востоковедной среде преобладало стереотипное суждение о том, что ХУН-ХУШ века следует расценивать как низшую точку упадка Ближнего Востока и Северной Африки. Изучение этого периода мотивировалось либо тем, что он служил мрачным эпилогом эры величия средневекового ислама, либо тем, что он предшествовал колониальным захватам и модернизации Востока в XIX в. Лишь в последние десятилетия историки-востоковеды и религиоведы поставили в центр внимания именно ХУИ-ХУШ вв. и предприняли усилия по изучению этой эпохи. Опыт подобных изысканий наглядно показал несостоятельность тезиса о «декадансе» ближневосточных и североафриканских обществ в этот период. Более глубокое изучение военно-политической истории периферии арабского мира в ХУП-ХУШ вв., а также расширение проблематики изысканий в пользу социальных и духовно-культурных сюжетов тем более позволяют отвергнуть подобный безоговорочный пессимизм.

Во-вторых, данная работа находится в русле исследований, направленных на выявление региональной специфики в предколониальном и колониальном прошлом.

Магриба. Социальные и политические реалии Шерифской империи XVII — начала XX в. демонстрируют множество отличий от ситуации, сложившейся в османской метрополии и ее арабских провинциях того времени. В первую очередь, это относится к природе, взаимоотношениям и функциям государственных институтов, объективному содержанию концепций власти, используемых правителями, а также к степени патриархальности теократического строя и роли племенных традиций в становлении и деятельности государства. Изучение колониального периода марокканской истории (1912;1956 гг.) дает возможность сопоставить происходившие в Магрибе общественные процессы с аналогичными явлениями в странах Ближнего Востока. Это, в свою очередь, способствует более полной и точной оценке духовно-идейного реагирования населения стран ислама на европейское присутствие. В данной работе автор не ставил перед собой задачу полномасштабного компаративного исследования. В то же время элемент сопоставления реалий Марокко и Маш-рика представляется актуальным и для историков Ближнего и Среднего Востока.

В-третьих, указанные темы являются значимыми для комплексной характеристики пост-колониального Марокко и оценки перспектив его дальнейшей модернизации. В современной магрибистике проблемы политических реалий нередко изучаются в отрыве от культурного и цивилизационного контекста региона, без должного учета его самобытной общественной практики. При таком «усеченном» подходе текущие политические события объясняются причинами, лежащими на поверхности. Однако они по сути своей обусловлены глубинными процессами, происходившими в магрибинских обществах на протяжении столетий. Марокко и сегодня сохраняет монархическую форму правления, институты монархии занимают ключевое место в его государственно-правовой системе, а принадлежащая королю высшая светская и духовная власть имеет исключительно важное идеологическое значение и закреплена в конституции страны. Нынешние законодательные инициативы Мухаммада VI (принятие конституции 2011 г., пересмотр Семейного кодекса, правозащитная деятельность трона) заставляют по-новому взглянуть и на опыт исламского реформаторства в Марокко, особенно на итоги деятельности салафитов-националистов в 20−30-х годах XX в. и салафитских идейно-политических усилий султанов XVIII—XIX вв. — Сиди Мухаммада ибн Абдаллаха и Мулай Сулаймана.

В современном Марокко ислам занимает прочные позиции в обществе, оказывает глубокое воздействие на сознание и быт населения, на политику правящих кругов. Основой социализации и политической деятельности индивидуумов по-прежнему является семейственность и принадлежность к клану. Пережитки древних языческих культов по-прежнему характеризуют «народный ислам», лежащий в основе традиционных ценностей марокканцев. Опыт гражданской войны в Алжире 1992;1999 гг., подъем исламистских движений в самом Марокко и события «арабской весны» побуждают алауитскую элиту объединять и укреплять официальные исламские институты, поощрять в качестве культурного наследия региональные варианты исламской практики (в противовес «импортированным» салафитским убеждениям), вести наблюдение за исламистскими структурами. При необходимости двор ослабляет их влияние путем рассеивания их сил, частичного допуска к власти или провоцирования трений между ними, параллельно отслеживая и жестко подавляя подпольные исламо-экстремистские группировки. Эта махзенская стратегия, предусматривающая роль монархии как общественного арбитра и гаранта безопасности, уверенно прослеживается в истории Марокко на протяжении последних четырех столетий. В этой связи обращение к социальным, духовным и политическим аспектам марокканской истории также представляется актуальным.

Хронологические рамки исследования диссертант соотносит с периодом правления Алауитской династии — с 30-е годов XVII в. по настоящее время. Выбор этого почти четырехсотлетнего периода для изучения определяется несколькими методологическими и источниковедческими обстоятельствами.

Во-первых, в истории Марокко наблюдается высокая степень преемственности во взаимоотношениях исламских учреждений и шерифской власти. В этом отношении исламская политика современной марокканской монархии отражает все многообразие и сложность исторических судеб этой страны. Разделяя мысль А. И. Герцена о том, что «былое не утратилось в настоящем, не заменилось им, а исполнилось в нем» [258], диссертант считает своей ключевой задачей уяснение «связи времен» в эволюции духовно-политического комплекса Дальнего Магриба. Для последовательного изучения взаимосвязей исламских и властных структур Марокко в диссертации постулируется общность традиционной эпохи алауитского правления и периодов предколониальной, колониальной и пост-колониальной модернизации.

Исследовательский интерес к стартовому этапу алауитской государственности также обусловлен значимостью рассмотрения «ранней новой истории» (early modern history), являющейся, по мнению диссертанта, особым историческим феноменом, а не функциональным переходом от средневековья к новой истории.

Во-вторых, выбор обширных хронологических рамок был продиктован исторической длительностью формирования взглядов, идей, социальной практики и правосознания традиционного мусульманского общества Дальнего Магриба. Частично наследуя духовно-политическому опыту «племенных династий» средневековья, шерифские султаны — Са’адиды и Алауиты — на протяжении двух столетий (XVI и XVII вв.) в целом выстроили новые этико-психологические основания и административно-политические формы слабоцентрализованной государственности, основанные на харизматическом принципе легитимации, низком уровне налоговых претензий и высокой мобильности властных структур. Сходную длительность исторической реализации имеют и доктрины Джазулийи, Дила’ийи, Кадирийи и других суфийских «путей», не раз игравшие в истории Дальнего Магриба роль альтернативных проектов государствостроительства. Эти и другие аспекты изучаемой в диссертации тематики в принципе не могут быть рассмотрены на примере ряда десятилетий или одного столетия. Наоборот, изучение эволюции общественно-политических представлений, ценностей, мировоззрения и ментальной программы шерифских элит и их оппонентов требует от историка обращения к понятию «длительной временной протяженности» (la longue duree), разработанному Ф. Броделем.

В-третьих, выбор нижней хронологической рамки исследования также обусловлен спецификой источникового покрытия истории Марокко. Опыт первых алауитских правителей в построении государства и борьбе с суфийской оппозицией суммируется в значительных летописных трудах XVII—XVIII вв., принадлежащих перу алимов и вазиров, которые были очевидцами и участниками событий. В поздних компилятивных сводах ранняя алауитская история также занимает почетное и даже не вполне пропорциональное ее продолжительности место. Кроме того, с конца XVII — начала XVIII в. активизируется присутствие иностранцев в Шериф.

2 В девятитомном труде Ахмада ан-Насири (XIX в.) «Китаб ал-истикса» (Книга изучения) [200] династии Алауитов посвящены тт. 7−9, из которых 7-й том освещает события с 30-х годов XVII по середину XVIII в. Подчеркнутое внимание к документам и событиям XVII-XVIII столетий также заметно в сочинениях шерифского историографа XX в. Абд ар-Рахмана ибн Зайдана [181- 182- 183]. ской империи, а впоследствии налаживаются и постоянные дипломатические связи между ней и западными державами. В силу этого сведения о внутреннем положении Марокко (в том числе о противоборстве алауитского двора и суфийских обителей, общественной роли служителей ислама и др.) перестают носить случайный и отрывочный характер с XVII в. В это же время возрастает объем и степень достоверности дипломатических реляций, путевых заметок и воспоминаний европейских разведчиков, путешественников и торговцев, посетивших Дальний Магриб.

Таким образом, нижняя хронологическая веха исследования совпадает с распадом са’адидской власти и «мурабитским кризисом» 1603−1668 гг., в ходе которого первые князья-Алауиты смогли объединить северные и южные территории Дальнего Магриба и обосновать свою власть. Начавшаяся вслед за этими событиями стабилизация политической жизни Шерифской империи обозначила новый этап в ее истории и привела к существенным сдвигам во внутреннем положении страны. Вторая половина XVII — начало XVIII в. в истории Марокко вызывает особый интерес, поскольку именно этот период отмечен многочисленными попытками султана Мулай Исма’ила (1672−1727 гг.) реформировать вооруженные силы, флот, административный аппарат и вывести свою страну в ряд ключевых держав западного Средиземноморья. Вместе с тем изучение марокканской властной традиции потребовало обращения к историческим примерам предшествующих эпох — правления шерифской династии Са’адидов (1511−1659 гг.), средневековых «племенных» династий (Х1-ХУ вв.), а также событий раннеисламской истории. Первые этапы развития исламской марокканской государственности, связанные с правлением династии Идрисидов (788−974 гг.) рассматриваются в настоящей работе как формативная фаза шерифской (в том числе алауитской) политической традиции. Тенденции общественного развития Магриба в ХУ-ХУ1 вв. затрагивались для того, чтобы показать их влияние на идейно-политические представления Шерифской империи интересующего нас периода. Что же касается событий классической фазы развития арабо-мусульманского мира (VII—VIII вв.), то они привлекались как прецеденты, послужившие юридической и духовной основой концепций власти на Арабском Западе.

Цель диссертационной работы состоит в том, чтобы дать целостную и комплексную характеристику взаимного воздействия алауитского государства и исламских институтов, а также оценить степень и направления их влияния на духовнополитическую атмосферу в марокканском обществе XVII — начала XXI в. Эти феномены, по мнению диссертанта, не сводятся лишь к религиозной политике государства или динамике противоборства и сотрудничества сторон, но заключают в себе традиционные средства и методы легитимации шерифского правления, исторически сложившиеся в Дальнем Магрибе подходы к власти и авторитету, модели политического поведения и духовно-идейные ориентации религиозных деятелей и сановников султанского двора. Обращение к этим явлениям, в свою очередь, невозможно без исследования различных форм культовой и общественной деятельности исламских институтов Марокко, а также основ их функционирования в условиях патриархальной теократии, колонизируемого общества и современной конституционной монархии. Наконец, упомянутая проблематика естественно вовлекает в сферу исследовательского интереса характеристики общественных структур Дальнего Магриба, формы семейных отношений, типы общественного сознания и политического поведения в городской, сельской и кочевой среде. Подобное понимание взаимодействия монархии и исламских структур предопределяет равный интерес автора как к общественным, так и религиозно-политическим сюжетам, а также формирует круг основных задач и направлений исследования:

• определить общие и специфические черты религиозных представлений, бытовавших в марокканском обществе в ХУН-ХХ вв., дать представление об этносоциальном и демографическом контексте их эволюции и прояснить степень влияния исламских норм на общественно-политическое развитие Дальнего Магриба;

• выявить конкретно-исторические причины, формы и динамику политической активизации исламских институтов на протяжении указанного периода, а также выделить причины и направления структурной эволюции религиозных объединений в партийные в XX — начале XXI в., показать пути и способы их воздействия на идеологию и политическую ориентацию различных общественных слоев;

• проанализировать соотношение духовного и военно-организационного элементов в шерифской модели государства, рассмотреть традиционные и современные параметры политического процесса в махзене, раскрыть причины стратегической стабильности государственного устройства Шерифской империи;

• прояснить социокультурные позиции и содержание корпоративных интересов служителей «официального» и «неофициального» ислама в традиционную, колониальную и пост-колониальную эпохи, формы и степень их участия в общественной жизни, вскрыть религиозно обусловленные механизмы, служащие для интеграции марокканского общества и сохранения его самоотождествления;

• дать характеристику феноменов божественной благодати {бараки) и клятвы верности {бай'а) как существенных факторов сотрудничества и соперничества монархии с институтами «народного ислама», оценить адаптационные способности исламско-монархического симбиоза при столкновении с внешнеи внутриполитическими кризисами традиционной, предколониальной и колониальной эпох;

• уточнить роль и место салафитской идеологии и вдохновленных ею политических проектов в истории Марокко, осветить соотношение государственных усилий в этой сфере и проявлений фундаменталистского политизированного протеста — как в идейно-теологической, так и в практически-политической сфере;

• проследить тенденции и закономерности участия служителей ислама в антииностранных и освободительных движениях и воздействия их инициатив на механизм взаимоотношений монархической власти и марокканского общества;

• показать принципы взаимоотношений монархии, исламских институтов, партий и неправительственных организаций в условиях действия современной многопартийной политической системы и осуществления конституционных реформ.

Обращаясь к теме, предложенной в заглавии диссертации, автор не претендует на исчерпывающий анализ всех ее специальных вопросов и смежных проблем. Подобная задача едва ли выполнима в рамках одного исследования. Поскольку главным предметом изучения является религиозно-политическая ситуация в Дальнем Магрибе/Марокко, то целый ряд значимых сфер жизни марокканского общества (внешнеполитический курс Алауитов, экономическое состояние страны и т. д.) намечены в работе лишь в общих чертах. Другие же аспекты марокканской истории (общая политика колониальных администраций, динамика европейской сельскохозяйственной колонизации и национально-освободительного движения, характер ур-банизационных процессов Х1Х-ХХ вв. и их социокультурные последствия, эволюция конституционного строя и законодательства, ход партийно-политического строительства и др.) рассматриваются в работе только в своих узловых, критических этапах и привлекаются к разработке темы не на правах специального объекта исследования, а в той мере, в какой они способствуют решению главной задачи.

Диссертант намеренно уделил большее внимание общественно-политическим аспектам шерифской истории в связи с тем, что международное положение Марокко и тенденции его экономического развития в ХУН-ХХ вв. с достаточной полнотой исследованы в отечественной и зарубежной историографии. Вне рамок диссертации остаются и вопросы, касающиеся идейной и политической борьбы в алауит-ском махзене (структурное построение султанского/королевского правительства, возникновение султанских и вазирских «партий», их расколы и слияния, фракционные и коалиционные перегруппировки). Детальное изучение этой объемной темы было сознательно исключено автором из направлений исследования. В силу своей значимости, малоизученности и внушительной источниковой базы внутренняя жизнь традиционного махзена представляется самостоятельной перспективной проблемой. Наконец, в настоящей работе автор не счел целесообразным специально изучать круг вопросов, касающихся доктринальной эволюции исламской мысли в Дальнем Магрибе. Такие проблемы, как реакция в Марокко на возникновение и крах ваххабитского государства в Аравии (XVIII — начало XIX в.), сущность обновленческих движений в марокканском суфизме (XIX в.), соотношение религиозных и националистических компонентов в освободительном движении (XX в.), эволюция дискурса марокканских фундаменталистов или аргументы власти в пересмотре Семейного кодекса (начало XXI в.) характеризуются в работе не отвлеченно, а в качестве фона для взаимосвязей престола и служителей ислама. Это обстоятельство позволяет ограничиться отдельными экскурсами в упомянутые сюжеты.

Научная новизна и оригинальность диссертации состоит в том, что она представляет собой первое в отечественной и зарубежной историографии полномасштабное обобщающее исследование религиозно-политического развития Марокко на всем протяжении правления Алауитской династии. В работе рассматривается малоизученный комплекс проблем социальной и духовной легитимности шерифской власти. Эта тема не получила должного освещения ни в зарубежном, ни в отечественном востоковедении. Работа написана на основании широкого круга источников (в том числе исследованных диссертантом сведений марокканских архивов), часть которых впервые вводится в научный оборот или же они слабо изучены в мировом магрибоведении. Исследование заявленного комплекса проблем впервые проведено в сопоставлении традиционных реалий Шерифской империи с османской социально-политической действительностью (в частности, в свете взаимодействия монархии и исламских институтов сравнивались вехи хронологии их политического развития). Кроме того, исследование шерифской государственности в контексте данной работы параллельно организовано на двух уровнях — концептуальном и институциональном, что ранее не практиковалось в историографии Магрибаэтому же принципу была подчинена и систематизация материала источников.

Значимость данной диссертации для востоковедных исследований обусловлена не только новизной постановки проблемы и протяженностью изучаемого периода, но и тем, что данный подход представляется продуктивным для исследований истории и современности не только Марокко, но и других стран Северной Африки. Эволюция многих аспектов общественной жизни Магриба специально не прослеживалась на протяжении XVII — начала XXI столетий в пределах одной работы. Поэтому их комплексное рассмотрение на примере Марокко позволяет осознать тенденции социально-политического развития всего магрибинского региона. Это обстоятельство, в свою очередь, существенно расширяет общие представления о развитии исламско-властного симбиоза на магрибинском материале. Автор предполагает, что выводы, полученные в настоящей работе, могут способствовать конкретизации оценок роли государства в современных арабо-мусульманских обществах. Последнее представляется немаловажным в свете развернувшихся в 2011;2012 гг. протестных движений в Тунисе, Ливии, Египте и частичной дестабилизации североафриканских режимов. Кроме того, работа дает возможность перейти к углубленному изучению роли самоорганизующихся исламских структур в государственной системе стран Магриба. Поскольку значимость указанной проблемы в Северной Африке сохраняется и возрастает, рассмотрение ее исторических корней и истоков целесообразно и для научного освещения новейшей истории региона.

Научно-практическая значимость диссертации заключается в том, что ее теоретические положения и оценки могут быть привлечены для дальнейшего исследования религиозно-политической эволюции Марокко и стран Магриба в новое и новейшее время или же использованы при разработке общих проблем истории арабо-мусульманского мира. Содержащийся в диссертации фактический и документальный материал находит применение в разработке учебных курсов, программ и пособий для изучающих историю Ближнего Востока и Северной Африки. Результаты исследования и ряд разделов работы уже используются при чтении лекционных курсов по источниковедению и историографии арабских стран, истории арабских стран в новое время и в XX в., общих курсов по истории афро-азиатского региона для студентов вузов востоковедного профиля и исторических факультетов университетов. Также они полезны при подготовке соответствующих программ, учебников и учебных пособий, составлении справочных и энциклопедических изданий. Сделанные в работе констатации и выводы могут быть использованы государственными учреждениями и ведомствами РФ, осуществляющими политико-дипломатические и культурные контакты со странами Северной Африки, а также общественными и религиозными организациями в России и за рубежом.

Теоретико-методологические основы диссертационного исследования предопределяются многоплановостью его проблематики и широким хронологическим диапазоном. Поскольку работа посвящена почти 400-летнему периоду, ее методология опирается на необходимые для всякого исторического исследования принципы критического анализа и сопоставления типологически различных источников:

1) комплексность, т. е. учет всей совокупности информации, извлекаемой из источниковых текстов по анализируемым вопросам, при параллельном изучении особенностей и характеристик самих источников;

2) системность, т. е. восприятие объекта исследования как целостной общности с присущими ей закономерностями функционирования и развития, в которой свойства целого несводимы к сумме свойств отдельных частей;

3) связность исторического времени, т. е. осознание того, что ни исторический генезис любого общественного феномена, ни его современные функции не могут привлекаться для объяснения его эволюции отдельно друг от друга.

Сюда же следует отнести принцип историзма, т. е. рассмотрения и оценки явлений в ретроспективном контексте, общегуманитарные методы и инструменты (анализ, синтез, обобщение, дедукция, аналогия, экстраполяция и др.) и приемы текстологического анализа (установление типологических характеристик, сплошной анализ массивов данных, выделенных соответственно исследовательским задачам и др.). При реконструкции событийной канвы марокканской истории диссертант применял сравнительно-исторический и историко-генетический методы научного исследования. Первый позволил проанализировать социально-политические процессы, протекавшие в Марокко, путем привлечения сравнительного материала из истории османской метрополии и североафриканских провинций империи. Второй помог выявить особенности исламской политики традиционного шерифского махзена в сопоставлении со средневековыми «племенными» образцами эпохи Аль-мохадов и их преемников, а также проследить преемственность в этой сфере между колониальным и пост-колониальным периодами алауитского правления.

Таким образом, духовно-политический комплекс алауитского Марокко, включающий политико-административные механизмы и исламские институты, несводим к простому набору компонентов с равным удельным весом, находящихся вне процесса изменений. Диссертант исходит из того, что предмет исследования суть сложный и единый организм, свойства которого не исчерпываются суммой свойств, присущих каждой из его составляющих. Сами же эти компоненты находятся в постоянно меняющемся соотношении, где одни из них трансформируются и отмирают быстрее других, а другие долго сосуществуют с новыми, сдерживают их развитие и в конце концов неизбежно перерастают в паразитирующий пережиток.

В то же время тематика исследования подразумевает обращение не только к социо-политическим процессам прошлого, но и к идейным ориентациям, ценностным установкам и мировосприятию как элиты, так и масс населения Дальнего Маг-риба/Марокко. В конечном счете, речь идет о реконструкции общественного климата, интеллектуальных тенденций и эволюции стилей духовной жизни образованных и необразованных марокканцев на протяжении длительных временных интервалов. Это обстоятельство вовлекает в методологическую орбиту данной диссертации ряд подходов, свойственных широкому кругу стыковых современных общественных дисциплин: этнографии, психологии, географии, религиоведению, культурологии, социоантропологии, политологии и др. Однако данная работа никоим образом не может считаться культурологической, политологической или социоантропологиче-ской. Речь идет только о комплексности методологического подхода, поскольку в центре исследовательского интереса диссертанта остаются исторические пути развития избранного для изучения феномена. Представляется, что этот подход акцентирует внимание исследователя на всей совокупности причинно-генетических, функциональных и других связей и взаимоотношений, присущих духовно-политической жизни Марокко, и это дает возможность воспроизвести историческую эволюцию исследуемого объекта в максимально достижимой полноте.

Работы, выступившие в качестве общетеоретической базы диссертации, можно разделить на четыре группы. Первую из этих групп составляют исследования отечественных и зарубежных ученых, разрабатывавших философские и общеметодологические основы истории как науки о закономерностях общественного развития. В плане общей методологии автор данной работы следует тем направлениям в историографии, которые предполагают отказ от объяснения исторических и социальных процессов односторонним акцентом на якобы детерминирующее значение некоего «решающего звена» или «базиса» — будь он экономическим, политическим или духовно-культурным. По мнению диссертанта, общественно-исторический процесс в каждой своей точке представляет собой равнодействующую разнообразных факторов, охватывающих все аспекты жизнедеятельности общества. Диссертанту близки концепция многофакторного анализа, сформулированная П. А. Сорокиным в пределах предложенного им интегрального социологического синтеза [406], концепция тотальной истории, присущая школе «Анналов» [242- 260], и идея «социального поля», рассматриваемого П. Бурдье как арена комплексного взаимодействия политических, культурно-исторических, религиозных, экономических, психологических и других факторов [244]. В отечественной науке с упомянутыми построениями граничит понятие о многомерности исторического процесса, выдвинутое В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзоном. Эти авторы, постулируя объемность и мно-гоуровневость в изучении социально-исторического пространства, выделяют три аспекта понимания истории: естественноисторический (объективный), деятельно-стный и личностный (гуманистический) [286, с. 31].

В своих исследованиях диссертант придерживается системного подхода к общественно-историческим явлениям. Изыскания в этом направлении, по его мнению, в первую очередь связаны со структурно-функциональным восприятием общества учениками П. А. Сорокина — Т. Парсонсом и Р. К. Мертоном. Первый из них значим как создатель теории социального действия, обращавший особое внимание на проблему устойчивости развития социумов и их адаптивности [383]. Второй же, отвергнув идею всеохватывающей обществоведческой теории, сосредоточил свои исследования на теоретических построениях среднего уровня между эмпирикой и высоким обобщением. Мертон внес существенный вклад в разработку теории аномии, девиантного поведения и прочих проявлений дисфункции социальных систем [347]. Достижения отечественной историософии в сфере системности научного познания и разработки соответствующего категориального аппарата диссертант связывает с работами М. А. Барга [237], который концептуализировал в диалектике понятий структуры и процесса противостояние устойчивости, континуитета, пребывания и изменчивости, прерывности, преходящего. Ценные для методологии данного исследования концептуальные обоснования системного подхода к истории общественной мысли содержатся в работах 3. И. Левина (см.: [320- 321]).

Ко второй группе общетеоретических трудов относятся работы, интерпретирующие факторы взаимосвязи религии и государственных институтов. При выработке своей теоретической ориентации и категорий данного исследования автор руководствовался в первую очередь выдвинутым в трудах М. Вебера положением о чистых типах господства и харизме как основе легитимации властных полномочий, а также противоположностью и сходством между традиционным и харизматическим типами лидерства [249]. Также диссертантом принимались во внимание предложенная М. Вебером типология мотивационных начал в религиях (ритуалистиче-ски-культовое, аскетически-деятельное, интеллектуально-догматическое) и разработанная им классификация духовных комплексов по отношению к миру, в которой от степени принятия/отрицания мира зависит отношение данной религиозной этики к сфере политики (и вообще к власти и насилию) в соответствующем обществе.

Третья группа общетеоретических трудов, повлиявших на методологические ориентиры диссертанта, включает сочинения отечественных и зарубежных историков и религиоведов, обращавшихся к изучению «истории ментальности», или основополагающих категорий культуры, характеризующих мировосприятие традиционного общества. Это исследования А. Я. Гуревича [261], М. М. Бахтина [240], Ж. Ле Гоффа [260], Й. Хёйзинги [416], М. Элиаде [420- 421] и др. Выдвинутые ими методологические построения предполагают, что исторические эпохи и отдельные регионы в эти эпохи различаются не только по типам хозяйственной деятельности или формам социально-политической организации, но и по образу мышления и восприятия населением ключевых аспектов бытия (пространство, время, общество и его деление), что требует от историка осознания внутреннего мира и системы религиозных и социально-этических понятий людей изучаемой эпохи3.

В четвертую группу работ, организующих теоретическую основу диссертации, объединяются труды историков афро-азиатского мира, в которых содержатся как общие положения, так и конкретные оценки, относящиеся к историческому развитию ближневосточного региона и Северной Африки. Первостепенная значимость в формировании методологического подхода автора к исследованию принадлежит научным работам, в которых поставлены проблемы эволюции концепций власти в арабо-мусульманском мире. Это, прежде всего, классические статьи В. В. Бартольда [238- 239], содержащие всеобъемлющий анализ представлений о государственной власти в Халифате. На теоретическую ориентацию диссертанта повлияли фундаментальные труды и концептуальные построения российских и зарубежных исламоведов, философов и историков: Ф. М. Ацамба [229−233], М. Ф. Видясовой [251, 253, 254], Н. Н. Дьякова [264- 266], Н. А. Иванова [274- 277], Н. С. Кирабаева [287], С. А. Кириллиной [288- 290], Ю. М. Кобищанова [296- 297], Р. Г. Ланды [307−310- 315−317], В. Б. Луцкого [329], М. С. Мейера [340−343], И. М. Смилянской [403- 405], П. Бурдье [490], М. Брэтта [498], Э. Бёрка [514- 515], М. Камо [520- 521], В. Корнелла [546−549], К. Гирца [613−615], Э. Геллнера [616−628], М. Гилсенана [632], М. Ходжсона [658], Э. Лэмбтон [695], Г. Мансона [763−768], Абдаллаха ал-Хаммуди [647−651], Абд ал-Кабира ал-Хатиби [685], Абдаллаха ал-'Арви [699 708]. При анализе деятельности служителей ислама автор учел сформулированные в этих работах конкретно-исторические подходы к специфике исламских институтов и власти в Северной Африке. Важные методологические оценки этой проблематики даны в трудах М. Б. Пиотровского [384] и С. А. Каминского [285].

Основой для решения задач, поставленных при разработке избранной темы, явилось тщательное изучение широкого круга первоисточников, которые возможно подразделить на восемь основных групп.

Первую группу источников представляют архивные документы и материалы. Среди зарубежных архивных источников особо значимы впервые вводимые в.

3 «Первое, с чем историк встречается в своих источниках, — писал в этой связи А. Я. Гуревич, — это запечатленное в них человеческое сознание. Поэтому историк неизбежно должен быть историком культуры, человеческой ментальности, знать умственные установки людей той эпохи, их понятийный „инструментарий“, их способы мировосприятия» [261, с. 8]. научный оборот документы Центра алауитских исследований, расположенного в г. Рисани в оазисном крае Тафилалет (провинция Эр-Рашидия, Марокко) — на исторической родине Алауитской династии. В ходе работы в архиве ЦАИ диссертанту удалось скопировать 157 единиц хранения, относящихся к 1656−1904 гг. [4]. Они включают султанские указы (дахиры) о предоставлении налоговых льгот и других преференций служителям ислама, распоряжения о вспомоществовании шерифам, грамоты о назначении управителей хабусов, ремонте и реставрации культовых зданий, султанскую и махзенскую переписку с наместниками и религиозными деятелями по финансовым, военным и политическим вопросам. Знакомство с этими документами позволяет проследить этапы развития политики Алауитов в отношении деятелей ислама и формы, которые она принимала в Шерифской империи. Количественный и смысловой анализ сведений, почерпнутых в документах ЦАИ (частотность издания указов, номенклатура адресатов, формулировки, упоминаемые обители, суммы и виды вознаграждений) также оказали существенную помощь диссертанту в уяснении механизмов взаимоотношений между монархическими и религиозными институтами (как в традиционном, так и в предколониальном Марокко).

Второй по важности корпус марокканских архивных материалов был изучен диссертантом в рукописном фонде Публичной библиотеки г. Рабат. Это полемические трактаты, наставления, воспоминания, агиографические сочинения, путевые заметки и подневные записи законоведов и суфийских шейхов XVIII — начала XX в.: Абд ас-Салама ибн ал-Хаййата [2], Абд ал-Кабира ал-Каттани [3], Мухаммада ал-Машрафи [5], Ахмада ан-Насири [6], Али ас-Самлали [7], Мухаммада ас-Сиба'и [8], Сулаймана ал-Хаввата [9], Мухаммада ал-Хаджви [10- 11]. Эти манускрипты содержат мнения и оценки ученых мужей Дальнего Магриба по широкому кругу вопросов — таких, как деятельность суфийских обителей, методики преподавания исламских дисциплин, взаимоотношения «высокой» и «народной» исламских традиций, возможность и желательность заимствований европейских культурных и технических достижений, качество государственного управления, коррупция в правительстве и органах местного управления, необходимость и побочные эффекты военных, политических и экономических преобразований, критерии личных прав и свобод мусульман, события в центральных и восточных областях исламского мира.

Введение

этой категории архивных источников в источниковый круг диссертации позволило прояснить отношение алимского сообщества Марокко к салафитско-фундаменталистским веяниям, приходившим в Дальний Магриб из Египта и Аравии, выяснить проявления консерватизма большинства марокканских улама и осознать причины корреляции их общественных воззрений и социального происхождения, а также воссоздать морально-нравственные посылы алимской проповеди.

Среди исследованных отечественных архивных документов ценный фактический материал содержит группа докладных записок и справок, подготовленных в 70-х годах XX в. сотрудниками посольств СССР в Марокко и Мавритании. Копии этих документов любезно предоставил диссертанту д.и.н., проф. Д. Ю. Арапов, обнаруживший их в Государственном архиве Российской Федерации [1]. Разработка документации, сохранившейся в ГАРФ, дала возможность раскрыть сущность просветительских усилий администрации короля Хасана II (1961;1999 гг.), пролила свет на формирование религиозной цензуры в Марокко, сыграла важную роль в уяснении сути реформы управления исламскими институтами Марокко (1976 г.).

В эту же группу источников входят архивные материалы, опубликованные в Марокко, Западной Европе и в России. Примером этого вида публикаций служит труд французского офицера А.-Ж.-П. Мартэна «Четыре века марокканской истории. 1504−1912 гг.» [97]. Эта работа основана на уникальных арабоязычных документах, обнаруженных Мартэном в 1904;1906 гг. в ходе инспекционной поездки по оккупированным Францией марокканским оазисам. Профессиональный переводчик-арабист, Мартэн точно оценил важность найденных им рукописных фондов и осуществил их датировку и публикацию со своими комментариями. Автор диссертации также использовал тексты из марокканских провинциальных архивов, опубликованные французскими и арабскими исследователями. Это, главным образом, реестр хабусной собственности г. Танжер [125], частично изданный с переводом и комментарием. Кроме того, к исследованию привлекалась административная и финансовая документация завий г. Рабат, опубликованная в 1978 г. Абдаллахом ал-Джарари [175], и избранные послания (раса'ил) султана Мулай Исма’ила (XVIIначало XVIII в.) [202], обнародованные историками г. Тетуан в 1962 г. Данные этих публикаций позволили более внимательно отнестись к экономической подоплеке взаимоотношений шерифского престола и провинциальных религиозных центров.

Важным источником фактического материала при написании диссертации послужили публикации европейских архивов. Издание европейских архивных документов по Дальнему Магрибу предпринималось в рамках серийного 26-титомно-го проекта «Неизданные источники по истории Марокко» («Les sources inedites de l’histoire du Maroc») [145] коллективом французских арабистов — A. де Кастрисом, П. де Женивалем, Ф. де Коссэ-Бриссаком, Р. Рикаром, Ш. де ла Веронн и др. События алауитской истории 1666−1718 гг. освещены во второй серии этого труда «La dynastie Filalienne», включающей документы, деловую переписку, отчеты и путевые заметки европейских торговцев, миссионеров, воспоминания христианских пленников о пребывании в Марокко из архивов и библиотек Франции (6 т.). Интерес востоковедов к истории Магриба XVIII в. обусловил публикацию консульских донесений из Марокко французского дипломата JI. де Шенье, предпринятую П. Грийоном в 1970 г. [70]. Более 600 докладов, реляций и обзоров из архивов МИД Франции, относящихся к миссиям Л. де Шенье 1767−1773 и 1775−1782 гг., изданы в полном объеме в хронологическом порядке и снабжены комментариями и указателями4.

Наиболее существенной для разработки избранной тематики публикацией отечественных архивных материалов следует считать изданный в 1999 г. труд «Россия-Марокко: история связей двух стран в документах и материалах (1777−1916)» [19]. В этом сборнике, составленном Н. П. Подгорновой, представлены документы и материалы Архива внешней политики Российской империи МИД РФ, имеющие отношение к Марокко (фонды «Сношения России с Турцией», «Политический архив», «Департамент личного состава и хозяйственных дел», «Канцелярия», «Турецкий стол [новый]», «Циркуляры по МИД Российской империи», «Отчеты МИД»). Данное издание объединяет документацию МИД относящуюся к первым контактам между Россией и Марокко (1777 г.), установлению дипломатических отношений (1897 г.), деятельности генерального консульства России в Танжере. В документах АВПРИ содержатся сведения о положении дел в городах Дальнего Магриба, местном управлении, вооруженных силах. Эти данные при сопряжении с результатами.

4 Из других архивных публикаций, осуществленных на Западе, интерес представили «Письма из Берберии, 1576−1774» [92]. Составитель этой работы Дж. Хопкинс привел в ней образцы арабоязычных документов из Public Record Office (Лондон), в том числе и послания марокканских султанов к британским монархам. собственных архивных изысканий диссертанта помогли глубже разобраться в вопросах внутренней жизни страны во второй половине XVIII — начале XX в.

Во вторую группу источников собраны арабоязычные летописные своды. Они принадлежат главным образом марокканским авторам позднего средневековья (ХШ-ОО/ вв.), современникам шерифской династии Са’адидов (1511−1659 гг.) и собственно алауитским хронистам XVIII—XIX вв. Кроме того, для разработки тематики диссертации привлекались сведения о Марокко из внешних арабоязычных источников — сочинений арабских летописцев, путешественников и географов XVI—XIX вв. из других стран и территорий Северной и Тропической Африки.

Арабоязычные летописи шерифского Марокко составляют сложный ансамбль, который объединяет более десятка исторических сочинений, посвященных военно-политической и династической истории, жизнеописанию суверенов и их политической деятельности. Среди исторических хроник выделяются три значительные по объему произведения Абу-л-Касима аз-Заййани: «Ат-Тарджуман ал-му'ариб ан дуввал ал-Машрик ва-л-Магриб» (Искусное истолкование [истории] династий Востока и Запада) [62], «Ат-Турджумана ал-кубра фи ахбар ал-Ма'мура барран ва бахран» (Большое истолкование событий [города] Эль-Мааморы на суше и на море) [177] и «Ал-Бустан аз-зариф фи даулат аулад Маула аш-Шариф (Красивый сад [повествования] о правлении потомков Мулай аш-Шерифа)» [178]. Абу-л-Касим ибн Ахмад аз-Заййани (1734−1833) при трех султанах — Сиди Мухаммаде ибн Абдалла-хе (1757−1790 гг.), Мулай Йазиде (1790−1792 гг.) и Мулай Сулаймане (1792−1822 гг.) служил сначала вазиром, затем наместником, а также исполнял дипломатические поручения шерифского престола в Аравии, Египте, османской метрополии. Хорошо разбираясь в политических делах, историограф собрал множество записей мемуарного и документального характера. Его сочинения содержат ценные детали, характеризующие стиль государственного управления и религиозную политику шерифских правителей. «Ат-Тарджуман ал-му'ариб» был первым источником по алауитскому Марокко, изданным в Европе (1886 г.). «Ат-Турджумана ал-кубра» и «Ал-Бустан аз-зариф» были изданы в Марокко в 1967 и 1992 гг.

Почти современником аз-Заййани был Абу Абдаллах Мухаммад ибн Ахмад Акансус ал-Марракуши (1796−1877) жизненный путь этого политического деятеля, поэта и историка похож на карьеру аз-Заййани — служба в шерифском махзене и дипломатические миссии. Перу Акансуса принадлежит двухтомная летопись «Ал-Джайш ал-'арамрам ал-хумаси фи даулат аулад маулана Али ас-Сиджилмаси» (Несметное пятичастное войско в династии потомков нашего повелителя Али из Сид-жильмасы) [163]. Наибольшую ценность в труде опытного царедворца составляют четвертая и пятая части, составляющие 70% текста. В них речь идет об истории Алауитов от основания династии до начала правления Сиди Мухаммада ибн Абд ар-Рахмана (1859−1873 гг.). Личные впечатления Акансуса от службы Мулай Су-лайману и Мулай Абд ар-Рахману (1822−1859 гг.) изобилуют разнообразными сведениями об устройстве шерифского махзена, персоналиях алимов и суфийских шейхов, а также о малоизвестных для других историографов событиях первой половины XIX в., выстроенных в хронологическом порядке. Летопись Акансуса вышла литографическим изданием в Фесе в 1918 г. и не переводилась.

Центральное место среди арабоязычных источников алауитской эпохи занимает многотомный труд марокканского хрониста Абу-л-Аббаса Ахмада ибн Халида ан-Насири (1835−1897) «Китаб ал-истикса ли ахбар дуввал ал-Магриб ал-акса» (Книга изучения сведений о династиях Дальнего Магриба) [200]. Это произведение является крупнейшим компилятивным историческим сводом в истории Марокко. В нем прослеживается история страны от исламского завоевания и Идрисидов (VIII в.) до поздних лет правления алауитского султана Мулай ал-Хасана (1873−1894 гг.). Хотя летопись освещает события модернизации Марокко и содержит рациональное осмысление военно-технического превосходства «неверных», в целом «Китаб ал-истикса» написана в духе средневековых традиций Осведомленность летописца во внутриполитических делах высока, а хронология событий безупречна. Все это делает «Китаб ал-истикса» основным источником по истории Марокко, особенно полезным для изучения новой истории страны. Летопись дважды издавалась (в Булаке [т. 1−4, 1894 г.] и в Касабланке [т. 1−9, 1954;1956 гг.]) и выходила в свет на французском языке в сборнике «Марокканские архивы» (1906;1936 гг.).

Для изучения преемственности исламской политики Са’адидов и Алауитов оказались полезны воспоминания и свидетельства са’адидской эпохи, принадлежащие перу алима и дипломата Абу-л-Хасана ат-Тамгрути (ум. в 1595 г.) и историка Мухаммада ас-Сагира ал-Ифрани (ум. после 1742 г.). Первый из них в сочинении «Ан-нафха ал-мискийа фи-с-сифара ат-туркийа» (Благоуханное дуновение в [повествовании о] посольстве к туркам) [149] описал свой визит в Стамбул (1589 г.) к султану Мураду III от имени Мулай Ахмада ал-Мансура Са’адида. Второй составил компилятивный труд «Нузхат ал-хади би ахбар мулук ал-карн ал-хади» (Услада стремящегося к [постижению] событий правителей одиннадцатого века [хиджры]) [187]. В нем освещаются военно-политические события са’адидской эпохи, но автор также рассматривает отношения ранних Алауитов с различными суфийскими обителями и алимским корпусом Феса, Марракеша и других городов.

Наконец, исследование круга проблем, затрагиваемых в настоящей работе, потребовало привлечения ряда произведений средневековой историографии Дальнего Магриба. В первую очередь, это относится к наследию магрибинского историка и философа Абу Зайда Абд ар-Рахмана ибн Халдуна ал-Магриби (1332−1406). Объемистый трактат «Ал-Мукаддима» (Введение) [186], принадлежащий его перу, предваряет его всемирную историю «Китаб ал-'ибар ва диван ал-мубтада' ва-л-хабар фи аййам ал-'араб ва-л-'аджам ва-л-барбар ва ман 'асарухум мин зави-с-султан ал-акбар» (Книга поучительных примеров и собрание сообщений о деяниях арабов, персов и берберов, а также их современников, обладавших властью великих размеров). «Ал-Мукаддима» содержит гигантский объем информации о современных летописцу государствах Магриба, чему способствовал его богатый опыт алима, придворного, общественного деятеля, вазира, дипломата и советника. В настоящей работе нас интересовала выдвинутая великим магрибинцем теория циклического возникновения и упадка «племенных империй» Магриба VIII—XIV вв.5.

Среди источников этой группы ценным подспорьем послужило хроникальное сочинение крупнейшего историка Египта Абд ар-Рахмана ибн Хасана ал-Джабарти (1754−1826) «Аджа'иб ал-асар фи-т-тараджим ва-л-ахбар» (Удивительная история прошлого в жизнеописаниях и хронике событий). Добросовестность ал-Джабарти, хорошо осведомленного и наделенного острой наблюдательностью, делают его хронику особо достоверным арабским источником по новой истории Египта. Нас же интересуют сообщения хрониста о духовно-интеллектуальных свя.

5 В работе диссертант обращался и к сочинению хрониста Ибн Аби Зар’а ал-Фаси (ум. в 1341 г.), — «Ал-Анис ал-мутриб би рауд ал-киртас ау фи ахбар мулук ал-Магриб ва та’рих мадинат Фас» (Приятный собеседник в бумажном цветнике или О делах правителей Магриба и истории города Феса) [179]. В нем содержатся многочисленные сообщения о политике последней «племенной» династии МароккоМаринидов-Ваттасидов (1269−1554 гг.) в отношении исламских учреждений. зях Шерифской империи с Арабским Востоком. В диссертации использовался русский перевод заметок ал-Джабарти за 1776−1798 и 1806−1821 гг. [14- 15].

К группе летописных источников также отчасти следует отнести и труд марокканского автора Хасана ал-Ваззана. Под псевдонимом Льва Африканского он создал в 1526 г. «Описание Африки» на староитальянском языке, ставшее первым опытом европейской литературы о странах Магриба. Необычная судьба ал-Ваззана6 позволила ему совместить в своем творчестве традиции арабо-мусульманской учености и итальянского Возрождения. Труд ал-Ваззана впервые вышел в 1550 г. в Венеции и переводился на европейские языки, в том числе русский [18]. В диссертации использовались сведения ал-Ваззана о состоянии и внешнем виде культурно-религиозных комплексов Феса и Марракеша. Диссертацию также обогатили заметки и дорожные воспоминания марокканского путешественника Абу Салима ал-Аййаши (ум. в 1679 г.), труд которого «Ма' ал-мава'ид» (Вода пиршества) [162] еще не удостоился должного внимания российских исследователей. При подготовке работы использовался географический труд тунисского богослова и историка Му-хаммада Байрама ал-Хамиса (1840−1879) «Сафват ал-и'тибар би мустауда' ал-амсар ва-л-актар» (Совершеннейшие подходы к расположению городов и стран) [167].

В третью группу источников, использованных при написании работы, входят священные тексты мусульманского вероучения, биои агиографические труды, а также богословские и суфийские трактаты. Первая категория в этой группе источников представлена священным писанием ислама — Кораном, цитируемым в работе по классическому переводу И. Ю. Крачковского [17]. Во вторую категорию входят обильные в марокканской ученой традиции генеалогические своды, сборники жизнеописаний или автобиографии (фахраса) святых, шерифов, суфийских наставников и богословов-алимов. Как установили магрибисты, объем и численность агиографических источников в эпоху шерифских династий значительно возросли по п сравнению с летописными трудами. Среди биографических трудов особое внима.

6 Выполняя поручения султанов-Ваттасидов, этот знатный фесец посетил в 1490—1520 гг. многие страны Магриба, а в 1525 г. был пленен сицилийскими корсарами, обращен в рабство и подарен затем папе Льву X Медичи, который оценил его воспитание и историко-географические познания. Притворившись неофитом-католиком, ал-Ваззан обрел свободу, а впоследствии бежал в Магриб.

7 В течение века после восшествия на престол Са’адидов (XVI в.) в Марокко уменьшились объемы исторических анналов. Зато биографическая и агиографическая литература получила большее развитие, чем в предшествовавшую эпоху. Это ние привлекает автобиография («Фахраса») суфийского шейха Абу-л-Аббаса Ахмада ибн Мухаммада ибн Аджибы ат-Титвани (1747−1809). Этот религиозный деятель родился в шерифской семье из племени анджра (округа г. Тетуан на севере Марокко), получил традиционное образование в фесском университете ал-Каравийин, а с 1793 г. присоединился к суфийскому братству Даркава и вернулся в родной город, где стал проповедником даркавитского учения и вскоре признан народом вали (святым). «Фахраса» Ибн Аджибы принадлежит к классическому типу подобных сочинений, популярных еще в мусульманской Испании и культивировавшихся в Магри-бе. Это своеобразный каталог, в котором ученый сообщает о своей генеалогии, перечисляет учителей и дисциплины, изученные под их руководством, а также дает список своих сочинений. Наибольшую часть труда занимают автобиографические рассказы шейха, обладающие особыми достоинствами для историка, поскольку они содержат разнообразный материал по социальной, политической и духовной жизни Дальнего Магриба в ХУШ-Х1Х в. Публикация перевода «Фахрасы», осуществленная Ж.-Л. Мишоном [117], стала сенсацией в мировой магрибистике.

Другие биографические собрания XVIII вв., использованные в диссертации, содержатся в сочинениях Мухаммада ал-Кадири «Нашр ал-масани ли ахл ал-карн ал-хади 'ашар ва-с-сани» (Опубликование двустиший о людях одиннадцатого и двенадцатого века [хиджры]) [135- 193] и Мухаммада ад-Ду'айфа «Тарих ад-Ду'-айф» (История Ду’айфа) [176]. Эти источники включают в себя как многочисленные биографии, так и элементы событийных хроник. Однако их нельзя отнести к официальным летописям, поскольку их авторы не имели отношения к правящим кругам. Абу Абдаллах Мухаммад ибн ат-Тайиб ал-Кадири (1712−1773) и Мухаммад ибн Абд ас-Салам ад-Ду'айф (1752−1825) посвятили себя преподаванию в медресе и университетах Феса и Рабата. Их пространные труды обладают неоспоримой ценностью для историка, поскольку представляют собой своеобразный «взгляд изнутри» на городскую жизнь представителей местного патрициата. Подробные ежедневные и еженедельные записи ал-Кадири и ад-Ду'айфа (хаулиййат) по богатству было связано, как полагал французский историк Э. Леви-Провансаль, с мощным всплеском религиозных чувств марокканцев при отражении испано-португальской агрессии [716, с. 47]. В это же время, как показывают исследования А. Б. Дерби-салиева, окончательно формируются критерии трех жанров биографической литературы в Марокко — собственно биография, агиография и генеалогия [263, с. 15]. данных и хронологической точности не уступают официальным хроникам, однако явно превосходят их в свободе мнений, выражаемых авторами.

Из всего массива хроникально-биографических сочинений XIX — начала XX в. на первое место следует поставить труды двух марокканских историографовМухаммада ал-Каттани и Абд ар-Рахмана ибн Зайдана. Абу Абдаллах Мухаммад ибн Джа’фар ал-Каттани (1858−1927) — алим, историк, хадисовед и мистик — принадлежал к прославленному шерифскому клану Каттанийун. Среди множества созданных им трудов особого упоминания заслуживает «Салват ал-анфас ва мухадасат ал-акйас би ман укбира мин ал улама ва-с-сулаха би Фас» (Утешение душ и беседы, оценивающие тех алимов и праведников, кто упокоился в Фесе) [195]. Этот труд, созданный в 1895 г., представляет собой своеобразный агиографический путеводитель по Фесу. В «Салват ал-анфас» дидактические рассуждения автора о культе святых соседствуют с подробным описанием достопримечательных гробниц деятелей ислама в Фесе, однако наиболее интересен для историка сборник тщательно подобранных биографий святых и богословов-алимов. Детальный анализ сочинения ал-Каттани дает возможность уточнить сущность роли суфийских обителей и мура-битских культов в общественной жизни марокканского города ХУ11-Х1Х вв.

К иному типу биографической литературы относятся сочинения Абу Зайда Абд ар-Рахмана ибн Мухаммада ибн Зайдана (1873−1946). Этот представитель Алауитского дома исполнял обязанности заместителя директора военного училища Дар ал-Байда в г. Мекнес, но также много лет был главой потомков Пророка {накиб аш-шурафа') в Мекнесе и Зерхуне. Обладая доступом к махзенским архивам, Ибн Зайдан скопировал множество документов ХУ1-Х1Х вв. Пользуясь этими копиями, а также семейным архивом «Зайданийа» (ок. 20 тыс. документов), историограф воссоздал события эпохи Алауитов в сочинениях «Ад-дурар ал-фахира би ма’асир ал-мулук ал-Алауийин би Фас аз-захира» (Великолепные жемчужины в [повествовании о] деяниях царей-'Алауитов в цветущем Фесе) [182] и «Ал-изз ва-с-саула фи ма’алим нузум ад-даула» (Сила и могущество в чертах государственной системы) [183]. Эти работы содержат аутентичные тексты документов и отличаются высокой достоверностью. Первая из них выстроена по хронологическому принципу, вторая — по проблемному (история двора, вопросы государственного управления, религиозная политика, внешние сношения, взаимоотношения двора с племенами и т. д.).

Особый интерес представляет итоговое произведение марокканского историографа — пятитомный биографический словарь «Итхаф а’лам ан-нас би джамал ахбар хади-рат Микнас» (Одарение выдающихся мужей народа полным изложением событий столичного города Мекнеса) [181]. На страницах этого объемистого сочинения приведены детальные биографии нескольких сотен политических и религиозных деятелей Шерифской империи XVII—XIX вв. Все труды Ибн Зайдана имеют непреходящее значение для историка-магрибиста. Ценность их состоит в публикации редких и малоизвестных архивных документов, некоторые из которых были позже утрачены, а другие остаются малодоступными для зарубежных историков Марокко.

Отдельные аспекты шерифских генеалогий позволило прояснить ознакомление с трудом коллеги Ибн Зайдана — Идриса ибн Ахмада ал-'Алауи ал-Фудайли «Ад-Дурар ал-бахийа ва-л-джавахир ан-набавийа фи-л-фуру' ал-хасанийа ва-л-хусайнийа» (Великолепные жемчуга и драгоценности Пророка в ветвях [родословий] хасанидских и хусейнидских [шерифов]) [166], а также с биографическим словарем Абд ас-Салама ибн ат-Тайиба ал-Кадири «Ад-Дурр ас-сани фи ба’д ман би Фас мин ан-насаб ал-хасани» (Сберегаемая жемчужина в [описании] фесцев, происходящих от ал-Хасана) [140- 141- 192]. Оба этих труда создают панорамное впечатление о судьбах шерифских кланов Магриба в XVII—XIX вв.8 Наряду с перечисленными агиографами XIX в. учитывались сведения средневековых биографических текстов — данные из «Жизнеописания посланника Божия» Ибн Хишама в переводе Н. А. Гайнуллина [16] относительно обстоятельств принесения мусульманами клятвы верности (бай'а) Пророку при вади Худайбийа (628 г.). Кроме того, диссертант привлекал информацию о фесских родословных из генеалогического трактата Ис-ма'ила ибн ал-Ахмара (XV в.) «Буйутат Фас ал-кубра» (Великие дома Феса) [180].

К биографическим источникам относятся и «разряды алимов» (табакат ал-улама). Данные этих систематизированных по времени и региону сообщений о жизни и деятельности ученых мужей помогают раскрыть механизмы формирования.

8 Марокко посвящены и многие страницы биографии эмира Абд ал-Кадира Алжирского, составленной его сыном Мухаммадом под названием «Тухфат аз-за'ир фи ахбар ал-Джаза'ир ва ма’асир амир Абд ал-Кадир» (Дарение паломнику относительно событий в Алжире и подвигов эмира Абд ал-Кадира) [199]. Текст этого сочинения носит явно агиографический и некритический по отношению к герою характер, что заставляет автора пристрастно воспринять алжирскую политику Марокко в 1832—1847 гг. Тем не менее значимость «Тухфат аз-за'ир» состоит в возможности взглянуть «извне» в марокканскую политическую жизнь XIX в. алимского сообщества Марокко и осветить социальные позиции алимов. При подготовке диссертации привлекались труды Мухаммада ал-Башира ал-Азхари [161] и Мухаммада ибн Мухаммада Махлуфа [198], а также перечень алимов местности Текрур (Мавритания) «Фатх аш-шукур фи ма’арифат а’йан улама ат-Такрур» (Внушение благодарений при знакомстве со знатными учеными мужами Текрура) [168], принадлежащий перу Мухаммада ибн Аби Бакра ал-Барталли (1727−1804).

Диссертант включил в круг источников сочинения арабских современников, посвященные интеллектуальной элите и религиозной знати страны не только в силу их информационного богатства, но и потому, что свобода выражения авторской мысли в этих произведениях выгодно отличает их от династийных хроник. С одной стороны в жизнеописаниях святых, шерифов и богословов (улама) встречается как верноподданническая ориентация, так и открытая критика шерифского престола. В то же время произведения аз-Заййани, Акансуса и ан-Насири при всех их достоинствах выдержаны в официальном духе, а видение ими истории сводится главным образом к военно-политическим коллизиям9. С другой стороны, биографические источники из-за мозаичности своей структуры и разнообразия затрагиваемых сюжетов лишены характерной для хроник «аберрации близости», когда события, соответствующие зрелому возрасту хрониста, описываются со множеством деталей, тогда как отстоящие на 100−150 лет факты отражены довольно скупо10. В этом смысле биографические сочинения счастливо дополняют исторические, поскольку сравнительный анализ их фактов, умолчаний и объяснительных версий позволяет реконструировать историческую реальность с большей степенью достоверности.

При работе над диссертацией интерес для автора представляли религиозно-юридические трактаты Х1Х-ХХ вв. В контексте данной проблематики назовем ряд трудов этой категории, еще не получивших должного признания среди исследова.

9 Преобладающая среди хронистов тенденция воспринимать события с точки зрения двора объяснима их происхождением (из патрициата или из провинциалов, устроившихся при дворе) и социальным положением. «Эгоцентрическая городская жизнь, — отмечала марокканская исследовательница Магали ал-Мурси, -замкнутая на себя, сразу отвергает все, что не сводится к ней» [754, с. 19].

10 К примеру, в летописи ан-Насири [200] Алауитам посвящены 3 тома (тт. 79). В 7-м томе (197 с.) освещена история династии от переселения их предка в Марокко (XII в.) до правления Мулай Абдаллаха (1728−1757 гг.). 8-й том (174 с.) рассматривает деяния Мухаммада ибн Абдаллаха, Мулай Йазида и Мулай Сулаймана (с 1757 по 1822 гг.), а 9-й том (216 с.) посвящен правлениям Мулай Абд ар-Рахмана, Мухаммада ибн Абд ар-Рахмана и Мулай ал-Хасана (с 1822 по 1894 г.). телей истории Марокко. Это, во-первых, сочинения алимов традиционной эпохи: памфлет Мухаммада ат-Тайиба ибн Кирана «Ар-Радд 'ала ба’д ал-мубтади'а мин ат-та'ифа ал-ваххабийа» (Ответ некоторым новаторам из ваххабитской общины) [185] и этический трактат Мухаммада ибн Джа’фара ал-Каттани «Насихат ахл ал-ислам фи машарик ал-ард ва магарибиха ал-хасс минхим ва-л-'амм» (Искреннее наставление людям ислама, их верхушке и простому народу на востоке и западе) [196]. Во-вторых, это богословские тексты, ставшие реакцией на модернизацию: сочинение Мухаммада ибн 'Абд ал-Кадира ал-Кардуди «Кашф ал-гумма би баййан анна харб ан-низам хакк 'ала-л-умма» (Раскрытие печали при разъяснении того, что регулярная война — право общины) [194], пропагандирующее модернизацию войска, и работа Мухаммада ибн ал-Хасана ал-Хаджви «Ал-Фикр ас-сами фи та’рих ал-фикх ал-ислами» (Возвышенное помышление об истории исламского законоведения) [215], в которой этот алим и вазир суммировал свой опыт организации мусульманского образования. В-третьих, это труды марокканских султанов, бывших одновременно богословами: комментированный сборник хадисов «Китаб масанид ал-а'имма» (Книга о тронах имамов) [204], принадлежащий перу Сиди Мухаммада ибн Абдаллаха и биографический компендиум «Китаб 'инайат ула-л-маджд би зикр Аал ал-Фаси ибн ал-джадд» (Книга преславного внимания к упоминанию рода ал-Фаси, отмеченного величием) [197], составленный Мулай Сулайманом. Наконец, в-четвертых, реконструировать отношения между исламом и двором помогли материалы Хасановских чтений {Ад-Дуру с ал-хасанийа), с 1965 г. ежегодно проводящихся королем в месяц рамадан, и публикуемых марокканским министерством ха-бусов и по делам ислама [21- 22]. Полезные сведения о сущности обновленческих идей в марокканском суфизме содержатся в мистических сочинениях, созданных Ахмадом ибн Идрисом [61] и Мухаммадом ад-Даркави [173] (XIX в.).

К четвертой группе источников относятся наблюдения, путевые заметки и другие описательные тексты европейцев, посетивших Марокко в XVIII—XX вв. Это памятные записки о местах службы, принадлежащие перу дипломатов и колониальных чиновников, дневники офицеров, перешедших на службу к шерифским правителям, описания портов и городов страны, составленные торговцами, отчеты агентов разведки европейских держав, интервью и репортажи журналистов, сочинения христианских миссионеров, заметки путешественников (трэвелоги) и т. п.

Начиная со второй половины XVIII столетия сведения европейцев о внутреннем положении Дальнего Магриба перестают носить отрывочный характер, а в XIX в. благодаря активному европейскому проникновению на север Африки наращивается разнообразие, объем и уровень достоверности источникового материала.

В обширном корпусе иностранных описаний Дальнего Магриба следует в первую очередь выделить свидетельства дипломатов Франции. Консул этой державы JI. С. де Шенье, упомянутый выше в связи с публикацией его донесений, исполнял свои обязанности в Марокко в течение 13 лет (в 1767—1773 и 1775−1782 гг.) и справедливо считался одним из лучших знатоков Северо-Западной Африки. Его трехтомные «Исторические изыскания о маврах и прошлом Мароккской империи» [44], вышедшие в свет в 1787 г., содержат подробные сведения об истории западного Средиземноморья, начиная с античных времен. Наибольший интерес вызывает третий том, в котором автор подробно освещает религиозную ситуацию и законодательство Марокко, состояние наук и нравов, государства, армии и флота, а также дает обзор исламской истории страны. Личные наблюдения французского консула и сообщения его агентов сохраняют непреходящее значение для историка11.

К 20-м годам XIX в. относятся наблюдения шведского консула в Марокко Я. Грабера ди Эмсо. Широкообразованный дипломат с разносторонними интересами, Грабер ди Эмсо рационально и критически воспринимал те страны, где ему случалось служить. Опыт работы в Триполитании и Леванте позволил ему успешно представлять интересы ряда европейских держав в Танжере на протяжении семи лет. Великолепно ориентируясь в тонкостях внутриполитической жизни Марокко, шведский дипломат посвятил этой стране несколько сочинений. Для настоящего исследования использовался текст его «Писем из Танжера» (1818−1819 гг.) [67], а также фундаментальный труд «Географическое и статистическое описание Мароккской империи» [68]. Книга содержит краеведческий обзор Марокко, включающий информацию о природных условиях, климате, почве, естественных ресурсах, административном устройстве султанатаавтор затрагивает вопросы демографии, сель.

11 Полезным источником оказалась также «Записка о Марокканской империи» [91], принадлежащая перу М. де Аессепса (отца строителя Суэцкого канала). В 1795—1799 гг., а также в 1817 г. М. де Аессепс исполнял обязанности переводчика французского консульства в Танжере. Хорошее владение арабским языком позволило ему быть в курсе событий конца XVIII в., а в плане хронологии его сочинение выгодно дополняет труд Л. де Шенье, покинувшего Шерифскую империю в 1782 г. ского хозяйства, промышленности, торговли, науки и культуры. В завершающей части сочинения описаны система центрального и местного управления, войска и сфера внешних сношений. Работа Я. Грабера ди Эмсо служит незаменимым источником сведений о социальном контексте реформ Мулай Сулаймана, а также о патерналистской политике его преемника Мулай Абд ар-Рахмана.

Самостоятельную подгруппу европейских источников образуют воспоминания и отчеты торговцев и медиков, посетивших Марокко с коммерческими целями или по долгу службы. В общей массе этого вида трудов выделяется сочинение датского коммерсанта Г. Хоста «Новости из Марокко и Феса, собранные автором в этой стране в 1760—1768 гг.» [79]. Начинавший свою карьеру в качестве служащего Датской Африканской компании Г. Хост благодаря своей активности и коммерческому опыту вскоре был облечен правами вице-консула Дании. Его труд можно расценить как добротное и детальное повествование, в котором проверен каждый факт. Наблюдательность и придирчивое отношение Г. Хоста к сообщаемым сведениям делает его произведение одним из самых надежных источников эпохи. Менее надежен, но интересен «Отчет о Мароккской империи и районах Сус и Тафилалет» [82], принадлежащий перу британского торговца Дж. Г. Джексона. Эта книга стала результатом 16 лет пребывания автора в различных провинциях страны в XVIIIначале XIX вв. Владея арабским разговорным языком и берберскими диалектами и имея дружеские отношения с вождями племен, Джексон не опасался поездок по марокканской глубинке. В то же время, базируясь в Могадоре и Агадире, он познакомился с городской жизнью. Такое сочетание информационных возможностей уникально для европейца. Однако различные части его сочинения неравноценны (он увлекался географией, естественной историей, ботаникой и зоологией), оценки не отличаются объективностью, а цифровые данные не выдерживают проверки.

Те же недостатки и достоинства сопровождают описание Шерифской империи, созданное соотечественником Джексона военным хирургом У. Лемприером (ум. в 1834 г.) — «Путешествие в Мароккскую империю и Фецкое королевство в 1790—1791 гг.» [90]. Лемприер несколько лет служил на британской военно-морской базе в Гибралтаре и в 1789—1790 гг. выезжал в командировку в Марокко для лечения членов султанской семьи. Позже он стал придворным врачом и в этом качестве посещал Марракеш, Фес, Мекнес и Тафилалет, где общался с султаном Сиди.

Мухаммадом ибн Абдаллахом (1757−1790 гг.), его детьми (будущими султанами Мулай Йазидом и Мулай Сулайманом и их соперниками — Мулай Хишамом и Му-лай Хусейном), а также их приближенными и родственниками. Доверие Алауитско-го дома к врачебным познаниям Лемприера было столь велико, что он (единственный европеец в ХУП-Х1Х вв.) был допущен в гарем. Книга британского врача содержит многообразный материал об устройстве алауитского двора, зарисовки личных качеств султана и принцев, сцены гаремной жизни. Сочинение У. Лемприера исключительно информативно, однако его снисходительное отношение к «дикарям-маврам» влияет на объективность освещения реалий современного ему Магриба.

Значительно более трезвый и беспристрастный подход характерен для отчетов европейских офицеров и служащих специальных ведомств, побывавших в Шерифской империи ХУШ-ХХ вв. с гуманитарными поручениями, в качестве инструкторов шерифской армии, а также с миссией военной разведки. Всего удалось обнаружить шесть таких свидетельств. Автор первого из них, Дж. Уиндус, был в числе сотрудников миссии капитана британской армии Ч. Стюарта, направленного в 1720 г. в Мекнес для переговоров с султаном Мулай Исма’илом об освобождении британских военнопленных. Дж. Уиндус описал быт и нравы шерифского двора с присущей ему проницательностью в «Путешествии в Мекнес» [158]. Его сочинение содержит не только описания увиденного в Мекнесе, но и немало взвешенных характеристик, касающихся социально-культурных примет марокканского общества начала XVIII в. Исключительно полезным для ознакомления с реалиями Дальнего Магриба оказалось произведение другого британского современника Мулай Ис-ма'ила — капитана Дж. Брайсвейта, служившего в Гибралтаре и в 1729 г. представлявшего Королевскую Африканскую Компанию в миссии консула Дж. Рассела, направленной в Фес. Итогом его поездки стала «История возмущений в Мароккской империи», вышедшая на английском языке в Лондоне (1729 г.) и во французском переводе в Амстердаме (1731 г.) [34]. Труд Дж. Брайсвейта представляет интерес не только как свидетельство очевидца придворных порядков, но также как источник для освещения жизни марокканских регионов при начале Тридцатилетней смуты.

Самым подробным и ценным источником этой категории служит описание Марокко испанского разведчика Доминго Бадиа-и-Леблиха (1766−1818). Каталонец по происхождению, он освоил арабский язык и в 1803 г. был заслан в Марокко испанским правительством. В Танжере и Фесе он стал известен под именем Али-бея ал-Аббаси и сблизился с султаном Мулай Сулайманом, которому предложил союз с Испанией. Когда султан отказался от этого сговора, разведчик попытался поднять восстание племен восточного Марокко против его власти, а в 1804 г. вынужденно покинул Дальний Магриб. Он оставил трехтомное сочинение «Путешествия Али-бея ал-Аббасси в Африку и Азию в 1803, 1804, 1805, 1806 и 1807 гг.», вышедшее в Париже (1814 г.) [25]. Несмотря на авантюрный характер приключений испанского разведчика и некоторую поверхностность изложения, его труд содержит много интересных наблюдений, касающихся религиозного быта марокканцев, и дополняет известные сведения о Марокко, особенно о суфийских обителях. Еще один автор, посетивший Марокко в XIX в. (А. Бюрель), был капитан-инженером французской армии. В 1808 г. он был послан Наполеоном в Марокко, чтобы передать Мулай Су-лайману письмо французского императора, где тот просил султана оказать помощь Франции продовольствием. В задачи Бюреля также входило произвести инженерную разведку (составить планы укреплений, описать природу, местности, население и вооруженные силы Шерифской империи). Отчет Бюреля о его миссии [37] дает четкое и аргументированное представление об армии шерифских правителей, которое тем более ценно, что написано рукой военного специалиста. Неплохим подспорьем в изучении проблем, затронутых в диссертации, послужили записки французского офицера Ж. Эркманна. Этот предприимчивый эльзасец несколько лет командовал артиллерией в войсках султана Мулай ал-Хасана (1873−1894 гг.), а в конце XIX в. руководил военной миссией Франции в Марокко. Его глубокие познания в нравах и обычаях марокканской жизни обеспечили ему на родине авторитет знатока Магриба. В своей книге «Современное Марокко» (1885 г.) [60] Эркманн обстоятельно описал ситуацию в стране, планы и результаты первых попыток модернизации шерифской армии и реакцию на них традиционной духовной элиты12.

К реляциям военных и разведчиков примыкает еще одна многочисленная категория европейских источниковых текстов. Она включает описания Марокко, со.

12 Наряду с трудом Ж. Эркманна среди военных источников следует выделить сочинение британского адмирала С. В. Осборна (1880−1951) «Завоевание Марокко» [151]. Осборн, возглавлявший в начале 30-х годов XX в. британскую военно-морскую разведку, в 1934 г. посетил Марокко с неформальной миссией. Его записи и впечатления позволяют выявить характерные черты джихадистского сопротивления марокканцев европейскому завоеванию в 1912;1915 гг. ставленные путешественниками, миссионерами и журналистами XIX—XX вв. Многообразие источниковых данных в этой подгруппе очень велико, так же как неравноценна и значимость свидетельств их авторов. Среди путевых заметок и отчетов привлекают внимание сочинения деятелей русской науки и культуры — В. П. Боткина, К. А. Вяземского, Вас. И. Немировича-Данченко [19], своими очерками вызвавших интерес российского читателя к «стране заходящего солнца». Немирович, неоднократно общавшийся с марокканскими суфиями, в своих сочинениях сделал весьма объективные зарисовки их собраний и привел наблюдения, опровергающие стереотипные представления о мусульманском фанатизме и нетерпимости.

На фоне тривиальных туристических впечатлений европейцев XIX в. выигрышно смотрится сочинение французского ученого, дипломата и путешественника Э. Обэна (подлинное имя Э. Дескос) «Марокко сегодня» [27], отличающееся стремлением понять и объяснить увиденное во владениях шерифских султанов. В 19 021 903 гг. Обэн служил первым секретарем французской миссии в Танжере и посетил многие города шерифского государства. В своих записках этот наблюдательный и остроумный автор сумел передать тонкие детали быта и религиозного поведения марокканцев, вскрыл причины популярности «народного» ислама, описал природные и лингвистические различия провинций Дальнего Магриба. Его труд, получивший приз Французской Академии и выдержавший восемь переизданий, считается образцом описания Магриба в колониальной литературе. К серьезным текстам, написанным с глубоким знанием марокканской жизни, следует отнести «Путешествие в Мароккскую империю в 1791 г.» [133]. Его автор Я. Потоцкий (1767−1815) -польский граф и российский подданный, дипломат и путешественник, талантливый историк, писатель, этнолог и географ — во время пребывания в Марокко ежедневно делал подробные записи об окружавшем его обществе и природе. Заметки Потоцкого содержат описания городов и сел, их архитектурного облика, планировки и декоративных стилей. Автор также характеризует мировосприятие марокканцев, которых он полагал народом воздержанным, скромным и естественным, сохранившим себя «без какой-либо примеси туретчины» (sans aucun melange de turquerie).

При работе с европейскими источниками автор обращал также внимание на свидетельства христианских миссионеров, посетивших Дальний Магриб. Эта подгруппа источников представлена неравноценными работами Весомый вклад в изучение религиозной жизни Марокко внес виконт Ш. де Фуко (1858−1916), служивший в алжирской кавалерии, а затем посвятивший себя изучению Магриба. Овладев арабскими и берберскими диалектами, он совершил ряд рискованных пеших путешествий и оказался первым европейцем, прошедшим по Сахаре к югу от Атласа. В 1890 г. он был рукоположен в сан и занимался обращением в католичество туарегов, которые почитали его как мурабита. Работа Ш. де Фуко «Рекогносцировка в Марокко» [64] - это первоклассный источник, где обильные личные наблюдения четко отделены от непроверенной информации. Любопытство де Фуко к фольклору, социопсихологическим и этнокультурным особенностям племен южного Марокко сочетались с научной честностью, чувством юмора и уважением к исламскому выбору марокканцев. Этих качеств не хватало современнику и коллеге де Фуко аббату Л. Годару, составившему книгу «Описание и история Марокко» [66]. Хотя сочинение Годара содержит полезные статистические и географические сведения, оно наполнено предвзятыми суждениями об исламе и мусульманах.

При изучении истории Марокко в начале XX столетия заслуживают внимания свидетельства журналистов, писавших «по горячим следам» происходивших событий. Успехи в освещении последних лет независимости шерифского государства связаны с очерками британских журналистов Р. Форбс и У. Харриса. Р. Форбс смогла в 1922 г. встретиться с рифским полевым командиром Мухаммадом ар-Райсуни (Райзули) и взять у него серию интервью, изданных отдельной книгой [20] У. Харрис (1866−1933) сорок лет служил корреспондентом «Тайме» в Танжере и свободно владел арабским языком. Его глубокие познания о Марокко основывались на сотнях поездок по отдаленным регионам страны, а его книги «Земля африканского султана» [75] и «Былое Марокко» [76] содержат энциклопедический объем достоверной информации и ценные аналитические суждения по всем аспектам истории Марокко конца XIX — начала XX в. Более поверхностна серия репортажей американца У. Шина «Приключения среди рифцев» [144]. Среди других реляций и сообщений европейцев, живших в Марокко, особый интерес представляет труд Д. Маккензи «Халифат Запада. Общее описание Марокко» [95]. Выполняя обязанности комиссара Британского и зарубежного общества по борьбе с рабством, Д. Маккензи основал в 80-х гг. XIX в. на мысе Юби (южное побережье Марокко) небольшое поселение Порт-Юби (ныне г. Тарфая) и открыл филиал Общества для контроля за положением рабов и помощи беглым невольникам. За двадцать лет своей миссии Маккензи собрал важные сведения о религиозно-этническом составе местного населения, его быте, обычаях, традициях и нравах, хозяйственной деятельности. Данные Маккензи тем более интересны, что относятся к сахарским провинциям, где европейцы бывали редко и кратковременно, в силу чего не могли составить ясного впечатления об этом самобытном регионе. Полезными оказались также записки работавшего в Фесе французского врача Ф. Вейжербера «На пороге современного Марокко» [157]. Эти свидетельства проливают свет на роль исламских лозунгов в мобилизации сопротивления марокканцев режиму протектората.

Пятая группа источников включает материалы и публикации научных (этнографических, социологических, культурологических и религиоведческих) полевых изысканий и опросов колониального и пост-колониального периода. Работы такого рода принадлежат перу французских офицеров и деятелей колониальной администрации. Важнейшими среди них следует признать монографические произведения сотрудников службы туземных дел Алжира О. Дэпона и Кс. Копполани «Мусульманские религиозные братства» (1897 г.) [53] и руководителя этой службы Л. Ринна «Марабуты и хван» (1884 г.) [137]. Эти исследования, признанные во французской колониальной науке классическими, затрагивают все сферы деятельности служителей «народного ислама» в Марокко, а также отличаются достоверностью и точностью в изложении фактического материала. К этой же группе источников следует отнести труд профессора Оранского университета О. Мульера «Неизвестное Марокко» (т. 1−2, 1895−1899) [124]. Знаток Магриба, Мульера превосходно владел арабским языком и в 70−90-х годах XIX в. не раз предпринимал экспедиции по приграничным сахарским оазисам Марокко и горным селам Атласа. Он снабдил свою работу множеством образцов арабского и берберского фольклора, а также данными, характеризующими проявления народной религиозности. Особенно существенны его заметки о локальных и малоизвестных суфийских традициях, служащие удачным дополнением к открытиям и выводам О. Дэпона, Кс. Копполани и Л. Ринна.

Многообразные сведения о религиозном быте и нравах марокканцев собраны французским религиоведом Э. Монтэ. Будучи разносторонним и энергичным ученым, он совмещал преподавание теологии в Женевском университете с полевыми исследованиями. В 1900;1901 гг. он посетил Марокко и по итогам своих поездок издал объемную статью «Религиозные братства в марокканском исламе: их религиозная, политическая и общественная роль» [122] и монографию «Культ исламских святых в Северной Африке и особо в Марокко» [123]. Большой интерес для характеристики исламских учреждений и махзена представляют работы исламоведа и социолога, профессора Алжирского университета Э. Дуттэ (1867−1926), написанные на основе опыта его экспедиций в Марокко: «Заметки о магрибинском исламе: марабуты» [55] и «Магия и религия в Северной Африке» [57]. Особняком в ряду его работ стоит пространная статья «Причины свержения султана» [58], в которой он проанализировал ход и культурно-исторические приметы отстранения от власти султана Мулай Абд ал-Азиза алимами и восставшим населением Феса.

Обильный фактический материал о деятельности завий и мечетей, интеллектуальной традиции алимского корпуса, политических амбициях суфийских лидеров содержится в полевых записях и публикациях М. Бодэна [33], Ж. Дельфэна [52], Л. Пети [131], Ж. Сальмона [140- 141], А. Перетье [130]. Но несомненное первенство в изучении религиозных и политических институтов Дальнего Магриба принадлежит Э. Мишо-Беллэру (1857−1930). Приехав в 1885 г. в Марокко в качестве банковского служащего, Мишо-Беллэр остался верен изучению этой страны до конца жизни. Он служил колониальным агентом, а в 1908 г. возглавил Французскую научную миссию в Танжере. Его публикации [105−116] представляют собой кладезь фактических и статистических сведений о внутреннем положении Марокко в конце XIXначале XX в. Вооруженные силы и администрация, порядок работы махзена и динамика межплеменных отношений, пережитки рабовладения и школьное образование — таков был круг интересов этого сотрудника протектората, воспитавшего два поколения французских колониальных деятелей13.

При подготовке диссертации учитывались результаты изысканий авторов колониальной школы по отдельным провинциям, местностям и племенам Марокко (Са'ид Ганнун [71] Ж. Сальмон и Э. Мишо-Беллэр [107- 116]), ремесленным цехам и профессиям (Р. Гийо, Р. Ле Турно и Л. Пэй [72- 73], Л. Массиньон [101- 102], Ш. Рене-Леклерк [136]), праздникам (П. де Сениваль [42]), устройству махзена (Э.

13 Некоторые из них (П. Марти, П. Одино) сами вели полевые исследования и обобщили собранные факты в научных и публицистических текстах: «Марокко завтрашнего дня» [99], «Марокканские завийи и махзен» [100], «Мир Марокко» [127], «Политическая роль религиозных братств и завий в Марокко» [128].

Мишо-Беллэр и А. Гайяр [115]), налоговой системе (Э. Мишо-Беллэр [105- 106], Абд ас-Салам ат-Талиб [148]), управлению ахбас (Ахмад ал-Мутабассир [125]). Несмотря на недостатки этих трудов (проколониальные подходы, узость и приземлен-ность исследовательских задач и т. п.), они предоставляют уникальную возможность взглянуть на проблемы глазами осведомленного европейского наблюдателя.

Все же из всей массы этих сочинений и свидетельств колониальной эпохи о ситуации в Марокко на первое место следует поставить две крупные синтетические работы. Первая из них — это четырехтомный сборник «Документы для изучения северо-запада Африки» (1897 г.) [84], подготовленный руководителем Арабского бюро в Алжире Н. Лакруа совместно с дипломатом А. де ла Мартиньером, работавшим в миссии Франции в Танжере. Этот справочно-документальный свод представляет большую ценность для ознакомления с социально-политической и религиозной жизнью провинций Восточного Марокко и заатласских предгорий, а также оазисных краев Гурара, Туат и Тикидельт, бывших в XIX в. предметом спора между Францией и Марокко. Фактологическую основу сборника составили отрывки из махзенских документов и ученых трудов, географические, демографические и экономические справки, карты, генеалогические древа шерифских и мурабитских кланов, сведения о границах племенных территорий и зонах влияния братств и завий, обзоры племенной и исламской политики марокканских султанов.

Не менее существенное место в этом ряду работ принадлежит серийному изданию «Города и племена Марокко» (1915;1932 гг.) [152−155]. В первые годы протектората изыскания французских востоковедов в Касабланке, Рабате, Танжере, Аземмуре, а также в провинциях Гарб и Дуккала позволили собрать и перевести множество рукописных источников, а также обильную устную информацию от вождей племен, шерифов, духовных лидеров суфийских обителей. Весь этот информационный массив был обработан и критически сопоставлен с другими источниками. Всего в серии вышло 11 томов. Этот труд, задуманный лишь как справочное пособие для служб протектората, вскоре стал высококлассным академическим изданием. Его значение для марокканских исследований столь же непреходяще, как роль британских газеттиров для изучения истории Индии или наполеоновского «Описания Египта» — для исторических изысканий по долине Нила14.

Среди полевых исследований, проведенных в пост-колониальную эпоху, привлекают внимание обработки народных преданий, выполненные французской исследовательницей Ж. Друэн [59]. В 70-х годах XX в. она собрала устную информацию, обрядовые песнопения и агиографические сведения в берберском племени ишкаран (Средний Атлас). Эти материалы позволяют прикоснуться к такой важной сфере, как народная память, хранящаяся в преданиях. Она же, в свою очередь, дает возможность глубже понять мотивы действий тех или иных служителей государства и ислама. Этнографические источники позволили случаев проследить или уточнить историю и маршруты миграций ряда племен Марокко в ХУП-ХХ вв.

К шестой группе источниковых данных, задействованных в данном исследовании, принадлежит обширный корпус мемуарной литературы и публицистики. Он вобрал в себя наблюдения и оценки видных государственных деятелей Франции -«Военные мемуары» Ш. де Голля [13] и «Мое семилетие» первого президента Четвертой республики В. Ориоля [28], неоднократно общавшихся с алауитскими правителями, а также воспоминания сына президента США Ф. Д. Рузвельта — Эллиота о встрече его отца с султаном Мухаммадом ибн Йусуфом в Касабланке (1943 г.) [139]. К этой же категории источников относятся письма и воспоминания генеральных резидентов Франции в Марокко. Среди них наиболее значимым остается труд «Слова действия» основателя французского протектората — маршала Л.-Ю. Лиотэ (1859−1934) [94]. В объемистой книге он суммировал свой опыт создания дружественной атмосферы между Францией и местными элитами на Мадагаскаре, в Алжире и Марокко, которое стало для него, как он сам полагал, второй родиной. В «Словах действия», написанных уже после отставки (1926 г.), автор откровенно и без ко-лониалистских иллюзий осветил трудности и разочарования французского освоения.

14 Круг интересов и выбор тем для изучения, принятые у соавторов «Городов и племен Марокко», родственны представлениям современного исследователя. Европейский интеллект обращал внимание на то, что традиционному арабоязычному автору не пришло бы в голову описать в своем тексте. В этом плане данная серия даже превосходит «Описание Египта», поскольку его создавали не ученые из колониальной армии (еще мало видевшие страну), а профессионалы, отработавшие в «туземной» среде годы и хорошо представлявшие себе все изучаемые детали.

Марокко, сложные отношения Парижа и алауитского двора, продемонстрировал скрытые пружины французской политики в Северной Африке15.

Из других мемуарных произведений колониальной элиты были изучены воспоминания А. де ла Мартиньера о его первом пребывании в Марокко (1882−1885 гг.) и службе во французской миссии в Танжере [98]. Полезны оказались замечания помощника генерального резидента М. Леклерка, который после отставки своего патрона издал книгу «В Марокко с Лиотэ» (1927 г.) [89]. Мемуары французского юриста П. Бюттэна [38], долгие годы работавшего председателем коллегии адвокатов Касабланки, проливают свет на многие аспекты исламской политики властей протектората в 40−50-х годах. При анализе послевоенного периода протектората привлекался материал, изложенный в воспоминаниях французских генералов Ж. Катру [40- 41] и Э. Шарбонно [43], служивших в Марокко в годы второй мировой войны. Эти работы, как и труд колониального исламоведа полковника Ж. Спилман-на (псевдоним Ж. Драг) «От протектората к независимости» [146] помогают осмыслить роль исламских институтов в процессах национального освобождения.

Среди широкой палитры источников этой группы особого внимания заслуживают мемуары короля Марокко Хасана II (1961;1999 гг.), а также видных марокканских националистов. Хотя оба собрания воспоминаний Хасана II [77- 78] были изданы с пропагандистскими целями16, они достаточно объективно и подробно повествуют о развитии освободительного движения и сущности взаимосвязей султанского двора с салафитской оппозицией протекторату. Еще большее значение эти мемуары имеют для исследования эпохи его правления. Они содержат разнообразную статистику, дают развернутые характеристики политическим деятелям Марокко, арабского мира и Запада, проясняют воззрения марокканского монарха на проблемы вестернизации, экстремизма в исламе и т. п. Внимание диссертанта также привлекли воспоминания вождя республики Риф Мухаммада ибн Абд ал-Карима ал-Хаттаби, записанные Ж. Роже-Матьё (1927 г.) [23]. Эти материалы позволили.

15 Мемуары одного из его преемников — Ж. Гранваля «Моя миссия в Марокко» [69] содержат ценные детали о последнем этапе французского присутствия.

16 Книга Хасана II «Вызов» [77] стала обоснованием марокканской колонизации Западной Сахары, а серия интервью с Э. Лораном «Воспоминания короля» [78] вышла в свет в качестве «ответа» алауитской семьи на публикацию во Франции памфлета Ж. Перро «Наш друг король» [789], в которой личность и стиль управления Хасана II подвергались жесткой, а местами оскорбительной критике. проанализировать роль исламского законодательства в жизни рифского государства и уточнить сущность разногласий между «эмиром Рифа» и алауитским престолом.

Однако наиболее интересны для разработки темы оказались мемуары ветеранов антиколониальной борьбы, принадлежащих к традиционной и современной интеллигенции. Это сочинение ал-Хасана Абу Аййада «Национальное движение и «берберский дахир» «[160], книга «Из-за преград», принадлежащая Мухаммаду ал-Алауи [165], «Воспоминания о жизни и священной борьбе» [169] Мухаммада Хаса-на ал-Ваззани, «История национального движения в Марокко» [171] и «Мостящие путь. бессмертные» [172] Абд ал-Карима Галлаба, а также «Цена свободы» [217] Абд ал-Хади аш-Шарайиби. Все эти авторы занимали разные, порой полярные политические позиции, что позволило составить полноценное представление о разногласиях между ними, а также дать оценку влиятельности религиозно-политической оппозиции протекторату. Из недавно изданной марокканской мемуарной литературы наиболее информативна книга «Д-р Абд ал-Карим ал-Хатиб. Линия жизни» [216]. Она проливает свет на биографию основателя исламистской Партии справедливости и развития и состоит из записанных составителями воспоминаний ее героя, поданных в форме его развернутых ответов на их лаконичные вопросы.

Литературно-публицистические и научно-популярные произведения участников и очевидцев рассматриваемых событий довольно разнообразны по стилю и манере изложения. Не все публицистические материалы равно важны как исторические источники. Французская колониальная публицистика по большей части тяготеет к прославлению колониальной миссии (О. Бернар [30- 31], Ж. Фардель [63], В. Пике [132], Л. Вуано [156]). Исключение составляют очерк А. Моруа «Лиотэ» [103], критическое эссе Ж. Катру «Лиотэ Марокканский» [41] и любопытная по замыслу работа Ж. Арди «Душа марокканца во французской литературе» [74]. Среди британских писателей и публицистов, писавших о Марокко, следует назвать Р. Ландау (1899−1974), многократно посещавшего страну в 20−50-е годы XX в. и близко знакомого с султаном Мухаммадом ибн Йусуфом и будущим королем Хасаном И. Р. Ландау, изучавший философию религий, чрезвычайно интересовался феноменом шерифизма. Для его книг характерна высокая степень искренности и критицизма по отношению к фигурам и событиям алауитского двора. Поэтому принадлежащие его перу популярные сочинения «Султан Марокко» [85], «Марокканский дневник» [86] и «Марокканская драма. 1900;1956» [87] содержат множество ценных наблюдений и неожиданных выводов о патриархальных традициях марокканской монархии в XX в. Литературные источники и публицистика позволяют увидеть события марокканской истории в преломлении личного жизненного опыта авторов — людей различного социального положения, этнической принадлежности, обладающих разным культурным багажом. Их мнения, собранные воедино, дают достаточно полное представление не только о событийной канве, но и об общественно-политическом климате в шерифском государстве. Эта категория источников оказалась важной для понимания культурно-психологических основ самоотождествления предыдущих и нынешнего поколений марокканского правящего класса.

Седьмая группа источников, использованных при подготовке диссертации, состоит из официальных документов государства и партий, речей, выступлений, политических программ, уставов организаций и т. п. К этой группе в первую очередь относятся нормативно-правовые документы Марокко: конституции 1962, 1970, 1972, 1992, 1996 и 2011 гг. [45−50], сборники законодательных актов [138], отдельные законы (в том числе закон о партиях 2006 г. [126]), электронные ресурсы марокканских ведомств (министерства вакфов и по делам ислама [221] и министерства национального образования [222]). В правительственной документации и законодательстве отражены все тенденции политики двора. Также вполне содержательны выступления, речи и послания королей Мухаммада V, Хасана II и Мухаммада VI, опубликованные в печатном виде и на официальных веб-сайтах [54- 104- 119—143]. Эта категория источников затрагивает весь спектр политических, культурных, социальных и экономических проблем марокканского общества. По этим источникам прослеживается эволюция взглядов марокканских монархов на деятельность исламских учреждений, партий и роль государства в ее регулировании17.

В качестве источников были также изучены речи, заявления и выступления видных представителей марокканских политических кругов: Махди ибн Барки [29], Абд ал-Карима Галлаба [170], Абд ар-Рахмана ал-Йусуфи [191], Аллала ал-Фаси.

17 Заслуживают внимания сведения о парламентских выборах последних десятилетий (1997, 2002, 2007, 2011 гг.). В диссертационном исследовании прямо или косвенно учитывались явка избирателейгеографическое, возрастное, гендер-ное распределение их симпатийпроцент голосов, поданных за партии или кандидатовпроцент недействительных бюллетеней и т. п. Эти данные публиковались на сайте и в базах данных Международного парламентского союза [218].

210- 212]. Другой важной источниковой категорией являются документы ведущих политических партий Марокко (программы и уставы партий, материалы съездов, официальные заявления в периоды парламентских выборов и т. п.), особенно Ис-тикляль [35- 129- 134] и др. Партийные документы содержатся в сборнике «Политическое Марокко. От провозглашения независимости до 1973 г.» [96], где они были аннотированы и обобщены французским политологом-магрибистом К. Палаццо-ли. Веб-сайты марокканских партий — Истикляль [219], Социалистического союза народных сил [220], Партии справедливости и развития [224] - обладают крупными архивными документальными ресурсами, снабженными системой контекстного поиска. Документы партий послужили выявлению объективных характеристик их курса, дали возможность проследить эволюцию их отношения к актуальным проблемам Марокко, оценить цели, задачи, приоритеты партийной политики алауит.

18 ского двора в прошлом и настоящем .

В восьмую группу источников выделены материалы марокканской, арабской и западной печати. При разработе проблем диссертации были использованы ресурсы марокканской прессы, широко представленной в Интернете. Они включают в себя ежедневные и еженедельные газеты «Ле Журналь» [971], «Ла Газетт дю Марок» [973], «Либерасьон» [975], «Ле Матэн дю Саара э дю Магрэб» [976], «Л'Опи-ньон» [979], «Ал-Алам» [983], журнал «Лам-алиф» [974], издаваемые на арабском и французском языках. Были использованы данные из французских газет «Ле Фигаро» [972], «Ле Монд» [977], «Ле Монд Дипломатию) [978], «Ле Суар» [981]. Британская пресса представлена газетой «Файненшл Тайме» [969]. В отдельных случаях при подготовке диссертации привлекались единичные статьи и заметки из тунисского журнала «Реалитэ/Хака'ик» [980] и издаваемой в Лондоне арабоязычной «Аш-Шарк ал-аусат» [984]. Отдельно следует упомянуть научно-популярные издания — журнал «Жён Африк» [970], а также издаваемый Национальным центром научных исследований Франции (CNRS) ежегодник «Аннюэр де л’Африк дю Нор» (с 2004 г. «Л'Аннэ дю Магрэб»), содержащий статистику, хронологию событий и аналитические статьи по проблемам Северной Африки.

18 Особняком в этой категории стоят произведения марокканского идеолога исламизма Абд ас-Салама Йасина «Революция в эпоху ислама» [159], «Ислам: от проповеди до государства» [188], «Завтрашний день ислама» [189], «Ислам и вызов марксизма-ленинизма» [190]. Эти тексты отражают всю гамму подходов Йасина и ассоциации «Ал-Адл ва-л-ихсан» к осуществлению идеи салафитского государства.

Материалы прессы привлекались автором диссертации в качестве источника фактического материала об исламистских движениях 80−90-х годов XX в. — с целью более полной и качественной характеристики действий и выступлений ПСР и «Ал-Адл ва-л-ихсан». При всей тенденциозности и поверхностности суждений, свойственных журналистике в целом, пресса, публикующая официальные документы, статистические материалы, интервью и мемуары политических деятелей, является незаменимым источником для освещения сравнительно недавних событий.

Историография и степень изученности проблемы. Обращение к религиозно-политической истории Марокко в ХУП-ХХ вв. продиктовано также необходимостью проанализировать и оценить различные тенденции в мировой магрибисти-ке. Это представляется тем более необходимым, что многие направления в историографии Марокко не получили должного отражения в исследованиях отечественных историков и известны лишь узкому кругу специалистов. Научная литература по общественной и политической эволюции этой страны чрезвычайно богата и разнообразна. Однако среди диссертаций и публикаций, появившихся в нашей стране и за рубежом, большинство посвящено проблемам социально-экономической, политико-административной, идеологической или доктринально-религиозной эволюции Марокко в средневековье, новое время и на современном этапе. Собственно же изучение динамики взаимодействия марокканской монархии и исламских институтов на протяжении алауитской эпохи началось в магрибистике недавно Хотя отдельные аспекты этой тематики уже нашли отражение в интересных, фундированных и высококачественных работах, историографию проблемы вряд ли возможно считать сложившейся. В освещении данного вопроса пока не появилось школ или групп исследователей, по-разному трактующих его суть, и до сих пор не создано полноценных обобщающих трудов на эту тему. Поэтому изученные и процитированные автором научные публикации уместно подразделить на следующие категории.

1. Обобщающие работы по магрибинской истории, рассматривающие исторические судьбы Марокко в контексте регионального развития. Этой проблематике в историографии отдали дань в первую очередь историки-медиевисты. Так, на суммарный анализ структур магрибинского общества нацелены монографии М. В. Чу-ракова по движению мусульман-хариджитов [417] и В. В. Матвеева по развитию поземельных отношений и общественных связей в Северной Африке УП-1Х вв.

339]. Общемагрибинский и арабо-испанский контекст присущ многим трудам Р. Г. Ланды, посвященным взаимодействию цивилизаций в Северной Африке и на Иберийском полуострове, а также общности их культурных традиций [309- 311- 312- 313- 314- 319]. Глубоко аргументированные выводы о социальной иерархии средневековых магрибинских племен и обстоятельствах, предшествовавших утверждению османской власти на Арабском Западе, связаны с именем Н. А. Иванова [274- 279]. Широкие обобщения тенденций исторического развития региона прослеживаются в главе Р. Идриса по пост-альмохадскому Магрибу в «Общей истории Африки» [668], а также в двухтомной «Истории Северной Африки» Ш.-А. Жюльена [271], статьях и монографиях Р. Ле Турно [410] и Ж. Берка [481].

Ряд фундаментальных трудов этого рода выходит за пределы средневековья и освещает новую и новейшую историю Магриба. Такие монографии были опубликованы М. Ф. Видясовой («Социальные структуры доколониального Магриба» [253]) и Н. Н. Дьяковым («Мусульманский Магриб. Шерифы, тарикаты, марабуты в истории Северной Африки: средние века, новое время» [266]). В этих обобщающих работах исследователи на широком документальном материале анализируют тысячелетний период исламской истории региона от распада Халифата (VIII в.) до пред-колониальной или колониальной эпохи, уделяя также внимание наследию античной цивилизации и эволюции доисламского берберского общества. Несмотря на то, что исследования М. Ф. Видясовой и Н. Н. Дьякова сориентированы на выяснение региональной специфики Арабского Запада, их выводы, подкрепленные убедительными доказательствами, важны для понимания не только магрибинских проблем, но и общих предпосылок развития традиционных афро-азиатских структур19.

60−70-е годы XX в. ознаменовались в магрибистике появлением крупных обобщающих исследований. Среди них привлекают внимание монографии французского историка и социолога Ж. Берка, посвященные внутренней жизни Магриба в XV—XIX вв. [482] и эволюции региона между мировыми войнами [478], и особенно новаторская работа его марокканского коллеги Абдаллаха ал-'Арви (Ларуи).

19 Тенденция к созданию обобщающих работ по Магрибу была подтверждена и публикацией в 1988 г. труда Р. Г. Аанды «Страны Магриба: общество и традиции» [310]. Это произведение затрагивает комплекс вопросов, относящихся к функционированию традиционных и современных магрибинских обществ. На основании сопоставительной работы автор во всей полноте показал диалектику взаимодействия географических, экономических, социальных, политических факторов этнокультурного синтеза, определивших своеобразие Арабского Запада.

История Магриба. Опыт синтеза" [699]. В этом труде автор поставил ряд программных для историков Магриба задач — отойти от традиционной схемы периодизации истории Северной Африки, поскольку эта схема привязана к событиям, внешним по отношению к регионунайти новые объективные критерии, позволяющие выделить последовательные уровни развития экономики, общества, государственной организации, культурыпересмотреть ряд стереотипов о роли исламского фактора во взаимодействии центра и периферии и т. д. Ценный сопоставительный материал содержат работы специалистов, осветивших региональную историю Магриба ХУ1-Х1Х вв., — историков Л. Валанси [867] и Д. Джонсона [675], исламоведов Р. Дженкинса [674] и Джамиля Мухаммада Абу-н-Насра [427- 428], демографа ^ Мансура ар-Руиси [810], социоантрополога Хуари ат-Туати [848] и культуролога.

Хасана ас-Сайиха [934]. Эти разносторонние изыскания отличаются широтой географических рамок, что позволяет их авторам претендовать главным образом на обобщение информации о затронутых ими проблемах магрибинской истории. В то же время вклад авторов синтетических трудов в изучение реалий прошлого этого региона очень значим. На основании сделанных и аргументированных ими выводов становится возможным обратить внимание на разработку более частных вопросов, в том числе тех, что отражены в содержании настоящей диссертации.

2. Публикации, освещающие событийную картину истории Марокко в новое и новейшее время (в целом или по отдельным этапам этих эпох). В отечественной востоковедной традиции основы изучения общественной жизни Марокко были заложены В. Б. Луцким, создавшим в 30−50-х годах XX в. систематический курс истории арабских стран в новое время. Существенный вклад в исследование социально-экономических процессов XX в. внесли Н. С. Луцкая, составившая «Очерки новейшей истории Марокко» [325], и В. Г. Расницын, посвятивший компактную монографию первым годам независимости королевства [390]. Важное место в иссле-^ довании внутриполитической обстановки и религиозных институтов постколониального Марокко занимает обобщающая работа Р. Г. Ланды «Марокко: 30 лет независимости» [308]. Ряд вопросов, касающихся проблематики диссертации, нашел отражение в монографии Н. Н. Дьякова «Марокко. История, культура, религия», опубликованной в 1993 г. [264]. Наконец, в 2001 г. вышла в свет «История Марокко. XX в.» М. С. Сергеева [400], дающая многомерное представление о 8090-х годах прошлого столетия в общественной и политической жизни страны.

Российскими историками (Н. А. Иванов, Р. Г. Ланда, Э. В. Павлуцкая) были также написаны очерки истории Дальнего Магриба XIX—XX вв., вошедшие в коллективные научные монографии «История национально-освободительной борьбы народов Африки в новое время», «История Африки в XIX — начале XX в.» и «История Востока» [275- 278- 318- 382]. На начальном этапе работы диссертант нередко обращался к этим последним трудам, в которых разносторонне рассматриваются общие проблемы социально-политического развития страны в доколониальную и колониальную эпоху, а также в период после восстановления независимости.

Вместе с тем следует отметить, что состояние изученности новой истории арабских стран распределено в российской историографии далеко не равномерно. Историческая картина Алжира, Туниса, Ливии и Мавритании до европейской оккупации воссоздана в трудах М. Ф. Видясовой, Н. А. Иванова, Р. Г. Ланды, Н. Г. Хмелевой, Ю. В. Луконина, Н. П. Подгорновой, Н. П. Прошина. По сиро-ливанскому региону, Египту и Аравии также имеются значительные работы и делаются широкие обобщения. Однако реалии Марокко XVII—XIX вв. до сих пор не проанализированы на широком источниковом материале. В вышеупомянутой работе В. Б. Луцко-го «Новая история арабских стран» (1965 г.), остающейся вполне значимым исследованием арабского мира, Дальнему Магрибу уделено небольшое место. История этой страны освещается В. Б. Луцким лишь с середины XIX в. и речь идет в основном о методах ее экономического контроля со стороны французского капитала [329, с. 254−268]. Как с сожалением отмечал Н. А. Иванов в предисловии к труду В. Б. Луцкого, «в книге нет раздела о социальной и экономической истории Марокко, которая до настоящего времени остается белым пятном в мировой исторической науке» [329, с. 4]. Тем не менее, III том академической «Истории Востока» (XVI-XVIII вв.), скомпонованный под редакцией Н. А. Иванова, вышел уже после его кончины.

20 В этом труде анализируются природно-географические условия СевероЗападной Африки и их влияние на исторический процесс, исследуется древнейшее прошлое Магриба и роль региона в античном мире. Особое внимание автор уделяет этнолингвистическим корням автохтонного берберского населения, формированию его духовно-культурных и социальных институтов, а также ряду событийных аспектов исламской истории Дальнего Магриба. в 1998 г.) вовсе без очерка об истории Марокко — хотя очерки по Алжиру и Тунису нашли в нем достойное место. Диссертант стремился, насколько возможно, восполнить этот пробел в своих очерках марокканской истории в IV томе «Истории Востока» (конец XVIII — начало XX в.) [364- 366], однако формат изложения не позволил ему полноценно осветить раннюю духовно-политическую историю Алауитов.

Среди зарубежных публикаций по общей истории Марокко заслуживают первоочередного упоминания крупные общепроблемные монографии, выполненные как авторскими коллективами, так и отдельными исследователями. Вскоре после восстановления независимости страны началась работа над коллективной монографией французских и марокканских авторов (Ж. Бриньона, Г. Мартинэ, Б. Розен-бергера, М. Террасса, Абд ал-Азиза Амина, Ибрахима Абу Талиба) «История Марокко» [499]. Она вышла в 1967 г. и стала важной вехой во франко-марокканском научном сотрудничестве. Этот разносторонний труд, основанный на скрупулезном отборе информации и продуманной подаче материала, уже несколько десятилетий используется как учебник отечественной истории в марокканских вузах. Ценными общими работами по Дальнему Магрибу являются двухтомная «История Марокко с древности до установления французского протектората» А. Террасса [845] и фундированная «История Марокко», написанная польским магрибистом А. Дзюбинь-ским [574]. Список трудов, систематически излагающих историю страны, пополнился в 1992 г. «Историей Марокко от ее начал до наших дней» Б. Люгана [725], в 2000 г. — монографией Ч. Пэннелла «Марокко после 1830 г. История» [788], и в 2009 г. — «Историей Марокко» израильского историка М. Абитболя [423]. Все эти обобщающие публикации содержат детально разработанную библиографию и примечательны максимальным учетом культурно-цивилизационной специфики региона, тонкими подходами к многовариантности развития марокканского общества.

Труды марокканистов и марокканских историков, посвященные отдельным периодам истории Дальнего Магриба, свидетельствуют о дифференциации тематики исследований Марокко в научной традиции XX в. Весьма ценные сведения о религиозной политике династий Маринидов и Ваттасидов, предшествовавших шерифским кланам на троне, содержат публикации М. Шацмиллер [833- 835] и Ахмада ал-Ханбуби [683]. Эти исследования, нацеленные на осмысление степени оригинальности шерифских концепций власти, дополняются работами марокканского медиевиста Мухаммада ал-Кабли о взаимоотношениях маринидского двора и исламских структур в XIV—XV вв. [678- 925]. В том же, что касается ранних Алауи-тов, одним из наиболее удачных трудов стала вышедшая в 1951 г. книга британского историка У. Бланта «Черный восход. Жизнь и эпоха Мулай Исма’ила, повелителя Марокко» [485]. Проблемы, обозначенные Блантом, во многом разрешили его соотечественник Н. Сайджер, выступивший в 70−80-х годах XX в. с серией статей о динамике конфликтности в раннеалауитской политической жизни [536- 537- 538], и американский магрибист А. Р. Мейерс, проанализировавший этнокультурные, расовые и юридические сложности массового набора рабского войска ('абид) при Мулай Исма’иле [741- 742]. Его коллега П. Мерсер детально проанализировал роль понятия джихада в возвышении и закреплении власти первых Алауитов [740].

Европейских историков Марокко весьма привлекали переломные и окрашенные массовым неповиновением эпохи: так, Б. Э. Мужетан начал разработку чрезвычайно сложной и пристрастно освещенной историческими источниками проблематики Тридцатилетней смуты 1727−1757 гг. [762], а Э. Шиманьский специально рассмотрел племенные восстания против реформ Мулай Сулаймана в 1810—1822 гг. [844]. Широким подходом к хронологии своих марокканских исследований отличался мэтр магрибистики Р. Jle Турно, писавший и про милленаристские восстания начала XVII в. против са’адидской власти [850], и про восстановление стабильности уже алауитской власти в середине XVIII в. при Сиди Мухаммаде ибн Абдаллахе [853]. Религиозно-политический курс Сиди Мухаммада и его преемников живо интересовал испанского историка Р. Луридо Диаса. Монография Луридо Диаса «Марокко во второй половине XVIII в.: внутриполитическая, общественная и религиозная ситуация в правление Сиди Мухаммада бен Абдаллаха» [721], отличается детальной разработкой фактической стороны истории Шерифской империи второй половины XVIII в. Эта обобщающая работа основана на изучении малоизвестных арабских источников, а оценки и выводы автора сохраняют значимость и сегодня, несмотря на расширение доступной базы данных по этой эпохе21.

21 Фундаментальный труд его польского коллеги А. Дзюбиньского «Между мечом, голодом и чумой. Марокко в 1727—1830 гг.» [573] по богатству источнико-вой базы, сложности и тщательности трудоемкого социально-экономического анализа и объему изученного материала до настоящего времени является лучшей монографией о Марокко в литературе восточноевропейских стран.

К анализу структур шерифского султаната в XIX в. обращались марокканские исследователи Амира Беннисон [470], Абд ас-Салам Байта [444] и Мухаммад Канбиб [680]. Однако образцом исследования шерифской государственности остается монография Мухаммада Лахбаби «Марокканский образ правления на заре XX века» [694]. Отрицая дихотомные деления (арабы-берберы, махзен-сиба, центр-периферия), Лахбаби расценивает доколониальную Шерифскую империю как квазидемократическую или псевдо-конституционную монархию, где избрание султана «ратифицируется» в силу института коллективной присяги (байЪ), приносимой корпусом алимов-богословов, городскими нотаблями и племенными вождями.

К этой же историографической группе следует отнести работы источникове-дов и текстологов, посвященные марокканским источникам. Труды такого рода принадлежат в первую очередь французским ученым: О. Одасу, Ж. Друэн, Ж.-Л. Мишону, Ж. Сальмону, А. де Кастрису, Б. Этьену. Ими были подготовлены, переведены и изданы многие сочинения арабских современников (Абу-л-Касима аз-Заййани [62], Ахмада ибн Аджибы [117], Абд ас-Салама ал-Кадири [140- 141], Абу-л-Хасана ат-Тамгрути [149], Мухаммада ас-Сагира ал-Ифрани [187], Абд ал-Кадира Алжирского [593]), а также богатый фольклорный материал [59]. Изучение и публикацию европейских источников по Марокко предпринимали Д. Бовуа, издавший мемуары Я. Потоцкого [133], и Ж. Кайе, выпустивший в свет отчеты французского разведчика А. Бюреля [518]. Крупный массив марокканских политических документов 1956;1973 гг. был накоплен, интерпретирован и издан К. Палаццоли [96].

Значимый вклад в источниковедение Марокко внесли британский магрибист Н. Сайджер, опубликовавший часть хроники «Нашр ал-Масани» Мухаммада ал-Кадири [135], американский исламовед В. Корнелл, исследовавший послания средневекового шейха Абу Мадйана [548], и международный научный коллектив в составе Б. Радтке, Дж. О’Кейна, К. С. Викёра, Р. С. О’Фая, подготовивших критическое издание трактатов марокканского мистика Ахмада ибн Идриса [61]. Среди этих имен свое место принадлежит В. В. Матвееву, осуществившему перевод «Описания Африки» Хасана ал-Ваззана (Льва Африканского) [18]. Помимо этого, были использованы источниковедческие достижения марокканских авторов. Это.

22 Успехом марокканских историографов стал выход в свет коллективного труда «Мемориал Марокко» (1982;1985 гг.) под редакцией ал-Араби ас-Сакалли труды Рашида аз-Завийи, комментировавшего хронику «Ал-Бустан аз-зариф» Абу-л-Касима аз-Заййани [178] и Мухаммада ал-Хаджжи и Ахмада Тауфика, опубликовавших «Нашр ал-масани» [193]. По источникам XX в. успешно работали Мустафа ас-Сахими [143], Идрис ал-Ба'кили [191], Хасан Хабаш и Наджиб Камали [216].

Отдельно следует упомянуть об историках-архивистах, разрабатывавших марокканскую проблематику. В отечественной историографии эту сферу избрали Т. JI. Мусатова [348], обращавшаяся к истории российско-марокканских связей, и Н. П. Подгорнова — автор-составитель сборника «Россия — Марокко: история связей двух стран в документах и материалах (1777−1916)» [19]. Среди западных архивистов наибольшие достижения принадлежат французам — А.-Ж.-П. Мартэну [97] и составителям «Филалийской серии» 26-ти томного собрания «Неизданные источники по истории Марокко» [145] - А. де Кастрису, П. де Женивалю, Ф. де Коссэ-Бриссаку. Важен также вклад Дж.-Ф.-П. Хопкинса, который перевел и исследовал переписку султанов-Алауитов с британским королевским двором [92]. Среди марокканских историков внимание к национальному архивному наследию постоянно возрастает. В трудах Абдаллаха ал-Джарари [175], Мухаммада ал-Фаси [598], Абд ас-Салама ибн Суды [966] открываются новые редкие источники, что позволяет обратить внимание на многие ранее малодоступные для исследователя аспекты исторического прошлого страны. Все перечисленные труды использовались не только как публикации, переводы или исследования текстов, но и как примеры исторической реконструкции разных сторон общественной жизни Дальнего Магриба.

3. Труды, объединяющие собственно историческое исследование с достижениями этнографии, культурологии и литературоведения. Результатом такого междисциплинарного сопряжения стали оригинальные и во многом новаторские исследования по духовной культуре, социальной организации и внутренней жизни арабских, берберских и негроидных общин Марокко. Начало этой тенденции положили в эпоху протектората труды видного финского этнолога, философа и психолога Э. А. Вестермарка [881−884], американского антрополога и этнографа К. Куна, работавшего на материалах Рифа [51], и французского историка и этнолога Р. Монтаня, премущественно занимавшегося автономными берберскими племенами юга страны.

960], а также издание исторического тома «Большой марокканской энциклопедии» (1987 г.), подготовленного под руководством Мухаммада Канбиба [959].

120- 121]. Заслуживают внимания также статьи и монографии Ж. Кампа [523], Ж. Дезире-Вюйемин [562], Д. Жака-Менье [672], Б. Г. Мартина [735], X. Т. Норриса [770- 771], Ч. Стюарта [843] о культуре, социальной иерархии, обычаях и религиозных традициях народностей присахарских территорий.

Диапазон интересов этих ученых очень широк, а их труды основываются на личном опыте полевых изысканий. Они содержат этнографический и социологический материал по бытовой культуре и традиционным верованиям коренного населения Марокко, их взаимодействию с мусульманским религиозным комплексом, а также ценный анализ богатейшего фонда марокканского фольклора. По сути, часть этих исследований, выполненных в 20−50-х годах XX в., следует отнести к историческим источникам. Профессионализм, и строгость аналитического подхода, присущие работам Э. Вестермарка и Р. Монтаня, позволили диссертанту по-новому подойти к оценке сложившихся в литературе стереотипных представлений о шерифской концепции власти и духовных основаниях марокканской монархии.

За последние шестьдесят лет в европейской и американской магрибистике появился широкий круг работ, детально рассматривающих частные примеры традиционных социально-политических и этноконфессиональных структур Северной Африки (case studies), которые возможно подразделить на исследования племен, городов и суфийских обителей/братств. В современной историографии заметен интерес к вопросам динамики межплеменных отношений, механизму конфликтных ситуаций и феномену сегментации в племенной среде, принципам взаимосвязи патри-линейных семей, системе родства и распределения властных функций в традиционном обществе. Названные выше проблемы нашли отражение в междисциплинарных исследованиях Дж. Чиапуриса [535], Г. Мансона [763- 765- 767], Амал Рассам-Ви-ноградовой [794], ал-Араби Акнины [900], посвященных племенам Дальнего Маг-риба (айт н’дир/бану матир, айт атга, айт аййаш и др.) в прошлом и в современной действительности. Не меньший интерес для разработки проблем данной диссертации представляют локально-исторические и культурологические исследования, сориентированные на комплексное изучение отдельных городов Дальнего Магриба.

23 со времени основания до наших дней или в границах определенной эпохи). В 70.

23 Из трудов этого рода следует выделить монографии французских авторов — А. Адама по истории Касабланки [429], Г. Девердэна по истории Марракеша [564], а также содержательный труд Ж. Кайе по истории и археологии Рабата.

80-х годах XX в. британские и американские культурологи (Дж. Абу-Лугод, К. Браун, Н. Сайджер) выпустили целую серию публикаций, освещающих историю и этнокультурную специфику Феса, Рабата и Сале [424- 502- 504- 536]. В центре внимания этих авторов оказались не только хозяйственная жизнь, топография и архитектура марокканских городов, но и проблемы общественной эволюции (вопросы о единстве городского населения, социальном устройстве кварталов, связях города и деревни, отношениях города с центральной властью и др.). Содержательные монографии «городоведов» оказались необходимы для подготовки диссертации, поскольку основываются на разнообразных источниках, обнаруженных магрибистами в ходе полевых изысканий (семейные архивы, генеалогические сборники шерифских семей, актовый материал по вакуфному имуществу и т. п.). О качественном росте марокканской историографии свидетельствует вышедшая в 1959;1979 гг. многотомная «История Тетуана» Мухаммада Дауда [915]. На богатейшем архивном материале марокканский историк дал подробную картину развития крупного портового города со средних веков, уделив особое внимание доколониальной эпохе.

Для истолкования перипетий объединения и дезинтеграции территории Марокко чрезвычайно ценными оказались case studies, посвященные этногеографиче-скому описанию отдельных регионов страны. У марокканских историков интерес к подобной проблематике заложил в 60-х годах прошлого века видный писатель, публицист и общественный деятель Мухаммад Мухтар ас-Суси24. Весьма удачными примерами методологического контакта истории и культурной антропологии являются публикации 80-х годов XX в. — книги марокканца ал-Араби Маззина по Тафи-лалету [743], американца М. У. Майксэлла по Северному Марокко [746] и француза П. Паскона по региону Марракеша [784]. Особую важность для исследования во.

517]. Древняя северная столица Марокко удостоилась труда итальянского этнолога и журналиста А. Гаудио «Фес: жемчужина исламской цивилизации» [611], исследования марокканского социолога ал-Араби Акнины «Эволюция экономических, социальных и политических структур Марокко в XIX в. — Фес в 1820—1912 гг.» [688] и классической работы Р. Ае Турно «Фес до установления протектората» [849]. 24 Его двадцатитомный справочник «Источающий мед [край]» [937] и исторический труд «Ученые Суса» [939] можно расценить как наиболее значительные работы марокканского автора о Марокко. Не удовлетворяясь изложением фактического материала, автор стремится к социально-исторической интерпретации событий, происходивших в южномарокканской провинции Сус, и философскому их осмыслению с позиций мусульманского теолога. По широкому панорамному подходу к локальной истории и глубине ее понимания труды М. М. ас-Суси и сегодня сохраняют первенство среди краеведческих работ марокканских историков. просов, заявленных в диссертации, представляет монография французского культуролога Р. Жаму «Честь и барака: традиционные общественные структуры в Рифе», вышедшая в свет в 1981 г. [673]. Этот труд посвящен систематическому изложению и анализу сведений об основах авторитета шерифов в Дальнем Магрибе и месте исламской традиции в мировосприятии сельского населения. В этом плане работа Р. Жаму продолжает линию исследований, заложенную трудами Ж. Шельхо [533].

Среди многочисленных case studies по Марокко следует отдельно упомянуть труды, сфокусированные на истории и социокультурном развитии отдельных обителей, культовых центров или суфийских братств. Среди западных публикаций такого рода в числе первых появились монографии французского исламоведа Р. Брю-неля о братствах Айсава (1926 г.) и Хаддава (1955 г.) [505- 506]. В этих работах, носящих междисциплинарный характер, обобщен богатый личный опыт полевых исследований автора. В 70-х годах увидели свет статьи и монографии американских ученых, занявшихся отдельными религиозными центрами. Так, психиатр и исламовед В. Крапанцано посвятил свои труды религиозной практике «народного» братства Хамадиша [553- 554], а социокультуролог Д. Ф. Эйкелман опубликовал отчеты о своих полевых изысканиях в городе Бужад — «столице» братства Шаркава и приат-лантических провинциях [576−578]. Эта историографическая традиция была продолжена уже в 2000;х годах фундированной статьей Д. Гутелиуса о социально-экономической роли завий Насирийи в истории южных регионов Марокко [636].

Другим примером case studies могут служить работы европейских исламоведов (Р. О’Фая, А. Каррара, Б. Радтке), разрабатывающих богатое наследие выдающегося марокканского мистика XIX в. Ахмада ибн Идриса [595−597]. Их усилия базируются на текстологическом анализе и интерпретации памятников мысли Дальнего Магриба в сопоставлении с культурными реалиями Западной Аравии, куда Ибн Идрис эмигрировал и где создал круг учеников. Две биографии Ахмада ибн Идриса исследовал американский исламовед Дж. О. Волл [872]. Ценные факты, наблюдения и статистические сведения содержат публикации марокканских культурологов — Абдаллаха ал-Хаммуди, осветившего вехи развития братства Насирийа и его «штаб-квартиры» Тамгрута [648], Магали ал-Мурси, исследовавшей историю братства Ахансал [754], и Ахмада Абу Кари, наряду с Д. Эйкелманом изучавшего обряды и просветительскую деятельность завийи Бужад [909]25. К числу case studies следует отнести и монографию профессора Ибаданского университета (Нигерия) Джамила Мухаммада Абу-н-Насра «Тиджанийа: суфийский орден в современном мире» [426], посвященное популярному в Африке мистическому братству алжиро-марокканского происхождения. Наконец, полезным для диссертанта опытом рассмотрения истории через призму активности завий стала опубликованная в 1966 г. монография Мухаммада ас-Су си «Иллиг древний и современный» [940]. Через 20 лет глубокий анализ истории этой обители, бывшей в XVII—XIX вв. «столицей» независимого мурабитского эмирата, дали П. Паскон и Мухаммад ан-Наджи, поднявшие из архивов переписку шейхов Иллига с алауитским двором [584- 785].

На мозаичном фоне частных работ, освещавших отдельные случаи и проблемы, в пост-колониальной историографии Марокко заметны и обобщающие сочинения. Они подводят промежуточные итоги научных дискуссий и определяют магистральные направления дальнейших исследований. Среди публикаций этого класса в сфере этнографии были использованы главы Э. Бёрка, Э. Геллнера, JI. Роузена, вошедшие в коллективную монографию «Арабы и берберы: от племени к нации в Северной Африке», опубликованную в 1973 г. [512- 625- 808]. Из индивидуальных работ по арабо-берберской тематике оказались полезны статьи и монографии 3. А. Ментешашвили [345], М. А. Сапроновой [396], М. С. Сергеева [401] и Мухаммада ибн Хилала [461]. Исключительную ценность для анализа племенной политики завий, Алауитов и колониальных властей представляет постановка проблем во введении к коллективной монографии «Ислам в племенных обществах: от Атласа до Инда», вышедшей в свет в 1984 г., и в статье Магали ал-Мурси о сущности алауитско-го межплеменного арбитража [433- 755]. Дискуссия по проблемам магрибинского города и роли исламских институтов в его жизни была развернута еще P. Jle Турно в его монографии «Мусульманские города Северной Африки» [851]. Концептуальные схемы и положения Ле Турно разрабатывались и критиковались в общепроблемных трудах американских культурологов Р. Рэдфилда и М. Зингера [797- 798] и программной статье тунисских исследователей Фараджа ал-Истанбули и Абд ал-Ка.

25 Целительные магические обряды святых Касабланки изучили марокканский врач и антрополог Мустафа Ахмис в книгах «Обряды и секреты мурабитов Касабланки» и «Медицина, магия и колдовство в Марокко» [434- 435] и французский исламовед Б. Этьен, описавший те же феномены с позиций социолога [590]. дира аз-Загала «Городская жизнь в доколониальном Магрибе», опубликованной в «Ежегоднике Северной Африки» [841]. Эти работы, написанные в 50−70-х годах XX в., не утратили своей научной актуальности и эвристического значения26.

Диссертант также привлекал специальные исследования отечественных и зарубежных литературоведов (А. Б. Дербисалиева [263], В. В. Сафронова [399], И. М. Фильштинского [412], А. Бассэ [446], Мухаммада ибн Шакруна [455], X. Т. Норриса [770], Мухаммада ал-Ахдара [906]), проливающие свет на характер и сущность культурной эволюции арабских и африканских обществ в ХУ11-Х1Х вв.

4. Исследования, в которых рассматриваются отдельные аспекты взаимодействия монархии и исламских институтов Марокко. Научная литература, затрагивающая стержневую проблематику диссертации, составляет особую историографическую группу. В советском востоковедении эта тема оставалась за кадром научных изысканий. Пристальный интерес отечественных исследователей к социально-классовой структуре, экономике и экономической географии магрибинского региона привел к известному пренебрежению религиозно-политическими и идеологическими аспектами истории Магриба. Впрочем, частные аспекты монархическо-ислам-ского симбиоза косвенно рассматривались в страноведческих исследованиях советских авторов. Так, попытки наметить подступы к проблеме мурабитских культов как объекта алауитской политики прослеживаются в краткой статье В. Г. Расницы-на [389]. Н. С. Луцкая опубликовала статью, где частично раскрыла механизм формирования политического альянса алауитского двора и ведущей силы национального освобождения — партии Истикляль [326]. Ряд вопросов сотрудничества шерифской династии и исламски ориентированных партий затрагивал В. И. Максименко [332]. Полезные замечания об исламистских структурах Марокко и их отношении к монархическому строю сделали в своих статьях и монографиях А. А. Игнатенко [281] и А. В. Малашенко [333- 334- 335]. Тем не менее, отечественные востоковеды, внося свой вклад в освещение прошлого Марокко, не выделяли взаимоотношения монархии и исламских структур как исследовательскую проблему. В силу этого об.

26 Значимый вклад в понимание диссертантом специфики исламской культуры в Марокко внесли выводы Амиры Беннисон и Мухаммада ал-Мансура, сделанные ими в коллективном труде «Северная Африка, ислам и средиземноморский мир», вышедшем в 2001 г. [469- 731]. Авторитетный коллектив авторов этой книги Щж. Клэнси-Смит, Дж. Э. Миллер, А. Беннисон, М. ал-Мансур, Дж. Ле Сьер, Э. Бёрк) обращается к различным аспектам истории и современности Магриба с целью выяснить место и роль ислама в его социально-политической эволюции. стоятельства они не ставили целью оценить динамику этих взаимоотношений, показать их социокультурные основания и дать характеристику мотивов сторон.

Первым отечественным магрибистом, всерьез заинтересовавшимся указанными проблемами на примере Марокко, явился Н. Н. Дьяков. В своих работах [264- 265] он провел конкретно-исторический анализ исламского фактора в истории страны, а в монографии «Мусульманский Магриб» [266] дал многомерную характеристику эволюции марокканской монархии, мурабитских и суфийских «центров силы» в доколониальный и колониальный период. Ценность исследований Н. Н. Дьякова для планирования и осуществления данной диссертации определяется комплексной методологией его подхода к исламо-властным отношениям в магри-бинской культуре. Однако обобщающий и сопоставительный характер недавней работы петербургского историка не всегда давал ему возможность обратиться к стра-новой специфике Дальнего Магриба. Кроме того, сосредоточение Н. Н. Дьякова на медиевистике и новом времени оставило за пределами исследования пост-колониальную историю проблемы. В 2000;х годах серию статей о монархической власти и формах проявления оппозиции в Марокко опубликовал А. И. Куприн [305- 306]. Этот автор, подходя к проблеме политологически, не ставил задачей рассмотрение историко-культурных корней изучаемого феномена. В результате систематическое и целостное изучение путей взаимодействия алауитского двора и исламских институтов в XVII — начале XXI в. долго оставалось неосуществленным проектом.

В западной и марокканской историографии указанной тематике отводилось больше внимания. Раньше всего началась разработка ее частных аспектов. Так, Ж. Берк еще в 1949 г. поставил задачу сопряжения интеллектуальной и политической истории фесского университета ал-Каравийин [475], в 50-х годах специально исследовал парадигму конфликта служителей ислама с султанским двором на примере факиха ал-Йуси и Мулай Исма’ила [477], а в начале 60-х годов предложил подходы к оценке салафитского реформаторства в Марокко, в том числе преобразований Сиди Мухаммада ибн Абдаллаха и Мулай Сулаймана [479]. Другое направление исследований с 50-х годов XX в. было связано с анализом противоборства крупных завий и алауитских шерифов. Шагом вперед в разрешении данной проблемы явилось исследование Мухаммада ал-Хаджжи «Завийа ад-Дила': ее религиозная, научная и политическая роль» [947]. В этой работе (1964 г.) впервые в марокканской историографии прослеживался генезис и развитие крупного суфийского центра, ставшего главным соперником первых Алауитов на арене объединения страны.

В 70−80-х годах изучение политических позиций «официального» ислама продолжил марокканский историк Абд ал-Хади ат-Тази, выпустивший в 1972 г. трехтомную монографию «Соборная мечеть ал-Каравийин. Мечеть и университет в городе Фесе» [941]. Эта работа, прослеживающая историю одного из старейших учебных заведений в арабо-мусульманском мире, обращает на себя внимание убедительностью и детальной проработкой источников. Достойным дополнением к работе А. ат-Тази стала фундированная статья Э. Бёрка «Марокканские улама, 1860— 1912 гг.», вышедшая в свет в том же году в сборнике «Ученые, святые и суфии» [511]. В 1982 г. Ж. Берк обобщил свои прежние наблюдения и выводы в монографии «Улама, основоположники, бунтари Магриба. XVII век» [483], а английский историк Азиз Батран осветил перипетии конфликта между Мулай Исма’илом и улама Феса по вопросам комплектования султанского войска [449]. Сходные проблемы, но на современном источниковом материале рассмотрела с позиций политолога и исламоведа американка Д. JI. Бауэн [494]. В эти же десятилетия возрос интерес к проблематике алимско-султанских противоречий и исламского реформаторства у самих марокканских ученых. Так, в 1981 г. Мухаммад ал-Мансур защитил диссертацию «Политическое и общественное развитие Марокко в правление Мулай Сулаймана (1792−1822 гг.)» [728], а в 1989 г. его коллега Фатима Харрак защитила диссертацию «Государство и религия в Марокко XVIII в.: религиозная политика Сиди Мухаммада бен Абдаллаха» [652]. Параллельно развивались исследования Абд ал-Ахада ас-Сабти по городской традиции почитания шерифов и ее политическим коннотациям [826]. Направление «суфийско-мурабитских» штудий, заданное Мухаммадом ал-Хаджжи, в 80-х годах XX в. продолжили тот же Азиз Батран, создавший биографические очерки влиятельных марокканских шейхов периферииМухаммада ал-Магили (XVI в.) и Мухтара ал-Кунти (XVIII-XIX вв.) [447- 448], а также В. Корнелл, исследовавший феномен политизации суфийских кругов в пост-маринидском и раннешерифском Марокко (XV-XVI вв.) [546].

В 1990;2000;х годах первенство в конкретно-историческом освещении взаимосвязей престола и служителей ислама перешло в руки марокканских историографов. Об их устойчивом интересе к предмету свидетельствует высокий уровень и обилие публикаций. Особенно заметны среди них статьи Мухаммада ал-'Аййади (1996 г.) об истории университета ал-Каравийин и наставлениях суфийского шейха Мухаммада ибн Джа’фара ал-Каттани [897- 898], монография философа и историка Абд ал-Джалила Бадва (1996 г.) «Влияние аш-Шатиби на салафитскую мысль в Марокко» [907] и книга Нур ад-Дина аз-Захи (2001 г.) «Завийа и партия. Ислам и политика в марокканском обществе» [918]. В эти же годы подъем исламистских движений вызвал ускоренное развитие исследований по современным формам религиозно-политической мобилизации населения в самом Марокко. Они содержат анализ идеологической базы исламистских групп, описания их деятельности или предложения по их политической интеграции. Таковы работы Джалала ибн Умара [471], Абд ал-Хакима Абу-л-Луза [896] и особенно статьи и книги Мухаммада Дарифа [911- 912- 913], на сегодня являющегося ведущим марокканским специалистом по современным религиозно-политическим феноменам. Среди работ западных исламоведов 90-х годов заслуживает упоминания статья В. Корнелла «Социально-экономические измерения реконкисты и джихада в Марокко», в которой он изучил подоплеку конкуренции между братствами и шерифским престолом [547].

Вышеописанные труды сосредоточили внимание историков-магрибистов на религиозно-политических сюжетах. Они побудили их к дальнейшей систематизации и обработке сведений о взаимодействии племенных, религиозных и государственных институтов в традиционных обществах. Тем самым был заложен фундамент для последующих работ синтетического характера, затрагивающих проблемы сопряжения монархических и исламских институтов. Диссертант включил в круг использованных исследований публикации английского историка М. Брэтта (1980 г.) [498] и марокканского политолога Абд ал-Латифа Агнуша (1987 г.) [432], выстраивающих модели участия деятелей ислама в политической истории Северной Африки и осмысливающих его формы и результаты. Обобщение религиозно-политических процессов в жизни Марокко стало свойственно за последние десятилетия американскому обществоведению. О серьезности устремлений магрибистов США свидетельствует частотность публикации высококачественных трудов. Их череду открыла в 1985 г. монография Д. Ф. Эйкелмана «Знание и власть в Марокко» [579], в 1993 г. Г. Мансон опубликовал труд «Религия и власть в Марокко» [766], а в 1998 г. В. Корнелл выпустил «Царство святого. Власть и влияние в Марокко» [549].

В 1990;х годах марокканские историки, со своей стороны, обращались к всестороннему изучению традиционных институтов марокканского общества, проблем специфики марокканского и магрибинского ислама, теоретическому осмыслению властных концепций на Арабском Западе. Квалифицированным подходом к исто-рико-социологическим сюжетам характеризуются труды этноисторика и политолога Абдаллаха ал-Хаммуди, ныне работающего в США, и профессора университета Мохамедийи (Марокко), историка культуры Наджиба ал-Мухтади. Размышления над марокканскими реалиями и содержательные теоретические замечания пронизывают монографию А. ал-Хаммуди «Наставник и ученик: культурные основания марокканского авторитаризма» [650], опубликованную в 1997 г. Стремясь дать более глубокие и объективные истолкования феномена шерифской власти и других аспектов общественно-политического бытия Дальнего Магриба А. ал-Хаммуди разработал основы специальной «антропологии монархий» [651]. Н. ал-Мухтади сосредоточил свои изыскания на современном положении обителей и братств. Его работа «Власть и религия в Марокко. Эссе политической истории завийи» [761], вышедшая в 1999 г., основана на работе в архивах министерства хабусов Марокко и полевом религиоведческо-антропологическом обследовании марокканских завий.

Хотя между многими из этих исследователей существуют теоретические разногласия, диссертант склонен рассматривать упомянутые их труды как единую историографическую тенденцию, поскольку они последовательно, в теоретическом ключе освещают различные стороны единой проблемы — генезиса и эволюции исламских институтов Марокко, взаимозависимости их с обществом и государством. Многие известные специалистам факты в работах М. Брэтта, Д. Ф. Эйкелмана, Г. Мансона, В. Корнелла, Абд ал-Латифа Агнуша, Абдаллаха ал-Хаммуди, Наджиба ал-Мухтади преломляются нестандартно, в перспективе современных социологических, политологических, культурологических и религиоведческих методов.

Тем не менее, перечисленные исследователи, сколь бы добросовестно и профессионально они ни анализировали феномен марокканской монархии и исламский духовно-политический комплекс, и какими бы методологиями ни пользовались, не ставили перед собой задачу рассмотреть взаимосвязи алауитского двора и исламских институтов как целостную систему. Основной вывод, так или иначе следующий из их трудов, — сущность колебаний в отношениях шерифской власти и влиятельных шейхов/мурабитов периферии сводится к конфликту махзенского «централизма» и политических амбиций или бунтарства (сиба) служителей «народного» ислама. Но как эти обстоятельства вписываются в контекст ценностей марокканского социума? В какой мере их предопределила смена ролей Дальнего Магриба в средиземноморском, африканском, международном сообществе на протяжении XVII—XX вв. Какие качества марокканского государственно-политического строя были порождены соперничеством/сотрудничеством монархии и исламских институтов? Наконец, какие элементы этих взаимоотношений явились исторически случайными и отпали, а какие пережили века и успешно функционируют сегодня? Ответы на эти наиболее существенные вопросы в современной историографии пока не даны.

5. Религиоведческие работы, затрагивающие исламскую проблематику. Из поистине необъятного моря публикаций на эту тему были выбраны, во-первых, теоретические работы, дающие методологическую перспективу исламских исследований. Диссертантом были привлечены тексты, посвященные развитию мусульманской цивилизации и общественной мысли в исламе. Это монография и статья 3. И. Левина, обобщающие палитру воззрений мусульманских мыслителей XX в. [320- 321], статья А. В. Малашенко о роли движения и инерции в исламской истории [334], а также труд Д. Б. Малышевой, рассмотревшей роль ислама в развитии арабского региона в XX в. [336]. Также использовалась монография профессора Абер-динского университета (Великобритания) Б. Тернера «Вебер и ислам. Критическое исследование» [865]. Исторические этапы эволюции мусульманской мысли анализировали алжирский философ Мухаммад Ар кун [439] и американский историк М. Ходжсон, чья работа «Дело ислама» [658] вызвала широкий резонанс среди африканистов и магрибоведов. Прорыв в понимании сущности политической мобилизации в исламе совершил Дж. О. Волл, выделивший в монографии «Ислам: преемственность и перемены в современном мире» [875], такие черты исламского вероуче.

27 ния, как адаптационизм, консерватизм, фундаментализм и индивидуализм. Для диссертационного исследования существенное значение имели итоги методологи.

27 Как полагал этот автор, адаптация ум мы к воздействию Запада и торжество индивидуализма неминуемо вели к усилению консервативных тенденций у исламских идеологов, а в случае угрозы исламскому самоотождествлению на арену выступал фундаментализм как идеология реисламизации. Согласно Дж. Воллу, адаптационизм и индивидуализм выполняли в судьбе уммы дифференцирующую функцию, а консерватизм и фундаментализм — интегрирующую [875, с. 354]. ческой рефлексии Э. Бёрка [514], М. Гилсенана [632] и Фазлюра Рахмана [792- 793], размышлявших над проблемами реформаторства в исламе, а также соотношения исламской идеологии и массовых социально-политических движений.

Во-вторых, для исследования роли ислама в истории Марокко большой интерес представляют труды, освещающие религиозно-культурную специфику Магриба. Основное число подобных работ создано французскими учеными ввиду их особого интереса к странам Северной Африки. Исследования и публикации А. Беля [451], Ж. Буске [492], Э. Леви-Провансаля [716−718], Р. Монтаня [751- 752] образовали тот надежный фундамент, на котором сформировалось современное магрибоведе-ние. Несмотря на то, что отдельные методы, примененные ими, не полностью адекватны современным требованиям, фактический материал, собранный французскими магрибистами, сохраняет свою ценность и сегодня. Гораздо меньше работ, сопоставляющих реалии северного и южного берегов Средиземного моря, написано английскими и американскими историками и антропологами. Предпринимаемая ими критика французской историографии за колониальные стереотипы отнюдь не мешает им пользоваться данными, собранными французскими учеными. Поэтому попытки дискредитации французской колониальной школы нередко приводят этих авторов к тому, что предмет их критики ими же бессознательно реконструируется.

В-третьих, исламоведческие аспекты диссертации потребовали обращения к исследованиям процессов дифференциации исламского комплекса. Противоречие, взаимозависимость и сходство между «городскими», «сельскими», и «племенными» («горскими», «оазисными» или «кочевыми») формами бытования ислама постоянно привлекают пристальное внимание исламоведов. Среди отечественных авторов эту проблему наиболее успешно разрабатывали Е. Э. Бертельс [241], С. А. Кириллина [288- 290- 686], А. Д. Кныш [293−295], Д. В. Макаров [330]. В зарубежной историографии этого вопроса следует выделить труды польского магрибиста Т. Левицкого [719- 720], посвященные берберским народным верованиям. В 1955 г. была опубликована статья Ж. Шельхо, остающаяся и сегодня самым полным и комплексным исследованием феномена бараки в арабо-мусульманской культуре [533]. Вопросы о соотношении махдизма, мурабитских культов и почитания шерифов в Марокко ставились испанской исследовательницей М. Гарсия-Ареналь [606−609]. Известный медиевист М. Шацмиллер подвела своеобразный итог дискуссии о дифференциации марокканского ислама в статье 1980 г. «Ислам сельский, ислам городской» [834]. Те же вопросы, но на юридических источниках, ранее разрабатывал Ж. Буске [491], изучивший сопряжение шариата и обычного права в Магрибе. Сложную канву дифференциации исламских институтов Марокко прослеживали также специалисты по суфизму, изучавшие опыт участия братств и обителей в общественной жизни. Диссертант неоднократно привлекал в своих исследованиях выводы Дж.-С. Тримингэма, сделанные в его классическом труде «Суфийские ордены в исламе» [408], оценки и наблюдения Халимы Фархат [599- 600], Б. Г. Мартина [734], П. Ши-нара [836- 837] и Абд ал-Маджида ас-Сагира [933] относительно сути народной религиозности и разнообразия ее политических приложений.

К указанной проблематике примыкает ряд работ, в которых исследуется психокультурная составляющая «народного» ислама. Спектр постановки проблем здесь довольно широк: от напоминающего памфлет труда К. Казанского «Мистицизм в исламе» [284] до высокопрофессионального рассмотрения в работах М. Комбс-Шиллинг [545], У. С. Хааса [637] и Дж. Халладжи [643]. Еще один важный круг трудов по дифференциации исламского комплекса — исследования салафитской и суфийской субкультур и причин их конфликта. Пионерными в этом отношении следует считать статьи Джамиля Мухаммада Абу-н-Насра [425], М. Гилсенана [631] и Дж. О. Волла [873- 874]. Эти работы отличаются высокой культурой научного исследования и детальным анализом изучаемого предмета. Своеобразным итогом исследований этого направления можно считать монографию британского историка Э. Сиррийа «Суфии и анти-суфии. Защита, переосмысление и отвержение суфизма в современном мире» [839]. В этой работе обобщены итоги исламоведческих работ.

28 предыдущих десятилетий и сведен в систему обильный фактический материал .

В-четвертых, для разработки данной диссертации оказались полезны многочисленные публикации по сущности феномена исламского фундаментализма и идеологическим проявлениям «политического ислама». Интерес научного сообщества к изучению деятельности и мотивов политического поведения фундаментали.

28 На проблемы суфийско-салафитских противоречий неоднократно обращали внимание и отечественные востоковеды. А. Д. Кныш рассмотрел этот вопрос в 1984 г. в теоретико-методологической статье «Некоторые проблемы изучения суфизма» [293], а в 2007 г. посвятил ему специальное исследование [689]. В том же году Д. Р. Жантиев выступил с освещением чрезвычайно важной для исламоведов практики компромисса двух течений в виде «салафитского суфизма» [269]. стов не случаен. Он вызван не только желанием спрогнозировать векторы развития самого исламского фундаментализма, но и стремлением постичь на его примере закономерности реагирования восточных обществ на вызовы модернизации и глобализации. В отечественной историографии наиболее значимые и методологически ценные работы по арабским исламистским организациям принадлежат А. А. Игна-тенко [281], Р. Г. Ланде [317], А. В. Малашенко [335] и В. В. Наумкину [349]. Среди западных исламоведческих работ выделяются публикации профессора университета Экс-Марсель Б. Этьена [591- 592], вышедшие еще в 80-х годах XX в., но сохранившие научную актуальность и сегодня. Помимо этого, были использованы монографии Ж. Кепеля [681], О. Руа [814- 815], Ф. Бюрга [508- 509]. Эти фундаментальные труды содержат значительный объем сведений и выводов о деятельности марокканских исламо-радикалов, в силу чего они широко использовались диссертантом при разработке событийной стороны исследования. В марокканской историографии идеология исламизма детально исследовалась Абд ар-Рахимом Ламшиши [696- 697], сосредоточившим свое внимание на предметах соперничества между махзеном и оппозиционными исламистскими структурами Марокко.

6. Работы по экономике, социоантропологии, труды политологов и специалистов по конституционному законодательству. Исследование взаимоотношений монархических и исламских институтов в XX — начале XXI в. невозможно без привлечения социологических и политологических трудов, а также учета юридического (особенно конституционного) контекста деятельности власти и общества. Рассматривая проблематику диссертации как один из множества элементов общественной эволюции Марокко, автор уделил внимание воссозданию деталей и примет социально-экономического фона марокканской истории. Этот аспект проанализировали в своих монографиях М. Ф. Видясова [251], В. А. Мельянцев [344], Э. Ричарде, Дж. Уотербери [804] и Ч. Стюарт [842]. Различные стороны традиционных аграрных отношений в Марокко рассматривали Ж. Берк [473- 474] и Г. Лазарев [710]. В последние десятилетия марокканские историки сосредоточили свое внимание на изучении предколониальной эпохи. Появляются публикации, в которых этот значимый период анализируется в социально-экономическом аспекте (работы Идриса ибн Али [454], Мухаммада ан-Наджи [583- 584] и Мухаммада Салах ад-Дина [819]).

В социологических и социоантропологических трудах по Марокко рассматривается широкий круг проблем, смежных с темой диссертационного исследования. Отечественные историографы применяли социологические подходы к реалиям Ма.

90 рокко с 70-х годов XX в. В коллективной монографии «Социальный облик Востока» под редакцией Р. Г. Ланды, посвященной сравнительному анализу общественных структур афро-азиатских стран [407], пример Марокко привлекается для характеристики магрибинской специфики связей города и деревни, сословно-классовой схемы, роли государства в общественной эволюции. Специальное исследование посвятил социуму независимого Марокко 3. А. Ментешашвили [346], обративший внимание на деятельность признанных государством исламских институтов.

Среди социоантропологических публикаций зарубежных ученых на первое место следует поставить труды британского социоантрополога и философа Э. Гелл-нера. Ему (наряду с Д. Фортсом и Э. Эванс-Притчардом) принадлежат новаторские разработки в сфере теории сегментарности доколониальных обществ, основанных на наблюдениях классика социологии Э. Дюркгейма, но получивших международное признание в версии Геллнера как модель социального действия. Многочисленные статьи Э. Геллнера [617−619, 621−628] и его ключевая монография «Святые Атласа» [620] вызвали полемику в востоковедных кругах и способствовали возникновению научных направлений и групп в США, Франции и Марокко. Сегментарный анализ общества Дальнего Магриба, проведенный Геллнером на примере берберских племен Среднего и Высокого Атласа, стал отправным пунктом для исследований роли трайбализма и ислама в других регионах афро-азиатского мира. Данные труды были привлечены диссертантом потому, что, во-первых, большинство изысканий Геллнера проводились в Марокко, а во-вторых, критика положений сегментарной модели, развернутая в научной периодике, способствовала прогрессу в сфере изучения традиционных ценностей мусульманской периферии.

Другие традиции и школы социологии Магриба представлены работами Б. Хоффмана, проведшего в 50-х годах XX в. полевое обследование марокканских племен и обобщившего его результаты в монографии «Структура традиционного.

29 Немалое значение для выработки подходов диссертанта к изучению организации марокканских общественных структур имели фундаментальные труды и построения советского социолога А. И. Аевковского [322- 323], конкретизировавшего понятия о многоукладности и многокомпонентности восточных обществ. сельского общества Марокко" [659], а также Ж. Берка, с именем которого в социологии ассоциируются попытки преодолеть привычные для колониальной науки методы и подходы. Выход в свет монографии Ж. Берка «Социальные структуры Высокого Атласа» в 1955 г. [476] стал событием в социологии тех лет. В своих работах Берк и его единомышленники смогли показать несостоятельность многих оценок колониальной историографии и ввели в марокковедение представления о гибкости и динамизме традиционных племенных структур, а также уточнили на магрибин-ском материале особенности интегрирующей роли исламских институтов. Среди публикаций по традиционным общественным структурам Марокко особое место занимают статьи и монографии П. Паскона [584- 783−785], многие годы обследовавшего вместе с марокканскими учениками и коллегами южные районы страны.

Труды марокканских социологов отличаются широким спектром постановки проблем и высоким уровнем обобщения фактов общественной жизни. Одним из основателей и признанных лидеров марокканской академической социологии является Абд ал-Кабир ал-Хатиби. В его монографии «Множественный Магриб» (1983 г.) [685] критически разбираются три теоретические модели изучения марокканского общества: традиционная, созданная великим магрибинским мыслителем средневековья Ибн Халду ном, марксистская и сегментарная. В диссертации использовались результаты проведенных в 90-х годах XX в. полевых исследований Амины Бу’айши-Надри [487] и Азиза ал-Ираки [669] по городским элитам, наблюдения Ха-сана ал-Брукси над динамикой урбанизации в Марокко [500] и разносторонние работы профессора Лозаннского университета Муни’ы Баннани-Шрайиби по проблемам марокканской молодежи [464], развитию местных ассоциаций [465], а также по социологическим аспектам парламентских выборов 2002 г. [466−468].

Наряду с социологическими работами по истории Магриба начиная с 70-х годов XX в. вышли в свет примечательные труды, посвященные развитию политической системы, партийному строительству, структуре администрации в Марокко. Среди достижений российских востоковедов, сосредточивших свои усилия на этой тематике, особо следует отметить ценные работы Н. С. Луцкой [326−328] и В. И. Максименко [332]. Известное значение для постановки проблем диссертации имели работы Э. В. Павлуцкой [379−381], в которых сделан довольно обстоятельный разбор политических реалий современного Марокко, намечены вехи становления парламентаризма в этой стране, прослежены причины авторитарности алауитского политического режима. В теоретико-политологическом и сопоставительном плане большой интерес представили размышления Л. В. Гевелинга о сущности квазидемократии в современных африканских политических системах [257].

В зарубежной историографии наибольший вклад в изучение политической системы Марокко внесли французские исследователи. Традицию изучения марокканских партий во Франции заложил Р. Резет, чей фундаментальный труд «Марокканские политические партии» (1955 г.), до сих пор не превзойден в отношении богатства документальных источников и фактического материала [802]. Значительное внимание политической истории марокканского ислама уделял знаток Марокко Р. Ле Турно, который провел часть жизни в Магрибе и был превосходно осведомлен о проблемах региона. В диссертации использовались выводы его обобщающей монографии «Политическая эволюция мусульманской Северной Африки (1920;1961 гг.)» [852], отражающей новаторский дух послевоенной французской магрибистики. В историографическом плане заслугой этих исследователей было то, что они опровергли стереотип об аморфности партий, сложившихся в ходе национально-освободительных усилий марокканцев, и вместе с тем отказались рассматривать националистические партии Марокко в качестве ухудшенной копии политических партий Запада30. Полезные замечания о политике и методах противодействия марокканских властей исламо-экстремистской угрозе содержатся в работе М. Гидэра [635].

В американской политологии Магриба практико-прикладная проблематика преобладает над фундаментальной и научно-познавательной. Прагматический подход к американским исследованиям Арабского Запада был задан еще в трудах профессора Школы высших международных исследований им. Джонса Хопкинса (Вашингтон) У. Зартмана. Десятки его статей и монографий получили широкую известность в среде современных политологов, политэкономистов и социологов Мазо в дальнейшем в европейской политологии Марокко наметились две тенденции. Представители первой из них (М. Камо, Ж. Н. Феррье, М. Руссэ) сосредоточивали свое внимание на анализе политических институтов в свете демократических преобразований пост-колониальной эпохи [520−522- 601- 812- 813]. Сущность второй тенденции можно охарактеризовать как сопряженное изучение колониального и пост-колониального социо-политического опыта марокканских властей. Ученые, действующие в этом направлении (А. Гаудио, М. Катюсс, Ж.-К. Сан-туччи, А. Парехо Фернандес), занимаются генезисом марокканских партий и электоральной историей Марокко [526−528- 610- 780- 821−823]. рокко и других стран Магриба. В диссертации привлекались работы Зартмана, в которых анализируются причины, характер и сущность процесса модернизации Дальнего Магриба, а также юридические аспекты патриархального и конституционного монархического строя в Марокко [890−893]. Проблемы ранних политических преобразований пост-колониальных алауитских властей детально освещал в 60-х годах XX в. Д. Эшфорд, монография которого «Политические перемены в Марокко» [440] стала этапом в понимании востоковедами исламской политики короля Мухаммада V. Методики и принципы исследования, заложенные Зартманом и Эшфордом, в современном американском обществоведении применяют к Марокко А. Клэсс [539 541], изучавший вопросы административного контроля и легитимности шерифской властиА. Бааклини, Ж. Деноэ и Р. Спринберг, посвятившие свои усилия системе законодательной власти в современном арабском мире [442]- Б. Корани, М. Уиллис, X. Малка, Й. Олтерман, М. Оттэвей, М. Райли, освещающие в своих трудах успехи и трудности либерализации общественной жизни Марокко в эпоху правления Хаса-на II и Мухаммада VI [691- 727- 774- 886- 887]31.

В то же время в американской магрибистике не прерывалась и исследовательская линия, нацеленная на освоение историко-культурных измерений марокканской политики. Среди подобных работ, принадлежащих американским авторам, прежде всего следует упомянуть фундаментальный труд Дж. Уотербери «Повелитель правоверных. Марокканская политическая элита: исследование сегментарной политики», вышедший в 1970 г. [876]. Объектом анализа в этой работе стали исторические корни шерифской модели, власти, формы и принципы организации политического процесса в доколониальный, колониальный и независимый период, динамика взаимодействия центра и периферии и другие основополагающие для изучения восточной монархии вопросы. На религиозно-политическую историю Марокко проливают свет и монографии Дж. П. Энтелиса «Сравнительная политология Северной Африки: Алжир, Марокко и Тунис» (1980 г.) [585] и «Культура и контркультура в марокканской политике» (1989 г.) [586]. К историко-культурному анали.

31 В 1990;2000;х годах в англоязычной политологии появилось много работ, касавшихся разбираемой в диссертации тематики в контексте международной безопасности и террористической деятельности исламо-экстремистских группировок. Среди наиболее профессиональных авторов, занимающихся освещением деятельности международных исламистских движений в Марокко, следует назвать А. Боту [486], М. Хоува [664], Й. Лессера [711], X. Миткис [748], И. Шахин [832]. зу политических реалий Марокко прибегали американские исследователи Дж. Дэ-мис [556- 557] и Д. Ф. Эйкелман [580- 581]. Их статьи и монографии заметно обогатили представления диссертанта о преемственности традиционных и современных методов контроля махзена над исламскими институтами.

Вопросы религиозной санкции политики, традиционной и современной политической культуры, легитимности власти, хода предвыборных кампаний и выборов, роста политического участия, элитарности политики, разнообразия методов демократизации и идеологии исламистской оппозиции махзену привлекают внимание и арабских политологов. Помощь диссертанту оказали статьи и научные отчеты исследователей современных тенденций в политике Магриба. Это в первую очередь, работы марокканцев Абд ал-Кадира ибн Хадду [460], Умара ал-Брукси [501], Ха-диджи Мухсин-Финан и Малики аз-Загал [749- 750], Абдаллаха ас-Са'афа [816 818], Ламийи аз-Заки [889] и тунисца Илхама ал-Марзуки [736]. Историко-культурные аспекты деятельности махзена остаются приоритетным направлением исследования в марокканской политологии. Здесь следует отметить труды Рашиды аш-Ша-рифи [534] и Магали ал-Мурси [756], давших широкую панораму внутренней жизни алауитского махзенагалерею политических портретов общественных деятелей Марокко, принадлежащую перу Абу-л-Касима ал-Баллуши [452]- а также обобщения ливанца Гассана ас-Салама [820] по проблемам демократических преобразований в арабском мире. Особое значение для постановки проблем диссертации и выбора направлений исследования имели многочисленные труды профессора университета Хасана II (Касабланка) Мухаммада ат-Тузи. Защитив в 1984 г. диссертацию «Политико-религиозное поле и противо-поле в Марокко» в университете Экс-Марсель [855], этот марокканский историк, культуролог, исламовед и политолог ввел в научный оборот ряд важных источников по исламистской мысли этой эпохи, а также опубликовал серию статей и эссе о взаимоотношениях «официального» и «народного» ислама, эволюции исламской политики Алауитов и развитии идеологии исламского радикализма в Магрибе [854- 856−864].

В ходе подготовки и систематизации фактического материала диссертант обращал внимание на исследования, посвященные становлению и совершенствованию конституционного законодательства Королевства Марокко. Вплоть до 2000;х годов конституционная схема марокканской монархии не подвергалась детальному анализу в отечественной историографии. Единственным исключением может служить небольшая работа Э. В. Павлуцкой (1973 г.) [378]. В последние годы наибольшее внимание этой проблематике уделяет М. А. Сапронова. В своих работах [394- 395- 396- 398] и недавней диссертации (2009 г.) [397] она сопоставляет особенности функционирования политсистем арабских стран (в том числе Марокко) и изменения в их конституционном праве. В зарубежной историографии успех в изучении конституционного развития Марокко связан с именем французского политолога Р. Лево — ученика М. Дюверже, видного теоретика политологии и партийного строительства, а также ведущего разработчика первой марокканской конституции (1962 г.). Работы Р. Лево, посвященные политическим стереотипам марокканцев, конституционной легитимности монархического строя, влиянию конституции и партийной системы на избирательное законодательство Марокко [712−715], оказали диссертанту большую помощь в осмыслении направлений исламской политики пост-колониального махзена и смены ее моделей32.

7. Исследования истории европейского колониализма в Марокко и национально-освободительного движения. В отечественной историографии эта проблематика была разработана основательно. Первые шаги в изучении колониальной истории Марокко были сделаны М. В. Фрунзе, обратившим внимание на освободительное движение рифцев [413]. Советские историки (В. Б. Луцкий, Н. С. Луцкая, Э. В. Павлуцкая, Л. П. Манасерян, 3. А. Ментешашвили) уделяли внимание международному контексту европейского проникновения, методам экономического внедрения Франции и Испании, германо-французским конфликтам, антииностранным выступлениям марокканцев [325- 327−329- 338]. Эту традицию в 2006 г. продолжил Ю. М. Рудаков, посвятивший Марокко главу в своей монографии «Германия и Арабский Восток в конце XIX — начале XX века» [391]. Однако проблемы идейно-религиозного «ответа» Марокко на вызов колонизации не были разработаны в российской магрибистике до изысканий Н. Н. Дьякова, детально изучившего поведение суфийских братств Магриба в условиях иноземной экспансии [265].

32 Свой вклад в изучение политических реалий Марокко внесли юристы-государствоведы — француз С. Папи [779] и марокканец Умар ибн Дуру [457−459]. Их труды затрагивают актуальные для данного исследования вопросы использования норм шариата в конституционном праве, анализируют сопряжение общественных свобод и гражданского общества с исламской юридической традицией, сущность и действенность конституционных реформ 90-х годов XX в.

В зарубежной историографии подходы к колониальной модернизации магри-бинских обществ в наибольшей степени разработаны французскими востоковедами. Социолог и историк Ш.-Р. Ажерон посвятил Марокко часть своего фундаментального труда «Колониальная политика в Магрибе» [431], где сделал разносторонние наблюдения о функциях исламских институтов в ходе европейского колониального проникновения. Такой крупный знаток истории Марокко, как Ш.-А. Жюльен, выпустил две ценные монографии, анализирующие колониальное прошлое этой страны: «Марокко сталкивается с империализмом, 1415−1956 гг.» [676] и «Северная Африка приходит в движение. Мусульманские национализмы и верховенство Франции» [677]. В сборнике «Магрибинские национализмы» под редакцией Л.-Ж. Дюкло [568] исследованию подвергались соотношения религиозного и этнического факторов в освободительных движениях, раньше не привлекавшие внимания ученых. В 80-х годах XX в. французский историк, профессор университета Лион-П Д. Ривэ завершил значимое исследование по деятельности первого генерального резидента Франции в Марокко Л.-Ю. Лиотэ [806], в котором немало сделал для освещения религиозной политики французской администрации и взаимоотношений султанского махзена и колониальных властей. Благодаря трудам социологов Л. Цериха [529] и Ф. М. Ороро [662], работавших в рамках французской востоковедной традиции, более глубокими стали знания востоковедного сообщества о специфике состава и динамике удельного веса общественных групп Марокко в 1912;1956 гг.

Исследования французских магрибистов, нацеленные на рассмотрение колонизации, удачно дополняются вышедшими в 70−90-х годах XX в. англоязычными трудами. Среди них существенны статьи и монографии профессора Калифорнийского университета (Санта-Круз) Э. Бёрка [512- 513- 515], показавшего то значительное воздействие, которое оказывал на общественную мысль Марокко процесс колонизации. Серию исследований по колониальному прошлому Марокко опубликовал другой американский историк — Дж. Халстэд, монография которого «Возрождение нации: истоки и развитие марокканского национализма, 1912;1944 гг.» [646] остается одним из лучших образцов исследования феномена почвенническо-пат-риотического сопротивления в арабском мире. В последние десятилетия в англоамериканской историографии появился обширный круг работ по колониальной истории Дальнего Магриба, посвященных племенному и суфийскому противодействию европейцам. Это монография Р. Бидвелла об управлении племенными округами во французской зоне Марокко [484], наблюдения Р. Данна и У. Хойзингтона над джихадистскими бунтами племен и политикой европейских администраций Марокко [569- 570- 660- 661], а также статья и монография австралийского историка Ч. Пэннелла, освещающие события Рифской войны 1921;1926 гг. [786- 787].

В последние десятилетия в марокканской историографии также появился широкий круг работ по колониальному периоду истории шерифского государства. Эта тематика разрабатывается как в общепроблемных, так и в частных трудах. Среди первых следует назвать монографии Мухаммада ал-Алауи «Марокко: от Фесско-го договора к освобождению, 1912;1956 гг.» [436] и Абдаллаха ибн Малиха «Политические структуры колониального Марокко» [463]. Труды по отдельным вопросам развития Марокко в колониальную эпоху принадлежат Абд ал-Ваххабу ибн ал-Мансуру, Абд ал-Хади ат-Тази, Ахмаду ибн Джаллуну, Мухаммаду ибн Хилалу [461- 462- 920- 942]33. Важную для данного исследования тему зарождения и социокультурных корней понятия «нация» в Марокко и марокканского национализма изучали историки Абдаллах ал-'Арви и Мухаммад ал-Хаджжи [641- 703].

8. Исследования смежных регионов Африки и Ближнего Востока. При работе над диссертацией автор учел результаты исследований отечественных и зарубежных востоковедов, которые затронули смежные с диссертационной тематикой вопросы на примере Магриба, Ближнего Востока или других афро-азиатских регионов. Среди работ первой группы особый интерес вызывают монографии Р. Г. Ланды [307- 315], М. Ф. Видясовой [254], Ю. В. Луконина и Н. П. Подгорновой [324], Р. Данцигера [558], Ж. Дезирэ-Вюйемин [562], Б. Этьена [593], которые в своих трудах по истории Алжира, Туниса и Мавритании разносторонне освещают религиозно-политические проблемы, представляющие интерес для изучения Марокко. Кроме того, они сосредоточили свое внимание и на ряде марокканских сюжетов в силу тесной взаимосвязи страновых исторических событий в Магрибе Х1Х-ХХ вв.

33 Проблемы колониальной модернизации и их социо-культурных издержек находятся в центре внимания А. и Ж. Аяшей. Первый из них посвятил оценке протектората труд «Марокко. Итог одной колонизации» [234], второй нередко обращался к колониальным сюжетам в своих «Очерках марокканской истории» [235- 441], уделяя особое внимание тенденциям общественной мысли и религиозно-культурным аспектам сопротивления марокканцев французскому присутствию.

Богатый фонд нсточннковых сведений и наблюдений, дающих основания сопоставить реалии шерифского султаната и Османской империи, содержат труды ис-ториков-османистов. Большую помощь автору оказали статьи и монография М. С. Мейера — ведущего российского специалиста по истории Османской империи [340 343]. Существенны для выработки подхода к изучению исламских институтов Марокко были замечания М. С. Мейера о соотношении светской и духовной власти османской элиты, мотивации политического поведения алимского корпуса, роли деятелей ислама в легитимации Османской династии. Научные разработки по роли ислама в османских обществах связаны также с именем Н. А. Иванова. Его труд «Османское завоевание арабских стран» [279] позволяет осмыслить этнополитиче-ские последствия утверждения власти Османов на Арабском Западе, а ряд статей [276- 277] дает возможность типологически сопоставить характерные черты османского и алауитского образа правления. Среди достижений зарубежных османистов полезными оказались статьи Р. Рэппа, углубленно изучавшего динамику религиозно-политической роли османских алимов [800- 801], и статья М. Зильфи о принципах циркуляции османских элит [894]. В плане сопоставления общественных функций алимов и суфиев Дальнего Магриба и стран Ближнего Востока XVIII—XIX вв. значительный интерес представляют статьи и монографии историков Египта — Ф. М. Ацамба [229−232] и С. А. Кириллиной [233- 288- 289- 290]- Аравии — А. М. Васильева [245−247] и А. М. Родригеса, совместно с С. А. Кириллиной изучившего роль ислама в египетско-хиджазском субрегионе [292]. Место служителей ислама в провинциальном управлении представлено на примере сирийских провинций в работах И. М. Смилянской [402−404]. Положения и выводы, содержащиеся в этих трудах, не только позволили сопоставить темпы развития Арабского Запада и Востока, но и помогли внимательнее отнестись к критическому изучению источников по теме диссертации. Среди зарубежных компаративных трудов обращает на себя внимание программная статья Э. Бёрка «Марокко и Ближний Восток: размышления об основных различиях» [510], опубликованная в 1969 г.

Духовные реалии Марокко как части Арабского Запада вполне подпадают под определение, данное в 1998 г. тем же Э. Бёрком. «Не вполне африканский, -писал американский ученый, — не всецело арабский, не совсем европейский Магриб населяет пространство между сущностями, которые вызывают в памяти все эти понятия» [515, с. 5]. Отсюда очевидна необходимость сравнения исламских институтов Марокко и Тропической Африки. Здесь диссертант воспользовался достижениями российских и зарубежных африканистов — Ю. М. Кобищанова [296- 297], J1. Е. Куббеля [300], А. Д. Саватеева [392- 393], М. Хискета [656], X. Т. Норриса [770- 771]. Наконец, в сопоставительном плане любопытна монография авторитетного американского исламоведа и социоантрополога К. Гирца «Ислам под наблюдением. Религиозное развитие Марокко и Индонезии» [613], вышедшая в свет в 1968 г. На примере двух стран, находящихся на противоположных окраинах мира ислама, К. Гирц анализировал соотношение традиции и инновации, а также место мусульманских ценностей в столь различных политических и культурных условиях.

Диссертация строится по проблемно-хронологическому принципу, который предоставляет исследователю возможность привлечь значительный объем ис-точниковой информации, более убедительно обосновать аналитическую часть исследования и тем самым в максимальной степени избавить работу от нарративно-сти. Подобная организация текста соотнесена с основными этапами развития взаимоотношений монархических и исламских структур в Марокко. Кроме того, она дает возможность удобно совместить в логической последовательности выдвигаемые тезисы, констатации, аргументы и иллюстрирующие их сюжеты и сведения. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения, библиографического списка источников и исследований, списка сокращений, а также приложений.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Историческое развитие исламского духовного комплекса в Дальнем Магрибе (совр. Марокко) предопределялось рядом специфических черт местных обществ и их природного окружения, а также геополитическим расположением этого периферийного региона арабо-мусульманского мира. На протяжении столетий гористый рельеф Рифа, Атласа и Анти-Атласа, а также труднодоступность полупустынных и пустынных южных областей облегчали арабским и берберским племенам Марокко защиту своих социокультурных устоев и оказание отпора иноземцам. В то же время легкодоступные для внешнего влияния и плодородные приатлантические равнины служили ареной интенсивного взаимообмена культурным, военным, хозяйственным и политическим опытом между местным населением, европейцами и народами Западной Африки. Чрезвычайно выгодное расположение вблизи Европы, на перекрестке сахарских караванных путей с морскими трассами Атлантики и Средиземноморья в то же время не раз делало Дальний Магриб важным форпостом ислама в военно-политической борьбе исламского и христианского миров.

Длительный опыт лиминальности1, сопряженности с инаковой и неизменно враждебной Европой оказал решающее воздействие на внутреннее религиозно-политическое устроение Марокко и в средние века, и в ХУП-ХХ вв. Бурные события Реконкисты и последующие испано-португальские вторжения XVI в. сформировали принципы взаимодействия власти и исламских институтов в СевероЗападной Африке, дошедшие до начала XX столетия и даже до наших дней. Свое значение имела и конкуренция Марокко с османским Алжиром за первенство в регионе. Если на Ближнем Востоке или в Египте, в условиях сравнительно развитой городской традиции и тесных связей между городским и сельским укладами нормативный «официальный» ислам играл значительную роль для местных обществ, то в Дальнем Магрибе ситуация была обратной. Поэтому воздействие исламского духовно-культурного комплекса на политическое бытие Марокко нельзя оценить од.

1 Термин, обозначающий социокультурную специфику жизни на римских лимах (пограничных линиях) — «проницаемом барьере, через который переходили народы и идеи, создавая ценную зону перехода между романизированными городскими узловыми пунктами и берберской племенной окраиной» [469, с. 27]. нозначно. Бесспорно, формально-теократическая природа любого мусульманского государства приводила к совмещению властей в руках суверена, неразделенности светской и духовной власти, значимой регулятивной роли религиозных установок. Между тем в Марокко, как и везде на арабо-мусульманской периферии, скудность городской сети, малочисленность городского населения, демографическое давление горно-пустынной периферии на центры культуры и торговли приводили к тому, что полуязыческий «народный» ислам оказывался духовным стержнем религиозной, социальной, экономической и политической жизни страны. Соответственно, ориентация на положения нормативного ислама была уделом абсолютного меньшинства жителей, в основном образованных горожан. Зато все остальное население исповедовало синкретический духовный комплекс, возникший при ассимиляции тончайшей амальгамы исламских догматов тысячелетним пластом древних верований, обычаев и культов. Более того, народные верования и модели религиозного поведения формировали образ жизни даже богословов-алимов и политической элиты.

На протяжении ХУП-Х1Х вв. эта пестрая, оригинальная и противоречивая система находилась в постоянном движении и развитии. Кризисы поразившие Дальний Магриб в ХУ1-ХУИ вв., привели к кристаллизации нового синтеза трайбализма и «народного» ислама в этом регионе. Именно в бурном XVI столетии были заложены характерные черты марокканского ислама нового и новейшего временизначимость таких фундаментальных понятий, как барака и джихадпреобладание «народного» ислама над «официальным» в духовной жизни странывысокая степень участия его служителей в общественно-политических процессахповсеместное распространение культов потомков Пророка (шерифов) и обновителей общины (махди). Поэтому со времен Са’адидов в связном комплексе иррациональных представлений, окружавших жителя Марокко с раннего детства, гармонично сливалась полуязыческая вера в мурабита или шейха (как заступников перед Аллахом) и султана-шерифа (как гаранта благосклонности Аллаха к марокканцам).

На Ближнем Востоке массовое и открытое включение исламских деятелей в политическую жизнь, организацию боевых действий, государственное управление происходило при экстремальных и длительных нарушениях привычного хода общественной жизни (крестовые походы, вторжения монгол, экспедиция Бонапарта и т. п.). В Дальнем же Магрибе почитание потомков Пророка приобрело особое значение как в силу традиций арабо-испанской культуры, так и за счет исторической памяти населения, зафиксировавшей битвы с испано-португальскими агрессорами. Сущность же бараки при рассмотрении ее как политического феномена в жизни Марокко можно охарактеризовать и на концептуальном уровне, и на уровне политического действия. В первом случае благодетельная божественная сила Са’адидов и Алауитов была востребована для идеологического обоснования легитимности султана в умах марокканцев. Во втором же случае существенной функцией бараки следует признать укрепление духовно-политических связей между са’адидским / алауитским двором и потенциальными проводниками его интересов в провинциях. Здесь барака позволяла шерифским султанам частично возместить нехватку профессиональных управленческих кадров за счет участия двора в процедурах третейского посредничества. Действенность межплеменного арбитража, умноженная ба-ракой, восполняла слабость рудиментарной бюрократии и позволяла шерифским государям вполне успешно проводить свой курс на внутриполитической арене.

Концептуальная роль местных святых и суфиев в политической системе Марокко состояла во «включении» берберской периферийной вольницы (на уровне отдельных племен, племенных союзов и целых регионов) в нормативную схему шерифского султаната. С одной стороны, деятельность мурабитов и шейхов помогала племенным верхушкам избегать прямого подчинения центральной власти. С другой стороны, мурабиты фактически монополизировали весь объем взаимоотношений центра и периферии и служили посредниками при любых переговорах своих подопечных племен с горожанами и султанским правительством, включая и лично султана. Духовная общность, широкая распространенность и влияние на рядовых верующих, огромная социальная и культурно-воспитательная роль, духовный авторитет, мощные экономические ресурсы и прочная разветвленная организация делали суфийские братства одной из важнейших политических сил в Марокко. Источники свидетельствуют о том, что влияние обителей-завий ХУ1-Х1Х вв., как правило, было обратно пропорционально влиянию центральной власти в каждом данном регионе (особенно приатлантическом). Возвышение военной или идеологической роли завий неизменно сопровождало моменты распыления или слабости центральной власти, что позволяет назвать их резервной несущей конструкцией государственного строя Дальнего Магриба. Если слабоцентрализованный и малочисленный государственный аппарат оказывался неспособен противостоять внутренним опасностям или внешним нападениям, завийи замещали его, организуя общину для сопротивления. Оборотной стороной этого процесса была тяга Дальнего Магриба к регионализации или даже открытый сепаратизм мурабитских и суфийских верхушек, которые великолепно пользовались своей ролью святых арбитров, фактически осуществлявших и проводивших султанскую власть в горно-пустынной глубинке.

Взаимная зависимость учреждений монархии и местных религиозных кланов, широкие социокультурные функции служителей ислама и их неформальные связи с султанским двором, конкуренция шейхов и алауитских лидеров на ниве военной мобилизации и защиты общины — все эти обстоятельства марокканской истории непреходящи. Они предопределили противоречивость и динамизм как сотрудничества, так и соперничества Алауитской династии с исламскими деятелями. Именно благодаря этим социокультурным особенностям возникли и проявились те политические свойства, которые выделяют Шерифскую империю в ряду современных ей мусульманских монархий. Анализ и обобщение источникового материала и достижений историографии позволяют выделить три существенных периода в развитии взаимоотношений шерифского престола и исламских структур Дальнего Магриба.

Первый период возможно датировать 30-ми годами XVII — серединой XIX в. и обобщенно наименовать «доколониальным». Именно в эти два столетия на базе опыта Са’адидов произошло складывание, оформление и упрочение алауитской политической практики. Переход марокканского престола к алауитским шерифам в середине XVII в. утвердил в этой части Магриба уникальный в своем роде образец патриархальной мусульманской теократии, отразивший весь спектр религиозных и общественно-культурных течений в странах Северной Африки. В первую очередь обращает на себя внимание присущий легитимации марокканской монархии оттенок «народного» ислама, широко распространенного на Арабском Западе. Здесь ярким примером отмеченной выше «подстраховки» функций государства суфиями может служить история завийи Дила' Политический успех этой обители возможно объяснить выгодным расположением на предгорной равнине Тадла, контролем дила’итов за торговой трассой Фес-Марракеш и перевалами Атласа, а также наличием у ее шейхов людских резервов из берберских племен группы санхаджа — особенно из крупного племени айт маджат. Но все же главными причинами, позволившими.

Дила' в начале XVII столетия выделиться из сотен малоформатных обителей Атласа и контролировать 1А территории Марокко, следует считать две. Во-первых, это обустройство сети завий по государственному образцу (организация джихада, сбор налогов, третейское посредничество, образовательная миссия, соглашения с племенными элитами и др.), что позволило ей возместить недееспособность правящей династии. А во-вторых, то обстоятельство, что Дила' в этнокультурном и социальном плане была плодом берберской среды и, на взгляд вождей Атласа, представила проект торжества берберского оружия в стиле Альморавидов, Альмохадов и Марил нидов. Однако возвышение Дила’ийи сопровождалось ростом политических амбиций ее шейхов, что привело братство к конфликту с нарождавшейся Алауитской династией и поражению от руки второго султана-Алауита — Мулай ар-Рашида.

На протяжении ХУП-Х1Х столетий Алауитская династия давала примеры длительных и успешных правлений, наполненных военными и социально-экономическими преобразованиями, отвоеванием марокканских территорий у европейцев, централизацией управления и усилением государственного аппарата. Так обстояли дела в правление Мулай Исма’ила (1672−1727 гг.), Сиди Мухаммада ибн Абдаллаха (1757−1790 гг.), Мулай ал-Хасана (1873−1894 гг.). Но чаще власть султанов Марокко носила номинальный характер. Этому способствовали неуемные амбиции вооруженных племен, дворцовое противоборство, стремление к независимости со стороны наместников и руководства суфийских братств. Успешные султаны нередко навязывали местным мурабитам и завийам свою волю, при необходимости подавляя их противодействие (как случилось с завийей Дила', окончательно разгромленной Мулай Исма’илом или братством Шарардийа, репрессированным при Сиди Мухаммаде, а затем при Мулай Абд ар-Рахмане). Прочие же суверены Марокко успешно проводили свой внутриполитический курс, только если действовали путем осторожного маневрирования, тонкой дипломатической игры и принятия взвешенных решений. Именно мирное сосуществование государства с племенными и религиозными структурами определяло стабильность шерифской политической систе.

2 Дила’ийа, несомненно, воспринималась берберскими лидерами как «свое» братство и ядро будущего протогосударства [483, с. 108−109]. Эта ассоциация подобна восприятию Джазулийи в шерифских кругах в начале XVI в., когда она фактически привела к власти малоизвестный клан Са’адидов. В этом плане, как представляется, джихад Дила’ийи (как и в целом «мурабитский кризис» XVII в.) послужил распространению традиционных берберских ценностей и еще больше приспособил институты ислама к традициям и потребностям берберского общества. мы. Сочетая частные суровые меры с уступками и политикой «баланса сил», поддерживая в среде суфиев перманентные конфликты, махзен мог навести относительный порядок в стране и более или менее успешно его поддерживать.

О необходимости проведения Алауитами многофакторной и тонкой религиозной политики свидетельствует сопоставление итогов правлений Сиди Мухаммада ибн Абдаллаха и Мулай Сулаймана (1792−1822 гг.). Оба этих султана сделали стержнем своих преобразований салафитский проект государственности3 с целью устранить хаос в экономике, распространить власть шерифского центра на отдаленные регионы и интегрировать этнически разрозненное общество Дальнего Магриба. Под флагом возрождения нормативного ислама и очищения его от нововведений (бида *) оба монарха стремились к распылению земельной собственности и нейтрализации влияния местных элит. При этом Сиди Мухаммад старался соблюдать равновесие сил между могущественными завийами и престолом. Мулай Сулайман, наоборот, воспользовался не только теоретическими воззрениями, но и военно-политическими методами ваххабитов и предпочел патронажу непримиримую конфронтацию с шейхами в духе Мулай Исма’ила. Однако при слабости внутрихозяйственных связей, финансовых трудностях, отсутствии сильной армии и ненадежности наместников это средство оказалось негодным. В своем разрыве с патернализмом в отношении «народного ислама» Мулай Сулайман оказался оригинален. Возможно даже предположить, что его проваххабитский настрой отразил реакцию североафриканских элит на рост могущества Европы в Средиземноморье, который более болезненно ощущался магрибинскими владетелями, нежели стамбульским падишахом. В этом случае обращение Сулаймана к салафитским ценностям следует расценить как своеобразную интерпретацию джихада — не как прямого столкновения с европейцами (неосуществимого, что вскоре доказало завоевание Францией Алжи.

3 Реформаторские усилия как Сиди Мухаммада, так и Мулай Сулаймана вписались в контекст критического пересмотра традиций, имевшего место в XVIII—XIX вв. во всей исламской ойкумене, и внешне были сходны с ваххабитскими преобразованиями. Однако они не были эпигонами ваххабитского призыва: их реформы были задуманы еще до контактов с ваххабитами (1811 г.). К тому же, в отличие от ваххабитов, Сиди Мухаммад и Мулай Сулайман не сторонились тасавву-фа, а желали согласовать его проявления с шариатом. Их эпоха, полная активных интеллектуальных усилий противников и сторонников салафитского призыва, заставляет поставить под сомнение тезис американского историка М. Ходжсона о том, что «хотя XVIII столетие не было лишено интересных и творческих фигур, возможно, оно было наименее значимым в достижениях высокой культурыотносительное бесплодие было повсеместным в исламских землях» [658, т. 3, с. 134]. ра), но как средства единения марокканцев и самоусиления Шерифской империи. Однако пренебрежение политической идеей, адекватной истинному соотношению сил в стране, сыграло не последнюю роль в неудаче султана-реформатора.

При всей переменчивости общественной и политической ситуации в доколониальном Марокко все же отчетливо заметен своеобразный парадокс в его развитии. С одной стороны, история Дальнего Магриба ХУП-Х1Х вв. наполнена хаосом, вспышками анархии, нередкими столкновениями бунтующей армии, местных вождей-сепаратистов или религиозных лидеров, сочетающимися с более или менее эффективными попытками центральной власти объединить страну. В то же время марокканское государство продолжало осуществлять власть над многими племенами, городами и историческими регионами, а его структуры и традиции отличались постоянством и преемственностью. Изученные в настоящей работе материалы не позволяют игнорировать этот факт в духе французского колониального востоковедения. Действительно, если бы марокканские племена не признавали общего происхождения, а само Марокко не имело бы черт государства и надплеменного сплочения, было бы затруднительно объяснить связность последних четырех столетий его истории. В свете этого заключения оправданно обратиться к первопричинам столь выраженной устойчивости социально-политического строя Шерифской империи.

Вплоть до начала XX столетия важной чертой развития шерифского государства оставалась его патриархальность. В эту эпоху абсолютное большинство населения Марокко было организовано по родоплеменным группам. Политические навыки правящих кругов Шерифской империи и модели их поведения были сформированы кланово-фракционной системой, в которой они действовали, и соответствующей политической субкультурой, отличавшейся консерватизмом мировосприятия. Невосприимчивость племенной психологии к быстрым переменам, коллективизм родоплеменного идеала, закрытый характер марокканского общества тормозили механизм его саморазвития и предопределяли исключительную стабильность сложившихся общественных отношений. Сходными причинами определялась и охранительно-изоляционистская политика султанов предколониальной эпохи. Если Сиди Мухаммада ибн Абдаллаха, со всеми оговорками, возможно сопоставить с европейскими новаторами на троне тех времен, то Мулай Сулайман и Мулай Абд ар-Рахман были поборниками традиционной монархии. Хотя авторы летописей XVIII.

XIX вв. нередко сравнивают марокканских суверенов предколониальной эпохи с крупными реформаторами и завоевателями — са’адидским султаном Ахмадом ал-. Мансуром или с Мулай Исма’илом, на деле методы племенной, религиозной, военной и финансовой политики шерифских монархов соответствовали средневековой практике Альморавидов, Альмохадов и Маринидов. Эта политика, развернутая к прошлому в способах реализации и обращенная к ближайшему в своих целях, препятствовала любому серьезному долгосрочному проекту модернизации страны. Подобный стиль мышления, несмотря на приверженность лучшим традициям прошлого, гибкость и личные достоинства суверенов, все же приводил к неудачам и общему политическому регрессу. Об этой тенденции свидетельствует и «военная» власть Мулай Исма’ила, и недоверие населения к легитимности любой власти в ходе Тридцатилетней смуты (1727−1757 гг.), и несостоятельность последующих попыток Сиди Мухаммада и Мулай Сулаймана восстановить регулирующую функцию мусульманского законодательства (а, следовательно, создать общепринятую систему урегулирования политических проблем мирными средствами). В отсутствие такой системы центростремительные силы в Марокко XIX — начала XX в. оставались недостаточно сильны, чтобы совладать с местным и групповым партикуляризмом, что объективно ослабляло призрачную независимость шерифского государства.

Второй период во взаимоотношениях марокканской монархии и исламских институтов приходится на 60-е годы XIX — середину XX в. Открытие Марокко Европе, произошедшее в царствование Мулай Абд ар-Рахмана (1822−1859 гг.), существенно изменило расстановку и соотношение религиозно-политических сил в Шерифской империи, поставило перед султанским правительством принципиально новые задачи и проблемы, и дало импульс к преобразованию традиционной жизни страны. Вторжение французских войск в Алжир и начало колонизации Северной Африки потрясли магрибинское общество до самых его основ. Если в предшествовавший период еще можно условно полагать марокканский султанат независимым и суверенным государством, то начиная с середины XIX столетия безосновательность этого утверждения становится совершенно очевидной. Хотя официальное установление европейского протектората над Марокко относится к 1912 г., страна лишилась возможности определять свою судьбу уже после разгрома марокканской армии французами в битве при Исли (1844 г.) и испано-марокканской войне (1859.

1860 гг.). 30−60-е годы XIX в. следует рассматривать как критическую фазу в исторической эволюции Магриба, когда вмешательство европейцев в жизнь региона привело к началу его насильственной модернизации и постепенному превращению всего региона в периферийный элемент французской колониальной империи.

В эти 40 лет фактическое лишение Марокко суверенитета при помощи неравноправных договоров, капитуляций и захвата территорий привело к первым переменам в экономической структуре и политической сфере: постепенно ослабевали структуры старого правящего класса, разорялись города, на побережье возникали новые европейские и европеизированные центры, начали разрушаться барьеры между областями и регионами, медленно нарождался торгово-посреднический класс будущих «протеже», сыгравший роль тарана в отношении традиционной экономики и образа жизни. В середине XIX в. и сельско-племенное население начало включаться в государственную жизнь, теряя вековые устои противостояния власти. Наконец, сама эта власть все глубже увязала в финансовых ловушках «неверных», вынужденно поступаясь все большей частью своих исконных прав и привилегий.

Все эти драматические сдвиги поставили под вопрос прежнюю схему взаимоотношений шерифского престола с крупными и военно дееспособными суфийскими лидерами. Вернее, «новое» в этой схеме оказалось хорошо забытым старым. Героическая эпопея сопротивления алжирцев под руководством Абд ал-Кадира (1832−1847 гг.) и приграничная герилья сахарских племен улад сиди шейх против французских колонизаторов в 50−60-х годах XIX в. «включили» у султанов и сановников махзена старинные представления их предков о роли престола и полевых командиров в ведении джихада. Самостоятельность вождей братств или племен в борьбе с неверными всегда была подозрительна Алауитам. Причем дело здесь не в том, что неуправляемые муджахиды постоянно провоцировали встречные репрессии захватчиков-колонизаторов. Это верно и для XVI и для XX в., но не исчерпывает суть проблемы. Гораздо важнее другое — их деятельность подрывала не только силы внешнего врага, но и авторитет Алауитов, искушая немалую часть населения мыслью о неэффективности султана как защитника веры. Таким образом, любой авторитетный шейх, прославленный военным и дипломатическим талантом, с необходимостью вступал в негласное идейное противостояние с алауитским престолом, который с конца XVIII в. уже был связан займами и договорами с Европой. Естественно, что он воспринимался в махзене как конкурент-самозванец, а то и бунтарь, смутьян или сепаратист. Этот политико-культурный стереотип, восходящий к политике альмохадских и маринидских государей эпохи Реконкисты, прослеживается в действиях Алауитов на всем протяжении их доколониальной истории4.

Гораздо меньше от перемен предколониальной эпохи пострадали взаимоотношения монархии и алимского корпуса Дальнего Магриба. На марокканской политической арене ХУП-Х1Х вв. улама были малочисленны по сравнению с «людьми меча» — военными, наместниками, высшими функционерами султанской администрации. Как правило, они не играли активной роли при дворе, не оказывали влияния на процесс принятия решений и выступали главным образом в роли хранителей политической традиции и советников султана. Они, за редким исключением, не были ведущей силой династических интриг, но были очень влиятельны в определении общего устроения марокканского общества и путей его духовно-нравственного развития. Важнейшей политической функцией высшего духовенства Марокко являлась легитимация государственной власти. Формально эта практика выражалась в институте клятвы (бай'а) населения страны на верность новому султану. Этот квази-демократический элемент общественной жизни в ХУ11-Х1Х вв. имел скорее церемониальное и символическое значение, нежели постулируемый марокканскими историками характер «инструмента народной воли» или «социального контракта» между правителем и подданными (см., например, [694, с. 41−60]). В источниках встречаются свидетельства идейного или политического конфликта отдельных улама с алауитским двором — к примеру, трагическая судьба фесского законоведа Абд ас-Салама Джассуса, открыто осудившего произвол махзена при Му-лай Исма’иле, или алимская «фронда» в отношении про-ваххабитской политики Мулай Сулаймана. Но в своей массе алимы Марокко выступали как идеологи дво.

4 Эта идея действовала в сознании Мулай Рашида и Мулай Исма’ила, расправлявшихся с завийей Дила' или «эмиратом» ал-Хидра Гайлана. Тем же стереотипом руководствовался Мулай Абд ар-Рахман, поддерживавший Абд ал-Кадира Алжирского, но вытеснивший его отряды на алжирскую территорию навстречу неминуемой сдаче в плен. Ту же ревность и опасения испытывали Мулай Абд ал-Азиз (1894−1908 гг.) и Мулай Абд ал-Хафиз (1908;1912 гг.) в отношении бунтаря-руги Абу Химары рифского лидера Мухаммеда ар-Райсуни или популярного суфия-салафита Мухаммада ал-Каттани. Наконец, этому же стереотипу обязано противостояние Мулай Йусуфа (1912;1927 гг.) и вождя Рифской республики Мухаммада ибн Абд ал-Карима в первой трети XX столетия, когда алауитская армия впервые открыто поддержала колониальные войска против сограждан-единоверцев. ра, пытаясь оправдать существующий строй и все, что поддерживало его стабильность Поддержку политики махзена служителями «официального» ислама возможно объяснить присущим алимам консерватизмом и конформностью поведения. Однако следует учесть и то, что алимы символизировали для населения высшую волю общины и своими действиями как бы возвышали народное мнение над политическими играми «людей меча». Кроме того, в суннитской традиции алимский корпус не рассматривался как преемник власти у военно-политической элиты (хасса), но скорее как коллективный юрисконсульт и духовный наставник государя.

Политика «открытия» Марокко, проводившаяся европейскими правительствами с середины XIX столетия, нашла свое наивысшее выражение в установлении франко-испанского протектората над этой страной (1912;1956 гг.). Колонизация ознаменовала хозяйственно-технологический перелом в жизни Дальнего Магриба, однако ее воздействие на систему взаимоотношений власти и исламских институтов было неявным и опосредованным. Недолгое (в сравнении с алжирской историей) европейское присутствие не успело подвергнуть глубокой вестернизации и марокканскую культуру, которая во многом сохранила свои традиционные черты. Свою роль в сохранении привычных ценностей и норм шерифской политики сыграла юридическая форма европейского контроля: режим протектората предусматривал сосуществование и сотрудничество махзена и генеральной резиденции. При всех идейных нестыковках этой схемы (в частности, неминуемой эволюции протектората в скрытое прямое управление), ее применение все же не привело ни к эрозии или деградации султанской власти, ни к падению функциональности шерифских властных институтов. Скорее, наоборот: пример бюрократической школы Третьей республики содействовал централизации, повышению действенности управления, упорядочению сбора налогов, усилению дисциплины в махзенском аппарате.

Столь же неоднозначное воздействие оказала модернизация по европейским моделям и на исламские круги. Сам процесс установления европейского контроля в 10−20-х годах XX в. породил в суфийско-мурабитской среде острый всплеск джи-хадистских настроений и военно-политическую активизацию (особенно в Атласе и полупустынных южных регионах страны). Однако впоследствии большая часть за-вий (особенно авторитетные Даркава, Шаркава, Ваззанийа, Тиджанийа) интегрировалась в мирную жизнь и сознательно отстранилась от военно-политического лидерства в джихаде. В ряде случаев приверженцы суфийских братств даже содействовали колонизаторам в подавлении антиевропейских выступлений (например, «братья» Даркавы воевали с отрядами рифцев и укрывались под защитой французской армии). В 30−40-х годах большинство служителей «народного» ислама уже не помышляли о радикальной оппозиции режиму протектората и удовлетворялись традиционной ролью религиозных просветителей, мировых судей или организаторов экономической деятельности населения. Часть шейхов и мурабитов (особенно семейства ал-Каттани и ал-Ваззани) эксплуатировали благорасположение французской Генеральной резиденции / испанского Верховного комиссариата, служа своего рода рычагом воздействия колониальных властей на умонастроения своих адептов.

Противоположное отношение к партнерству с колонизаторами исповедовали многие служители «официального» ислама, деятельность которых первоначально сводилась к культурно-этической обороне и противодействию проявлениям западной культуры. Хотя в среде марокканских улама находились широко образованные и приближенные ко двору сторонники европеизации (например, вазир Мухаммад ал-Хаджви), среди ученых мужей Марокко эпохи протектората преобладали поч-венническо-салафитские настроения. Первоначально они выражались в создании «свободных школ», дающих обновленное кораническое образование, но с конца 20-х годов деятельность салафитских кружков и групп стремительно политизировалась, породив марокканское национальное движение. Результаты исследования его идейных ориентиров существенны для данной работы. Они дают основание утверждать, что, начиная с 1934 г., когда группа марокканских салафитов и сочувствующих основала прообраз политической партии — Марокканский блок национального действия (МБНД), — это движение синтезировало в своих взглядах два разнородных элемента: заимствованные секулярно-националистические идеи, вдохновленные европейской политической мыслью, и взросший на марокканской почве салафизм, опиравшийся на нормативный ислам как символ сопротивления Западу. Эту идейную особенность унаследовала от МБНД Партия независимости (Хизб ал-Истик-ляль), ставшая в послевоенном Марокко «партией большинства», да и сегодня обладающая значительным авторитетом в марокканском обществе.

Выдвинутый МБНД «План реформ» (1934 г.), отвергнутый колониальной администрацией, был составлен при содействии и даже прямом участии левых французских политиков. В то же время основатели МБНД во главе с Аллалем ал-Фаси подчеркивали генетическую связь своих действий и прежних религиозных реформ Сиди Мухаммада, Мулай Сулаймана, Мулай ал-Хасана (1873−1894 гг.) и Мулай Абд ал-Хафиза (1908;1912 гг.)5. Можно согласиться с марокканскими историографами в том, что посредством их популяризации салафиты «придали жизненность всей идеологической системе ваххабизма» [918, с. 60]. Однако важно и другое. Эксплуатируя султанско-махзенское наследие ХУШ-Х1Х вв., салафиты-национали-сты заодно выстраивали линию преемственности между алауитскими монархами прошлого (желавшими освободить Марокко от влияния «суфийских излишеств») и собой (как помощниками правящего султана в сходном предприятии). Тем самым лозунги салафийи не только пробуждали почвенническую оппозицию режиму европейского протектората, но и служили целям султанского двора.

Со своей стороны, султаны Мулай Йусуф (1912;1927 гг.) и Мухаммад ибн с.

Иусуф, вступивший на престол в 1927 г., сближались с верхушкой улама-салафи-тов. Если первый из них прикрывал охранительной риторикой свое послушание «неверным"6, то второй успешно использовал политический потенциал салафит-ских лозунгов для развертывания освободительного движения под своей эгидой. В его правление националистическая стратегия махзена и алимский авторитет успешно дополнили друг друга, что позволило молодому и амбициозному государю презреть логику протектората и стать символом освобождения страны. В этом ему помогало давление со стороны резиденции и ограничение его прав и полномочий французскими колониальными кругами. Стратегическое партнерство двора и служителей «официального» ислама выдержало испытания в 1930 г. (когда Мухаммад ибн Йусуф вынужденно подписал «берберский дахир» и вывел подданных-берберов из своей юрисдикции) и в 1953 г. (в ходе верхушечного переворота, организованного колониальной администрацией в союзе с суфийско-племенной вер

5 Хотя в МБНД входили и европейски образованные убежденные демократы, наподобие Мухаммада Хасана ал-Ваззани (позже основавшего собственную партию), борьба против европейского присутствия в 30−40-х годах действенно «анестезировала» внутренние противоречия в марокканском национальном движении. По нашему убеждению, без обращения к понятиям салафийи и национализма вряд ли возможно удовлетворительно интерпретировать деятельность МБНД и ее результаты для взаимодействия исламских и государственных структур Марокко.

6 Последнее очевидно в свете последовательного противодействия Мулай Иу-суфа и его окружения деятельности Мухаммада ибн Абд ал-Карима ал-Хаттаби и правительства возглавляемой им Республики Риф (1921;1926 гг.). хушкой). В первом случае султан обострил антииностранные настроения своих подданных и вызвал их бурные протесты. С одной стороны, это обстоятельство сплотило салафитов и националистов — и те, и другие воспользовались этим дахи-ром, превратив его в великолепное политическое оружие. С другой стороны, ощущение того, что престол был намеренно унижен, породило среди оппозиции промонархические чувства как легальную и доступную форму национализма. Во втором случае авантюрное отстранение «неверными» шерифского государя от власти вызвало взрыв радикальных настроений и привело к краху всей системы протектората.

Думается, что эпоха протектората воспроизвела на фоне освободительного движения многовековую тенденцию марокканской истории — циклический переход султанской власти от политической игры с шейхами и мурабитами (невзирая на мнения алимского корпуса) к репрессивно-ограничительному курсу в отношении братств (при деятельной поддержке салафитски настроенных алимов). В справедливости этой гипотезы убеждает как исследованная в диссертации исламская политика генеральной резиденции, так и возникновение органичного идейно-тактического союза алауитского двора с МБНД-Истикляль, в середине 50-х годов XX в. ставшего основой для возрождения политической системы Марокко.

Третий период во взаимодействии алауитского престола и сил, выступающих от имени исламского вероучения, правомерно назвать «пост-колониальным». За эти полвека (с 1956 г.) Марокко превратилось из малонаселенной аграрной страны в урбанизированный социум, насчитывающий более 35 млн человек, более половины которых проживает в городах [669, с. 87]. В эпоху урбанизации, индустриализации и демографического подъема, ставших подлинным вызовом для государства, правящие силы страны смогли успешно совместить тысячелетние устои исламской теократии с внешними общедемократическими атрибутами политической системы. Современность представлена в Марокко понятиями, вдохновленными европейским опытом (национальное государство, конституционная монархия, парламент и система политических партий). Традиционный же фундамент марокканской общественной жизни основан на исламских законоположениях в их маликитской интерпретации и лояльности общины духовному вождю — повелителю правоверных (амир ал-му 'уминин), происходящему из потомков Пророка.

На пост-колониальной стадии развития Марокко монархи-Алауиты и их мах-зен отнюдь не утеряли свою традиционную роль координатора, объединителя и унификатора пестрого и многоукладного марокканского общества. По сути, «этати-зация» Марокко набирала темпы одновременно с национальным освобождением, однако султанский (с 1957 г. королевский) двор неизменно учитывал в своей политике этническую, культурную и регионально-клановую мозаичность различных политических сил и организаций, отражавших интересы всех слоев населения. Неспешно адаптируя традиционные приемы администрирования (силовые решения, вековые процедуры арбитража между племенами, братствами и регионами и т. п.) к требованиям современности, Мухаммад V (1927;1961 гг.) Хасан II (1961;1999 гг.) и Мухаммад VI выстроили систему ограничений своих полномочий и перераспределили их между законодательной и исполнительной властью в Конституциях 1963, 1970, 1972, 1992, 1996, 2011 гг. При этом марокканская монархия, оставшись одной из самых либеральных политических систем в арабском мире, сохранилась как централизованное, патерналистски-абсолютистское по методам управления государство, насквозь пропитанное традиционной политической культурой.

Ключевой идейно-политической задачей алауитского престола в пост-колониальную эпоху являлось и является сохранение монополии (или ведущего положения) в деле национальной интеграции. Свою надклассовую и надпартийную арбитражную роль короли Марокко обеспечивали за счет структурных изменений политической системы и фрагментации любых сил, могущих оспорить статус государя — не подлежащего критике верховного носителя суверенитета. А такие силы возникли сразу с восстановлением независимости Марокко, когда уже упомянутая «анестезия» этнорегиональных, корпоративных и прочих размежеваний в правящих кругах стала ослабевать. Поэтому деколонизация Марокко в 50−60-х годах XX в. породила напряжение между стремлением монарха сохранить позицию «над политическим процессом» и желанием контрэлит под флагом либерализации подчинить себе волю дворца. Практика партийного строительства в пост-колониальном Марокко способствовала появлению на политической сцене еще двух действующих лиц: структурированной левосоциалистической оппозиции, настроенной отчетливо секулярно, и полулегальных исламистских структур, готовых оспорить исключительные права алауитского престола на религиозную легитимность7.

Если социально-экономические ориентиры, политический лексикон и набор идейных ценностей марокканских левых имели внешнее происхождение, то дискурс и пропаганда исламистов обнаруживает генетическую связь с моралистическими установками марокканских салафитов XIX — начала XX столетия. Как те, так и другие обрушивались на распущенность нравов и воспринимали влияние западной культуры как покушение на национальную самобытность. Однако, утверждая себя как судей и моралистов, марокканские исламисты конца XX в. пошли гораздо дальше своих предшественников. Для прежних улама-салафитов (Ахмада ан-Наси-ри, Али ас-Самлали, Мухаммада ал-Хаджви, Абу Шу’айба ад-Дуккали, Мулай ал-'Араби ал-'Алауи) религия была линией «духовной обороны» уммы. Даже находясь в оппозиции султанам, эти богословы всегда были сориентированы на махзен. К тому же для большинства из них демократическая идеология была либо малоизвестна, либо подозрительна — как попытка сопоставить законы человека с законом Аллаха Со своей стороны, исламисты 1980;2000;х годов ориентировались скорее на идеологию, чем на религию. Возвращение к шариатским установлениям в их оптике виделось уже не как цель, а как средство. Можно спорить о том, что полагали конечной целью марокканские исламийун: «исламизацию современности» [591, с. 108] или «реисламизацию исламских обществ» [814, с. 81]. Однако неизменными в их идеях остаются отвержение западного образа жизни на уровне архетипа и желание воспользоваться его частными достижениями. Поэтому, в отличие от салафитов XIX — начала XX вв., интеллектуалы-исламисты Марокко были равнодушны к судьбам шерифского государства (ибо видели адресатом «верного указания» Аллаха умму в целом, а не Алауитскую династию), а вот требования демократии охотно внедряли в свой лексикон — для легализации и расширения своих возможностей.

7 Термины «исламист» (ислами) и «исламизм» (исламийа) — в отличие от понятий «мусульманин» (муслим) и «предание себя Аллаху» (ислам) — обрели в 80-х годах XX в. права гражданства не только в европейских языках, но и в арабском, особенно в североафриканских диалектах. Ранее магрибинские авторы, пишущие по-арабски, обозначали фундаменталистов терминами салафийун и усулийун. Последнее понятие (происходящее от араб, усул — корни, основы, принципы) в стандартной мусульманской терминологии означает специалистов по основам веры (усул ад-дин), законоведов и богословов, но в разговорном контексте — также догматиков, доктринеров, приверженцев скрупулезного следования нормам шариата.

В свете этих обстоятельств исламская политика Алауитов во второй половине XX в. выстроилась вокруг двух начал. В отношении официальных религиозных кругов Мухаммад V и Хасан II преследовали цель идеологической обработки, депо-литизации и «дисциплинирования». Одобрение алимов регулярно востребовалось престолом при проведении крупномасштабных политических акций (в том числе «зеленого марша» 1975 г.). Однако создание Высшего совета алимов в 1980 г. исключило самостоятельные действия ученых мужей и зафиксировало их подчиненное положение в государственной системе. В том же, что касалось «народного» ислама, пост-колониальные государи проводили сдержанный и благожелательный курс, не желая ослабить его традиционное влияние. Подобное решение мотивировалось тем, что завийи служили местом социального посредничества и альтернативными партиям центрами политической жизни. В то же время село оказалось в политической стратегии Мухаммада V и Хасана II своеобразным «традиционалистским заслоном» на пути радикального исламизма. Поэтому королевский двор стремился примирить суфийские практики с современностью, социально опосредовать их, а также привести в соответствие с нормами исламского вероучения.

Преемственность в проведении пост-колониальной исламской политики Алауитов прослеживается и в деятельности Мухаммада VI, вступившего на престол в 1999 г. Либеральные инициативы этого короля разносторонни, однако они не затрагивают основу основ марокканских реалий — патриархальную и неформальную опеку монархии над всеми участниками общественно-политической жизни страны. В этом королевской администрации помогает развитая в Марокко многопартийность, препятствующая консолидации оппозиционных сил. Объективное рассмотрение событий 2000;х годов убеждает в том, что при обострении социально-политических кризисов в арабском мире алауитская семья стремится по возможности сохранить и даже приумножить свободу маневра в выборе союзников.

Так, при Мухаммаде V и особенно при Хасане II марокканский исламизм преимущественно воплощал идеологию «вечной оппозиции"8, т. е. системы понятий, которая удобна для критики действующей власти с религиозной точки зрения.

8 Примечательно то, что историко-культурное понятие «сиба» (в значении «смута, мятеж, антиправительственные акции») присутствует и в современном марокканском лексиконе. По сути, оно выражает архетип племенного мышлениянеприятие централизованной системы управления и желание подчеркнуть местный колорит в противовес как монархическому центру, так и внешнему миру.

Поэтому подъем исламистского движения служил в Марокко объективным тормозом демократизации. Почему? Как правило, ответом государства на вызов исламизма было сочетание либеральных реформ с укреплением правоохранительных органов и спецслужб — станового хребта алауитского режима. К тому же превращение исламистской контрэлиты в ведущего противника трона крайне сужало простор для деятельности легальных партий светской оппозиции (Истикляль, левых и берберов). В итоге они либо заигрывали с исламистами, надеясь использовать их как тактических союзников, либо укрывались от их агрессии под патронажем государства.

Однако уже последние годы правления Хасана II показали, что пренебрежение к умеренной тенденции в исламизме неконструктивно. Так, нежелание алжирских генералов вести диалог с умеренными исламистами грубо остановило движение страны к демократизации и погрузило ее в беспрецедентный для конца XX в. всплеск насилия, унесшего жизни 150 тыс. алжирцев. Следует признать, что печальный опыт Алжира глубоко повлиял на мышление марокканского истеблишмента и радикальным образом изменил схему взаимодействия между властью и политическим исламом. Уже в 1998 г. была легализована, а затем вошла в парламент и правительство исламистская Партия справедливости и развития, появились и другие легальные исламистские ассоциации. Внедряя лидеров ПСР в легальный политический круг, и создавая им конкурентов, власти отобрали у радикальных исламских сил венец угнетенных героев и мучеников. Абд ал-Карим ал-Хатиб, Абд ал-Илах ибн Киран и их однопартийны вступили в избирательно-партийную рутину как обычные светские политики, действующие в рамках дозволенного и кардинально не выделяющиеся из среды марокканских партийных деятелей.

Но нельзя не видеть и другого. Даже либеральная шестая Конституция королевства (2011 г.), которая во многом изменила правила политической игры и партийный пейзаж Марокко, оставляет в руках короля мощные рычаги для ограничения политических амбиций исламистов. Замаскированной формой контроля над поведением ПСР служит поддержка двором берберских партий, о чем говорит признание в новом Основном законе тамазигта вторым государственным языком Марокко. Активные контакты махзен поддерживает с левыми партиями и организациями, которые были и остаются ценным союзником монархии в противостоянии исламским радикалам9. Особо нужно упомянуть существование в парламенте Марокко верхней Палаты советников. Согласно Конституциям 1996 и 2011 г., марокканский сенат избирается непрямым методом после выборов в нижнюю Палату представителей, а его резко возросшие полномочия позволяют ему стать надежным тормозом на пути радикальных устремлений «полевевшей» или «позеленевшей» нижней палаты или даже левого/исламистского правительства. Прививая исламистам парламентскую культуру, махзен и спецслужбы всемерно активизируют межи внутрипартийную борьбу, способствуют дроблению политических сил, поощряют парламентские и правительственные коалиции. Все эти выдержанные в демократических формах меры не позволяют ПСР, если воспользоваться термином марокканского исламоведа Мухаммада ат-Тузи, создать «противо-поле» власти [854, с. 231]. Наконец, в случае непарламентского поведения исламистской оппозиции и ее перехода «к категориям политического спора с государством» [696, с. 16] махзен предпринимает карательно-репрессивные акции с ограничением гражданских свобод. В целом анализ политических событий в Марокко 2011;2012 гг. позволяет предположить, что местные исламисты не смогут в обозримом будущем сыграть самостоятельной роли руководителей, идеологов или организаторов антисистемных действий, подобных протестным акциям т. н. «арабской весны» в Тунисе или Египте.

Прослеживаемые в данной работе перемены в отношениях алауитской монархии и исламских деятелей ХУП-ХХ вв позволяют по-новому подойти к оценке закономерностей в общественно-политической жизни Шерифской империи и Королевства Марокко. Появившись из водоворота периферийных шерифских кланов, Алауиты создали в 30−60-х годах XVII в. собственный султанат, который и сегодня в модифицированном виде остается одним из устоев марокканского государственного строя. Влияние шерифских султанов и объем их власти чаще всего были невелики, однако сравнительная слабость притязаний Алауитов успешно компенсировалась большой и органичной легитимностью их власти в восприятии населения. В силу этого при видимом хаосе в стране и внешней архаизации традиционного государства его внутренняя, концептуальная устойчивость не вызывает сомнений. На.

9 На фоне неудач правительства Ибн Кирана в руководстве страной королевская администрация, как предполагает ряд экспертов, уже в 2013 г. готова воспользоваться грядущим разочарованием марокканцев и сформировать, действуя против фракции ПСР в парламенте, левый или левоцентристский кабинет. протяжении ХУП-ХХ вв. Марокко часто находилось в состоянии кризиса, однако при этом власть Алауитов никогда не оспаривалась как таковая. Стабильность модели государственной власти, непрерывность монархической традиции и редкостная адаптивность шерифских правящих кругов к изменяющимся внешним и внутренним условиям дают основания как для частных выводов о социально-политическом развитии Марокко, так и для более широких обобщений.

Начиная со средних веков, арабо-мусульманский мир сформировал два политико-географических архетипа отношений власти и общества. Один из них был условно описан в литературе в виде «высокоорганизованной» или «деспотической» арабо-османской монархии (см., например: [276]). Этот тип правления характеризовался значительным огосударствлением общественной жизни, ясно демаркированной территорией, наличием у правящей династии постоянных корней в городе и относительно консолидированным обществом. Построенная на признании общиной законности государства как высшего выразителя коллективной воли, эта схема подразумевала развитие мощного и разветвленного бюрократического аппарата, централизованной администрации, профессиональной армии, вооруженной огнестрельным оружием, всесторонний патронаж власти в отношении религиозных лидеров, создание на территории страны широких зон длительного государственного контроля10. Подобная модель, представленная прежде всего османской метрополией, географически тяготела к центру арабо-мусульманского мира: подобны османской Малой Азии были аййубидский Египет, а также Тунис во времена Хафсидов11. В подобной системе управления, основанной на господстве государственной и общественной собственности, административном контроле государства над хозяйственной сферой и централизованном перераспределении ресурсов, подчиненный харак.

10 Последнее стало возможным лишь с переходом к широкому использованию огнестрельного оружия, что окончательно утвердило победу земледельческого центра над горско-кочевыми патриархальными компонентами общества. Ослабленная и фрагментарная автономия племенных групп оставалась действенной лишь на дальней периферии, поскольку у государства имелись достаточные доходы, чтобы содержать дееспособный военно-бюрократический аппарат.

11 Впрочем, как показывает в своих работах М. С. Мейер, османская структура управления отличалась пестротой. Она включала разнообразные административные единицы с неодинаковой формой подчинения и принципами территориального деленияболее того, имперская структура предполагала наряду с административно-территориальным и конфессиональный принцип управления [343, с. 156−158]. Таким образом, османская форма правления не демонстрировала особой унификации и сочетала элементы прямого и опосредованного контроля. тер общества был естественным продолжением самодовлеющей власти. В пределах этой модели на этапе становления империи (XV-XVI вв.) османские падишахи заимствовали тюрко-монгольский и византийский архетипы политической организации, основанные на примате силового начала. Поэтому утверждение единоличной власти султана означало и жесткое регулирование деятельности духовных лиц [340, с. 55−61- 343, с. 150]. Однако в XVII—XVIII вв. в жизни империи произошло усиление религиозного начала, что историки-османисты объясняют падением османского могущества и необходимостью сплочения подданных [342, с. 35].

Совершенно другая модель традиционной исламской монархии нашла свое.

1 «У проявление на восточном и западном флангах арабо-мусульманского мира. Здесь государство было вынуждено разделять власть с эффективно сопротивлявшимися ему местными элитами. Устройство этих монархий отличалось децентрализацией и широкой автономией субгосударственных общностей (племена, мистические братства, цеховые и квартальные объединения в городах). Эти общественные структуры были достаточно распространены и экономически независимы, чтобы участвовать в образовании и развитии государства, соперничать с ним, а иногда даже преобладать над центральной властью. Нередко племенная верхушка не признавала светских полномочий государя на «своей» территории, а иногда не соглашалась и с идеологическими предписаниями государства. Правящие суверены не имели постоянной поддержки в городе. В их распоряжении находился малодееспособный фискальный аппарат, что ограничивало надзор за экономикой и не давало возможности содержать развитую бюрократическую машину, а также военно-полицейские силы.

Марокканская монархия XVII—XIX вв., несомненно, относящаяся ко второй модели, лишь формально может быть названа теократией. В исторических реалиях Дальнего Магриба произвол шерифских самодержцев был ограничен дворцовыми интригами, сепаратизмом наместников провинций и суфийских шейхов и особенно жестким отпором со стороны вооруженных племен13. Низкий уровень централизации власти и слабость ее контроля над общинными или корпоративными коллекти.

12 Представляется, что наряду с са’адидским или алауитским Марокко образец подобной государственной организации хотя бы частично прослеживается в истории Ирана под управлением Сефевидов и Каджаров.

13 В последнем случае речь должна идти не только о существовании всецело непокорных махзену племенных групп, но и постоянстве племенной организации среди населения подчиненных территорий [621, с. 64]. вами придавали марокканской политической истории высокую динамику. Алауит-ская монархия существовала лишь благодаря непрерывной игре интересов, непостоянству прав и полномочий, различным политическим манипуляциям и религиозному престижу своих лидеров. Однако широкие масштабы и разнообразные формы антисултанских выступлений в ХУП-ХХ вв. не должны заслонять тот факт, что ни одна группа марокканского общества не могла бросить вызов махзену на продолжительной основе. Племена были слишком многочисленны и внутренне разрозненны, чтобы согласовать свои действия против власти. Города же, хотя были более свободны, чем на Ближнем Востоке, все же не могли отстаивать свои права на манер европейских городов: они нуждались в защите от угрожавших им племен и поэтому старались не занимать вызывающей позиции по отношению к султану. Вместе с тем ни один Алауит ХУН-Х1Х вв. не мог навязать свою власть всем регионам страны в долгосрочной перспективе, поскольку идея оппозиционности была глубоко укоренена в массовом сознании, а совокупные силы сепаратистов достаточно велики, чтобы сопротивляться претензиям центральной власти. Хотя источники свидетельствуют об искусных приемах политики Алауитов14, конфликт местной автономии и шерифского центра не мог быть решен победой одной стороны: периферия не могла быть разгромлена, но и сама не могла полностью восторжествовать.

В итоге алауитские султаны доколониальной эпохи управляли множественным, плюральным обществом — подлинной поликратией, объединявшей сотни провинциальных, городских, племенных и религиозных центров власти. Политический процесс в таких условиях казался его участникам постоянным и беспорядочным потоком переговоров и закулисных игр, о чем мы можем судить по арабским источникам. Чтобы выжить и добиться автономии в таких условиях, каждой группе влияния необходимо было отладить баланс сил с союзниками и противниками, усилить содружество с первыми и спровоцировать противоборство вторых. Подобное равновесие устраивало и шерифских правителей, поскольку нарушение его созда.

14 На не подчинявшихся центральной власти территориях сиба махзен поощрял конфликты между потенциальными бунтовщиками. В подчиненных же провинциях шерифские правители стремились создать максимальную дисперсию власти и собственности, чтобы не допустить сосредоточения в руках местных элит достаточных ресурсов для бунта. С той же целью махзен веками конфисковал имущество мятежников. Эта политика, насколько позволяют судить источники, была действенной: в ХУН-Х1Х вв. лишь редкие племенные союзы и суфийские братства смогли создать экономическую базу для длительных выступлений. вало благоприятные условия для сепаратистских тенденций и уменьшения подчиненной территории. Поэтому наиболее заметным ориентиром в сложном процессе политического маневрирования оставалось защитное поддержание статус-кво. Следствием же мелких и средних конфликтов в подобной системе оказывался не столько беспорядок, сколько своеобразный вид порядка: разнонаправленные действия в сумме создавали динамическое равновесие между общественными силами.

В реальной исторической практике ХУП-Х1Х вв. это равновесие было неустойчивым и даже непрочным. В истории страны встречались сильные и слабые монархи, были нередки междуцарствия. Племена, признававшие власть могущественного султана, могли вернуться к насилию и взбунтоваться при его недееспособном преемнике или поддержать различных претендентов при междуцарствии. Замечательная особенность плюрального общества состояла, однако, в том, что все участники политического процесса избегали радикальных позиций. Племя, подчиненное султану, оставалось готовым к борьбе против него в силу необходимости или выгодыпостроенный в боевой порядок племенной союз был согласен в тех же случаях на мирные переговоры. В любых ситуациях обратные пути оставались открытыми: постоянное напряжение и тактическая нестабильность позволяли системе сохранять стратегическую устойчивость и традиционное алауитское Марокко «существовало на грани взрыва, который, однако, никогда не происходил» [876, с. 61]15. В этих условиях наиболее полезными (но отнюдь не всегда лояльными) союзниками престола становились служители ислама и шерифское «сословие», выступившие как реальная сила на внутренней марокканской арене. Обосновывая свои претензии на власть обладанием баракой, дарованной Аллахом, местные шерифы, суфийские наставники и мусульманские святые могли скорее, чем султан, заставить племена признать себя в качестве духовных, а нередко и светских вождей.

Многовековое взаимодействие всеобъемлющего трайбализма и «народного» ислама оставило заметный след в марокканской истории. В результате синтеза этих элементов возникло общество, обладающее способностью переносить сильные деформации в момент кризисапосле того, как кризис миновал, общественные связи.

15 Сопротивление марокканцев тем или иным аспектам шерифской политики провоцировалось также несовершенством порядка престолонаследия. Почти вся история Алауитов представляет собой цепь династических кризисов. Из 22 эпизодов передачи власти, имевших место в Марокко в 1631—1927 гг., 14 сопровождались вооруженными конфликтами между претендентами на престол. быстро регенерировали и принимали старые формы. Сочетание древних порядков внутри общественных групп с плюральной моделью марокканского общества оказывали на ход его развития противоречивое влияние. С одной стороны, множественность центров власти не позволяла централизовать управление страной и препятствовала переменам в экономике и политике. В то же время распыление власти и влияния по общественным группам обусловило существование в рамках марокканского социально-политического строя множества «несущих конструкций», из которых одна могла бы в случае необходимости заменить другую.

Отмеченные выше закономерности и константы частично утратили свою значимость в XX столетии. Ушли в прошлое хозяйственная атомизация территорий Дальнего Магриба и политико-географическая зональность бшад ал-махзен / билад ас-сиба, ослабла этническая гетерогенность общества. Алауитская монархия, сохранив свой военно-абсолютистский характер, обрела постоянную базу поддержки в городах, а Мухаммад V завоевал большой авторитет в ходе активного личного участия в борьбе за независимость. В свою очередь, это обстоятельство превратило монарха в символ освобождения страны и укрепило духовно-идеологические начала шерифского правления. Реализуя архетип «сильного государства», правители Марокко пост-колониальной эпохи выдвинули новые принципы организации власти и общества, дали стране действенное управление и разрешили многие насущные социально-политические проблемы. Во взаимоотношениях трона с местными элитами также произошли решительные перемены. «Фосфатное процветание», удачная стратегия развития экспортного сельского хозяйства и дееспособный фискальный аппарат дали Хасану II и Мухаммаду VI возможность выстроить развитую бюрократию, спецслужбы и военно-полицейские силы. Все это привело к административной централизации и фактически прекратило соперничество между махзе-ном и субгосударственными общественными структурами (племенами, суфийскими братствами, цеховыми и квартальными объединениями в городах, партиями, профсоюзами, неправительственными организациями, в т. ч. религиозными). Последние на сегодняшний день проявления автономистского бунта в Марокко относятся к 1958;1959 гг., когда восстание рифцев против трона было беспощадно раздавлено регулярной армией, а самоуправление племен полностью ликвидировано. Городские же волнения 1965, 1981 и 1984 гг., хотя и казались современникам более опасными для королевской власти, нежели племенная вольница, на деле также не позволили оппонентам трона политически преобладать над его волей.

Бесспорное и многократное военно-силовое превосходство монархии над любой (особенно религиозной) оппозицией уже на протяжении шести с половиной десятилетий является чрезвычайно действенным фактором марокканской политики. Что же касается привычного для традиционной эпохи дворцового противоборства, то после бурных армейских заговоров 1969;1972 гг. оно приобрело цивилизованные формы. В пост-колониальном Марокко наследование власти, детально урегулированное Конституцией, уже не возвещает, как ранее, период смут и мятежей, заставляя алауитскую семью разрешать проблемы престолонаследия в кризисном режиме и с напряжением всех своих сил. Наоборот, во второй половине XX — начале XXI в. ушла в прошлое дихотомия методов оправдания власти16, которая веками осложняла отношения между шерифским правительством и руководством суфийских братств, а также многочисленными местными святыми. В силу этого обладание баракой, как основанием для политических претензий перестало быть ключевой и наиболее сложной проблемой легитимности. Соответственно, мирное сосуществование государства с племенными и религиозными лидерами уже не характеризует стабильность политической системы Марокко, а разрешение общественных кризисов перестало быть делом случая или эфемерной военной удачи.

Вместе с тем, за драматическими переменами XX столетия ясно проявляются и пресуществившиеся в современности черты религиозной политики, уходящие корнями в ранние века правления Алауитов. Одна из постоянных величин марокканской политической жизни — это стремление шерифской власти монополизировать всю совокупность духовного производства и не допустить самостоятельности исламских институтов. Са’адидам и Алауитам удалось возвысить (если воспользоваться терминами М. Вебера) «наследственную» харизму над «персональной» и заключить бараку в границах упорядоченной статусной системы. С ХУ1-ХУП вв. ответом шерифских династий на конкуренцию народного ислама стали попытка лицензировать деятельность турук и местных святых (путем земельных пожалований, налоговых льгот, централизованного управления хабусным имуществом), а также.

16 Противостояние стоящих у власти потомков Пророка оппозиционным деятелям ислама, не связанным с Пророком родством, но получившим бараку по промыслу Аллаха (мурабиты, шейхи, махди, командиры джихада и т. д.). стремление опереться на официальный ислам. Пусть даже в современном Марокко завийи и мурабитские культы распространены и сравнительно автономны экономически — потенциальная эффективность их сопротивления навсегда подорвана, а редкие выступления немедленно и действенно пресекаются. Поэтому возможно сделать вывод — на всем протяжении правления Алауитов мы наблюдаем салафитский проект государства в разной степени его реализации и осознания: от сурового и хищного прагматизма Мулай Рашида и Мулай Исма’ила до возвышенно-отвлеченных преобразований Сиди Мухаммада ибн Абдаллаха и Мулай Сулаймана, от вынужденного отката Мулай Абд ар-Рахмана и Сиди Мухаммада ибн Абд ар-Рахмана в традиционализм17 до энергичной политики Мулай ал-Хасана, Мулай Абд ал-Хафиза, Мухаммада V и Хасана II по «наведению порядка» в духовной сфере. Этот своеобразный «фундаментализм государства» — осевой момент марокканской истории ХУП-ХХ вв. и религиозно-политического порядка, созданного Алауитами.

На этом поле единственным соперником алауитской власти могут оставаться негосударственные фундаменталистские структуры — от непризнанной ассоциации «Ал-Адл ва-л-ихсан» до «Организации „ал-Ка'ида“ в странах исламского Магриба». Однако для них конкуренция с троном крайне осложнена в силу другой характерной черты марокканских реалий — бесспорного приоритета религиозных полномочий султана/короля над светскими. В традиционной системе политических ценностей (как и сегодня) духовное верховенство правителя и священный характер его власти значат больше, чем его административно-управленческие функции. Да и неформально-клановые методы манипулирования обществом, в которых алауитская семья чрезвычайно преуспела, также представляют непреодолимую преграду для «антисистемного» фундаментализма. Тонкое маневрирование, учет тысяч этнических, родоплеменных, местнических и иных противоречий, осторожная дипломатическая игра с местными элитами — подобный многофакторный характер присущ алауитской политике и в XVII и в начале XXI столетия. Наконец, шерифская мо.

17 Противопоставление традиционализма и фундаментализма видится нам в том, что традиционализм воплощает волю к «подморожению» общества перед лицом перемен. Вместо политического проекта он основывается на бесплодной моралистической тоске по «лучшему прошлому». Фундаменталистский дискурс, наоборот, выражает стремление силой вернуться к этому прошлому и выстроить его идеал в будущем — т. е. преодолеть не столько современность, сколько вековой груз традиции, «исказившей» первоначальные религиозные тексты и сущность веры. нархия во все годы своего существований с успехом выполняла функции политического и социального арбитра, улаживая конфликты и снимая противоречия. По нашему мнению, участие султана и махзена в разрешении межгрупповых распрей было решающим фактором, упрочившим в ХУ11-ХХ1 вв. марокканскую государственность. Традиционная ментальность веками воспринимала уступку в споре как позор и унижение, в силу чего местные лидеры нуждались в авторитетном посреднике, способном уладить конфликт без «потери лица» одной из сторон. В этом обстоятельстве еще первые Алауиты справедливо усмотрели уязвимость оппонентов и ис.

1 Я кусно потеснили на поприще арбитража местных шерифов, святых и суфиев. Современные короли-Алауиты — Хасан II и Мухаммад VI по-прежнему проводили и проводят свою волю за счет третейского посредничества между партиями, сословиями племенными и региональными элитами или их представителями. Тем самым они возвышают махзен над обществом и создают иллюзию того, что монархияполитически и социально нейтральная структура, стоящая выше распрей подданных. Сильное воздействие этого образа на массовое сознание позволяет утверждать, что арбитражные структуры и институты не только оставили глубокий след в событийной истории страны, но и в модернизированном виде дошли до наших дней.

Изученные в работе сведения источников складываются в сложную и противоречивую картину марокканской религиозной действительности. Они отнюдь не создают впечатления об однолинейном и однонаправленном характере взаимодействия престола и служителей ислама. Скорее, на протяжении XVII — начала XXI в мы видим поступательные и попятные движения действующих лиц и институтов между двумя принципиально различными модельными «полюсами».

18 Присвоение, по выражению Магали ал-Мурси, «выражения коллективного сознания» [755, с. 63] привело к утверждению шерифской власти в качестве высшей арбитражной инстанции. Это уже к концу XVII столетия заставило противодействующие стороны символически признавать духовное преимущество Алауитов (в отличие от их политических и финансовых требований). Начиная с эпохи Мулай Исма’ила широко почитаемый религиозный авторитет султана-шерифа позволял ему объединить вокруг своей особы множество политических сил, до того сталкивавшихся в вооруженном противоборстве. Разумеется, Алауиты никогда не имели монополии на бараку, да и не все алауитские правители могут считаться носителями харизмы. В то же время установившийся в обществе consensus omnium в отношении пригодности шерифской модели власти обогатил насчитывающие уже 1200 лет традиции марокканской политической культуры.

1) Исламские структуры подменяют власть. Шерифская государственность слаба (или слабеет), находится не в состоянии обеспечить защиту от внешнего врага или целостность разрозненной территории, а также безопасность населения и функционирование государственного аппарата. Все эти интегрирующие, защитные и мобилизующие функции неминуемо перехватываются (самопроизвольно или согласно их политической воле) шейхами завий или мурабитами, часто действующими как полевые командиры джихада. Составляя «несущую конструкцию» общества при ослаблении, а то и разрушении властных структур, исламские лидеры чаще всего быстро усиливались и делили территорию султаната, что вело к его распаду на мозаику самостоятельных территорий. Таковы были периоды «мурабитского кризиса» 1603−1668 гг., Тридцатилетней смуты 1727−1757 гг., реформ Мулай Сли-мана (начало XIX в.), старт правления Мулай Абд ар-Рахмана (20-е годы XIX в.), а также Мулай ал-Хасана (70-е годы XIX в.) и «полоса крушения» доколониальных алауитских порядков в 1906;1912 гг. С рядом оговорок к этому же условному «полюсу» возможно отнести историю Республики Риф (1921;1926 гг.) и события 19 531 955 гг., когда султан Мухаммад ибн Йусуф был противозаконно и насильственно низложен французскими колонизаторами при помощи шейха ал-Каттани.

2) Власть ограничивает и опекает исламские институты. Апогей массового неподчинения шерифской власти проходит, усталость городов, племен и войска от мятежей, анархии и боевых действий усиливается, необходимость в шерифском посредничестве и интегрирующей силе государства вновь «растет в цене» на арене марокканской политики. Шерифский государь сплачивает (насильственно или на добровольной основе) доселе разрозненные общественные силы и воссоединяет их в единую государственную схему. Усиление позиций шерифского махзена позволяет ему взять под опеку исламские институты и мобилизовать их на выполнение своих задач (оправдание налоговой политики, легитимация передачи власти, пропаганда джихада и т. п.). В эпохи политического спокойствия исламские институты, как правило, стремятся к автономии от государства. Они либо выступают в роли оппозиции (особенно современные фундаменталисты), либо выторговывают у власти возможности для большего или меньшего самоуправления (советы алимов, неформальные местные организации, назначение на посты и т. п.). Таковы были периоды правления Мулай ар-Рашида после разгрома им завийи Дила' (1668−1672 гг.), правление Мулай Исма’ила (1672−1727 гг.), расцвет правлений Мулай Абд ар-Рахмана (30−40-е годы XIX в.) и Мулай ал-Хасана (80−90-е годы XIX в.), вторая фаза правления Мухаммада ибн Йусуфа/Мухаммада V (40−50-е годы XX в.), правление Хасана II (1961;1999 гг.), начало правления Мухаммада VI (с 1999 г.).

Поскольку вплоть до восстановления независимости Марокко в 1956 г. ни султанскому двору, ни суфийским лидерам не удавалось кардинально изменить ситуацию в свою пользу, дуализм моделей взаимодействия власти и ислама в Марокко оставался важной отличительной чертой его истории и государственного устройства. Динамика политической ситуации в стране накладывалась на эволюцию отношений махзена и турук — от союзнических до откровенно враждебных. Колебания между этими полюсами приходились в эволюции Шерифской империи на периоды стихийных бедствий, голода, анархии, межплеменных войн, эпидемий, демографических кризисов и экономического упадка, а достижение их сочеталось со временами относительного спокойствия, подъема экономики, активизации внешнеторгового обмена и восстановления государственных институтов. Завершен ли этот дуализм с достижением независимости или нет, покажет дальнейшее развитие.

Результаты изучения социально-политических реалий Дальнего Магри-ба/Марокко на протяжении четырех столетий позволяют сделать вывод об оригинальности и даже парадоксальном характере шерифской политической культуры в этой стране. Достаточно уже того, что марокканские шерифы XVII — начала XXI вв. — единственные правившие в мусульманском мире Алиды, твердо придерживавшиеся суннизма. Но дело не только в этом. Алауитские суверены веками управляли страной, основывая свои претензии не столько на принципах публичного мусульманского права и сопутствующих им концепциях, сколько на личной харизме и изощренной схеме неформальной мобилизации и контроля племенных и городских элит. Низкий уровень централизации и договорно-арбитражный характер власти стали константой политического порядка на западе Магриба. Поэтому даже сильные и деспотически настроенные правители (Мулай Исма’ил, Мулай ал-Хасан) отдавали дань исламским лозунгам и личным отношениям с влиятельными шейхами и мурабитами. Остальные же Алауиты традиционной эпохи в силу патриархальности и военной слабости своей власти старались поставить себя над родовыми, сословными и религиозными группами общества за счет долгосрочной игры с их интересами и конфликтами. При этом монархия неизбежно вступала в конкуренцию с исламскими структурами, также «сшивавшими» в своих целях социальную ткань Марокко, — вопреки этническим, кровнородственным или региональным различиям.

В результате взаимодействия указанных властных традиций алауитская семья обрела большую гибкость, способность манипулировать различными линиями власти и патронажа и особенно умение малыми силами приводить в действие более могущественные. Именно благодаря этим качествам шерифского строя Марокко быстро приспосабливалось к внешнему давлению. Дальний Магриб оказался одним из немногих уголков арабского мира, успешно сопротивлявшихся османской экспансии ХУ1-ХУП вв., да и европейский протекторат в XX в. продлился здесь недолго. Пост-колониальная марокканская монархия оказалась несравненно более централизованной и в военном плане сильной, чем ее доколониальная и колониальная предшественницы. Однако Мухаммад V и Хасан II неизменно сталкивались с оппозицией исламских структур. Современные же арабские смуты вновь востребуют роль Мухаммада VI как повелителя правоверных, по максимуму апеллирующего к религиозным чувствам подданных, символизирующего политическое единство страны и деятельно поощряющего хранителей исламских традиций.

Исторический опыт алауитского Марокко убедительно показывает, что гибкость децентрализованного монархического устройства и тесная взаимосвязь множества общественных групп придали шерифскому государству значительную связность, преемственность и жизнеспособность. С момента своего возникновения и до настоящего времени монархия Алауитов была и остается основой, вокруг которой складывается самоотождествление марокканцев. Воплощая преемственность традиций и ценности ислама, король в начале XXI столетия пользуется доверием населения, а его религиозная санкция служит неотъемлемым элементом современных социально-экономических и политических перемен. Рассмотрение монархических и исламских институтов в истории Марокко приводит к выводу о том, что их взаимопроникновение позволило этой самобытной стране сохранить свою культурно-историческую индивидуальность в условиях европейского протектората и успешно адаптироваться к переменам пост-колониального развития.