Н.Ф. Наумова. 
Социология

Нина Федоровна Наумова (1930;2002) — известный российский философ и социолог, специалист в области социологии личности, социокультурной трансформации российского общества, системной методологии в социологических исследованиях, мировых тенденций в социальной политике. Она родилась в селе Михалево Муромского района Владимирской области. Окончила философский факультет МГУ (1954), защитила в Институте философии АН СССР кандидатскую диссертацию о социальных последствиях автоматизации (1963).

Н.Ф. Наумова работала старшим научным сотрудником в Институте философии (1955—1968), а с начала 60-х гг. — в возникшем в этом институте первом в АН СССР социологическом отделе. Активно участвовала в одном из первых в стране эмпирических исследований — «Рабочий класс и технический прогресс» (1962;1965, г. Горький — Нижний Новгород). В 1968 г. перешла в созданный Институт конкретных социальных исследований АН СССР, где руководила программой «Человек в промышленной организации» в рамках большого проекта «Социальная организация промышленного предприятия» (1969;1973). Часть полученных ею результатов опубликована (Лапин НИ., Коржева, Э. М. Наумова Н.Ф. Теория и практика социального планирования. 1975). После разгрома ведущих кадров ИК. СИ (1973) перешла, вместе с коллегами, в социологическую лабораторию Института проблем управления, где начала разработку новой модели целеполагания; результаты отражены в монографии «Социологические и психологические аспекты целенаправленного поведения» (1988). С момента создания (1976) и до последних дней жизни Н. Ф. Наумова работала в Институте системного анализа АН СССР (РАН): предложила объяснение циклов в социальной политике, раскрыла особенности поведения человека в переходном, нестабильном обществе; результаты обобщила в монографии «Рецидивирующая модернизация в России» (1999).

Ниже из этой книги приведены, с сокращениями, два раздела первой главы. Они дают представление о позиции Н. Ф. Наумовой по сложным вопросам относительно характера российской трансформации и ответов человека на новые вызовы меняющейся реальности.

Н.Л.

РЕЦИДИВИРУЮЩАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ КАК ФОРМА РАЗВИТИЯ СОЦИАЛЬНЫХ СИСТЕМ'.

Никому не дано знать, какой человек понадобится человечеству, чтобы преодолеть ту полосу глобальных кризисов — экологического, демографического, геополитического и других, пока скрытых, — в которую оно вступает в конце XX в. Нам не только неизвестны нужные для этого качества, но и сам сегодняшний перечень таких качеств скорее всего окажется непригодным, «не о том». И уж тем более — устоявшиеся схемы, делящие живое, целостное существование человека на индивидуализм и коллективизм, новаторство и консерватизм, патриотизм и космополитизм, и так до бесконечности, до субатомного состояния этого существования…

«Вечно догоняющее» развитие: тупик современной цивилизации или ее альтернатива?

События последних лет свидетельствуют о том, что развитие земной цивилизации все больше сдвигается к однолинейной модели. Усиливается тоталитарное истолкование истории по принципу «иного не дано», «магистральный путь истории» и «столбовая дорога современной цивилизации». Это значит, что запаздывающая, «вдогонку за развитыми странами» модернизация становится не просто столбовой, а единственной дорогой истории. Аналитики все реже ищут исторические альтернативы, чаще описывают очередь к.

' Цит. по: Наумова Н.Ф. Рецидивирующая модернизация в России: беда, вина или ресурс человечества? М., 1999. С. 3−8,22−28. Цитируемый текст иллюстрирует сложность проблем, рассматриваемых в разделе 7 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

современной цивилизации, размещают на этой дороге различные «эшелоны» модернизации. И утверждают, что у каждого последующего эшелона все меньше шансов попасть в эту цивилизацию.

Однако на этом пути все больше появляется стран, сделавших не одну попытку модернизации. Так возникает исторический феномен неизбежно повторяющейся, из-за предшествующих неудач, запаздывающей модернизации. Представляется, что такое развитие страны приводит ее социальную систему в особое состояние, формирует специфическое сознание и поведение. Это состояние после (или во время) серии «неполных», неудачных модернизаций, повторяющихся через одно-два поколения, и с неизбежно неприемлемой, высокой социальной ценой, мы называем рецидивирующей модернизацией…

Сегодня все модернизации, кроме одной — в стране, которая всех обогнала, — запаздывающие. Они идут «вдогонку» за кем-то, за каким-то образцом. За сформировавшимися в другой стране, в другой культуре целями, средствами, нравами, стилем жизни. В этом смысле все они искусственны, в отличие от первой, в Англии, которая была естественной, как долго вызревавший продукт развития общества. Но, раз возникнув, дух модернизации распространяется, крепнет и в какой-то момент начинает навязывать себя — экономически, политически, идеологически, культурно… Такая политика может обернуться и уже оборачивается, на наш взгляд, блокированием исторических альтернатив.

Опыт стран, сделавших не одну (или очень затянувшуюся) попытку модернизации, показывает, что навязываемая альтернатива небесспорна. Многие исследователи этих стран, столкнувшихся с серьезными трудностями модернизации, с ее колоссальными социальными издержками и неэффективностью, пришли к этому выводу. Они считают, что модернизация — не обязательный исторический этап, через который должны пройти все страны; она возможна, но не предопределена. Попытки решить проблему неприемлемой социальной цены модернизации неизбежно приводят к теоретическому и практическому поиску «иного типа развития». Обобщая мировой опыт модернизаций, бразильские ученые, например, пришли к выводу, что в их стране невозможно механическое воспроизведение опыта как развитых государств, так и азиатских «новых индустриальных стран». Они считают, что исследования должны быть сосредоточены на раскрытии внутренних потенций модернизируемого общества, его способности внести вклад в мировую цивилизацию. К такой точке зрения склоняются и российские исследователи. Например, В. Хорос, который утверждает, что «модернизация, развитие могут успешно осуществляться лишь на почве собственных национальных традиций»^[1].

Как бы ни был влиятелен сегодня миф о конце истории, переживание человеком альтернативности исторического процесса не может угаснуть. Драмы повальных модернизаций не позволят смириться с ростом «социальных цен» экономического роста.

Кроме того, именно реформируемые, переходные общества как нестабильные, развивающиеся системы демонстрируют свою потенциальность, т. е. способность непрерывно генерировать новые идеи, новые структуры, новые движения, т. е. варианты, альтернативы развития системы. Процесс этот очень динамичен, но во многом скрыт, незаметен, обманчив. Рождающаяся альтернатива развития может выглядеть просто отклонением, «слабым фактором», случайностью или даже «пережитком». Необходимо увидеть, распознать эти исторические варианты, трезво оценить их потенциал. И, может быть, поддержать, сберечь те из них, которые работают на «иную», возможно, более совершенную цивилизацию…

Вполне возможно, что именно тот тип личности, который формируется рецидивирующей модернизацией, окажется наиболее приспособленным и эффективным в ситуации мирового кризиса. И тогда снова окажется прав Синдбад-Мореход, который утверждал, что «никто ведь не отличит опережающего от настигающего».

Ответы человека на рецидивирующую модернизацию: российская модель кризисного сознания (основные ориентиры эмпирического анализа) Российские исследователи все чаще ощущают потребность в новом, адекватном нашей действительности, теоретико-методологическом подходе к ее изучению. Многие из них, пройдя этап идеологического лицензирования и убедившись в его исследовательской неэффективности, заняли позицию «своего пути» отнюдь не из-за националистических предрассудков. К этому их подвели результаты интенсивного эмпирического изучения наших переходных процессов, попытки их теоретически осмыслить.

«Теоретизирование в парадигме „индустриальное“ — „постсовременное“ общества — не самый надежный путь, — делает вывод В. А. Ядов. — Каждое общество (Россия — не исключение) входит в мировую систему своим особым способом и формирует свое особое будущее… В мировом пространстве Россия развивается как особая социально-культурная целостность. Культурные особенности прошлого и историческое наследие советского периода создают связку черт общества, делающую его неповторимым. Концепция модернизации России, т. е. реформации на основе некоторых как бы универсальных параметров, сомнительна, ибо не существует универсальной шкалы рациональности, потому что человеческие индивиды и их сообщества отличаются от технических систем, где взаимодействие двух и более элементов описывается как однозначное»^[2].

Характерно, что, призывая отечественных социологов решать конкретные социальные проблемы, не забывая о «проблемах вечных» и, главное, учитывая особенности России как социально-культурной целостности, В. А. Ядов не может не отметить и основную методологическую проблему, которая здесь неизбежно возникает. Он формулирует ее как невозможность сконструировать в рамках социологии и социальной философии какую-то универсальную шкалу универсальной рациональности по отношению к деятельности человека и человеческих сообществ.

С этим нельзя не согласиться, но тогда возникает еще один методологический вопрос: если мы исследуем специфику, особенность, отличие вне некоторой универсальной модели, т. е. не как отклонения в поведении ее параметров, то что, собственно, мы наблюдаем, с каким объектом имеем дело? Каковы должны быть характер и структура того предмета изучения, который мы договариваемся считать социокультурной спецификой России?

В качестве такого предмета исследований часто предлагается «российский менталитет» или «российский национальный характер». При этом признается, что «серьезных работ, раскрывающих сущность менталитета вообще, менталитета россиян в особенности, его связи… с психологией и идеологией граждан России, у нас пока нет»^[3].

Предлагая свой подход к этой проблеме, А. П. Бутенко и Ю. В. Колесниченко исходят из того, что формируют, поддерживают и видоизменяют менталитет три основных фактора, системы причин. Первая — «расово-этнические качества» общности, то есть природные качества самого субъекта менталитета, численность, возраст, темперамент нации, а также «этническая монолитность» общности. Второй фактор — «естественно-географические условия проживания» общности, степень их суровости или благоприятности. И третий фактор — «причины, коренящиеся в устойчивых результатах многовекового взаимодействия данной общности и условий ее проживания»^[4].

Несомненно, влияние перечисленных факторов на характер или менталитет нации достаточно велико. Однако представляется, что концентрация внимания именно на этих факторах предопределила несколько ограниченную, одностороннюю, скорее психоаналитическую, чем социологическую, интерпретацию менталитета. Акцент делается на подсознательных, даже бессознательных, процессах, реакциях и установках. Авторы подчеркивают, что менталитет включает в себя «некие структуры национального характера, действующие, не проходя через сознание, спонтанно, наподобие определенного эмоционально-психологического кода», а в целом он представляет собой «записанный в материальных основах психики определенный поведенческий код», «коллективное бессознательное», «определенное социально-психологическое состояние субъекта — нации, народности, народа, его граждан, запечатлевшее в себе (не „в памяти народа“, а в его подсознании) результаты длительного и устойчивого воздействия этнических, естественно-географических и социальноэкономических условий проживания субъекта менталитета»^[5].

Остается непонятным, как это может сочетаться с устойчивыми идеологическими ориентациями, о которых говорят авторы. Если, конечно, понимать идеологию не как впечатанный набор «культурных клише», а как социальную мораль человека, выбранные, принятые им социальные идеалы. Последние, в том числе и упоминаемые авторами «русская идея», ответ на вопрос «ради чего жить» или «тяготение к абсолютному», никак не сводимы к поведенческим кодам, к стереотипам поведения, укорененным в бессознательном. Ставка на подсознательные процессы превращает менталитет из фундаментального элемента культуры и цивилизации в хаотический набор неосознаваемых реакций. Он предстает как результат некоего зомбирования человека принудительными внешними воздействиями расово-этнического, естественно-географического и тому подобного характера, «условиями проживания» данной общности. В таком, чисто реактивном, жестко объективно детерминированном качестве особенности менталитета не могут объяснить особенностей социальной деятельности людей как субъектов культуры, цивилизации и истории. На наш взгляд, ближе к цивилизационной интерпретации менталитета позиция И. К. Пантина, который определяет его как «выражение на уровне культуры народа исторических судеб страны, некое единство характера исторических задач и способов их решения, закрепившихся в народном сознании, в культурных стереотипах… Своеобразная память народа о прошлом, психологическая детерминанта поведения миллионов людей, верных своему исторически сложившемуся „коду“ в любых обстоятельствах, не исключая катастрофические…»^[6].

Те духовные структуры — нравственные, психологические и социально-психологические, когнитивные и идеологические, — которые в значительной степени определяют особенности российского пути и места России в мире, могут определяться, моделироваться и изучаться по-разному. Это зависит от исследовательской задачи.

В рамках теории исторических циклов, историософии подъема и падения цивилизаций, последние развиваются в результате своих «ответов» на вызовы окружающей среды, в широком смысле этого слова. Причем «ответы» эти находит творческое меньшинство, элита, а большинство только их воспроизводит. Наше исследование исходит из другой посылки — большинство ищет и находит свои «ответы», которые должны стать самостоятельным предметом анализа.

Наш подход ориентирован if, а анализ структур таких «ответов» как фундаментальных, системообразующих элементов российской цивилизации. Такая ориентация требует приоритетного внимания к процессам сознательного, активного строительства человеком своего внутреннего мира. Речь идет о восприятии и оценке человеком социальных процессов, своего места в них, своих социальных перспектив, о выстраивании и корректировке своих ценностных предпочтений, о сознательном выборе жизненной стратегии. В первую очередь это относится к критическим — переходным, кризисным, катастрофическим — ситуациям. Бессознательные, стереотипные реакции на внешние воздействия могут воспроизводить цивилизацию (хотя и с убывающей точностью), но не могут ее формировать и развивать…

Разрабатывая схему исследования, мы исходили из предположения, подтвержденного затем эмпирически: ответы человека на исторические вызовы рациональны и системны. Иначе они не были бы эффективными, не смогли бы обеспечить человеку преодоление критических ситуаций, а соответствующая культурная подсистема перестала быть функциональной, отмерла бы. Поэтому при исследовании действий, поведения, сознания человека в условиях жесткого реформирования сверху имеет смысл опираться на модели, оперирующие понятием сознательного выбора — модели принятия решений, целерационального поведения, свободного выбора^[7] и т. д. Динамику, содержание и структуру той внутренней работы, которую непрерывно совершает человек в переходных, критических социальных ситуациях, и его поведения можно представить и анализировать с помощью следующих групп переменных.

Оценка социальной ситуации. Восприятие изменений в социальной структуре, в социальной дифференциации общества как оценка своих реальных социальных перспектив. Восприятие власти, элиты, социальных институтов как оценка социальной направленности и управляемости, контролируемости происходящих преобразований.

Определение ценностных приоритетов, построение личностной системы ценностей. Формы сохранения человеком независимости, автономности своего внутреннего мира. Роль и динамика ценностей сострадания, жалости и социальной справедливости. Особенности универсального кризисного сознания.

Организация своего социального пространства. Динамика социальной идентификации, чувства солидарности, общности, принадлежности. Особенности восприятия и использования географического пространства как возможного «ухода», как амортизатора социальных катастроф и нежелательных (ошибочных) управляющих воздействий. С этой точки зрения предпочитаемый ландшафт может выступать как дифференцирующий признак разных мироощущений.

Организация своего субъективного, личностного времени. Восприятие непрерывности времени, связи прошлого, настоящего и будущего. Роль каждого из них в жизни человека, в его целеполагании. Структурирование, организация человеком своего времени. Планирование жизни.

Мобилизация своего жизненного ресурса. Терпение как способ экономии и накопления жизненного ресурса. Различные психологические формы терпения и их динамика. Терпение как «безропотное мужество», терпение выживания и терпение как диапазон надежды. Молчание как активная реакция на изменения, как кризисный стиль общения и как социальный феномен (молчаливое большинство). Сдвиг к молчанию в критических ситуациях. Молчание как системная реакция, его связь с этосом, с нормативным сознанием, с оценкой своих социальных перспектив.

У каждой из этих переменных — свое поведение, как на социальном уровне, так и на индивидуальном. Эти особенности сознания и поведения человека могут быть представлены в различных формах, сочетаниях и с разной интенсивностью. В результате формируются весьма различные жизненные стратегии. Общее у них одно — «пусковой механизм», в качестве которого всегда выступает оценка человеком социальной ситуации и социальных тенденций, определенное восприятие происходящих радикальных перемен и переходного периода (общества) в целом.

Переходный период может переживаться людьми как стихийное бедствие. Формируются различные стратегии выживания. Терпение выступает преимущественно как проверенный веками способ экономии и накопления жизненного ресурса. Множатся социальные формы ухода, бегства от абсурдной реальности: наркотик политических эмоций, обостренная избирательность в потреблении информации, рост зависимости от массовой культуры, тяга к сверхъестественному. Расширяется мир молчания, «глухих» зон коммуникации. В то же время нарастает стремление к интеграции по социальным и этническим признакам…

Сегодняшнее «разбегание» основных жизненных стратегий неизбежно. Однако если такое взаимное отталкивание будет углубляться, превращаясь не только в идеологическое, но и в психологическое противостояние, дезинтеграция общества станет опасной. Важно уже сейчас, не дожидаясь социальной стабилизации, искать механизмы, обеспечивающие интеграцию разных систем поведения в единое целое. Для этого необходимо, во-первых, эмпирически исследовать переходные модели поведения, найти в них общие, взаимосвязанные механизмы. Во-вторых, определить, какое влияние на формирование жизненных стратегий оказывает бурный процесс новой стратификации общества, стимулирует ли он их отталкивание или позитивное взаимодействие. Или, может быть, это автономные процессы. И, в-третьих, важно найти те порождающие, исходные духовно-исторические структуры нашей страны, из которых вырастают стратегии поведения в кризисные времена и которые несут в себе залог и внутреннего единства, и внутреннего противостояния этих стратегий.

Юрий Александрович Левада (1930—2006) — известный российский социолог, один из ключевых участников возрождения социологии в СССР в 60-е гг. и в создании Института конкретных социальных исследований (ИКСИ) АН СССР (1968). Доктор философских наук (1966), профессор (1968). Директор Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ, 1992—2003), затем — «Левада-Центра» (с 2003). Член Совета при Президенте РФ по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека.

Окончил философский факультета МГУ (1952). В 1955 г. защитил кандидатскую диссертацию об особенностях революции в Китае, поступил в Институт китаеведения. Был командирован в Китай, где приобрел опыт проведения социологических исследований на промышленных предприятиях.

С начала 60-х гг. работал в Институте философии АН СССР, где занимался методологией социального познания, опубликовал монографию «Социальная природа религии» (1965) и защитил докторскую диссертацию. Возглавил сектор методологии социологических исследований в Институте философии, затем Отдел по той же проблематике в ИКСИ.

В 1966 г. организовал работу неформального семинара, который функционировал более 20 лет и стал центром интеллектуального общения представителей широкого спектра социальных и гуманитарных наук.

На основе курса, прочитанного на факультете журналистики МГУ, Ю. А. Левада опубликовал «Лекции по социологии» (1969). В них он рассматривал социологию как самостоятельную науку, которая опирается на методологию системного анализа, использует математические методы и количественные данные по широкому спектру социальных проблем. «Лекции» получили официальное резкое осуждение, прежде всего потому, что содержали негативную оценку ввода в Чехословакию войск СССР и других стран Варшавского договора (август 1968). Как член КПСС Ю. А. Левада получил выговор с занесением в личное дело, снят с должности секретаря партбюро ИКСИ и переведен в ЦЭМИ на должность старшего научного сотрудника; здесь он проработал в течение 16 лет, а возможности публикации его работ были до перестройки существенно ограничены.

В 1988 г. Ю. А. Левада перешел в созданный ВЦИОМ: зав. Отделом теории, затем директором (1992—2003). Стал главным редактором журнала «Мониторинг общественного мнения: социальные и экономические перемены»; в большинстве номеров журнала содержались проблемно-аналитические статьи редактора. В 2003 г. Центр был вынужден перерегистрироваться в новое учреждение — «Левада-Центр. Аналитический центр Юрия Левады», который продолжает изучение динамики общественного мнения и издает «Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии»; вместе с руководителем в «Левада-Центр» перешли большинство сотрудников прежнего ВЦИОМа.

Основные публикации, помимо названных: Проблемы использования количественных методов в социологии //Сб. «Моделирование социальных процессов» (1970); Социальные рамки экономического действия // Сб. «Мотивация экономической деятельности» (1980); Игровые структуры в системах социального действия // Ежегодник «Системные исследования. Методологические проблемы» (1984); Бюрократизм и бюрократия: необходимость уточнений //"Коммунист", 1988, № 12; «Советский простой человек» (соавт., М., 1993); «Статьи по социологии» (1993); «От мнений к пониманию. Социологические очерки 1993;2000» (2000).

В Хрестоматии помещена, с сокращениями, статья, представляющая результаты работы над проектом «Советский человек» (2001), который Ю. А. Левада возглавлял с 1989 г.

Л.З., Н.Л.

КООРДИНАТЫ ЧЕЛОВЕКА.

К ИТОГАМ ИЗУЧЕНИЯ «ЧЕЛОВЕКА СОВЕТСКОГО"*.

Анализ принципиальных результатов многолетней исследовательской программы «Советский человек»^[8][9] имеет как методологическое (эффективность инструментария), так и актуальное социальноаналитическое значение… Несомненно, что «человек советский» как социальный тип оказался значительно более устойчивым, способным приспособиться к изменению обстоятельств, чем это представлялось десять лет назад. Конечно, этому в немалой мере способствовали и доминирующие в наших процессах варианты самого изменения «обстоятельств» — непоследовательные и противоречивые акции при значительном ухудшении положения большинства населения.

Одни наши предположения вполне подтвердились, другие — нуждаются в переосмыслении. В некоторых случаях мы оказались неготовыми заметить или правильно оценить характер происходящих изменений или причины отсутствия таковых… В первоначальном проекте исследования (1989), естественно, не могли быть заложены проблемы, возникшие в ходе позднейшего развития политического кризиса в стране, связанные с распадом Союза ССР, зарождением политического плюрализма, трансформациями структур социальной поддержки и мобилизации, характером лидерства и т. д. Такие проблемы рассматривались на последующих фазах реализации исследовательской программы.

В настоящей статье рассматривается лишь часть проблем проведенного исследования, требующих разностороннего анализа.

Три оси «человеческих координат». Многообразие накопленного материала, относящегося к различным сферам деятельности социального человека, позволяет выделить основные направления «привязки» человека к социальному полю: идентификация («кто мы такие?»), ориентация («куда мы идем?»), адаптация («к чему мы можем приспособиться?»). Все другие проблемы, и методологические, и содержательные, так или иначе группируются вокруг такого определения координат человеческого существования…

• [1] Хорос В. Модернизация в России и в Японии (Цивилизационные аспекты) //Мировая экономика и международные отношения. 1991. № 8. С. 79.
• [2] Ядов В. А. Россия в мировом пространстве // Социологические исследования.1996. № 3. С. 28.
• [3] Бутенко А. П., Колесниченко Ю. В. Менталитет россиян и евразийство: их сущность и общественно-политический смысл // Социологические исследования.1996. № 5. С. 92.
• [4] Бутенко А. П., Колесниченко Ю. В. Менталитет россиян и евразийство1 их сущность и общественно-политический смысл // Социологические исследования.1996. № 5. С. 96−97.
• [5] Там же.
• [6] Пантин И. К. Российская ментальность// Вопросы философии. 1994. N° 1.С. 25−53.
• [7] Наумова Н. Ф. Социологические и психологические аспекты целенаправлен ногоповедения. М., 1988.
• [8] * Цит. по: Левада Ю. Координаты человека. К итогам изучения «человека советского» // Мониторинг общественного мнения. 2001. Ns 1. Цитируемый текстиллюстрирует сложность проблем, рассматриваемых в разделе 7 базового пособияучебного комплекса по общей социологии.
• [9] В рамках исследовательской программы «Советский человек» за десять с лишним лет проведены три волны специальных опросов (1989, 1994 и 1999), несколькокрупных тематических исследований («Бюрократия», «Культура», «Национализм»,"Власть и общество" и др.). Некоторые проблемы выяснялись в технологии регулярных омнибусов типа «Мониторинг» и «Экспресс». Данные исследований и аналитические материалы многократно публиковались в настоящем журнале и другихизданиях: Советский простой человек. М., 1993; Куда идет Россия?.. Вып. 1−7. М., 1994;2000; Левада Ю. От мнений к пониманию. М., 2000.