России и Запад в ракурсе модерннзационной парадигмы

А. Общее и особенное

Теория модернизации, созданная на основе эволюционизма и структурного функционализма, предложила эволюционистско-прогрессистскую парадигму для исследования перехода от традиционного общества к современному. Сторонники модерннзационной парадигмы полагают, что переход к модерну сопровождается радикальными трансформациями моделей человеческой деятельности, подчиняется единым, универсальным закономерностям и осуществляется под действием факторов преимущественно эндогенного происхождения, с помощью механизмов, общих для всех социумов. Главное в рамках указанного подхода — определить стадию, на которой находится данный социум в универсальном процессе развития, так как закономерности функционирования обществ в значительной степени являются производными от той стадии, на которой они находятся в данный момент. Теория модернизации в последние годы стала довольно популярной среди российских исследователей и активно применяется в изучении России Х1Х-ХХ вв.

Российское общество в период империи трансформировалось от традиции к модерну и в принципе изменялось в тех же направлениях, что и западноевропейские социумы: из традиционного, аграрного, сельского, патриархального, холистского оно превращалось в современное, индустриальное, городское, демократическое, индивидуалисткое. Вместе с тем имелись и существенные различия. Первое заключалось в том, что социальные изменения происходили в России с опозданием, например становление сословий и городских корпораций, переход от общности к обществу, демографический переход, промышленная революция, возникновение гражданского общества и представительных учреждений.

Второе отличие состояло в том, что глубина охвата России и других европейских стран различными социальными, экономическими, культурными и политическими процессами была различна. Например, закрепощение населения в России, как нигде, было всеобъемлющим и полным; урбанизация, индустриализация, распространение грамотности, секуляризация массового сознания к 1917 г. не успели широко развиться; некоторые явления вообще обошли Россию стороной, а если затрагивали, то поверхностно, например Ренессанс, Реформация, контрреформация и научно-технические революции XVII—XVIII вв. Только в XVIII в. Россия по-настоящему присоединилась к Европе и стала составлять с ней единое культурное, экономическое и информационное пространство, претерпевать те же процессы и явления, которые происходили там, правда, с некоторым опозданием и иной интенсивностью.

Россия от Запада отличалась еще и тем, что в XVII—XIX вв. западноевропейские страны развивались в направлении нивелирования местных, сословных или классовых особенностей общественного и частного быта, интеграции и централизации политического, правового и культурного пространства, ранее фрагментированного и децентрализированного по регионам, сословиям и классам, в единое национальное пространство. Другими словами, происходила консолидация населения в единую нацию, что в общих чертах завершилось в 1870-е гг. В русском обществе, наоборот, в течение XVIII—XIX вв. наблюдался рост социальной и культу рной фрагментации вследствие колонизации и асимметричной вестернизации. До середины XVII в. отдельные социальные группы отличались общностью культуры, веры, менталитета, организации, и в этом смысле русское общество было более или менее однородным. Однако с начала XVIII в. под влиянием модернизации русское общество постепенно фрагментировалось и к концу XIX в. стало значительно более асимметричным, чем было до петровских реформ начала XVIII в. Дворянство, городское сословие и крестьянство из-за различных темпов социальной динамики в конце XIX в. находились на разных стадиях социального развития и социальной организации, жили в значительной мере в разных социальных, правовых и культурных условиях, несмотря на то что постоянно взаимодействовали и влияли друг на друга. К 1917 г. две трети русского крестьянства (80% населения в 1913 г.) продолжали жить в общине, руководствуясь в большей степени обычным, а не писаным правом, передачу культурного наследства осуществляли преимущественно устным путем и т. д., т. е. существовали в условиях общности традиционного типа. Городское сословие (18%) в значительной мере изжило общинные отношения, но отдельные его группы — купцы, мещане и ремесленники — в разной степени. Дворянство и разночинная интеллигенция (2%) практически не знали общинной организации частной и общественной жизни и в начале XX в. уже жили в условиях равенства возможностей, приоритета заслуг перед рождением, открытости и социальной мобильности, главенства закона; психологически они были готовы к социальным переменам, к жизни в условиях демократии и разделяли концепцию прогресса.

Вместе с тем город и деревня не превратились в два отличных друг от друга мира. Это объясняется следующими причинами. Во-первых, деревня всегда была тесно связана с городом и не являлась его антагонистом. В течение всего имперского периода от трети до половины городского населения состояло из крестьян, и в пореформенное время доля последних постепенно увеличивалась. Часть образованных слоев общества, оппозиционно настроенная к существовавшему режиму, разделяла некоторые парадигмы массового сознания крестьян и городских низов, хотя было бы неверно думать, что интеллигенция имела общий менталитет с крестьянством или рабочими. Во-вторых, в пределах городского и деревенского пространства также существовала порожденная модернизацией социальная фрагментация, достаточно сильная и отчетливая. В городе и деревне возникли новые классы — буржуазия и рабочие, из сельской общины к 1917 г. вышло до 30% крестьян. Буржуазия и значительная часть крестьян, порвавших с общиной, связывали свои надежды с урбанизацией, индустриализацией и развитием рыночных отношений. Напротив, рабочие, в массе своей имевшие тесные отношения с деревней, не успевшие «перевариться» в фабричном или городском котле, во многом несли на себе печать крестьянского менталитета. Индустриализация ассоциировалась в их сознании с тяжелой работой на фабрике, с отрывом от родины и семьи, с разрушением традиционного уклада их жизни. В силу этого они мечтали о том, чтобы переустроить весь мир, в том числе промышленность и город, по модели сельской передельной общины. Поэтому внутри города и деревни проходила более существенная социальная и культурная граница между формирующимися классами, что также не позволяет рассматривать город и деревню как противоположности.

Российское культурное и социальное пространство, если несколько огрубить действительность, было расколото на две неравные части, но не столько в соответствии с местом жительства, сколько в соответствии с социальной принадлежностью — крестьяне и городские низы, с одной стороны, дворянство, буржуазия и интеллигенция — с другой. Это обнаружилось уже в конце XVIII в. Вот наглядный пример. В сентябре 1792 г. известный русский агроном, дворянин и помещик А. Т. Болотов, застигнутый ненастной погодой в дороге, вместе со своей семьей вынужден был остановиться в крестьянском доме. Он, по его словам, впервые (!) оказался на деревенском «годовом празднике» и смотрел на него как иностранец. «На что смотрели и сами мы, как на не виданное еще никогда зрелище, с особливым любопытством, и не могли странности обычаев их, принужденности в обрядах и глупым их этикетам и угощениям довольно надивиться. И глупые обряды их при том ажно нам прискучили и надоели. Однако, как ни не мешали они нам тем в нашем чтении (французских книг, надо полагать. — Б. М), но мы, скрепя сердце, сидели уже молча и давали им волю дурачиться». Как видим, дворянин, постоянно общавшийся с крестьянами по делам своего поместья и по службе: к 1794 г. он прослужил коронным управляющим казенных крестьян 20 лет! — плохо знал их быт и нравы и жил в бытовой и культурной изоляции от них. И это было отнюдь не исключением, а нормой. Для культурного помещика первой половины XIX в. М. А. Дмитриева (1796−1866) мир народной культуры был столь же глубоко чужд, враждебен и абсолютно непонятен, как и для А. Т. Болотова. 11емецкий антрополог А. Гакстгаузен, много лет изучавший Россию не только по книгам, но и в ходе путешествий, имел все основания написать в 1847 г.: «С XVI столетия Россия значительно сблизилась с Западной Европой. В последние 140 лет в России сильно распространилась европейская цивилизация. Высшие классы получают западноевропейское воспитание и образование; все государственные учреждения заимствованы с Запада. Законодательство приняло не только характер, но и форму европейских законодательств; но все это отразилось только на высших классах. Западная цивилизация не проникла в нижние слои русского народа, в его нравы и обычаи; его семейная и общинная жизнь, его земледелие и способ поземельного владения сохранились вне всякого влияния иноземной культуры, законодательства и почти вне правительственного вмешательства. Но благодаря различию в образовании верхних и нижних слоев русского народа образованное сословие утратило всякое понимание сельских народных учреждений. Русская литература, рисовавшая народ по Вальтеру Скотту' и Ирвингу, только теперь начинает знакомиться с жизнью народа, его семейными отношениями и традициями; это, только в еще высшей степени, должно быть сказано об иностранцах, писавших о России. Всякий, едущий в Россию с целью основательного изучения русского народного быта, должен прежде всего постараться забыть все, что он читал о нем в Европе». Интересно, что народ и интеллигенция в пореформенное время говорили буквально на разных языках: народный язык был близок к языку XVII в., а язык образованных людей европеизировался.

Четыре фактора играли ключевую роль в этом социально-культу рном расколе: 1) замедленность урбанизации (процент городского населения за 1742−1914 гг. увеличился с 13 до 15,3, или всего на 2,3 пункта); 2) рассеянность индустриализации (в городе в 1860—1914 гг. было сосредоточено около 40 % всех рабочих, в деревне — 60%); 3) слабая социальная мобильность; 4) преимущественно устный характер народной культуры.

Медленная урбанизация приводила к тому, что город «переваривал» на новый модернистский лад лишь незначительную часть крестьянства. А медленная и рассеянная индустриализация позволяла крестьянам сочетать сельскохозяйственные занятия с промышленными, традиционные модели поведения с новыми.

Межсословная и географическая мобильность была, с одной стороны, недостаточно интенсивной из-за низких темпов урбанизации и индустриализации, с другой стороны, односторонней — преимущественно из крестьянства в городское сословие и из деревни в город. Это замедляло проникновение новых идеей, социальных и культурных стандартов в деревню.

Положение усугублялось малограмотностью и отсутствием привычки у крестьян и городских низов черпать нужные знания в печатном слове. Это предопределило передачу знаний и опыта посредством прямых примеров и подражания, сужало значение книги, школы, средств массовой информации в социализации молодого поколения. К началу XX в. только дворянство и духовенство (2% всего населения России) достигли почти полной грамотности; остальные сословия по степени грамотности находились на уровне западноевропейских стран XVII в.: грамотность среди мужчин старше 9 лет составляла в конце XVIII в. 6%, в 1850 г. — 19%, в 1913 г. — 54%, у женщин — соответственно 4, 10 и 26%. Уровень функциональной грамотности была намного ниже, так как не все грамотные люди имели возможность читать литерату ру и не все считали, что посредством литературы следует обучаться. Крестьянство и городское сословие в XVIII-первой половине XIX в. к чтению относились неодобрительно, полагая, что этим пристойно заниматься только представителям дворянства и духовенства. В пореформенное время народный читатель в массе своей ценил религиозные книжки, а светские не одобрял, считая, что они вредны, сбивают с истинного пути. Вследствие этого в середине XIX в. читательская аудитория России насчитывала всего от 600 тыс. до 1 млн человек, что составляло лишь 1−1,5% всего населения; к концу XIX в. аудитория возросла до 3−4 млн, или 3−4 % населения. Положение стало серьезно изменяться только в конце XIX в., но главным образом после того как в 1908 г. Государственная дума приняла Закон о постепенном, в течение 10 лет, введении всеобщего обязательного начального образования, и верховная власть поддержала эту инициативу. Уровень грамотности стал быстро повышаться, обгоняя даже текущие потребности народа, развивалась склонность к серьезному, прагматическому чтению, наметился переход крестьянства от устной культуры к письменной. Это имело принципиальное значение, поскольку механизм передачи и преобразования накопленного и нового знания в существенной, если не решающей, степени обусловливает своеобразие культу ры, возможность и темпы ее трансформации. Устная передача опыта нацеливала крестьян на преемственное воспроизведение людьми определенных навыков, умений, ориентаций и в лучшем случае обеспечивала очень медленную эволюцию устоявшихся знаний и представлений. Книга и периодическая печать делали крестьянский мир открытым влиянию города, высокой культуры, всему, что происходило в мире, и готовили крестьян по большому счету к переходу от традиционности к модернизму.

В отличие от простонародья дворянство и интеллигенция уже в конце XVIII — начале XIX в. рассматривали книгу как руководство к действию и в своем поведении подражали литерату рным героям. Однако на их долю приходилось всего 2% населения, что было достаточно, чтобы развить мощную, имеющую мировое значение русскую культуру, но недостаточно, чтобы подготовить народ к восприятию и ассимиляции достижений европейской цивилизации. В результате четыре мощных двигателя модернизации — индустриализация, урбанизация, социальная мобильность и печатное слово — в социальном и культурном отношениях имели ограниченное значение в России. Социальные и политические реформы, начавшиеся в начале XX в., создавали благоприятные возможности, чтобы сгладить социальные противоречия на основе косенсуса, но две неудачные войны (русско-японская и мировая) и три революции, случившиеся в продолжение всего 10 лет, помешали начавшемуся процессу.

При оценке раскола образованного общества и народа необходимо учитывать, что это не спицефически российское явление, а неизбежная стадия при переходе от традиции к современности во всех странах и что раскол не означал, что народная и элитарная культуры не взаимодействовали. Общественный и семейный быт, нравы, поэтическое творчество крестьян и низших слоев города испытывали постоянное влияние элитарной культуры, и наоборот. Проблема состояла в том, что элитарная культура изменялась быстрее, чем народная. Это и создавало впечатление, что народ дремлет, а элита европеизируется. В Западной Европе народной культуре сокрушительный удар нанесли церковь и государство еще в XVIXVII вв. После этого о народной культуре можно говорить только как об осколках дезинтегрированного целого или как о псевдонародной культуре. В России к 1917 г. народная культура была живой и мощной, хотя и начала разрушаться.

Важное отличие России заключалось в том, что социальные изменения, происходившие в России и других европейских странах в XVIII — начале XX вв., отчасти были синхронными, но по большей части не совпадающими во времени. Одни процессы начались в России в тот момент, когда они завершились или завершались на Западе, например становление сословий и городских корпораций, переход от общности к обществу; другие захватили Россию с большим опозданием, например демографический переход, промышленная революция, возникновение гражданского общества и представительных учреждений. В европейских странах важнейшие социальные и культурные процессы также не были вполне синхронными, но там временной разрыв между ними был намного меньше.

Глубина охвата России и других европейских стран различными социальными, экономическими, культурными и политическими процессами была существенно различна. Например, закрепощение населения в России, как нигде, было всеобъемлющим и глубоким; урбанизация, индустриализация, распространение грамотности, секуляризация массового общественного сознания к 1917 г. не успели глубоко захватить российское общество. Некоторые процессы вообще обошли Россию стороной, а если затрагивали, то поверхностно. Например, русское общество так и не прошло через горнило Ренессанса, Реформации, контрреформации и научнотехнической революции XVII—XVIII вв. которые имели место в западноевропейских странах, ни одновременно, ни позже.

Только в XVIII в. Россия по-настоящему присоединилась к Европе и стала составлять с ней единое культурное, экономическое и информационное пространство, испытывать те же процессы и явления, которые происходили там, правда, с некоторым опозданием и иной интенсивностью.

Движение цен в России и на Западе может служить хорошим индикатором контактов между ними. До начала XVIII в. в динамике западноевропейских и русских цен не наблюдалось никакой согласованности. Революция цен, которая постепенно охватывала Европу в X VI-X VII вв. с запада на восток, включая Прибалтику, Польшу, Скандинавские страны и Австрию, остановилась у российской границы. В результате асинхронного изменения цен в течение нескольких столетий на рубеже XVII—XVIII вв. уровень цен, выраженных в граммах золота, в России оказался в 9−10 раз (!) ниже, чем в западноевропейских странах. Экономические связи, которые имела Россия с Западом, являлись совершенно недостаточными для включения страны в мировой рынок, а ведь они были намного интенсивнее, чем культурные контакты. Отсюда очевидно, как мало общалась Россия с остальной Европой до XVIII в. в экономическом, да и в других отношениях. Зато в следующем столетии в России наблюдался компенсационный рост: цены повысились в 5 раз в золоте и в 11 раз номинально — больше, чем на Западе за несколько предыдущих столетий, благодаря чему разрыв в уровне цен сократился до двукратного. В следующем столетии цены в России и остальной Европе изменялись совершенно согласованно, разрыв в их уровне на рубеже XIX—XX вв. сократился до возможного минимума и составлял всего 20−30% — твердое доказательство того, что Россия вполне интегрировалась в мировую экономику. Динамику российских и западноевропейских цен можно считать тестом на интенсивность контактов между Россией и Западом: их ничтожность до XVIII в., бурный, компенсационный рост в XVIII в., их нормальность в XIX — начале XX в., соответственно периферийность России по отношению к Западу' до XVIII в., ее интеграция в Европу начиная с XVIII в. и включенность в XIX — начале XX в.

Культурная асимметрия в еще большей степени, чем социальная дифференциация, создала огромное напряжение в обществе и способствовала созреванию предпосылок для трех революций начала XX в. Последняя революция не ограничилась уничтожением остатков старого режима, как это было во время революций в Европе в 1789—1848 гг., она разрушила также и возводившееся здание нового современного общества и модернистской культуры.

Антимодернистский характер Октябрьской революции ярко проявился в том, что в 1917;1918 гг. народ намеренно сжигал сотни музеев и тысячи помещичьих усадеб, книги, ноты, музыкальные инструменты, произведения искусства, постельное белье, гобелены, фарфор — все, что символизировало неравенство и напоминало об угнетении, заодно убивая или изгоняя помещиков и чиновников из их домов. И в селах, и в городах подобные действия носили символический характер: искоренение остатков «проклятого прошлого», освобождение пространства от «чуждых элементов». Для описания процесса уничтожения высеченных и вылепленных образов царей и генералов, имперских регалий и эмблем, зданий и названий был изобретен даже специальный термин — «деромановизация». Разрушение культурных ценностей во время революции напоминает разрушение машин, а иногда и целых фабрик луддитами во время промышленной революции в Англии в 1760—1820 гг.: английские рабочие, как и русские крестьяне и рабочие, таким образом протестовали против насту пления индустриальной эры и хотели вернуть прошлое. Аналогичную цель — вернуться к более древнему общественному строю — преследовали крестьянские движения во Франции в XVII в.

Три фактора способствовали тому, что Октябрьская революция в некоторых отношениях стала антимодернистской: 1) мировая война; 2) сохранение в среде большей части русского крестьян и рабочих социальных институтов, права и менталитета традиционного типа; 3) многонациональность Российской империи. Неудачная для России война расшатала власть, дисциплину и общественный порядок, породила материальные трудности, позволила выйти наружу социальным противоречиям, которые до войны удерживались в определенных границах, а также дала возможность социалистическим партиям спекулировать на трудностях войны и агитировать в пользу революции. Октябрьская революция свершилась под 4 лозунгами: земля — крестьянам, фабрики — рабочим, мир — народам, власть — трудящимся. Важнейшим среди них был призыв к всеобщей экспроприации собственности и перераспределению ее между работниками города и деревни, объединенными в общины, артели и другие подобные ассоциации. Прекращение войны и свержение существующей власти играли вспомогательную роль — надо было убрать два препятствия, которые мешали экспроприации собственности. Главные социальные лозунги революции есть не что иное, как призыв к «черному (всеобщему. — Б. М.) переделу». В них нашел свое выражение традиционный крестьянский принцип — «земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает», видоизмененный в новых условиях в «собственность принадлежит трудящимся». Если мы вспомним лозунги Великой французской революции: отечество, свобода, равенство и братство, то становится очевидной антибуржуазность Октябрьской революции, участники которой были равнодушны к фундаментальным принципам буржуазного общественного порядка. И это не случайно — большинство народа участвовало в революции во имя восстановления попранных ускоренной модернизацией традиционных устоев народной жизни. «Русская революция враждебна культуре, она хочет вернуть к естественному состоянию народной жизни, в котором видит непосредственную правду и благостность», — констатировал Н. А. Бердяев.

Многонациональность империи также «сказала свое веское слово» в пользу революции. Централизация, унификация управления, суда и законов, а также экономическая интеграция в России, как и в других странах, приходили в столкновение с ростом национализма. Модернизация империи натолкнулась на национализм и сама по себе способствовала его росту. Разумеется, Октябрьская революция не была фатальной, она была порождена кризисной ситуаций, стала возможной вследствие стечения неблагоприятных обстоятельств. Однако социальный и культурный раскол российского общества создал для нее существенные предпосылки.

Стремление догнать западноевропейские страны в экономическом отношении вынуждало российское правительство проводить реформы, которые подстегивали одни процессы и принудительно останавливали другие. Так, в течение XVIII в. правительства Петра I и Екатерины II, движимые благими намерениями, усиленно насаждали сословный строй и регулярное государство, полагая, что это последнее слово европейской цивилизации. Правительство Александра II из лучших побуждений провело серию крупных реформ, которые опережали общественные потребности России в тот момент, если под ними иметь в виду не требования образованной части русского общества, а требования крестьянства и городского сословия. Парламент и конституция пришли в Россию задолго до того, как широкие народные массы получили об этих институтах хоть малейшее представление. В данном случае речь идет не о том, нужны или не нужны были российскому обществу эти и другие реформы, а о том, что с начала XVIII в., с того момента, когда российское правительство стало оплодотворять Россию самыми передовыми европейскими идеями, институтами и процессами, естественность и органичность социального развития России были нарушены: не успевали естественным путем завершиться одни процессы, как уже стимулировалось появление других. Подобные реформы, отвечавшие представлениям и потребностям правительства и образованных слоев общества, а не широких масс населения, естественно, оказывали воздействие на социальные верхи в значительно большей степени, чем на низы, на город больше, чем на деревню.

Переход от традиции к современности в западнои центрально-европейских странах проходил сравнительно с Россией в значительно большей степени естественно и органично и, несмотря на это, был длительным, болезненным и трудным процессом, сопровождался ростом социальных напряжений, конфликтами и революциями. В России, где темпы перехода к модернизму под воздействием реформ сверху опережали возможности и готовность широких народных масс к переменам, болезненность модернизации увеличивалась. Форсирование социальных изменений привело в конечном счете к социальной напряженности такой степени, что общественный порядок, не выдержав, рухнул и погреб на известный срок под своими руинами многие достижения модернизации.