Русская старина. 
Мнение русского гражданина. 
Избранная публицистика

(Сообщаю анекдоты и разные известия о старой Москве и России, выбранные мною из чужестранных авторов, которые во время царей жили в нашей столице и которые не во всех библиотеках находятся. Думаю, что эта статья для многих читателей будет занимательна. К несчастию, мы так худо знаем русскую старину, любезную для сердца патриотов!)

Во время царя Михаила Феодоровича считалось в Москве около 2000 церквей. Сие великое число покажется удивительно; но должно знать, что всякий боярин, всякий знатный или богатый человек того времени хотел иметь собственную церковь свою. Они были почти все деревянные и маленькие. Патриарх Никон, видя частые в Москве пожары, уговаривал набожных и богатых людей строить каменные церкви, и множество деревянных было при нем сломано. Олеарий говорит о пятидесяти церквах в Кремле; но вероятно, что он и приделы называет храмами. Иностранцы, замечая, что все наши церкви внутри бывают с круглыми сводами, хотели знать причину того, но не могли сведать ее. Известно, что и языческие храмы (как, например, Пантеон в Риме) по большей части имели круглые своды: вид неба, без сомнения, служил для них образцом. Католики и лютеране спрашивали также у русских: для чего в храмах наших не бывает музыки? — «Для того, — отвечали они, — что инструменты бездушные не могут хвалить Бога и что в Новом Завете совсем не упоминается о музыке». Олеарий и другие чужестранные писатели говорят, что одно русское ухо могло сносить страшный звон московских колоколов. В большой колокол Годунова, весом в 356 центнеров, звонили единственно в большие праздники или тогда, как цари принимали в Кремле важных послов чужестранных. Описывая тишину благочестия, наблюдаемую русскими в церквах, Олеарий прибавляет, что московские жители и на улицах беспрестанно молятся, или перед иконами, стоящими на воротах, или перед крестами церквей. Герберштейн, бывший в Москве еще при князе Василье Ивановиче, также замечает великую набожность русских и пишет, что они, приходя один к другому в гости, обыкновенно снимают шапку в дверях, ищут глазами не хозяина, а икон; становятся посреди горницы, три раза крестятся и кланяются им, говоря вслух: Господи помилуй; а там уже оборачиваются к хозяину с приветствием: дай Боже здравия тебе и домочадцам твоим! До самых времен императора Петра Великого русские священники не смели говорить проповедей в церквах; начальники духовенства боялись ереси и расколу, который, по их мнению, мог родиться от своевольных изъяснении Св. Писания. Во время патриарха Никона муромский протопоп Логин отступил от сего Закона и начал проповедовать в церкви, уговорив и других муромских священников следовать его примеру. Народ слушал их с великим удовольствием; но патриарх, сведав о том, расстриг Логина и товарищей его и сослал их в Сибирь. Цари бывали со всеми боярами ежегодно два или три раза в монастыре Троицком. Царь Михаил Феодорович всегда праздновал там день Троицы и свои именины в сентябре месяце. Не доезжая до монастыря за три версты, он выходил из коляски или берлина, чтобы со всеми боярами идти пешком до самых ворот, где встречал их архимандрит. Царь живал там по нескольку дней и часто забавлялся охотою в окрестных местах. Петрей говорит, что архимандрит, по старинному обыкновению, должен был угощать царей и свиту их на счет богатой казны монастырской. Все русские государи старались отличить себя благочестием; но едва ли кто-нибудь из них мог сравняться в усердной набожности с Михаилом Феодорови чем, который, по словам Олеария, почти всегда молился в церкви на коленях и падал ниц перед иконами.

Олеарий при описании своего путешест вия издал весьма хороший и верный план Москвы. В его время она разделялась на Китай-город, Царь-город (ныне Белый город), Скородам и Стрелецкую слободу, бывшую за Москвою-рекою. Кремль считался только частию Китая-города. Олеарий пишет о великолепии дворца, построенного в италианском вкусе царем Михаилом для сына его, Алексея Михайловича, сам же царь жил для своего здоровья в деревянном доме. Все знатнейшие бояре имели домы в Кремле. Палаты Никона патриарха были там, после дворца, огромнейшим зданием. Олеарий не изъясняет имени Кремля; но мы знаем, что оно татарское и значит крепость. Зато он сказывает нам, что имя Китая-города значит средний город, вероятно, также на монгольском или татарском языке, из которого наши предки заимствовали довольно слов. Будучи между Кремлем и Царем-городом, Китай мог назваться средним. В нем жили тогда все богатейшие гости, или купцы, некоторые князья московские и дворяне. Олеарий, упоминая о готической и примечания достойнейшей в Китае-городе церкви Василия Блаженного, рассказывает, что царь Иоанн, будучи ею весьма доволен, приказал выколоть глаза архитектору ее, чтобы он не мог построить другого, столь же красивого храма; возможно, но справедливо ли? — оставим без исследования. По крайней мере, сей анекдот рассказывал и у нас в старину за истину. Недалеко от Василия Блаженного было возвышенное место, на котором лежали неподвижно две огромные пушки, обращенные к той улице, откуда обыкновенно приходили татары. На Красной площади с утра до вечера толпилось множество людей праздных, господских слуг, купцов и продавцов всякого рода вещей. Сие место походило на римский Форум. Тут рассказывались всякие любопытные вести. Уже при царе Михаиле Феодоровиче (вероятно, что и гораздо прежде) для всякого товара был в Москве особенный ряд, как и ныне, и на том же самом месте. Олеарий именует ряды: шелковый, суконный, серебряный, шапочный, седельный, сапожный, иконный и проч. Он говорит еще о рынке (между Посольским двором и Красною площадью), где в хорошую погоду московские жители стригли себе волосы, которыми земля была там устлана, как мягкими тюфяками. Китай-город окружен был красною, а Царьгород белою стеною. В сей части города жили дети боярские или дворяне, богатое мещанство; купцы, имевшие торг с другими городами, ремесленники и все хлебники; там же были царская конюшня и Литейный двор, на том месте, которое называлось поганым прудом. Третья часть Москвы (за нынешним Белым городом) называлась Скородомом оттого, что она состояла из одних деревянных маленьких домов, которых строение не требовало много времени. Там находился лесной ряд, где продавались всегда готовые срубы. В Скородоме, окруженном деревянною стеною с башнями, жили мещане и подьячие. Четвертая часть города, или Стрелецкая слобода (за Москвою-рекою), также обнесенная деревянною стеною, была построена во время князя Василья Ивановича для иностранных солдат, взятых им в русскую службу. Во время Годунова, Димитрия и царя Михаила Феодоровича жили там стрельцы и самые беднейшие люди.

Густая борода и толстое брюхо считались на Руси великим украшением человека. Цари, принимая чужестранных министров, нарочно окружали себя людьми дородными, чтобы тем придать более важности своим аудиенциям. Знатные господа обыкновенно подбривали себе волосы кругом и единственно тогда отпускали их, когда впадали при дворе в немилость. Боярин с длинными волосами ходил всегда потупив глаза в землю, и народ, встречаясь с ним, говорил: Царьгосударь на него прогневался. Иностранцы чрезмерно хвалили красоту московских женщин, но с отвращением говорили о странном их обыкновении размазывать себе лицо белилами и румянами, так что сии грубые краски лежали на нем толстыми слоями. Сия безобразная мода перешла в Россию из Константинополя еще во время великих князей Киевских. Бедные красавицы наши иногда со слезами должны были ей следовать. Олеарий рассказывает, что в бытность его в Москве жена боярина князя Ивана Борисовича Черкасского, будучи молода и прекрасна, не хотела белиться; но все знатные женщины объявили ей войну за такое презрение к древнему обыкновению, подбили мужей своих вступиться за честь белил и наконец принудили молодую княгиню раскрасить, подобно другим, нежное лицо ее.

Предки наши носили не совсем такое платье, какое ныне называется русским. Сверх короткой рубашки (у богатых вышитой разными шелками и даже золотом на рукавах и на воротнике, который выставлялся из-под одежды), они надевали узкое и короткое полукафтанье, едва достававшее до колен и сшитое всегда из тонкой материи (из тафты или атласа) с бархатным или парчовым воротником, высоким и стоячим; а сверх того, кафтан по икру, также из тонкой материи, но всегда стеганый и называемый ферезь^[1][2], а когда им надлежало выйти из дому, тогда всякий наряжался в кафтан длинный, суконный, темно-синий или кофейный, иногда же в парчовый или атласный, с широким воротником, с золотыми петлицами и с длинными сбористыми рукавами. Таких богатых кафтанов хранилось множество в царской кладовой, и в дни аудиенции давали их надевать чиновникам и снова запирали в сундуки. Бояре при всяком торжественном случае являлись в высоких шапках, собольих и черных лисьих, а другие знатные или богатые люди носили обыкновенно бархатные с собольею опушкою. Сапоги у них были короткие, по большей части из персидского сафьяна, остроносые и с высокими каблуками. Женщины носили ферези, или сарафаны, а сверх шубу или длинное широкое платье, почти такое же, как мужчины, с застежками или серебряными пуговицами. Замужние ходили в шапках^[1]" с бобровою опушкою, унизанных жемчугом и вышитых золотом; а девицы в больших лисьих. Маржерет говорит, что знатные русские женщины обыкновенно провожали верхом царицу, когда она езжала гулять за город: это покажется иному невероятным, но для чего же лгать Маржерету, который долго жил в Москве при Годунове и Димитрии? Надобно думать, что русские женщины переняли ездить верхом у татарок.

Описание домашней жизни старых русских бояр, без сомнения, не пленит нашего воображения. Немногие из них имели каменные домы, и то уже во время Романовых; при Годунове жили они в деревянных, маленьких и темных домиках. Горницы обивались иногда выбеленною холстиною, и единственным украшением их были образа. Домашняя посуда состояла в горшках, в деревянных или оловянных чашах и тарелках. В одном дворце подавали кушанье на серебре; богатые и знатные люди имели только чарки и стопы серебряные. Щи, разные похлебки, каши, пироги, ветчина, всякие жареные мяса (кроме телятины), икра и соленая рыба составляли богатства русской кухни. Олеарий говорит, что старики наши с похмелья едали обыкновенно рубленую баранину с огурцами, перцем, уксусом и рассолом огуречным; что они крайне любили чеснок и что в самых знатнейших домах редко проходил запах его. Иностранцам отменно нравились русские меды: малиновый, вишневый, смородинный и другие. Что же касается до италиянских и французских вин, то бояре хотя и получали их через Архангельск, однако ж предпочитали им водку. Знатные люди нередко давали обеды и приглашали к себе гостей из низшего состояния, например, из купцов: в таком случае сии последние обыкновенно изъявляли благодарность свою дорогими подарками, так что хозяин не оставался внакладе. Если он хотел дружески обласкать их, то призывал жену, чтобы она потчевала гостей водкою; иногда дозволялось им даже и целовать ее в губы. Таким образом некто из людей, знаменитых в Москве, угощая Олеария, вызвал его в другую комнату, где встретила их хозяйка в богатой одежде, поклонилась сперва мужу, а там гостю; взяла из рук служанки поднос с налитою чаркою, сама отведала и подала Олеарию. Сия молодая, прелестная женщина, исполняя волю супруга, должна была, закрасневшись, поцеловать иностранца и вручала ему белую тафтяную ширинку, вышитую золотом и серебром.

Русские обедали в старину часу в одиннадцатом утра и тотчас ложились отдыхать, как знатные, так и простые люди. В сие время нельзя было идти в гости ни к купцу, ни к боярину; даже сидельцы запирали лавки свои и в летнее время спали на земле перед ними. Димитрий Самозванец никогда не отдыхал после обеда и не ходил в баню: жители московские заключали из того, что он не русский!

Жены богатых и знатных мужей вели обыкновенно жизнь праздную и мало думали о хозяйстве; вышивали платки и кошельки золотом; сидели, поджав руки, или качались на качелях с служанками. Они редко выходили из дому, даже и в церковь; ибо русские мужья в старину не стыдились быть ревнивыми. Боярыни, нарядясь великолепно, выезжали летом в закрытых маленьких колясках, или колымагах, обитых снаружи красным сукном; а зимою в санях, также закрытых. Всякая из них сажала в ногах своих молодую рабу. Крутом шло множество слуг, иногда до 30 и 40 человек, говорит Олеарий, а на лошади, впряженной в колымагу или в сани, висели лисьи хвосты. Так украшались и боярские, и царские лошади, сих последних обвешивали иногда и соболями.

Иностранцы, бывшие при царях в Москве, находили наших предков невеждами в сравнении с другими европейскими народами; но исключали из сего числа некоторых знатных людей, уже имевших довольно сведений. Так, например, Олеарий чрезмерно хвалит ум и любезност ь боярина Никиты Ивановича Романова-Юрьева, человека веселого и добродушного. Он был усердным покровителем всех чужестранцев в Москве, любил их обычаи, музыку; даже сделал себе немецкое платье, ездил в нем иногда на охоту и не слушался патриарха Иосифа, который упрекал его такою непристойпостию; однако ж Иосиф достал наконец хитростию немецкое платье боярина и сжег его. Сей Никита Иванович нередко спорил с патриархом о религии; говорил немного, но сильно и резко; ибо он, будучи родственником государевым и любим всеми, не боялся досадить ему. Борис Иванович Морозов, воспитатель царя Алексея Михайловича, описывается иностранцами также весьма умным и любопытным человеком. Он дружески обласкал голштинских послов, бывших в Москве при царе Михаиле, угощал их в доме своем, веселил соколиною охотою и провожал с музыкою по Москве-реке, когда они отправились водою в Персию. Патриарх Никон есть важный характер для историка России: иностранцы отдавали справедливость необыкновенному его разуму. Он жил, по их известиям, весьма хорошо и даже роскошно в новых кремлевских палатах своих; любил веселиться с умными боярами, любил шутить в разговорах. Впрочем, Никон хотел всегда строгого общественного благонравия. Так, например, он запретил музыку в столице, думая, что она может развратить нравы; велел отобрать музыкальные инструменты не только в питейных, но и во всех частных домах и торжественно сжечь их за Москвою-рекою. Один Никита Иванович Романов не послушался его и не переставал забавляться музыкою в доме своем.

Герберштейн описывает русских бояр и дворян весьма гордыми. «Простые люди, — говорит он, — почти не имеют к ним доступа и не могут въехать верхом на боярский двор. Знатный человек никогда не ходит пешком, боясь тем унизиться; ему надобно сесть на лошадь, чтобы видеться с соседом, живущим от него в десяти шагах». Сей же Герберштейн хвалит трудолюбие и воздержность московских ремесленников, которые, сходив в праздник к обедне, возвращались домой и снова принимались за дело: «Ибо они думали (вот точные слова его!), что одним боярам и знатным людям можно быть праздными и что работать гораздо душеспасительнее, нежели гулять и пьянствовать. Впрочем, и самый закон дозволяет им пить мед и пиво в одни большие праздники». Еще и во время великих князей московские купцы знали и твердили пословицу: товар лицом продать. Хитрость их в купле и продаже удивляла немцев, которые говорили: «Один сатана обманет русского». Но если иностранец ошибкою платил русским купцам лишние деньги, то они всегда отдавали их назад, думая, что пользоваться такою ошибкою есть быть вором. Мастеровые люди наши и в старину славились отменною переимчивостию. Иностранные художники, приезжавшие в Россию со времен князя Иоанна, не пускали их, наконец, в свою мастерскую, боясь, чтобы они не сравнялись с ними в искусстве.

К чести русских, иностранцы замечали в них великую любовь к благотворению. По смерти всякого богатого человека родственники его в течение шести недель ежедневно раздавали деньги бедным людям. Купец, идучи поутру в лавку, заходил прежде на рынок, покупал хлеб и, разрезав его на ломти, отдавал нищим, которые не только сами питались сею милостынею, но и продавали еще множество сухарей дорожным людям из остатков ее. По древнему обыкновению, цари наши в первый день Пасхи, между заутрени и обедни, ходили в городскую темницу и, сказав преступникам: «Христос воскрес и для вас!» — дарили каждого из них новою шубою и, сверх того, присылали им чем разговеться. Зимою обыкновенно получали бояре запас из деревень своих: тогда ключники их должны были наведываться о бедных людях и наделять их мукою, маслом и проч.

Такие достохвальные черты нравов мирят нас с невежеством и суеверием наших предков… Они считали астрономию колдовством. Слыша, что царь Михаил Феодорович желает оставить при дворе своем астронома Олеария, народ ужасался и говорил: «Царь хочет иметь при себе волшебника, который по звездам угадывает будущее!» Это испугало Олеария… Через несколько лет, приехав опять в Москву, он вздумал однажды забавлять дьяка иностранных дел темною камерою и показывал ему на стене предметы, бывшие на улице, дьяк крестился…

Всего страннее казалось ему то, что люди и лошади изображались вверх ногами и таким образом двигались. Голландский фельдшер именем Квиринус, служивший царю, имел у себя в горнице скелет человека. Однажды Квиринус играл на лютне, и ветер шевелил кости, висевшие на стене против растворенного окна. Стрельцы увидели это и разгласили по городу, что голландский фельдшер держит у себя мертвых и заставляет их плясать по лютне. Дело дошло до патриарха, и бедного Квиринуса хотели было сжечь как волшебника. К счастию, удалось ему изъяснить свое колдовство князю Ивану Борисовичу Черкасскому, и страшная история кончилась тем, что фельдшера выслали из России, а скелет его сожгли за Москвою-рекою.

Нарвский пастор Мартин Бер, бывший в Москве при царе Годунове, рассказывает следующий анекдот: «Царь Борис занемог подагрою и велел объявить в столице, что искусный человек, который исцелит его от сей болезни, будет щедро награжден царскою милостию. Жена одного сына боярского вздумала тем воспользоваться, чтобы отмстить мужу своему за разные его жестокости, пришла во дворец и сказала, что муж ее знает верное средство вылечить царя, но не хочет употребить его. Боярского сына призывают, спрашивают, он божится, что не имеет понятия о медицине. Ему не верят и грозят темницею, даже казнию. Видя, как говорят по-русски, беду неминуемую, сын боярский требует сроку, — посылает людей своих накосить воз травы, делает из нее царю припарки, и… боль утихает, конечно, не от лекарства, но сама собою. Царь уверился в искусстве мнимого врача и велел наказать его за то, что он не хотел сперва помочь ему; однако ж наградил битого собольею шубою, двумя стами рублей денег и осьмнадцатью дворами крестьян, обязав его подпискою не мстить жене. Слышно было, что супруги жили после того в совершенном мире и согласии». При Годунове были в Москве иностранные медики, которые лечили как царя, так и знатнейших бояр; но если лекарства не действовали и больной умирал на их руках, то им надлежало ответствовать за сию неудачу, как за уголовное преступление. Когда датский принц, жених любезной Ксении, занемог в Москве, Борис Годунов объявил докторам, что они жизнию своею заплатят за его смерть. К несчастию, принц умер, и медики должны были скрыться. Но скоро пришла к царю злая подагра, и он велел объявить им милостивое прощение. Годунов и сам давал докторские патенты. Один из его лекарей хотел ехать в немецкий университет, чтобы получить там градус доктора. «Это пустое, — сказал царь, — я знаю твое искусство, жалую тебя в первоклассные медики и велю написать патент не хуже университетского». «Но только двор и бояре, — говорит Маржерет, — прибегают к иностран! нам врачам: все другие московские жители не верят их искусству и лечатся по-своему, а именно: вином с растертым порохом или чесноком, что, вместе с жаркою банею, служит для них лекарством во всех болезнях. Надобно признаться, что они гораздо здоровее нас, французов. В России очень много людей за 80, 100 и 120 лет».

При царе Михаиле Феодоровиче был в России доктор Павел Флеминг, человек умный, добрый и стихотворец. Любопытство видеть народ, почти не известный в Европе, завело его в наше отечество. Он пять месяцев жил в разных селениях близ Новагорода, старался узна ть нравы земледельцев русских и в немецких стихах описал их такими красками, какими славный Галлер описывает нравы счастливых альпийских жителей в известной поэме своей «Die Alpen». Я переведу здесь некоторые стихи его: «…Любопытство ума заставило меня проститься с отечеством и с друзьями, чтобы видеть страну отдаленную, которую мы знаем только по злословию соседов ее или рассказам лживых путешественников. Благодарю судьбу!.. Доброму сердцу приятно везде находить хорошее. В земле, называемой варварскою, вижу людей, достойных называться людьми. Земледелец русский не мудрствует о свободе, но истинно свободен душою; он богат, не чувствуя никаких недостатков; цветет здоровьем, имеет доброе сердце и не знает, что оно есть редкое достоинство в человеке; живет в низкой хижине, им срубленной, и доволен, что она укрывает его от ненастья и холода; работает весело, в надежде на Бога, наслаждается покоем в объятиях верной супруги и засыпает сладко под громким пением соловья. Жена счастлива повиновением мужу и строг ость его считает знаком любви. Он не боится воров (бедность служи т ему наилучшим стражем); не заботится о будущем, веря, что небесный Отец печется о людях. Не жалей те о невежестве его, ученые мужи Европы! он разумеет доброго соседа своего и думает, что знает все нужное. Ах! народ сей принадлежит еще к древнему царству Сатурна: ибо хитрость, коварство, обманы ему неизвестны. Счастливая простота, любезная невинность! мы вас уже не видим в странах своих; кто бы думал, чтобы вы, оставив Германию, переселились в землю Русскую? Кто мог бы искать здесь добродетелей Астреина века?».

Во время великого князя Ивана Васильевича начали иностранцы приезжать в Россию и селиться в Москве. Он и сын сто, Василий Иванович, брали их в русскую службу. После им отведено было место за городом, на берегу Яузы, где на счет казны выстроили для них домики. Жены солдат немецких, заметив что-нибудь странное в русских, ходивших мимо их окон, кричали друг другу: Кукке, кукке гир, то есть: Смотри, смотри! Русские затвердили это слово и прозвали Немецкую слободу Кукуем. Через несколько лег она запустела: иностранцы переселились в город, и богатейшие из них начали там строить каменные домы. Лютеране имели церковь свою в Белом городе (близ нынешней Меншиковой башни); но женская ссора разрушила ее до основания. Олеарий таким образом говорит о сем случае. Многие немецкие офицеры, бывшие в русской службе, женились на служанках, которые, гордясь чином мужей своих, захотели в церкви сидеть выше купеческих жен. Последние не соглашались уступить им места, и вышла ссора, даже драка. В самую ту минуту патриарх ехал мимо, узнал причину шума и, сказав: когда они ходят в церковь не молиться, а гордиться, то им лучше не иметь ее, и велел сломать церковь до основания. Через некоторое время они построили новую в Земляном городе; но скоро должны были совсем переселиться за вал. Еще при Михаиле Феодоровиче московские священники жаловались на то, что немцы живут в их приходах, покупают самые лучшие места и строят большие домы, с которых церкви не имеют никакого дохода; но как государь уважал иностранцев, то сии жалобы не имели успеха до самых времен царя Алексея Михайловича. Тогда считалось в Москве уже более 1000 человек немцев. Все они носили русское платье. Однажды патриарх, неизвестно который, но, вероятно, что Иосиф, ехал по улице, благословлял народ и заметил, что некоторые люди в толпе не хотели, подобно другим, ему кланяться. Сии люди были иностранцы. Патриарх, оскорбленный их гордостию, требовал от царя, чтобы он приказал им носить немецкое платье и тем отличаться от православных. «Я не хочу, — сказал патриарх, — впредь ошибаться и благословлять иноверцев». Через два дни все они должны были одеться по-своему", и, сверх того, царь Алексей Михайлович, уважив новые жалобы духовенства, запретил немцам жить в городе, исключая тех, которые захотят принять греческую веру. Им снова отвели места на берегу Яузы, или на Кукуе. С того времени иностранцы, отличенные одеждою, едва смели показываться в городе: мальчишки бегали за ними по улицам, оскорбляли их непристойными словами и дразнили именем Кукуя. Наконец, лишась терпения, немцы требовали защиты царя и в прошении своем говорили, что они, стараясь быть полезными для России, с горестию видят себя предметом народной ненависти; что отцы их были счастливее, пользуясь милостию государя Михаила Феодоровича, который, несмотря на свое великое усердие к вере греческой, не дозволял русским обижать иноверцев. Добрый царь Алексей Михайлович приказал уверить их в своем покровительстве и всенародно объявить, чтобы никто не смел оскорблять чужестранных ни словом, ни делом; что всякое преступление сего роду будет строго наказано и что жилище немцев должно впредь называться Новою Иноземскою слободою. Вот происхождение нынешней слободы Немецкой. Иностранцы продали каменные домы свои в городе, а деревянные перевезли на берег Яузы и были весьма довольны своим жребием; отделясь от русских, они лучше могли пользоваться удовольствиями общества между собою и благодарили царя за то, что он велел им ходить в собственной народной одежде; построили две лютеранские и две реформатские церкви (английскую и голландскую) и скоро обратили слободу в маленький особенный городок, который через несколько лет соединился с Москвою.

Жителям московским известно старое Немецкое кладбище в Марьиной роще: я хотел узнать, когда оно было оставлено, и спрашивал о том у пасторов здешних лютеранских церквей; но они не могли отвечать^[4]

мне удовлетворительно. Олеарий пишет, что немцы, лютеране и реформаты, переселяясь в Слободу во время царя Алексея Михайловича, обнесли стеною новое кладбище свое; вероятно, что в самое сие время было оставлено ими старое, от Слободы удаленное кладбище, где они погребали мертвых, живучи в городе. Достойно замечания, что цари наши одним католикам не позволяли в Москве свободного богослужения: действие взаимной ненависти между восточною и западною церковию! Сия ненависть усилилась еще во времена Лжедимитрия и польских злодейств в России. При осаде Смоленска было в нашей армии несколько католиков; но, по окончании войны, их немедленно выслали за границу. Голштинским послам, ехавшим в Персию через Россию при Михаиле, объявили именем царя, что в свите их не должно быть ни одного католика.

Многие иностранцы во время государя Михаила Феодоровича принимали нашу веру. Некто граф Шлик, молодой человек, приехал в Россию с письмом датского короля Христиана IV и, будучи обласкан царем и боярами, объявил, что он желает окреститься по обрядам греческой церкви. Государь, в знак своего удовольствия, определил ему более тысячи рублей в год жалованья: сумма великая по тогдашнему времени. Все знатнейшие люди были свидетелями его крещения, и граф Шлик, взятый ко двору, назвался князем Львом Александровичем Шлыковым, или Шлаковским. Он знал латинский и другие языки, имел вообще много сведений, был умен, ловок и надеялся жениться на дочери самого царя, Ирине Михайловне; однако ж сия надежда не исполнилась. Король датский уведомил государя, что мнимый граф Шлик несправедливо называется сим именем, будучи совсем другой и весьма незнатной фамилии; но царь сделал только выговор новому русскому князю и не лишил его своих милостей. Сей молодой человек женился потом на дочери одного боярина. Полковник Леслей, барон Петр Ремон и французский дворянин де Грон также приняли в Москве греческую веру. Первый служил с великим отличием при осаде Смоленска и, быв щедро награжден государем, выехал из России; но через несколько лет опять возвратился в Москву, выпросил себе у царя большую деревню на берегу Волги и поселился в ней с женою и детьми своими. Русским крестьянам не полюбилось работать на чужестранного господина: они жаловались, что жена его обходится с ними весьма бесчеловечно и даже оказывает явное презрение к обрядам греческой церкви. Последнее обвинение было уважено еще более первого. Леслея и жену его привезли в столицу и строго допрашивали: они клялись в своей невинности, но сам патриарх вступился в сие дело и вместе с боярами убедил государя не отдавать крестьян иноверцам. Леслей, узнав о том и крайне желая удержать за собою доходную деревню, вызвался переменить веру. Его окрестили, но деревню отдали другому, ибо крестьяне объявили, что они хотят лучше умереть, нежели принадлежать ему. Между тем царь определил Леслею хорошее жалованье.

• [1] Ныне мы называет ферезями одни нарядные сарафаны.
• [2] По крайней мере, не летом, как надобно думать.
• [3] Ныне мы называет ферезями одни нарядные сарафаны.
• [4] Некоторые не могли так скоро сделать себе немецких кафтанов и надевали чужие."На одном, — говорит Олеарий, — кафтан тащился по земле, а на другом не доставалдо колена, чего нельзя было видеть без смеха".