Падение киевского старейшинства

Сложные перипетии напряженной усобицы ^20э, закончившейся княжением в Киеве Юрия Владимировича, которое можно назвать временем заката старых киевских традиций, представляют с точки зрения моего очерка интерес лишь в самых общих, основных чертах своих. Подробный летописный рассказ о событиях этих лет показывает, как глубоко потрясли они всю землю русскую, втянув в один бурный круговорот силы всех ее частей, кроме разве одной только Полоцкой земли ^2и0.

Никогда еще не достигала такой широты сама территория борьбы. Еще в дни киевского княжения Всеволода Ольговича за привычным для прежних поколений горизонтом междукняжеских счетов и отношений стала новая сила Юрия Владимировича, князя земли Ростово-Суздальской. Он остался вне тех связей, какие удалось Ольговичу стянуть к Киеву, но дальнейшие события показали, что и он не мирится с сужением понятия своей отчины до пределов тех владений, какие находились в те годы в его руках. Падение власти Ольговичей в Киеве, переход киевского стола к Изяславу Мстиславичу вызвали его на южную арену. Началась знаменитая борьба между дядей и племянником, игравшая такую роль в воззрении родовой теории, хотя Юрий столь же мало был «старшим в роде», как Изяслав.

Борьба между ними шла, несомненно, из-за старейшинства.^[1][2]

Не признавший Ольговича, Юрий тем менее склонен был признать племянника старейшиной в князьях русских: «Противу моложьшему не могу ся поклонити», — говорил он брату Вячеславу ²¹'. «Старейшинство еси с мене снялъ», — корил он Изяслава^[3][4][5], и сам Изяслав, точно забывая, подобно Юрию, о старшем своем дяде Вячеславе, на слова Ростислава Юрьевича: «Ты еси старей насъ въ Володимирихъ внуцехъ», — отечает признанием старшинства Юрия: «Всихъ насъ старей отецъ твой, но съ нами не умееть жити».

О чем князья говорили в таких выражениях? Если мы попробуем собрать указания летописного рассказа на причины вражды Юрия к Изяславу, то, быть может, отнесемся более осторожно, чем это принято в исторической литературе, к мнению, что заветной мыслью Юрия было именно княжить в Киеве, что в этом был основной мотив его действий. Во время первой борьбы с Изяславом он предлагал племяннику такой компромисс: «Дай ми Переяславль, ать посажю сына своего у Переяславли, а ты сЪди царствуя в КиевЪ». Утвердившись в Киеве, он «поваби Вячеслава на столъ Киеву», но бояре его отговорили, «рекуче: брату твоему не удержати Киева». И позднее он готов помириться с княжением в Киеве Вячеслава: как он во время борьбы с Изяславом уверял: «Язъ Киева не собъ ишю, но оно отець мой Вячьславъ братъ старей, а тому его ищю», так, при ссылке брата на такие речи отвечает: «Язъ ся тобъ, брате, кланяю: тако право есть, ако то и молвиши, ты мнЪ еси, яко отець», лишь бы Вячеслав перестал быть орудием в руках Изяслава, опорой его действительной власти: «Ать поЪдетъ Изяславъ Володимерю, а Ростиславъ Смоленьску, а вЪ ся сама урядивЪ» ^20У.

Рядом с такими заявлениями Юрия стоят в том же рассказе летописца его обвинения против Изяслава: не о Киеве говорил Юрий, а об обидах своих, о порухе своей чести. Изяслав принял к себе его сына Ростислава и дал ему несколько городов, потом после похода на Юрия в Поволжье изгнал его с юга, лишив волостей: «Гюрги же соромЪ сына своего сжали въ собЪ, рече: таколи мнЪ части нЪту в Руской земли и моимъ дЪтемъ?» И далее: «Сыновець мой Изяславъ, на мя пришедъ, волость мою повоевалъ и пожеглъ, и еще и сына моего выгналъ из Русьской земли, и волости ему не далъ, и соромъ на мя възложилъ; а любо соромъ сложю и земли своей мылю, любо честь свою нал’Ьзу, пакы ли, а голову свою сложю». Наконец: «Се, брате, на мя еси приходилъ и землю повоевалъ, и старЪйшиньство еси с мене снялъ»^2,и. Если взять последний текст, как он нам дан, без предвзятого определения того, что должен был Юрий считать старейшинством, надо будет признать, что, по его мнению, тем Изяслав с него старейшинство снял, что повоевал его землю^[6][7], что сына ему оскорбил, что считает его ломтем, отрезанным от Русской земли.

Конечно, всех этих мелких наблюдений и соображений самих по себе недостаточно для того, чтобы строить на них какие-либо выводы. Но они характерны для того освещения, какое получает деятельность Юрия в рассказе южного летописца о борьбе его с Изяславом. Степень их исторического значения определится их сопоставлением с фактами Юрьевой политики.

Изяслав Мстиславич, заняв Киев, определенно стремится не только к владению этой волостью, но к старейшинству среди русских князей и к утверждению его на семейном владении главными княжениями: «Всихъ насъ старей отець твой, — говорит он Ростиславу Юрьевичу, — но съ нами не умЪеть жити, а мнЪ дай Богъ васъ, братью свою всю, имЪти и весь родъ свой въ правду, ако и душю свою; нынЪ же аче отец ти волости не даль, а язъ ти даю». Выведя из Владимира Волынского Святослава Всеволодича, сына сестры своей, и «водивъ его ко кресту», Изяслав дает ему пять городов в Побужье, а Владимир сохраняет за собой; с этих пор Волынь — семейное владение Мстиславичей. Решительно отвергнув попытку дяди Вячеслава войти в роль старейшины и распоряжаться волостями, Изяслав отнимает у него Туров в пользу сына своего Ярослава. В Смоленске — брат его Ростислав; в Переяславле — сын Мстислав. Так заняты основные позиции. Старые новгородские связи давали надежду, что и Новгород, где княжили Святополк Мстиславич, потом Изяславич Ярослав, можно упрочить за своей системой. На очереди вопрос об отношении к князьям черниговским. Давыдовичи признали Изяслава, с ним в союзе ищут господства в черниговских волостях против Ольговичей. К Изяславу тянет и Ростислав рязанский, видимо опасаясь сильного северного соседа. Но Ольгович Святослав, бежавший из Киева и теснимый союзниками Изяслава Давыдовичами, послал к Юрию в Суздаль: «А поиди в Рускую землю Киеву». Призывая Юрия, Ольгович признал его своим «отцемъ». Но ему пришлось бежать «за лЪсъ у ВятичЬ»: Изяслав волости Ольговичей передал Давыдовичам, забрав себе все имущество Игоря, поделившись с Давыдовичами челядью и товаром Святослава. Юрия пока удалось парализовать, направив на него рязанского союзника и новгородскую силу Святополка Мстиславича.

Но все эти успехи непрочны, пока Ольгович имеет опору в Юрии, показавшем свою силу на Рязани: от Юрьевичей Ростиславу пришлось бежать к половцам; на Новгороде: Юрий взял Новый торг и всю Мету, поотнимал у новгородцев дани их и пути торговые; на Смоленской волости, против которой Юрий направил Святослава Ольговича.

Так создалось положение, требовавшее разрешения: «ПоидевЪ на Дюрдевъ Суждаль, — твердят Давыдовичи, — любо съ нимъ миръ створимъ, любо ся съ нимъ бьемъ». И сам Изяслав чем дальше, тем яснее видит, что необходимо ему с Юрием «управить, любо миромъ, любо ратью». Иначе недостижимо равновесие в системе русских княжений под старейшинством Изяслава.

Северный противник заявляет о правах своих на юге. Глеб Юрьевич посадил посадников в Курске и по Посемью, занял «у Изяслава», по выражению южного летописца, «отень городокъ» — Городок Остерский, отнятый у Юрия Всеволодом Ольговичем, покушался на Переяславль, где были у него, по-видимому, сторонники. А главное, когда он прибыл в Городок, Изяслав звал его к себе в Киев, и он «обЪщавъ же ся идти къ нему и не иде». Зато пришел к Изяславу другой, старший Юрьевич — Ростислав.

Темна история с этим князем. Лаврентьевская летопись причиной его шага считает разногласие с отцом из-за союза с Ольговичами, врагами Мономахова племени, Ипатьевская — недовольство, что отец ему волости не дал^[8]. Дело кончилось разрывом с обвинением Ростислава в происках на юге в пользу Юрия. Не считая возможным толковать летописные рассказы о Ростиславе, приписывая ему роль своеобразного Валленрода, думаю, что они характерны для междукняжеских отношений прежде всего тем, что Ростислав признал Изяслава старейшиной в Володимерих внуках, выражая готовность «за Рускую землю страдати» и «подлЪ него Ъздити». Вспомним, что и Глеб Юрьевич, все время верно служивший отцу против Изяслава, когда приходится стать лицом к лицу с этим последним, подчеркивает, что он не судья между ними: «Ако мнЪ Гюрги отець, тако мнЪ и ты отець, а язъ ти ся кланяю; ты ся с моимъ отцемъ самъ выдаешь, а мене пусти къ отцю», — говорит он Изяславу, осажденный в Пересопнице. А Изяслав отвечает: «Вы мнЪ братья своя, до васъ нЬту рЪчи никоеяже», — и, приняв у себя Глеба, выехавшего к нему с поклоном, отпустил его к отцу ²¹³. Во всех этих переговорах и отношениях есть нечто большее, чем простая дипломатия с ее уловками: своеобразие отношений, в которых семейные воззрения и навыки так неожиданно подчас окрашивают детали кровавых усобиц и политической борьбы.

Итак, первые реальные требования, выдвинутые Юрием, — это часть в русской земле через сыновей и прежде всего Городец, Посемье, Переяславль. Но центр столкновения пока еще больше на севере: только тут выступает лично Юрий, направляя удары свои на Новгород. «Се стрый мой Гюргий из Ростова обидить мой Новгородъ, и дани отъ нихъ отоималъ, и на путехъ имъ пакости дЪеть», — жалуется Изяслав союзникам, набрасывая план большого похода на Суздалыцину ^2И. Придя в Новгород, он созывает вече новгородцев Изяслава, — Ипат. С. 261; Лавр. С. 304), и, не приняв оправданий Ростислава, выслал его, пограбив его имение и расточив его дружину, к отцу. М. С. Грушевский, подчеркивая ответ Изяслава на требование Ростислава, чтобы он рассудил его с теми, кто его оговаривает: «Того на мнЪ не проси, хотя мя заворожити съ крестьянами или погаными», а также известие, что Ростислав пришел к отцу с заявлением: «Слышалъ есмъ, оже хощеть тебе вся Руская земля и Черный Клобуки», — считает обвинения против Ростислава весьма вероятными (Історія. Т. 2. С. 159). С. М. Соловьев (История России. Кн. 1. Стб. 411, примеч. 2) пробовал согласить оба известия: «Вероятно, Юрий послал Ростислава на юг с тем, чтобы тот добыл себе там волость, подобно тому как добыли волость прежде сын его Иван (получивший от Святослава Ольговича Курск с Посемьем — Ипат. С. 236), потом Глеб; но пришедши на юг и увидавши, что дела Черниговских идут плохо и что они хотят заключить мир с Изяславом, Ростислав заблагорассудил обратиться также к последнему, тем более что прежде Изяслав звал к себе брата его Глеба. Так могут быть соглашены известия обоих списков». Верно тут то, что похождения Юрьевичей на юге постепенно выясняют Юрию положение дел и втягивают его в киево-переяславские отношения.

• 2.3 Ипат. С. 275−276.
• 2.4 Там же. С. 258.

и псковичей, зовя их на Юрия за их обиды. Широко задуманный поход этот не дал больших результатов вследствие выжидающей позиции, занятой Святославичами^2|5. Но что речи Изяслава новгородцам не были простой уловкой, чтобы увлечь их за собой, показывает то значение, какое вопрос о новгородских данях, отнятых Юрием, занял в последующих переговорах между князьями.

Только после всех этих наступательных шагов Изяслава поднялся Юрий на юг и на отказ Изяслава уступить ему Переяславль, сохраняя себе Киев, ответил поражением его войск, занятием Переяславля и Киева. Но Изяслав — сила, с которой нельзя не считаться: он сохранил Владимир, а через брата — силы смоленские, через сына — новгородские, кроме того, союз с Польшей и Венгрией. И старик Вячеслав указывает брату, что прочного мира не достигнуть без соглашения с Изяславом. В начавшихся переговорах характерно обоюдное упорство Юрия и Изяслава в вопросе о новгородских данях: Изяславу нужно сохранить влияние и популярность в Новгороде, Юрий начал наступление на новгородскую волю, столь существенное в политике северных князей ^2|6.

Не умел Юрий жить с южными князьями. Не умел он и ладить с киевским обществом. «А вы вЪдаета, — говорят киевляне Мстиславичам, — оже намъ съ Гюргемъ не ужити». Он, видимо, и не старался «уладиться», «урядиться» с людьми, приобрести популярность в связи с формальным признанием его киевлянами. Приемы его круты. В те времена усобицы между князьями сопровождались захватом имущества не князей только, но и их дружины. «И дружину его изсЪче и разграби» — обычный припев усобиц. Победив Изяслава под Переяславлем и заняв Киев, Юрий дал волю своей дружине. После заключения мира уговорились князья вернуть награбленное, но Юрий со своими суздальцами оставил Изяславлих мужей в большой обиде. Тем более пострадали они при следующих захватах Киева Юрием, лишаясь сел своих и^[9][10]

имущества. Против суздальцев, владевших чужим, поднялся целый погром по смерти Юрия ^2|7.

Киевляне, долго стоявшие на том, что не могут поднять рук на Володимирово племя, с появлением Юрия на юге увидали, что его власть для них чужая и чуждая, что им «съ Гюргемъ не ужити»^[11]. И прочной почвы под ногами Юрий на. юге не приобрел.

Важнее другое: Юрий в противоположность Изяславу не может быть назван борцом за продолжение Мономаховой традиции. Изяслав сохраняет и в трудном положении своем более широкий политический кругозор. Добиваясь Киева, он пытается стать во главе всех князей русских, иметь всю братью свою и весь род свой в правду, чтобы они ездили по нем со своими полками, а борьба с Юрием для него неизбежна, так как независимая и враждебная суздальская сила грозит влиянию его в Новгороде и служит опорой враждебным элементам Черниговщины; вытеснив Юрия с юга, Изяслав требует, чтобы он отрекся от союза с Ольговичем, чтобы он покинул Переяславль и Городок, предоставив их сыновьям и отказавшись от личной политики на юге^[12]. Покончив борьбу с Юрием, Изяслав все силы свои и венгерскую помощь обращает на князя галицкого, чтобы добиться не только захваченных Владимирком городов, но и обязать его «съ Изяславомъ быти, и его ся не отлучити ни въ добрЪ, ни в лисЪ, но всегда съ нимъ быти».

Восстановить во что бы то ни стало разрушавшуюся, в сущности уже разрушенную, систему, связывавшую вокруг Киева все волости земли русской, — постоянная тенденция Изяслава, как только он получает возможность действовать свободнее.

Иное — Юрий. Трудно про него сказать, что он, заняв Киев, вошел в связанные со столом киевским традиции, хоть он и родной сын Мономаха, брат Мстислава. Заняв Киев впервые, он сажает сыновей по пригородам киевским, в границах собственно киевской «Русской» земли ²²°, да в Переяславле. Попытка отнестись непримиримо к Изяславу, до намерения: «выжену Изяслава, а волость его всю перейму», разбилась о противодействие Володимирка галицкого, Вячеслава и всех условий, с какими на юге считаться приходилось. Далее, лишь спорные между Волынью и Киевом земли по р. Горыни да «киевская волость» — дреговичи (Туров — Пинск) входят в круг власти Юрия. Притом в подробном рассказе обо всей этой борьбе за Киев нигде нет намека на то, чтобы Юрий пытался добиться признания за собой старейшинства — в Мономаховом смысле слова. Особенно показательно для рассматриваемого исторического момента третье, и последнее, княжение Юрия в Киеве. На этот раз по смерти Изяслава Мстиславича и брата своего Вячеслава Юрий окончательно «сЪде на столЪ отець своихъ и дЪдъ», принятый «всей землею Русскою», устранив без особых усилий таких соперников, как Ростислав Мстиславич и Давыдович Изяслав. Посадив сыновей по пригородам киевским и в Переяславле, Юрий пробует войти в южную систему отношений, в которую вводит его стол киевский. Для этого приходится ему искать опоры в Ростиславе Мстиславиче^[13][14], который явился посредником между ним и другими князьями, приведя их «и съ полкома ею» к Юрию, и тот их «прия въ любовь»^[15].

Примирился и уладился Юрий и с черниговскими князьями^[16]. И перед половцами на съезде с ними о мире в Зарубе Юрий выступает с Изяславом Давыдовичем и Святославом Ольговичем, по-видимому, за всех князей русских. Но действительное его влияние незначительно. Земли-волости вне границ Киевщины уже живут своею жизнью, не оглядываясь на киевского князя. Волынь, составлявшая в Мономаховой системе вместе с Киевщиной ядро центральных владений, при нем окончательно выделяется в особую, самодовлеющую единицу. Мстислав Изяславич выгнал оттуда дядю, Мстиславича Владимира, и занял Владимир Волынский. Юрий поднялся на него походом. Но это было его частное, личное дело, не связанное ни с каким общим политическим планом: надо было исполнить, раз представился повод, крестное целование покойному брату, Андрею, что Юрий • добудет Волынь его сыну^[17]; а встретив сопротивление, Юрий, постояв десять дней у Владимира, отступил, так легко примирившись с утратой влияния на Волынь^[18], что, видно, ему уже незачем было настаивать на борьбе с Мстиславом: это яркий симптом глубокого переворота во всем складе политической жизни древней Руси, издавна нараставшего, теперь достигшего зрелости.

Совокупность известий о деятельности Юрия Владимировича ведет к заключению, что у него не связывалось с обладанием киевским столом каких-либо широких положительных задач. Вот почему не вижу оснований ставить его в ряд борцов за сохранение и поддержание Мономаховых традиций, быстро шедших к полному упадку; вот почему отмеченные выше черты в повествовании о его деятельности южного летописца следует признать заслуживающими внимания: он сильно ограничивает мнение о Юрии в противоположность его сыновьям Андрею, Всеволоду, как о представителе старых киевских традиций и тенденций. Напротив, характерные черты южнорусской политики Андрея и Всеволода Юрьевичей с их стремлением устранить возможность возрождения в Киеве в руках потомков Мстислава Мономашича, сильного политического центра, претендующего на руководящую роль во всей системе русских земель-княжений, выросли на той же почве, как и деятельность Юрия. Резкое различие, сказавшееся в том, что Юрий в конце концов перешел на юг, а сыновья его оставались на своем северо-востоке, обусловлено не столько противоположностью целей, какие ставили себе эти князья, сколько иными условиями, в каких привелось им действовать. Перед Юрием стояла внушительная сила Изяслава, объединявшего своим влиянием киевские, волынские, смоленские, новгородские силы, наконец, и турово-пинские. Чтобы не дать реализоваться целям, за которыми такие силы стояли, Юрию пришлось взять в свои руки Киев, напрячь все средства, какие были в его распоряжении. В его время уход на север был бы отступлением с юга в пользу соперника. И Юрий, видимо, думал обеспечить раз завоеванную позицию, предоставляя Суздалыцину младшим сыновьям, а энергию старших сосредоточивая на юге ^22, Во времена Андрея и Всеволода реальная почва для осуществления планов линии Мономахова потомства разбита; Андрей может отдать Киев младшему брату, даже смоленским Ростиславичам, а Всеволод ограничится возбуждением ссор между южными князьями и требованием, чтобы его воля признавалась всюду, где он заинтересован.

Как бы то ни было, время Юрия Владимировича может быть названо тем историческим моментом, когда исход борьбы различных течений в древнерусской жизни вполне определился в смысле окончательного упадка централизовавшего и объединявшего эту жизнь влияния Киева. С образованием на северо-востоке сильного Суздальского княжества, с обособлением Волыни и Турово-Пинского княжества киевский центр, земля Русская в коренном значении термина, стал жертвой своего исключительного исторического положения, жертвой традиции старейшинства. В то время как другие земли перестраивали в своем обособлении местный быт на новых началах, Киевщине не было дано сложиться в особое политическое целое и выработать себе прочную внутреннюю организацию под управлением своей местной династии. Ревниво смотрели князья, осевшие в своих уделах, за тем, чтобы никому из них не досталась Киевщина в такое удельное владение. Со времен Юрия развивается среди них тенденция — иметь «часть в Русской земле»; это было, по замечанию М. С. Грушевского, своего рода вопросом чести, а также средством следить за судьбами Киева, имея под руками опорную точку для влияния на них^[19][20].

В столь исключительном положении Киевщины на закате ее силы и значения сказалась живучесть традиций киевского старейшинства. Но не только в этом. Вторая половина.

XII в. принесла ей некоторый эпилог исторических ее судеб. Киевское княжение Ростислава, Мстислава Изяславича, Святослава Всеволодовича еще окрашено в старые киевские цвета, хоть и сильно полинялые. Ростиславу М. С. Грушевский приписывает «спокойное, авторитетное и довольно влиятельное положение патриарха Русской земли»^[21][22], но положение это далеко от роли руководителя дел земли Русской, кроме дел половецких. Ростислав, как следом за ним и с удвоенной энергией Мстислав Изяславич ^22у, ведут тяжкую оборону против степи. Святослава Всеволодовича после фантастической попытки предпринять борьбу с южными Мономаховичами и Всеволодом суздальским^[23] видим в течение 13 лет на киевском столе в почетной роли патриарха, каким его рисует «Слово о полку Игореве», бессильного, зависимого от «брата и сына», как ему Всеволод позволяет себя называть^[24], отдавшего всю землю Киевскую в руки Ростиславичей, живущего по-прежнему черниговскими интересами.

Киевское старейшинство пало, так как процесс децентрализации жизненных интересов земель-волостей, составлявших древнюю Русь, взял верх над их объединением вокруг Киева; и горький плач черниговского поэта, что никто из князей не слышит призыва вступить в «златъ стремень» за землю Русскую, прозвучал надгробным словом уходящей в прошлое старине.

Вторая половина XII в. — критический момент в истории Руси и, стало быть, в истории междукняжеских отношений. Распад того целого, которым владели Владимир и Ярослав, во главе которого стояли Мономах и Мстислав Владимирович, на ряд отдельных, замкнутых в себе земель-княжений, постепенно развиваясь и углубляясь, дошел до полного осуществления. Завещанная Ярославом, развитая и воплощенная в жизни Мономахом, идея старейшинства в земле русской изжита и исчерпана. С точки зрения междукняжеских отношений мы определяли этот процесс как борьбу двух начал: старейшинства и отчинного раздела. Посмотрим, что сталось с обоими понятиями к концу рассматриваемого исторического периода.

В ряде событий второй половины XII в. резко выделяется — согласно обычной исторической схеме — разорение Киева войсками Андрея Боголюбского в 1169 г. Незачем, конечно, и говорить теперь, что следствием победы Андрея не было «перенесение великокняжеского престола из Киева во Владимир». Но «Андрей впервые отделил старшинство от места»^[25][26]. Точнее, старейшинство осталось и при Андрее связанным с Киевом и «Русской» землей, но отношения между ними изменились; прежде, кто занимал стол киевский, тот приобретал и связанное с ним старейшинство; теперь Андрей, как потом и брат его Всеволод, заставив признать за собой старейшинство, считает своим правом распоряжаться столом киевским и волостями в пределах Киевской земли ^ш. Так сузилась территориальная основа этого старейшинства: все остальные волости прочно освоены на отчинном начале, и даже властный Андрей не пробует мешаться в их судьбы. И теперь значение этой связи старейшинства с Киевом — только формальное, не в ней источник и опора его силы. Поэтому совершенно верно передает суть дела замечание В. О. Ключевского: «Княжеское старшинство, оторвавшись от места, получило личное значение».

Личное и условное. Это старейшинство не вытекает из определенной территориально-политической системы, не служит ее историческим нуждам. Поэтому и логика жизни не требует уже, чтобы оно было одно в общем союзе князей. Кроме тех форм территориально-политического старейшинства, какие наблюдаются в отдельных землях, обособившихся в самостоятельные системы мелких княжений (о них ниже), возможно образование иных связей на начале старейшинства, которые можно назвать произвольными, искусственными. Так, под 1151 г. читаем, что «прислашася Полотьчане къ Святославу Ольговичю съ любовью, яко имети его отцемь, себъ и ходити в послушаньи его, и на том целоваша хрестъ»^[27]; под 1154 г.: «Ростиславъ Мьстиславичь, Смоленьский князь, цЪлова хрестъ съ братьею своею, съ Рязаньскими князи, на всей любви; они же вси зряху на Ростислава, имЪяхуть й отцемъ себЪ»^[28]. Конечно, и ранее отношения старейшинства устанавливались договорами^[29]: при отсутствии твердых норм преемства это вытекало из существа дела; но характер соглашений был иной, пока речь шла о признании за данным лицом того традиционного старейшинства, какое связано было с обладанием золотым столом киевским, чем в приведенных примерах, где все сводится к исканию личного покровительства и союза. И ряд, коим признавалось за определенным лицом положение, вытекавшее из традиции киевского старейшинства, по существу не тождествен с договором об отеческой опеке и сыновнем признании авторитета и послушании между любыми князьями. Только соглашения последнего типа можно в точном смысле слова назвать «договорным старейшинством», так как только в них все содержание взаимоотношения сторон устанавливалось произвольным действием их. Во второй половине XII в., если оставить в стороне указанные выше пережитки киевской традиции, старейшинство получает действительно характер личного, договорного отношения. Дело в том, что оно в эту эпоху потеряло значение принципа, на котором князья пытались построить организацию, предназначенную для сохранения единства Ярославова наследия от распада под давлением отчинного раздела. Вместе с потерей своего общеполитического назначения старейшинство теряет и свой первоначальный и основной смысл учреждения, предназначенного для сохранения единства в недрах разросшегося семейного союза, пока имеются общие для всего его сложного состава интересы. Как ни слабо исполняло киевское старейшинство намеченные для него Ярославом функции, оно жило и периодически возрождалось, пока такие интересы были налицо и имели некоторую силу. Оно падало по мере нарастания розни в интересах земель-волостей и в княжеской среде, постепенно теряя всякое значение для земли русской, взятой в ее целом.

Изменение в характере и смысле тех отношений, какие связаны с понятием старейшинства, лишь одно из проявлений того нового склада междукняжеских отношений, какое наблюдаем во второй половине XII в. Ту же эволюцию, что старейшинство, пережили и все кровные отношения между князьями. Явление это привлекло внимание и вызвало интересный этюд Я. А. Голяшкина, посвященный тщательному изучению терминологии, употребляемой князьями середины XII в. в сношениях и соглашениях друг с другом. Общий вывод автора таков, что во вторую половину XII в. в княжеском быту разыгрывается глубокий кризис, представляющий картину разложения старых форм междукняжеских отношений и зарождение новых. Суть же наблюдаемого процесса Я. А. Голяшкин усматривает в том, что «общество князей-родственников превращается в общество самостоятельных правителей».

Подобно тому как старейшинство, оторванное от политической задачи, для которой пытались его использовать Ярослав и Мономах, получило личное значение и преимущественно договорный характер, так и все личные отношения между князьями пережили ту же эволюцию, все более отрываясь от традиции единства, все более теряя характер союза «невольного по происхождению», «генеалогической федерации», по образному выражению В. О. Ключевского. И эволюция эта естественно отразилась на тех формулах, заимствованных из области семейного быта, которыми князья продолжали пользоваться ввиду кровного родства своего, для выражения отношений, содержание которых давно отошло от условий «нехитрого семейного строя». Но это перерождение смысла терминов семейного быта в их применении к междукняжеским отношениям, конечно, старше второй половины XII в., на которой сосредоточил свое внимание Я. А. Голяшкин. «Выйдя, — говорил он, — из ячейки нехитрого семейного строя, междукняжеские отношения еще в Киеве стали заметно и быстро менять свою физиономию, впитывать в себя новые идеи, возникавшие на почве частных столкновений между князьями, и постепенно приобретать политический характер». Как мы видели, начало этого процесса надо искать в попытке, выразившейся впервые в ряде Ярослава, обратить форму нераздельной семьи под руководством единого старейшины в учреждение, предназначенное для сохранения единства во внутренней жизни и внешней самообороне молодого^[30]

русского государства. Отсюда прежде всего вытекли особенности значения слов «отец», «брат старейший», «братья» в применении к междукняжеским отношениям. Первые два естественно сближаются, отождествляясь в обозначении старейшинства, приобретая характер терминов политического быта. Пусть «попытка связать со старшинством известные политические права на послушание со стороны младших князей удалась так же мало, как и попутка установить правильный переход киевского престола по очереди старейшинства»^[31][32][33], но «попытка» эта выразилась в ряде явлений исторической жизни русской, а при Мономахе приняла такой оборот, что «отеческая опека» уступила место «простой политической гегемонии». Лишь с упадком гегемонии киевских князей и победой начал семейного, отчинного раздела, разрушавшего единство и земли русской и рода княжеского, получают эти термины значение личных, индивидуальных отношений — союза, связанного с покровительством одного, более или менее сильного, союзника другому и зависимостью последнего, более или менее неопределенной: от обязательства «быти за одинъ» до «во всей воли ходити». Сплошь и рядом звучат в речах княжеских термины «отче» и «сыну» — и как простые формулы дипломатического языка, или проще, как бытовые обороты речи. Вывод, что «положение князя-отца определялось не само собой, естественным порядком перехода старшинства, а самопроизвольным „хотЪниемъ“ или „наречениемъ“ со стороны остальных князей», одинаково верен и для времен, когда один из старших Ярославичей нарекает другого себе старейшиной, и для конца XII в., когда южные Мономашичи нарекли Всеволода суздальского старейшим в своем Володимировом племени ^2,9. Но глубокую разницу видим в том, что для XI и начала XII в. это «наречение» или признание чьего-либо старейшинства связано с построением определенной территориально-политической системы и тенденцией к созданию начал политической гегемонии в целом союзе князей, а для второй половины XII в. — это лишь условная формула частного, личного союза, под старейшинством одного князя, группы независимых владельцев вполне обособившихся вотчин ²⁴°. Грань, которая намечается между этими явлениями, может быть названа относительной, тем более что, как выше указано, старейшинство, например, суздальских князей связывалось и в конце XII в. с правом распоряжаться в «Русской земле».

(в тесном значении Киевской области), но это не должно затуманивать ее исторической содержательности ввиду явного распада всей старой территориально-политической системы.

Вне тенденций старейшинства князья называются братьями без различия степеней родства. Еще Неволин отметил, что все князья, как равные в известном отношении друг другу по княжескому достоинству, называют себя взаимно братьями. Сама по себе черта эта не заключает в себе ничего своеобразного. Исследователи славянского семейного быта не раз отмечали широкое значение слова «братья»,.

объемлющего всех членов нераздельной семьи. С применением той же схемы семейных отношений к владетельному роду это слово естественно приняло политический оттенок, подчеркивая равенство князей. Братья-князья собирались на съезды XI в., «все братья» — русские князи. По мере приобретения младшими князьями все большего признания их прав как отчичей резче выступает это подчеркивание равенства князей в термине «братья». Старший начинает обращаться к младшему со словами: «брате и сыну», — и слышит в ответ: «брате и отче!», а не то встречает протест против тона, который требовал бы выражений «господине-отче», как например: «Аже еси сь сякыми рЬчьми прислалъ, не акы къ князю, но акы къ подручнику и просту человеку, а что умыслилъ еси, а тое дЪй, а Богъ за всЪмъ»^[34]. В эпоху, принесшую торжество началу раздельного отчинного владения над тенденциями к единству земли и властвования, термин «братья» действительно означает «лиц, просто равноправных, независимых владетелей, которых соединяло между собой общее происхождение от одного родственника». Я. А. Голяшкин удачно объясняет сохранение старых семейных форм и формул при новом складе политического быта, кроме силы традиции, тем, что «князья, даже окунувшись совершенно в водоворот новых политических отношений, продолжали составлять один род, изолированный от общества и потому теснее захватывавший своих членов, внушая им постоянную мысль о их исключительной кровной близости друг к другу» .Сознание своей монополии на княжое достоинство в силу принадлежности к роду владетельных^[35] князей — такова та грань, которая обособляет князей от общества в данный период. И Лешко польский, настаивая на низложении боярина Володислава, захватившего было власть в Галиче: «Не есть лЪпо боярину княжити въ Галини», несомненно выразил мнение и русских князей: погибший в заточении Володислав «нашедъ зло племени своему и дЪтемъ своимъ, княжения дЪля: вси бо князи не призряху дЪтий его того ради».

Братство князей предполагало не только равенство их в княжеском достоинстве, но и их союзность. Все братья, русские князья, «послушающе» брат брата, со старейшим, в отца место, во главе, как единая действующая на Руси сила, — таков идеал Ярославова ряда. Распад его наследия привел к дроблению братского союза князей на ряд «частных политических союзов с разнородными системами взаимных отношений». И слово «брат» приобретает особое значение в половине XII в.: брат тот, с кем можно жить в союзе^[36], брат-союзник, кто обещал «быти за одинъ братъ»: «Дажь стоиши въ томъ ряду, — говорят князья друг другу, — то ты намъ брать, пакы ли поминаешь давныя тяжа... то съступилъ еси ряду». Это договорное, политическое братство — явление того же порядка и той же эпохи, как и условное, договорное старейшинство. Такова эволюция терминологии междукняжеских отношений, объясняющая вычурную форму, в какой Вячеслав Владимирович выразил свою радость по поводу уступки ему Киева Изяславом: «Ты мой еси отець, и ты мой и сынъ, у тебе отца нЪту, а у мене сына нЪтуть, а ты же мой сынъ, ты же мой братъ». Конечно, вся эта «терминология», в которой так мало определенности и так трудно различить отражение бытовых явлений и личных чувств от политического элемента взаимных обязательств и приобретаемых прав, еще далека от схоластики московских договоров с их канцелярски выработанными формулами. Но присматриваясь к ней, мы, несомненно, вступаем в условия удельного быта и отношений между князьями как независимыми владельцами обособленных волостейкняжений, ограниченных в своей независимости и связанных друг с другом лишь фактическим соотношением сил и интересов да договорными соглашениями.

Договорные отношения между князьями удельного времени подробно изучены В. И. Сергеевичем и легли в основу его исторической теории. Выводы, полученные прежде всего на основании известий, идущих «от XII века и ближайших к у 94 ^.

нему годов смежных столетии", приняты в этой теории за исходный пункт русского исторического развития, на них построена характеристика древнейшего периода русской истории. Так возникло представление об «исконной» политической особенности древнерусских волостей, «первоначальных», существовавших «еще до Рюрика»; о «преобладающем значении договорного и союзного начала в нашей истории»^[37][38][39], и притом — во всей нашей древнейшей истории, с первых моментов ее, о каких мы можем получить некоторое представление из источников. То «множество единовременно существующих небольших государств», какими представляются волостикняжения XII в., возникло и сложилось в доисторические времена. Волость — территория, потому и составляющая «одно государственное целое», что состоит под одною властью. И эта власть старше деятельности князей Рюрикова рода;

ее возникновение одновременно и неразрывно связано с возникновением древнейших городов. И древнейшие волости — не племенные. Племена, перечисляемые начальным летописцем как имеющие каждое свое княжение^[40], носят местные наименования: нет основания предполагать «родовое единство отдельных племен и условливаемую этим единством политическую их цельность». Волости возникли не на племенной основе. «Скрытый от глаз историка процесс возникновения первоначальных волостей совершался, надо думать, медленно, но не мирно, а с оружием в руках». «Группами предприимчивых людей» строились города; «жители таких укрепленных пунктов при благоприятных условиях могли стремиться к расширению своих владений и с этой целью захватывать чужие земли и подчинять себе разрозненное население этих земель», а для «береженья» своих приобретений строили пригороды. «Центр волости город, к нему тянется земля, огражденная пригородами. Сила, создавшая такую волость, должна была выйти из города»^[41]. Так возникли волости политически обособленные, исконное и основное явление древнерусского политического быта.

По существу, это гипотетическое построение В. И. Сергеевича, несомненно, содержит ряд очень ценных указаний на то, в каком направлении следует искать выяснения древнейших моментов русского исторического процесса. Но оно, само явившись результатом перенесения на древнейшие времена наблюдений, установленных для XII в., получило в исторической теории В. И. Сергеевича такую силу, которая едва ли плодотворно отразилась на понимании деятельности русских князей и междукняжеских отношений X и XI столетий, вызвав неудачную попытку подвести под действие «договорного» начала кровавую борьбу сыновей Святослава и Владимира, где рать не до мира стояла, а до полного уничтожения противника и объединения власти над всеми волостями, и несогласную с изложением летописи оценку деятельности Владимира и Ярослава, одностороннее освещение времени старших Ярославичей и Мономаха. Дело в том, что В. И. Сергеевич предположил слишком большую определенность и зрелость волостного строя на заре русской исторической жизни и тем подорвал возможность эволюционного понимания форм древнерусского политического быта. Удельный строй, характеризуемый в политическом отношении обособленностью волостей-княжений и договорными отношениями между князьями, явился результатом долгого исторического развития, хотя бы оно и опиралось на основы, заложенные еще во времена «доисторические», в эпоху колонизации Восточно-Европейской равнины славянскими племенами и перехода их от племенного быта к городскому и волостному строю. Волости-княжения и междукняжеские отношения XII и XIII вв. во всех существенных исторических чертах своих не пережитки глубокой древности, а новообразования. Не в целях этого очерка древнерусских междукняжеских отношений следить за постепенным самоопределением земель-волостей. Отмечу только, что оно не встретило в конце концов достаточного противодействия во влиянии княжой политики, а, напротив, нашло в ней именно в начале отчинного раздела силу, которая каждой земле давала возможность выработать себе законченный политический строй укреплением у себя определенной княжой семьи. Так начало отчины встретило поддержку в тенденциях самого населения, созидая основы удельного уклада всего русского политического быта.

• [1] Ипат. С. 233—336; Лавр. С. 297−330.
• [2] «Сколько запомнила история, — пишет об этих событиях Грушевский, — старыйКиев не был еще свидетелем такой сложной политической системы, такойбесконечной сети союзов и контрсоюзов. Все почти княжения старой Киевскойдержавы, хоть и выделившиеся уже, принимали деятельное участие и этойборьбе за Киев — от Новгорода до Переяславля, от Суздаля до Галича, кромекняжеских союзов и расчетов, влияли и стремления общин-земель к определенным своим политическим целям: Киевской к обособлению в особое целое, Переяславской к отделению от Киева и Чернигова, Туровской к отделению отКиева и т. п. Из сил, стоявших вне системы земель древней Киевской державы, играют более или менее видную роль Польша, Венгрия, не говоря уже прополовцев» (Грушевський М. Історія. Т. 2. С. 153—154).
• [3] Ииат. С. 298.
• [4] Там же. С. 266.
• [5] Там же. С. 266, 275, 297—298.
• [6] 2,0 Там же. С. 262, 263, 266.
• [7] Так толкует мысли Юрия В. И. Сергеевич (Русские юридические древности. Т. 2. С. 279—280).
• [8] Лавр. С. 303: «В то же лЪто поиде Ростиславъ Гюргевичь ис Суждаля с дружиною своею в помочь Олговичемъ на Изяслава Мстиславича, послань отъ отцасвоего. И здумавъ Ростиславъ с дружиною своею, река: „Любо си ся на мяотцю гнЪвати, не иду к ворогомъ своимъ, то суть были ворози и дЪду моемуи стрыемъ моимъ; но поидемъ, дружино моя, къ Изяславу, то ми есть сердце свое, ту ти дасть ны волость“». Этот мотив идет как бы навстречу настроениюкиевлян против борьбы в среде Мономахова племени и союзов с Ольговичами (Святославичами; ср.: Ипат. С. 243, 246, 250). Иначе Ипат. С. 257: «В то жевремя пришелъ бъ Гюргевичь старейший Ростиславъ, роскоторавъся съ отцемьсвоимъ, оже ему отець волости не далъ в Суждальской земли, и приде къИзяславу Киеву, поклонився ему рече: „отець мя переобидилъ и волости ми недалъ“». Этот приход Ростислава Лавр, ставит в связь с уходом Глеба, егобрата; приняв Ростислава с радостью, Изяслав послал сказать Глебу: «„Идико Олговичемъ, к гЬиъ еси пришелъ, ати ти дадять волость“, и иде ГлЪбъЧернигову, а оттуда къ отцю, а Ростиславъ иде в Городецъ, а по городомъпосажа посадникы своя». Ипат. разделяет эти два факта (см. С. 256, 257), указывая, что Изяслав дал Ростиславу пять городов в Побужье (бывший наделСвятослава Всеволодовича), а в Городок Остерский взял его с собою только насъезд с Давыдовичами. Уходя в поход на Юрия, Изяслав доверил Ростиславустеречь землю Киевскую, а по возвращении услыхал обвинения, что тотподговаривал на него киевлян и берендеев (на случай, если бы Юрий победил
• [9] 2,5 Там же. С. 259−260; Новг. I. С. 137.
• [10] Поляки и венгры, союзники Изяслава, ставят Юрию условие: что касаетсяКиева, то «а быста вы сЪдЪла в КиевЪ, сама ся вЪдаюча, кому вама приходить, а Изяславу осе его Володимирь готовъ, а се его Луческъ, а што его городовъ, ать сЪдить в томъ, ать онамо к Новугороду Великому ать взворотить Гюрги даниихъ вси» — и далее: «Изяславъ же хотяше всихъ даний к Новугороду Новго-родцкыхъ, акоже есть и переже было, — и тако не уладишася», Юрий «не даданий, а Изяславъ не отступися». Только вооруженное посредничество Володимирка галицкого и просьбы Вячеслава привели к миру: «Изяславъ съступиДюргеви Киева, Дюрги възврати всЪ дани Новгородцкыи Изяславу и егожеИзяславъ хотяше» (Ипат. С. 270—274). Но и уступив Киев, Изяслав непризнал старейшинства Юрия «въ отца мЪсто»: он не иначе называет его, какстрыемъ. О борьбе ростово-суздальских князей за «дани» с новгородцамиср.: Новг. I. С. 148.
• [11] 2.7 На Пересопнице в 1149 г. князья уговорились так: «Яко по Переяславьскомъполку что будеть пограблено, или стада, или челядь, что ли кому будеть своепознавши, поймати же полицю. Изяславъ же посла мужи своя и тивуны, своегодЪля товара и своихъ дЪля стадъ, егоже бъ отшелъ, а мужи, своего дЪля. они сам!» Ъхаша, а друзии тивуны своЪ послаша; и тако приїхавше к Гюргевии начаша познавати свое. Гюрги же того всего не управи, и мужи ИзяславлиприЪхаша къ Изяславу, ничтоже исправивъше своего" (Ипат. С. 274—275).Вторично изгнанный из Киева Изяслав говорит дружине: «Вы есте по мнЪизъ Рускые земли вышли, своихъ селъ и своихъ жизний лишився» (Там же.С. 284). Когда Юрий умер, «много зла створися въ тъ денъ: розграбиша дворъего красный, и другый дворъ его за ДнЪпромъ разъграбиша, егоже звашеть самъраемъ, и Василковъ дворъ, сына его, разграбиша в городЪ; избивахутьСуждальци по городомъ и по селомъ, а товаръ ихъ грабяче» (Там же. С. 336). 2.8 Неосведомленность Юрия о движениях Изяслава лучше всего показывает, на чьей стороне было все население. Два раза захватывал Изяслав Юрияврасплох, так что его союзник Володимгрко галицкий удивился: «Како естькняжение свата моего, аже рать на нь из Володимеря идеть, а како того неувЪдати?» (Там же. С. 276, 288, 289).
• [12] 2.9 Там же. С. 306. По уходе Юрия Изяслав Городок дотла разорил (Там же. С. 308).
• [13] «Гюрги же старЪйшаго сына своего Ростислава посади у Переяславли, АндреяВышегородЪ. а Бориса в БЪлгородЪ, а ГлЪба в КановЪ» (Там же. С. 268).
• [14] Ростислав признал его старейшинство: «„Отце, кланяю ти ся... стрый ми еси, яко отецъ“. Гюрги же рече: „Право, сыну, съ Изяславомъ есмь не моглъ быти, а ты ми еси свой брать и сынъ“» (Там же. С. 328). Утвердившись в Киевщине, вернув ей Погорыню, Юрий посылает за Ростиславом: «Сыну, мнЪ с кимъРускую землю удержати? с тобою: а поЪди сЪмо» (Там же. С. 330).
• [15] «Ростиславъ же посла по брата своего Володимера Володимерю, и по Мъсти-слава и Ярослава Лучьску, и приведъ я оба к Гюргеви, къ строеви своему, и с полкома ею, а Мьстислава остави Володимери: нЪ смЪ бо МьстиславъЪхати, река: „Иметь мя Дюрги“. Дюрги же сею приимъ в любовь, а коМьстиславу посла съ хрестьнымъ целованиемъ, и того прия в любовь» (Там же.С. 330).
• [16] На съезде у Лутавы: «Тогда же Гюрги въда Изяславу Корческъ, а СвятославуОлговичю Мозырь, и ту уладивъся с нима, иде въсвой Киевъ» (Там же. С. 331).
• [17] «Гюрги же Володимири не собъ искашеть, но цЪловалъ бяшеть хресгъ къ братусвоему АндрЪеви, въ животЪ и еще, яко по животЪ его волость удержатисынови его; и потомъ к Володимеру къ АндрЪевичю хрестъ целова, яко искатиему Володимира; и про то поиде к Володимирю, ища Володимиру» (Там же.С. 334).
• [18] «Дюрдий же видя непокорьство его к собъ и съжалиси о погыбели людьстЪй. нача молвити дЪтемъ своимъ и бояромъ своимъ: не можемъ стояти сдЪ, занеонъ, мний буда, не покорить ми ся; а язъ не радуются о погыбели его, нипрогнанью его, но рекохъ: уведу и въ хрестьное цЪлование, яко и братью его;онъ же не всхогЬ того» (Там же. С. 335). Племянника Юрий утешил Погоринскойволостью.
• [19] Лавр. С. 353. Ср. ниже, в главе VII.
• [20] Грушевський М. 1стор|'я. Т. 2. С. 296—297. М. С. Грушевский дает список 15 волостей Киевщины, бывавших особыми наделами отдельных князей.
• [21] «Черниговские Ольговичи, Волынские Изяславичи, Галицкий Ярослав, Переяславский Глеб, Рязань, Новгород стояли в сфере его политического влияния, и он еще (уже в последний раз) поддерживает киевскую традицию прежнихдобрых времен: требует уважения к себе, чтобы князья имели его „отцомъ собъвъ правду“ и в его послушании ходили, а с своей стороны соблюдал традиционный долг — блюсти справедливость между князьями — и наделял волостямиразных захудалых князей» (, Гру шевський М. Історія. Т. 2. С. 189). Андрей нестесняет Ростислава, даже уступает ему в делах новгородских.
• [22] Соглашаясь признать Мстислава киевским князем, князья «цЪловали крестъ, якоже взяти имъ волость у Мьстислава по своей воли»; от старшего князятеперь прежде всего ждут наделов из того, чем он владел, норовят с ним"волоститься". Мстислава признали и черниговские князья старейшиной: «бяхубо тогда Олговичи въ Мьстиславли воли» (Ипат. С. 265, 268). Сохранив за собойвладимирское княжение, Мстислав с тех пор как в 1170 г. сын его Роман сталновгородским князем, соединяет силы Киева, Волыни и Новгорода в своихруках.
• [23] Ипат. С. 415−422.
• [24] Там же. С. 456.
• [25] Ключевский В. Курс. Ч. 1. С. 393.
• [26] По разорении Киева Мстислав Андреевич посадил там дядю Глеба. По егосмерти сел было в Киеве Владимир Мстиславич, но Андрею «не любо бяшесЬдЪнье Володимере КиевЪ и насылаше на нь, веля ему ити ис Киева, а Романов^ Ростиславичю веляше ити Киеву>, Ростиславичам он посылает сказать:"Нарекли мя есте собЪ отцомъ, а хочю вы добра, а даю Романови, братувашему, Киевъ». Ослушание Ростиславичей вызывает такую отповедь Роману:"Не ходиши в моей воли съ братьею своею, а пойди с Киева, а Давыдъисъ Вышегорода, а Мьстиславъ из БЪлагорода; ато вы Смоленскъ, а гЬмься поделите", и Ростиславичи отвечают: «Брате, въ правду тя нарекли есмыотцемъ собъ... а намъ путь кажеши изъ Руськой земли безъ нашеЪ вины>(Ипат. С. 386−388).
• [27] Ипат. С. 308: ср. С. 338. Об этих отношениях см.: Данилевич В. Е. Очерк историиПолоцкой земли. С. 86—87.
• [28] Ипат. С. 331—332.
• [29] Например, Изяслав Ярославич говорит — под 1078 г. — Всеволоду: „Ты, брате мой... введе мя на столъ мой и нарекъ мя старейшину собе“ (Лавр.С. 196; стилизация тут, быть может, и позднейшая); или признание Юрия"отцемъ» Ольговичей с призывом занять киевский стол; ср. договор ИзяславаМстиславича с Вячеславом: «Ты ми еси отець, а се ти Киевъ» (Ипат. С. 278) и т. п.
• [30] Голяшкин Я. А. Очерк. С. 211—285.
• [31] Я. А. Голяшкин то полагает, что род Ярославичей «никогда не подчинялсяродовой организации, если только не видеть ее в завещании Ярослава, никогдане был учреждением», то признает, что в старину «власть рассматриваетсякак принадлежность старшинства и приобретается поэтому не усилиями личнойэнергии, а самим порядком рождения».
• [32] Ипат. С. 459.
• [33] Наиболее сильное выражение готовности стать в личную зависимость далЯрослав галицкий, обращаясь к Изяславу: «Ныне, отце, кланяю ти ся, прими мяяко сына своего Мьстислава, такоже и мене, ать ездить Мьстиславъ подле твойстремень по одиной сторонЪ тебе, а язъ по другой сторон^ подлЪ твоей стремень
• [34] Ипат. С. 390 — слова Мстислава Ростиславича Андрею Юрьевичу.
• [35] Едва ли можно признать удавшейся попытку В. И. Сергеевича (Русскиеюридические древности. Т. 2. С. 303—304) отыскать в древней Руси безземельных служилых князей. Он указывает на Давыда Всеславича на основании егоучастия в походе 1103 г. на половцев: „Эта была, конечно, служба его Ярослави-чам“. Если считать достоверным, что Давыд в это время был изгнанникомиз Полоцкой земли (полоцкие дела за это время почти совсем неизвестны, но мнение В. И. Сергеевича наиболее вероятно), то все-таки временноеотлучение от отчины и участие в общекняжеском предприятии не делают егопредставителем особой категории „служилых“ и „безземельных“ князей, как иучастие в походе для него, конечно, не служба. Еще менее повод считатьбезземельным служилым князем Ростислава Юрьевича. Ростислав, по мнениюВ. И. Сергеевича, обиженный отцом, приехал к Изяславу с предложениемуслуг и не требуя волости; Изяслав услуги принял и дал ему несколькогородов в кормление на условии верной службы. Выше была речь об этомэпизоде, приведены и тексты, из которых видно, что, по Лавр., Ростислави ехал в Киев искать волости, а по Ипат., жалуется Изяславу, что отец емуволости не дал, и Юрий понимал удел сына как „часть въ землЪ Русской“, а нс как служилое кормление. Наиболее безземельный князь древней Руси —Иван Берладник, но и его нельзя подводить под эту категорию, так как и для негобезземельное состояние ненормально: он опасный претендент-противник дляЯрослава галицкого, а не слуга князей, у которых ищет убежища и помощи. Скорее можно признать первыми „безземельными“ служилыми князьямиКонстантина Владимировича, из рязанских князей, на службе у РостиславаМихайловича черниговского (Ипат. С. 527) и его сына Евстафия, перекинувшегося к Миндовгу (Там же. С. 565, 569). Ср.: Иловайский Д. И. ИсторияРязанского княжества. С. 59. М. С. Грушевский почему-то служилым княземсчитает Святополка, которого видим в рядах галицкого боярства: не по"княжому» ли имени? См.: Ипат. С. 384—385; ср.: Грушевський М. 1стор1я.Т. 2. С. 443.
• [36] «Вы мнЪ братья своя, — говорит Изяслав Мстиславич Глебу Юрьевичу, —до васъ нЪту рЪчи никоея же; но обидить мя твой отець, а съ нами не умЪетьжити» (Ипат. С. 276). А Юрий — Ростиславу: «Право, сыну, съ Изяславомеемь не моглъ быти, а ты ми еси свой брать и сынъ» (Там же. С. 328).
• [37] Там же. С. 290.
• [38] Сергеевич В. Русские юридические древности. Т. 2. С. 2.
• [39] Там же. С. 131. 139, 231.
• [40] Лавр. С. 9.
• [41] Сергеевич В. Русские юридические древности. Т. 1. С. 1—-12.