Антипозитивизм в социологии. 
Становление немецкой социологической школы

Кризис методологических принципов классического позитивизма в социологии

На рубеже двух веков позиция классического позитивизма испытывает значительные теоретико-методологические трудности в объяснении характера общественной жизни и перспектив социально-исторического развития. Все более настойчивыми и основательными становятся тенденции подвести общефилософское и логико-гносеологическое основание под отрицание принципов натурализма и естественнонаучных методов познания социальной реальности, найти специфические методы познания социогуманитарных наук.

В адрес социологии, как воплощения позитивизма в социогуманитарных науках, высказывались серьезные упреки в том, что она теряет подлинный объект исследования, игнорирует специфику социальных явлений. Как можно было заметить, уже в рамках психологического направления подчеркивалось, что в области социальных явлений мы имеем дело не с механической причинностью, свойственной природе, а с закономерностями человеческого бытия, имеющими телеологический характер, которые не связаны жестко с безусловной необходимостью. Таким образом, осознавалась и формировалась новая гносеологическая парадигма, которая начинает проводить резкую грань между миром природы и миром социокультурного бытия, а общество рассматривать не как организм, а как организация духовного порядка.

Широкое философское обоснование антипозитивистская тенденция получила прежде всего в Германии. Эта тенденция вышла за рамки собственно философии и оказала огромное влияние на формирование немецкой социологической школы и социологии в целом. Необходимо сказать, что немецкая социология имела специфические условия развития и корни, которые обуславливали ее особое положение в истории данной науки.

Пересмотр сформированных ранним позитивизмом теоретических и методологических предпосылок исследования общества происходил по самым различным направлениям и был обусловлен как внутренней логикой развития социологической науки, так и рядом внешних, социально-политических причин, а также факторами, связанными со спецификой научного познания, вызванной сменой научных парадигм на рубеже XX столетия и прежде всего в таких отраслях знания как физика, биология, психология. Социология, как составная часть общенаучного знания и человеческой культуры, не могла развиваться не испытывая на себе «давления» всего этого комплекса причин. В жизненных устоях европейской цивилизации, образно говоря, происходила «переоценка ценностей» по всему периметру человеческих отношений. Эта «переоценка» по разному происходила и осознавалась в общественном сознании. Она выливалась не только в новые философские системы, нравственно-этические принципы и социально-политические доктрины, но и затрагивала социально-психологический уровень человеческого сознания, формируя определенные типы социального поведения. Историческое видение перспектив европейской цивилизации окрашивается во все более мрачные тона и связывается со «слепой и разрушительной силой действия масс». Этому в огромной степени способствовали социально-политические события 1848—1850 гг., а также 1871 г., отразившие усиливающуюся поляризацию различных социальных классов и слоев общества. В общей цепи этих процессов нельзя не отметить колоссальные изменения технологического базиса производства и его организационных структур, подорвавших идеологию и практику свободной конкуренции и способствовавших установлению господства монополистического капитала. Эти глубинные подвижки в основах человеческой жизни нашли свое отражение в социологических терминах: «отчуждение», «бюрократизация», «рационализация». Социологи все отчетливее осознают происходящее разрушения в традиционных социальных формах человеческого бытия: семье, соседских общинах, ремесленных цехах, а также рост «социальной аномии» в обществе (самоубийств, преступности, агрессии и т. д.). Все это, безусловно, не способствовало развитию идеологии социального оптимизма, сформированной еще в эпоху Просвещения и воспринятой основателями социологической науки.

Общий дух глобального социального кризиса, распад и неопределенность свойственная тому времени, наиболее ярко выразил Ф. Ницше: «…Нет ничего, чтобы стояло на ногах крепко… Все на нашем пути скользко и опасно, и при этом лед, который нас еще держит, стал таким тонким; мы все чувствуем теплое и грозящее дыхание оттепели — там, где мы ступаем, скоро нельзя будет пройти никому!» Неудивительно в этой связи, что философия делает предметом своего познания пессимистическое социальное настроение, которое в итоге приводит к «переоценке всех ценностей», в том числе и теоретико-методологических оснований гуманитарного знания вообще. Эта «переоценка» коснулась прежде всего представлений о критериях научности социального знания, утвердившихся и получивших характер несокрушимых догм под влиянием достижений классического естествознания и идеи Прогресса, опирающейся с середины XIX в. на достижения эволюционистской биологии.

Одним из центральных принципов классического естествознания, получившим мировоззренческое значение и утвердившимся в системе социальных наук, было учение о всеобщей причинной обусловленности всех явлений. Подобная концепция детерминизма абсолютизировала формы причинности, описываемые динамическими законами механики, что вело к отождествлению причинности с необходимостью и придавало пониманию процессов развития фаталистический оттенок. В наиболее отчетливой форме такая точка зрения была сформулирована П. Лапласом (1749—1827). Согласно Лапласу, значение координат и импульсов всех частиц во вселенной в данный момент времени совершенно однозначно определяет ее состояние в любой прошедший или будущий момент. Эти «механицистские иллюзии» были развеяны открытиями в области квантовой физики, которые показали, что достижения этой одной из точнейших наук вовсе не являются самоочевидными, как полагали в начале XIX в. Революционные открытия, породившие кризис в физике серьезно затронули теоретические и методологические основания социогуманитарных наук. Поскольку позитивизм, выросший на основе классических естественнонаучных принципов познания и возведших их в ранг философского мировоззрения, считал их незыблемыми и применимыми к исследованию любых социальных проблем, то речь пошла, как верно отметил Ю. Давыдов, «…о кризисе той общей модели научного знания, на которую ориентировались начиная с XVII столетия и науки о государстве и праве, и политическая экономия, и история, и наконец, социальная философия, равно как и социология в более узком смысле»^[1].

Переход от абсолютистских, механистических представлений о реальности к релятивистским, вероятностным, заставил во многом по новому взглянуть на проблему причинности в социальной науке, а отсюда и на понимание законов развития социальной системы, строившееся на эволюционистской концепции. Позитивистский эволюционизм, с его идеей однонаправленности исторического развития, исходил из того что все народы проходят одни и те же стадии и движутся к социальному прогрессу. Наиболее отчетливо, хотя и с разных теоретико-методологических и социально-политических позиций, эта установка нашла свое воплощение у О. Конта и К. Маркса.

Идеология социального эволюционизма была, безусловно, плодотворной, поскольку давала общие перспективы социально-исторического развития и позволяла более или менее четко выделить ее основные этапы. Однако в этой однонаправленности «линеонарности» исторического развития были заложены и «глубинные ошибки» методологического и геополитического характера. В первом случае это приводило к тому, что многообразные формы и варианты социальноисторического (культурного) развития народов подгонялись под одну схему. А сам сравнительно-исторический метод превращался при этом в средство некритического сбора фактов для подкрепления априорной схемы и только.

Касаясь ошибок геополитического характера эволюционистской теории нельзя не заметить, что понимание исторического развития в качестве «однонаправленного» и «предсказуемого» предполагало принятие модели европейского развития в качестве всеобщей.

В целом эволюционизм исходил из того, что человеческая история имеет единую «логику», объединяющую множество, казалось бы случайных и несвязанных между собой событий. А главное, что логику истории можно обнаружить, распознать, и цель эволюционистской теории и заключалась в том, чтобы реконструировать эту историческую цепь событий. Как считалось, подобная реконструкция позволит понять прошлое и откроет возможности для предсказания будущего.

Под объектом, подвергающемуся изменениям, имеется в виду все человечество, которое является единым целым. Несмотря на то, что разные авторы ставят в основу (предпосылкой) изменения различные факторы общественной жизни (религию, идеи, технологию или, например, экономику), все они исходят из того, что тот или иной фактор эволюционирует вместе со всем обществом, а его эволюция есть проявление единой природной эволюции. Неудивительно, что многие эволюционистские теории базируются на аналогиях с развитием организма (наиболее ярким представителем этой теории был Г. Спенсер).

Классическая эволюционная теория признавала постепенный, непрерывный, кумулятивный и восходящий характер социальной эволюции. А конечные причины социальных изменений рассматриваются как имманентные, эндогенные, т. е. эволюция — это раскрытие внутренних потенций общества. Безусловно, эволюционные изменения отождествляются с прогрессом, приводящим к улучшению общества и человеческой жизни^[2].

Нельзя не заметить, что некоторые антиэволюционистические тенденции в историческом познании, объяснении характера развития человеческой истории появились уже в работах А. Шопенгауэра (1788— 1860) и Я. Буркхарда (1818—1897). Последний в своей работе «Рассмотрение истории мира» прямо предостерегал от конструирования каких-либо закономерностей относительно истории и прежде всего веры в прогресс и ставил исторические события под покров непостижимой загадочности.

Н. Данилевский (1822—1885) в работе «Россия и Европа» (1865) разрабатывал концепцию «культурно-исторических типов», которая, с одной стороны, была направлена против идеологии паневропеизма, а с другой — отрицания «единой нити в развитии человечества» и утверждения идеи множественности, многочисленности и несводимое™ друг к другу человеческих культур.

Однако эти идеи находились на периферии социологического знания и не затронули социологию в собственном смысле слова. Вместе с тем антиэволюционистские настроения проникли в антропологию и этнографию, которые, как известно, в XIX в. были теснейшим образом связаны с социологией и, которые подпитывали историко-сравнительный метод, являвшийся длительное время основным методом социологического познания общественной жизни.

Развитие антропологии и этнографии показали неадекватность сравнительного метода в объяснении процессов развития культуры в глобальном, общечеловеческом масштабе. Этнографический материал наглядно показывал сложность культурно-исторических явлений и то, что историко-сравнительный метод с его акцентом на исследование генезиса процессов не учитывает многочисленные факты взаимодействия и взаимного влияния культур, их диффузии в историческом пространстве.

Это дало толчок к широкому формированию диффузионистской ориентации в культурологических науках (антропологии, этнографии, истории искусств и т. д.), где во главу угла ставилось объяснение не самостоятельной эволюции отдельных народов, а главным образом процесс культурных заимствований между отдельными народами. Таким образом диффузионизм в исследовании культурно-исторического развития нес в себе опасность потери основных линий развития и создания обобщающей генетической теории культуры в духе принципов эволюционизма. К тому же история этнографической науки накопила значительное количество фактов, говорящих о сходстве культурных элементов у различных народов, которые не могли быть объяснены процессом взаимодействия через соседство, подражание и т. д. Все это подводило к выводам о том, что никаких эволюционных закономерностей история человечества не знает.

Вследствие этого (и не в меньшей степени из самой логики органицистского подхода к исследованию общества) в качестве руководящего принципа сначала в этнографии, а затем и в социологии, (хотя хронологическую последовательность здесь вряд ли можно установить), объясняющего специфику культурной жизни выдвигается функционализм. Этот подход, если его не абсолютизировать и не вырывать из контекста исторического познания в целом не противоречил эволюционной теории и успешно использовался представителями классического позитивизма и, в частности, Г. Спенсером и Э. Дюркгеймом. Другое дело, когда в объяснении специфики той или иной культуры акцент делается не на анализ стадий ее эволюции или поиск внешних влияний, а на внутреннюю целостность и функциональную взаимозависимость элементов самой этой культуры как самостоятельного образования. Здесь этнологи, — как справедливо подчеркивает И. Кон, — «начинают забывать об исторической перспективе и о существовании, кроме данного народа, человечества»¹, т. е. исчезает перспектива понимания истории как закономерного процесса, что было характерно для представителей эволюционной теории в социологии. Поскольку методологическая переориентация, происходившая в этнологии, имела самое непосредственное отношение и к социологии, то «кризис эволюционизма был не локальный, а общенаучной тенденцией». Кроме того, в научном осмыслении исторического развития человечества все более значимые бреши пробивает в натурализме традиции романтической философии, где во главу угла ставится познание индивидуального, будь то отдельная личность, культура того или иного народа, или историческая эпоха^[3][4]. Логическим завершением подобного пересмотра истории человечества, хотя и не в рамках социологии, явилась работа О. Шпенглера «Закат Европы», первый том которой вышел в 1918 г.

Другим фактором, подводившим социологию к расставанию с историко-сравнительным методом и принципами эволюционистского понимания общественного развития и отдельных социальных проблем, являлось все возрастающее проникновение в социальные науки статистических, вероятностных методов исследования.

Использование статистических методов заставляло по новому посмотреть на проблему причинности в социальных науках, а отсюда и существенным образом релятивизировать понятие «закона развития общества», к которому, как известно, постоянно апеллировала социология (Конт, Маркс, Спенсер и др.). Для социологической науки применение статистических методов исследования не было абсолютной неожиданностью, поскольку еще А. Кетле в 30—40-х гг. XIX в. обосновал и широко использовал их для познания массовых социальных явлений общественной жизни и установления определенных статистических закономерностей, носящих вероятностный характер. Правда, новые идеи относительно познания массовых социальных процессов у Кетле парадоксальным образом сочетались с позицией механического детерминизма, а его концепция «среднего человека» исходила из постулата о неизменности человеческой природы. В целом, открытие математических методов обработки социальной информации и несводимость массовых процессов к «классическому видению» того, что «есть закон», в XIX в. не оказало сколько-нибудь существенного влияния на теоретико-методологические позиции социологии. Можно сказать, что большинство крупных социологов исходили из того, что хотя социологическая наука и не обладает точностью и универсальностью знания, которое свойственно наукам естественным, тем не менее, общим ориентиром и целью развития социологии было приближение к теоретическому статусу, занимаемому естествознанием. А различия между методами, применяемыми в естественных науках и социологии, рассматривались как незначительные.

Именно эти гносеологические постулаты и явились предметом серьезной философской критики в конце XIX в., которая в итоге привела к радикальному пересмотру, затрагивающему понимание, как самой социальной реальности, так и методов ее исследования. У истоков этой критики, приведшей к формированию новой научной парадигмы в социологии, стояли В. Дильтей (1833—1911) и ведущие теоретики баденской школы неокантианства В. Виндельбанд (1848—1915) и Г. Риккерт (1863—1936).

• [1] История теоретической социологии. Т. 2. М, 1998. С. 6.
• [2] П. Штомпка. Социология социальных изменений. М, 1996. С. 144—146.
• [3] История социологии в Западной Европе и США. М., 1998. С. 82.
• [4] О философии романтизма см.: Громов И. А., Стельмашук Г. В. Культура как предметсоциально-философского познания. СПб., 1999. С. 56—65.