Презентация прошлого. 
Введение в теорию истории

Если историк, исследуя прошлое, опирается на «презентацию» прошлого в источнике, то не является ли тогда историческое исследование «презентацией презентации»? Под исторической репрезентацией понимается явление, за которым скрывается определенная суть (рикеровское понятие «исторический след») или же под ним понимается «представление одного посредством другого» (понятие «историческая метафора» Уайта). Однако цель репрезентации в обоих случаях одна и та же — замещение действительности, изображение ее другими средствами. У Ф. Анкерсмита мы найдем пример представления исторической личности в виде восковой фигуры, выставленной, например, в музее мадам Тюссо. На что, однако, претендует «предметное» изображение личности? Мысли человека восковая фигура, казалось бы, выразить не может. Но мы, воспринимая эту неподвижную и молчаливую фигуру, ассоциируем ее с действиями и словами личности, на которую она указывает и которую она представляет. В случае с восковой фигурой «вещь» представляет невещественное: мысли, слова, поступки определенной личности. Но историческая репрезентация является, скорее, «репрезентацией наоборот», потому что в ней историк с помощью нарративных методов (мыслей, слов и идей) описывает «молчаливый предмет» — действие, поступок, процесс, т. е. вещественное или материальное. Феномен «репрезентации прошлого» сам по себе очень интересен. Ведь «историческая репрезентация действительно является присутствующим образом отсутствующей вещи; но при этом отсутствующая вещь сама раздваивается на исчезновение и существование в прошлом»^[1], — замечает Рикёр. Он, несомненно, прав, утверждая, что, если даже «прошлые вещи упразднены, никто не может сделать так, чтобы их не было и прежде»^[1]. Никто не в состоянии отменить прошлое существование этих вещей, независимо от того, известно прошлое нам или нет, доступны вещи прошлого нам или нет. Факт доступности является в этом случае второстепенным по отношению к факту существования. Однако современная презентация или историческое существование исторических вещей зависит напрямую от факта их доступности, т. е. от того, существуют ли они в современном сознании или нет. Если предметы определенного прошлого существуют в сознании человека, то тогда этот человек имеет представление о прошлом, потому что оно представляет себя в его мыслях.

В связи с этим возникает вопрос, в состоянии ли историк, имея доступ к презентациям прошлого, но не к самому прошлому, познать его в соответствии с сформулированным немецким историком Ранке идеалом «просто показать, как это действительно было»? Рикёр относится очень серьезно к этому вопросу, считая, что историк вполне в состоянии приблизиться к идеалу адекватного представления о прошлом, если только применит комплексный подход, включающий в себя как «понимающее объяснение», так и «документальное доказательство», которые в сочетании могут «подтвердить притязание исторического дискурса на истину»^[3].

Если прошлое живет в мыслях человека, значит, для него оно существует, значит, оно для настоящего «есть». Но оно «есть» только в представлении человека, а это значит, оно фактор настоящего. Тот факт, что прошлое «было», мы под сомнение не ставим. Проблема лишь в том, чтобы выяснить (доказать, показать) что мое прошлое, которое для меня «есть», соответствует тому прошлому, которое «было». Занимаясь исследованием прошлого, историк не может не спрашивать себя: «Чем реконструкция прошлого отличается от воображаемой или даже вымышленной конструкции, в конечном счете от фикции? Каким образом предположение прошлой реальности может в реконструкции содержать прошлую действительность?»^[4].

Здесь мы, по мнению, Рикёра, сталкиваемся с целым рядом проблем. Причем речь идет не только о проблеме понимания (в смысле дройзеновского «verstehen»), а о «функции „сведения воедино“, которая присуща одному только рассказу, выступающему как целое по отношению к излагаемым событиям»^[5], а также о уже упомянутой ранее проблеме отличия «истории от вымысла»^[6].

Если мы информацию источника обозначим как «первичную репрезентацию прошлого», то не является ли тогда интерпретация историка «вторичной» формой презентации? Но допустима ли подобная иерархия репрезентаций прошлого? То, что историк кроме источников не имеет никаких других средств доступа к прошлому, нам хорошо известно. Но насколько историк может доверять источникам? Позиция Рикёра в этом отношении выражена довольно четко: историк вынужден исходить из простой герменевтической предпосылки, что «сила свидетельствования — в самом сердце документального свидетельства, и я не понимаю, каким образом возможно выйти за пределы тройного заявления свидетеля: 1) я там был; 2) верьте мне; 3) если вы мне не верите, спросите кого-нибудь другого. Высмеем ли мы наивный реализм свидетельства? А мы можем это сделать. Но это значило бы забыть, что зародыш критики укоренен в живом свидетельстве»^[7].

Мы говорим, что историк нуждается в фактах, ищет факты, опирается на факты*. Но источник также содержит в себе ни что иное, как факты, но только факты автора источника, которые историк не просто перенимает, а перепроверяет, интерпретирует заново, т. е. подвергает научной критике. Разумеется, историк вынужден опираться на ту информацию, которую ему предлагает источник, но при этом он создает собственную картину прошлого, т. е. свои «исторические факты», которые служат единственной цели — цели репрезентации прошлого. Репрезентативную функцию факты выполняют, увязывая конкретные представления с определенными событиями. Поэтому Рикёр предпочитает употреблять по отношению к фактам выражение «тот факт, что» или факт «о том», указывая этим на их конкретно-репрезентативную функцию^[8]. Ведь факт, обозначая событие, одновременно интерпретирует его.

Хотя само понятие «интерпретация» является, к сожалению, не таким однозначным, как бы нам этого хотелось, замечает Рикёр, а «имеет ту же амплитуду приложения, что и понятие истины»^[9]. Ведь «интерпретация существует на всех уровнях историографической операции: например, на уровне документальном, при отборе источников, на уровне объяснения/понимания, в связи с выбором конкурирующих способов объяснения и, что еще нагляднее, в связи с варьированием масштабов»^[10].

Последний момент очень интересен: одно и то же событие прошлого, действительно, может интерпретироваться в различных рамках или контекстах. Для школы «Анналов» эти интерпретационные рамки определялись требованием рассматривать любое единичное событие в контексте «долговременных» структур и процессов, а действия людей — с точки зрения той эпохи, в которой они произошли. Ведь «знание, что у людей прошлого были свои ожидания, представления, желания, страхи и планы, дает возможность покончить с историческим детерминизмом, так как это знание в ретроспективном взгляде на прошлое допускает и непредвиденные обстоятельства»^[11].

Однако повседневная жизнь человека состоит не из одних только чрезвычайных фактов-событий. Скорее, сами факты-события становится таковыми, если нарушают повседневность, т. е. выбиваются из обычного строя. Никакая историческая реконструкция не в состоянии описать и охватить жизненные процессы прошлого поминутно или повседневно, в их детально безграничном целом. Любая историческая реконструкция выделяет, выбирает из бесконечного потока событий особенное, целенаправленно конструируя определенный сюжет прошлого. Но подобным образом поступает и каждый из нас, внося в собственную биографию не события каждого дня, а упоминая лишь поворотные пункты жизни: окончание школы, создание семьи, смена профессии и т. д. Таким образом, любая модель прошлого, биографическая ли, историческая ли, предполагает нарушение обычного ритма и распорядка жизни, ее избирательное восприятие и несогласованность с ней: «Вообще всякая несогласованность, вступающая в противоречие с согласованностью действия, — это и есть событие»^[12]. Подобная несогласованность или же «выпячивание» воспринимается в наших глазах как факт. Таким образом и создается новый рисунок событий, основанный на том, что нас интересует.

Но и такая интерпретация отношения между повседневным и особенным в истории является, все-таки, упрощенной, потому что особенное в истории познается только на фоне повседневного и обычного: события выделяются, как правило, на фоне структур. По этой причине для историка важно вначале изобразить течение повседневной жизни, описать господствующие в ней социальные и политические структуры, т. е. «создать фон», на котором могли бы позже развиваться прошедшие события.

Приблизительно таким образом и поступает Орландо Файджес ('Orlando Figges), описывая в книге «Трагедия одного народа. Русская революция 1891—1924» («А People’s Tragedy. The Russian Revolution 1891—1924») развитие событий в Российской империи в первой четверти XX в. Вначале Файджес создает нечто вроде исторической сцены, на которой позже развертываются необычные события, т. е. вначале он описывает повседневность жизни, чтобы показать, как на этом фоне стало возможным аномальное, выбивающееся из нормальной повседневности развитие, а именно кровавые события Русской революции и Гражданской войны. Его описание повседневности включает в себя характеристику специфических особенностей царского режима, его «ненадежных опор»: бюрократию, тонкий слой европеизированной верхушки, армию, духовенство, национальные окраины Российской империи. Уже одно описание исторической сцены дает нам возможность понять, почему эти фундаменты, не выдержав как внутренних, так и внешних ударов, в критический момент развалились, похоронив под собой все те структуры, которые в начале работы так старательно описывал Файджес. Однако он не просто описывает имеющиеся структуры, а он с их помощью оформляет историческую сцену, на которой позже и разыгрался спектакль под названием «Русская революция». Без сцены не было и «спектакля».

Примененный Файджесом метод описания прошлого, позволил ему увязать в описании развитие системных элементов с событийными, организовав их в одну историю. Если бы его историческое исследование содержало бы одно только описание повседневности, то оно не было бы историческим, а было бы, скорее, социологическим исследованием. Если бы Файджес описывал только события, игнорируя наличие исторических структур, то он бы в описании прошлого приблизился бы к методам исторической хроники, которая, оставляя без внимания структуры, излагает событийные факты. Последние в этом случае не отражали бы структурные проблемы.

Описывая большевистский путч, террор, расстрел царской семьи, историк, без сомнения, описывает события. Но понять эти события можно только в рамках существующих структур. Часто исторические события не вписываются в рамки имеющихся структур, подрывают или даже разрушают их. Но именно по этой причине они и интересны для историка. Его взгляд историка, как, впрочем, и взгляд следователя, обращен всегда на необычное, чрезвычайное и аномальное. Следователя нет там, где жизнь идет своим чередом, где ее течение ничем не обрывается, где ничего не меняется и ничего не случается. Но он сразу же появляется там, где происходит что-то чрезвычайное или аномальное — преступление или убийство. То же самое можно сказать и об историке. Он тоже ищет в прошлом особенное или неповторимое, также стремится понять и описать исторические сдвиги, разрывы и взрывы. В деятельности историка и следователя, без сомнения, много общих моментов. Но самый существенный и общий момент, который их объединяет, заключается в том, что оба исследователя, исследуя следы определенного прошлого, в прямом смысле слова аккуратно следуют по его следам, пытаясь на их основе достоверно реконструировать события или же состояния прошедшей жизни.

• [1] Рикёр П. Память, история, забвение. С. 396.
• [2] Рикёр П. Память, история, забвение. С. 396.
• [3] Там же. С. 392.
• [4] «Aber worin unterscheidet sich eine Rekonstruktion von einer imaginaren oder gar freierfundeneren Konstruktion, das heifit letztlich von einer Fiktion? Wie wird die Setzung desvergangenen Wirklichen, der wirklichen Vergangenheit in der Rekonstruktion erhalten». Cm.:Ricaer P. Das Ratsel der Vergangenheit. S. 31.
• [5] Рикёр П. Память, история, забвение. С. 338.
• [6] Там же. С. 338.
• [7] Рикёр П. Память, история, забвение. С. 393.
• [8] Там же. С. 251—252.
• [9] Там же. С. 330.
• [10] Там же.
• [11] «Wissen, daft die Menschen der Vergangenheit Erwartungen, Vorahnungen, Wiinsche, Befiirchtungen und Plane geformt haben, heiftt den historischen Determinismus durchzubrechen, indem man in der Riickschau Kontingenz in die Geschichte einfiihrt». Cm.: Riccer P. Das Ratselder Vergangenheit. S. 63.
• [12] Рикёр П. Память, история, забвение. С. 341.