Южнорусинский язык в свете языковых контактов: лингвогенетический аспект

Русины, проживающие на территории Сербии (автономный край Воеводина) и Хорватии (община Вуковар в Восточной Славонии) (далее — южные русины), представляют собой небольшой этнос (по последним данным 1718 тыс. человек1), связанный по своему названию со славянским населением Закарпатья (нынешняя Закарпатская область в составе Украины) и Подкарпатья (отдельные регионы на востоке Словакии, юге Польши, на севере Венгрии, Румынии и Молдавии) греко-католического и православного вероисповедания. Согласно практике, получившей распространение в современной славистике в последние годы, это славянское население Карпат представляется зачастую как четвертый восточнославянский этнос [Уапко 2000; Сидор 1996;2005; Падяк 2006; Магочи 2006], в то же время украинскими и некоторыми русинскими учеными, которые в соответствии с советской традицией продолжают считать его «субэтносом украинской нации», самостоятельность карпаторусинского этноса решительно отвергается [Тамаш 1991; 2006; Панчук 1995]. Противоположные, оценки карпаторусинского этноса, как правило, переносятся и на южнорусинский этнос.

Предки южных русин действительно переселились во второй'1 половине XVIII в. из северо-восточных районов Прикарпатской области империи Габсбургов, в самую южную часть монархии, переданную Австрии по австро-турецкому Карловацкому мирному договору 1699 г. В отличие от немцев, венгров, чехов и словаков, чье переселение в исторические области Бачка и Срем было осуществлено в рамках государственной программы заселения опустошенных в австро-турецких войнах 1683−1699 гг. земель, «рутены», как именовали в документах австрийские чиновники карпатских греко-католиков, переселялись сюда по собственной инициативе. Самые крупные партии мигрантов прибыли на «Южные земли» с 1743 г. по 1764 г. и осели в Бачке,.

1 Согласно последней переписи 2002 г. в Сербии проживало 15 095 русин, в соседней хорватской общине Вуковар по различным оценкам от 2−3 тыс. человек, некоторое количество русин могло оказаться на территории других бывших республик СФРЮ [Жнрош 2005: 114- Хоргьак 2006а: 63−64].

2 Территория современной Сербии (автономный край Воеводины) и Хорватии (Восточная Славония). преимущественно в населенных пунктах Велики Крстур (ныне Руски Крстур) и Куцура. Однако небольшие группы их единоверцев продолжали переселяться из Карпат и позже, вливаясь в уже существующие общины или основывая новые русинские колонии в следующих населенных пунктах Бачки и Срема: Нови Сад, Врбас, Кула, Шид, Сремска Митровица, Джурджево, Петровцы, Миклушевцы и др. [Хорньак 2006а: 31- см. также карты 1,2].

Несмотря на малочисленность (около 2000 переселенцев) и разрыв прямых географических связей с исторической родиной, русинам удалось «удержаться на новом месте», сохранить идентичность и «увеличить свою популяцию до массы, способной к существованию в новых условиях» [там же: 25]. В течение более ста лет русинское меньшинство в Бачке и Среме проживало в основном изолированно, закрытыми общинами (особенно в Крстуре, где почти все жители были русинскими переселенцами). Лишь с конца XIX в. у южных русин начинается процесс национального строительства, результатами которого в историческом смысле стали признание за русинами прав «народа славянского происхождения» в 1919 г. со стороны властей нового Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев и закрепление за ними статуса национального меньшинства и права на культурную автономию. С этого момента идет процесс становления южных русин как самостоятельного славянского этноса, осознавшего свою национальную, культурную и языковую идентичность. Этот процесс завершился уже после второй мировой войны, когда русины получили политическую автономию и статус одной из шести титульных национальностей автономного края Воеводина.

Язык южных русин (русинский язык Сербии и Хорватии, бачванско-русинский, югославо-русинский язык, нижнерусинский язык, на южнорусинском —руски язик, далее мы будем употреблять термин С. С. Скорвида южнорусинский язык) был кодифицирован на базе местного говора3 в 1923 г., когда Г. Костельник, известный лингвист, литератор, церковный и общественный деятель, опубликовал.

3 Говоры двух южнорусинских национальных центров, Руского Крстура и Куцуры, практически идентичны: между ними наблюдаются лишь считанные лексические расхождения. Говоры других мест проживания русин, в свою очередь, отличаются от крстурских и куцурских только большей степенью влияния доминирующего сербского или хорватского языка. научный труд Граматика бачванъско-рускей бешеди ('Грамматика бачванско-русинского наречия'), где автор попытался нормировать «бачванско-русинское наречие» и возвести бесписьменный идиом на уровень литературного языка [Костельник 1923].

До кодификации нового идиома южные русины, поддерживавшие тесные культурные контакты с греко-католическими единоверцами в Карпатах и Галиции4, пользовались двумя другими литературными языками'. Религиозную сферу до кодификации и частично после нее обслуживал церковнославянский язык украинского извода (с некоторыми украинскими фонетическими особенностями, например, с рефлексом *ё>/) с периодическими вкраплениями народной' речи. Для светских нужд, в периодике, художественной и учебной литературе, использовался угрорусский язык, или язычие. Этот литературный идиом, который активно функционировал в XIXначале XX вв. в Карпатах5, Галиции и Бачке, регионах, осуществляющих культурные контакты — в рамках сначала Австрийской империи, а затем Австро-Венгрии, а до середины XX в. и в эмигрантских общинах США и Канады, по сути являлся специфическим вариантом русского литературного языка с произвольными^ разноуровневыми вкраплениями из церковнославянского, польского, украинского языков и, разумеется, местных говоров. Частная переписка до кодификации часто велась на еще не нормированном южнорусинском идиоме или на произвольной смеси местного диалекта, язычия и сербского с использованием различных график: гражданской кириллицы, сербской азбуки, хорватской латиницы, венгерского письма и смешанных вариантов [Дуличенко 1996].

Однако и после кодификации 1923 г. южнорусинский язык несколько десятилетий до конца 1950;х— начала 1960;х гг. развивался спонтанно, находясь в тесном контакте с сербским и, что особенно важно, украинским языком, который постепенно заменил в качестве «культурного языка прародины» язычие.

4 Для того чтобы обслуживать открытые в Руском Крстуре и Куцуре униатские церкви и гимназии, приглашались учителя и священники из Угорской Руси. Учебники и богослужебные книги также печатались недалеко от их исторической родины, во Львове и Ужгородетам же проходила обучение талантливая молодежь из Бачки и Срема.

5 В Подкарпатской Руси, автономной единице в составе первой Чехословацкой республики, язычие занимало ведущие позиции вплоть до конца 1930;х гг. [Геровский 1995: 39−88- БиНсЬепко, Мацоэ" 2001].

Именно в первой половине XX в. южнорусинский язык заметно обогатился лексикой сербского, русского (из язычия) и украинского происхождения. Если же сербизмы все-таки осознавались последователями Г. Костельника как чужеродные элементы, то заимствования из церковнославянского, язычия и украинского считались и считаются в южнорусинском «своими, родными словами» [Рамач 2002: 542].

Несмотря на то, что южнорусинский язык насчитывает сегодня чуть менее 20 тыс. говорящих, к нему применимы те же стандартные параметры, что и к «большим славянским литературным языкам"6: нормированность, общеобязательность на всей территории распространения и полифункциональность. Южнорусинский обладает статусом одного из официальных языков Воеводины, интегрирован в систему не только среднего, но и высшего образования, является языком радио, телевидения, художественной литературы, театра и регулярно выходящей периодики различной, в том числе и научной направленности, серьезно представлен в виртуальном пространстве несколькими десятками крупных, регулярно обновляющихся сайтов и множеством частных блогов [Хорн>ак 20 066]. Несмотря на все эти, казалось бы, очевидные факторы, не утихают споры относительно того, является ли южнорусинский отдельным литературным языком вообще [Фейса 1992;1993]. Суть этого противоречия заключается как раз в существовании различных подходов к южнорусинскому лингвогенезу и этногенезу.

Южнорусинские лингвисты, как и все южнорусинское общество, в течение почти уже ста лет разделены на два противоборствующих идеологических лагеря: представители «национальной ориентации» не сомневаются в уникальности южнорусинского этноса и языка, часто подчеркивая свою историческую связь с.

6 На наш взгляд, единственными критериями для разграничения больших и малых славянских языков оказываются количество говорящих (микроязыки обслуживают популяции, насчитывающие, как правило, от 10 100 тыс. человек) и статус идиома как общегосударственного языка. Остальные критерии разграничения славянских языков и «микроязыков», такие как функциональная сфера и, тем более, генетическая самостоятельность, которые предлагают другие исследователи [Дуличенко 2006: 27- Цыхун 2006: 48], не позволяют четко разграничивать славянские языки и микроязыки. карпаторусинским народом и его языком, в то время как их оппоненты «украинскойориентации», хотя и признавая самобытность южнорусинского идиома, считают себя частью украинской нации, а свой язык региональным вариантом украинского языка или, в терминах А. Д. Дуличенко, литературным микроязыком в рамках украинского языка [Фейса 1992;1993: 233−234- Дуличенко 2006: 23−24]. Подобный кризис идентичности, исторически связанныйс активными контактами южнорусинского: и карпаторусинско-галицкого греко-католического духовенства, которое и стало в конце XIX и первойполовине XX вв. проводником идеи конструирования единой украинской нации, а также с ролью церковнославянского и язычия в жизни южных русин до кодификации 1923 г., определенным образом спроецировался и на вопрос о генетическойпринадлежности южнорусинского языка.

Решение этой чрезвычайно актуальной проблемы, однако, представляется возможным сегодня, когда в качестве самостоятельной лингвистической дисциплины начала формироваться лингвистическая контактология. Этот процесс проявляется в том, что более четко осознается? специфика контактологических исследованийа следовательно, уточняется объект исследования, разрабатывается специфическая методика и формируетсяпонятийный, аппарат этой лингвистической дисциплины.

Хотя отдельные вопросы взаимодействия! языков в той или иной, степени рассматривались в работах языковедов XIX — первой половине XX в. (?X. Шухарт, И. А. Бодуэн де Куртенэ, Н. С. Трубецкой, Е. Д. Поливанов, В: Скаличка и др.), основоположником современной теории языковых контактов следует считать У. Вайнрайха, который в своей монографии «Языковые контакты» (1953) осветил фундаментальные вопросы теории языковых контактов, основным из которых является проблема, анализа языкового взаимодействия в синхронии и диахронии. Сам У. Вайнрайх, подчеркивая необходимость изучения языковых контактов как в синхронном, так и диахронном аспектах, концентрирует свое внимание на первом, «силой вещей», по выражению советского языковеда В. Н. Ярцевой, «неоднократно подходя к проблеме историзма и каждый раз уходя от ее решения». Именно на синхронном уровне У. Вайнрайхом был предложен особый подход к изучению языковых контактов, предусматривающий выделение маркированных чужеродных элементов на всех уровнях языка с помощью сопоставительного анализа.

Этот подход был адаптирован для изучения диахронного аспекта языковых контактов значительно позже в работе американских лингвистов С. Томасон и Т. Кауфманн «Языковой контакт, креолизация и генетическая лингвистика» (1988). В своей монографии авторы изложили принципы изучения истории различных идиомов, включая так называемые контактные языки, сформировавшиеся в результате контактов одного или нескольких идиомов (пиджины, креолы и так называемые «переплетенные языки»). Вместе с тем, целый ряд моментов как теоретического, так и практического характера остается неразработанным, поскольку названные авторы практически не затрагивают проблематику взаимодействия близкородственных языков, включая славянские, а подобное взаимодействие имеет очевидную специфику. Для нас же эта проблематика особенно важна, поскольку нас интересует вопрос лингвогенеза южнорусинского языка, который теоретически может представлять собой результат взаимодействия или даже интеграции двух и более славянских идиомов. Применение контактологического подхода к установлению генезиса южнорусинского требует уточнения таких важнейших контактологических понятий, как объект исследования, точка отсчета существования самостоятельного идиома, релевантный признак при контакте близкородственных языков, а также контактема8, что позволит выработать адекватную цели работы методику.

До настоящего времени лингвогенетические исследования южнорусинского в русле контактологического подхода не проводились, в результате чего сосуществует несколько взаимоисключающих точек зрения на происхождение рассматриваемого идиома. Согласно первой, южнорусинский — генетически.

7 Лингвогенез может рассматриваться в широком' и узком смысле. В данной диссертации он понимается в узком смысле как непосредственное происхождение языка путем его выделения из языка-предшественника или в результате взаимодействия двух или более языков-предшественников. При широком же рассмотрении в лингвогенез включаются предыстория языка, а также возможные изменения его генетических характеристик, произошедшие в период после его появления.

8 До настоящего времени это понятие использовалось главным образом при изучении лексических заимствований в разных славянских языках, в частности, русизмов. украинский (карпаторусинский9) идиом, при этом содержащий внушительное количество словакизмов (В.М. Гнатюк, Г. Костельник, Н. И. Толстой, М. Кочиш, В. М. Мельник, И.А. Дзендзелевский). Другие лингвисты рассматривают его как гетерогенный идиом-гибрид, в структуре которого представлены как восточнославянские (украинские или карпаторусинские), так и западнославянские (словацкие и польские) черты (А.Д. Дуличенко, Ю. Рамач, X. Бирнбаум, И. Удвари, М. Фейса, М. Гарасовска). Третья группа авторов однозначно считает южнорусинский идиомом восточнословацкого типа (Ф. Пастрнек, С. Цамбел, Ч. Бидвелл, И. Штольц, С. Густавсон, Ш. Швагровски, С.С. Скорвид). При этом многие высказывающиеся по данной проблематике исследователи оперируют единичными и несистематизированными данными по каждому из рассматриваемых явлений, зачастую подстраивая эти данные под предварительно выбранную ими концепцию и, таким образом, не вполне адекватно отражая реальную ситуацию в языке. Данный факт объясняется не только различными соображениями нелингвистического характера, которыми руководствуется, обращаясь к этой теме, тот или иной специалист, но и объективными причинами — длительным отсутствием словарей и современных описаний грамматики у южных русин, а также слабой изученностью карпаторусинского диалектного пространства и недостаточно глубоким освещением в литературе отдельных особенностей восточнословацкого диалекта. Вероятно, по этой причине южнорусинский в предыдущих исследованиях, посвященных лингвогенетической проблематике, обычно сопоставляется с классическими для сравнительно-исторической фонетики праславянскими рефлексами или же с украинским и словацким10 литературными языками, а не с реальными говорами, бытовавшими в северо-восточном Прикарпатье на момент переселения предков южных русин на территорию Бачки и Срема.

Следует подчеркнуть, что именно контактологическому подходу свойственны пристальное внимание к диалектному материалу, четкое.

9 Проблема установления статуса карпаторусинского идиома как самостоятельного языка или диалекта украинского языка не входила в задачи данного исследования.

10 В некоторых исследованиях используются данные восточнословацкого диалекта, а не словацкого литературного языка, который, однако, рассматривается как единое целое, несмотря на то что он внутренне членим. разграничение различных периодов истории языка, исконных и заимствованных элементов, что невозможно без определения точки отсчета его существования как самостоятельного идиома, а также тождественное восприятие языка, диалекта и группы говоров внутри диалекта как полноценной системы. По этой причине именно контактологический подход способен предложить решение этого вопроса на качественно ином уровне.

Необходимость возврата к изучению лингвогенеза южнорусинского объясняется также тем, что в последние годы вышел в свет целый ряд важных работ, подробно описывающих фонетическую систему, грамматический строй и лексический состав этого идиома, а также восточнословацких и карпаторусинских говоров (см. ниже), что пока не нашло отражения в работах, посвященных его лингвогенезу.

Речь идет в первую очередь, разумеется, о двухтомном «Сербско-русинском словаре» [Рамач 1995;1997], в который вошло около 80 тыс. лексических’единиц (в том числе и устаревшая лексика) и о фундаментальной (616 страниц) грамматике Ю. Рамача [Рамач 2002], которая стала первой современной южнорусинской грамматикой, не только детально описавшей все уровни языка, но и давшей многие явления фонетики, лексики и морфологии в исторической перспективе [Сркович 2002: 67- Медеши 2006: 162]. Можно упомянуть и первое масштабное исследование, посвященное истории южных русин, — «Бачванско-сремские русины дома и в мире» М. Жироша [Жирош 1997], содержащее в частности значительное количество ранее не известных широкой общественности фактов, касающихся переселения предков южных русин в Бачку.

В карпаторусинском направлении русинистику также обогатил ряд капитальных работ: в дополнение к классическому атласу польского слависта 3. Штибера [БйеЬег 1956;1964]11 вышел атлас В. П. Латты, посвященный описанию карпаторусинских говоров Восточной Словакии. Кроме того, после долгих лет запрета нашла широкого российского читателя известная работа Г. А. Геровского [Геровский 1995], а в Нью-Йорке вышла монография Ю. Ванько [Уапко 2000],.

11 В атласе описываются лемковские говоры Польши и Чехословакии. Лемки — этническая группа русин (или в свете иной идеологии — украинцев), населяющих польское Прикарпатье. По одной из традиций, лемками (южными) также называют и карпаторусинское население Словакии [Уайко 2001]. причем обе работы содержат значительное число ценных диалектных записей. Кроме того, были отмечены первые попытки лексикографической фиксации карпаторусинских идимов [Бигуняк, Гойсак 2003], а также изданы сборники карпаторусинского фольклора Шариша и Земплина [Гиряк 1993].

Существенный вклад в словацкую диалектологию и славистику в целом внес и недавно опубликованный двухтомный «Восточнословацкий словарь» О. Галаги [Halaga 2002] (количество лексем не названо, 1387 стр.), который составлен на материале восточнословацких письменных памятников 921−1918 гг. и отражает зафиксированные документально более ранние диалектные состояния в различных говорах восточнословацкого диалекта (в словаре указывается и региональная принадлежность того или иного лексического варианта), в то время как в четырехтомном «Атласе словацкого языка» [Stole 1968а- 1968b- 1978; 1981; V.

Buffa 1981; Habovstiak 1984] или диалектных текстах [Stieber 1956; Stole 1994] отображается диалектное состояние первой половины XX вв. Существующий с 2000' г. в сети Интернет интерактивный «Шаришско-словацкий словарь», V редактируемый С. Штофаняком [Stofanak 2000;2008], все же не является достоверным источником, так как словарные статьи в нем пишут рядовые пользователи, а не лингвисты, поэтому прибегать к содержащейся в нем информации мы будем только в случаях, когда никаких данных о конкретном явлении не содержится в других, более авторитетных изданиях12.

Все вышеизложенное предопределяет чрезвычайную актуальность проблематики данного исследования.

Научная новизна работы состоит в том, что была расширена и углублена база исследования, поскольку к анализу привлекается богатый фактический материал на уровне контактирующих говоров при одновременном сужении объекта исследования до ареала восточнословацких и карпаторусинских говоров Шариша и Земплина, которые, согласно историческим данным, действительно могли принимать участие в генезисе южнорусинского. Таким образом, из анализа исключаются те говоры исследуемых идиомов, которые находятся вне зоны.

12 В 1998 г. в США вышла небольшая статья о генезисе южнорусинского языка, которая оказалась нам недоступна [Lunt 1998]. непосредственного контакта, и тем более словацкий и украинский литературные языки. Это позволило иначе интерпретировать целый ряд релевантных и нерелевантных признаков и выдвинуть оригинальную концепцию южнорусинского лингвогенеза.

Объектом исследования является южнорусинский идиом, на всех языковых уровнях сопоставляемый с эквивалентным материалом восточнословацких и карпаторусинских говоров Шариша и Землина. При этом и восточнословацкие, и карпаторусинские говоры этих регионов рассматриваются не как единое целое, а как несколько самостоятельных идиомов. Подобный подход соответствует точке зрения P.A. Аванесова, который предлагал рассматривать каждый диалект как самостоятельную и полноправную систему.

Целью данной работы является выявление диалектной базы южнорусинского языка, что предполагает решение следующих задач:

1. критический анализ всех традиционных версий происхождения южнорусинского идиома для выяснения причин расхождений в оценках с целью определения различий между версиями;

2. уточнение границ прародины южных русин и установление потенциальной диалектной базы южнорусинского языка на уровне отдельных восточнословацких и карпаторусинских говоров;

3. разработка методики выявления диалектной базы южнорусинского языка на основе современной контактологической концепции, включая уточнение некоторых контактологических понятий;

4. реконструкция генезиса южнорусинского языка путем сопоставительного анализа разноуровневого южнорусинского материала и его восточнословацких и карпаторусинских эквивалентов тех местностей, откуда предки южных русин переселялись на территорию Сербии и Хорватии.

Для решения поставленных в работе задач используется комплекс методов, среди которых ведущую роль играет системно-структурный, применяемый при сопоставительном анализе различных уровней системы южнорусинского языка (фонологии, морфологии, словообразования, лексического состава, синтаксиса) и диалектов прародины южных русин. Именно на основе этого метода в данном.

14 исследовании разрабатывается новая методика выделения релевантных и нерелевантных признаков, отличная от методики, традиционно применямой в сравнительно-историческом языкознании. При отборе и систематизации материала используется лингвогеографический метод (при описании и сопоставлении данных по различным диалектам разных языков). Используются также элементы социолингвистического и сравнительно-исторического методов. Материал излагается методом дедукции.

Теоретическая значимость работы состоит прежде всего в том, что в ней предлагается оригинальная концепция генезиса идиома, предположительно возникшего в результате контактов двух и более близкородственных идиомов, в связи с чем разрабатываются или уточняются основополагающие понятия генетической контактологии, такие как объект исследования, релевантный / нерелевантный признак, контактема. Это позволило существенно изменить методику исследования, которая может быть применена при исследовании лингвогенеза других идиомов.

Практическая ценность работы заключается в том, что ее результаты могут быть использованы в курсах «Введение в славянскую филологию», «Введение в языкознание», в разделе диалектологии курса истории словацкого языка, а также в специальном курсе «Малые славянские языки».

Работа состоит из Введения, пяти глав, Заключения, библиографического списка, насчитывающего 146 позиций, Приложения (9 географических и диалектологических карт) и Оглавления и всего насчитывает 254 страницы.

5.7. ВЫВОДЫ.

Итак, нами было выделено несколько групп признаков, каждая из которых связывает южнорусинский с отдельными группами восточнословацких говоров.

Так, три признака объединяют южнорусинский с восточнословацким шаришским, центральноземплинским и западноземплинским (в том числе и требишовскими говорами) языковым пространством: 1) формы дат. и предл. пп. ед.ч. неодушевленных существительных мужского рода: окончание с флексиями и ие- 2) флексияо в им. п. мн.ч. притяжательных прилагательных- 3) формы 1 л. ед.ч. глагольного презента с флексиейт.

Один признак, унификация флексий род.п. мн.ч. существительных (флексияох), объединяет южнорусинский в совокупности соответствий только с шаришскими и требишовскими восточнословацкими говорами. Также только с этими говорами южнорусинский соотносят следующие лексемы: руг}ац, фалаток, блювац, скриц, хлапчик, кеди.

Еще один признак соотносит южнорусинский со всеми земплинскими, в том числе и требишовскими восточнословацкими говорами: рефлексы *ъ о и е. С земплинскими восточнословацкими говорами южнорусинский соотносят и некоторые лексемы: буц, кобула, забуц, шкарупина, пасуля, капурка, гвоздзик, парток.

Восемь южнорусинских признаков указывают исключительно на требишовские говоры: 1) рефлексы *ё е, г, а- 2) рефлексы слогового *11и, 1(')1, о1,.

224 ой- 3) отсутствие изменения о>и в новых закрытых слогах- 4) изменение (e>i, е>а, е>о, е>и) и сохранение е<*ё / *ё в различных позициях- 5) изменение s '>§, z '>z и отсутствие мягких шипящих s и ?- 6) наличие твердых аффрикат sc и zdz- 7) формы ед.ч. род. и предл. пп. женского рода субстантивного склонения наа с флексиейг без чередований к/с', h /z', х /s'- 8) финаль инфинитиваcic у ряда глаголов с презентной основой на согласный. Только с требишовскими говорами южнорусинский объединяет также несколько лексем: сцец, гордое, свадзба, бачи, лепешка, оргона, брескиня.

Два признака объединяют южнорусинский язык с большинством шаришских прешовских говоров: 1) огласовка форм воспомогательного глагола буц (сом, зме, нет) и образование отрицательных форм глагола буц по типу не сом', 2) формы причастий прошедшего времени с финалью наnul, и нулевым формантом у ряда глаголов с презентной основой на согласный. Вероятно, прешовское шаришское происхождение имеют и лексемы трозта, варточ, и региональные крстурские варианты трамушка, кукуригац, бутновац, жолти и архаичный дублет здраве. * ,.

Шаришскому восточнословацкому компоненту в целом южнорусинский обязан наличием лексем дражка, санкац tue, боровнща, угел, гумно, вчера и ^ дублетных вариантов вшицко и вша и идиоматического выражения по драже. С большинством шаришских и земплинских восточнословацких и карпаторусинских говоров увязывается происхождение лексем гарло, крипки, дримац, а также куцурских региональных вариантов с начальной группой str-стредок, стригац, стреляц.

Таким образом, внутриязыковые ареальные признаки указывают на два системных генетических компонента: требишовские восточнословацкие и шаришские прешовские восточнословацкие говоры, что соотносится с результатами, полученными для ареально релевантных признаков. Отдельные отступления от общей ситуации для некоторых признаков в большинстве случаев, как правило, могут быть отнесены к одному из двух компонентов.

Некоторая сложность, однако, возникает при попытках охарактеризовать отдельные южнорусинские несистемные явления, которые не имеют эквивалентов ни в требишовских, ни в прешовских восточнословацких. Помимо карпаторусинских контактем, к таковым явлениям можно причислить элементы неопределенного генезиса, которые, в свою очередь, можно разделить на несколько типов. Так, для лексем ярчок, раж, жито, в том числе и архаизмов ретяз, звитяжиц, море и некоторых форм тв.п. мн.ч. существительных с флексией -/ш (конъми, дзверми, дзивчатми) эквиваленты обнаруживаются только в среднесловацких говорах Гемера, которые вообще изначально не были нами включены в потенциальную диалектную базу южнорусинского языка. В связи с этим происхождение тематического гласного, а у целого ряда глагольных инфинитовов с основой на шипящий типа бежац, лежац и кричац не выглядит уже безусловно карпаторусинским, как и происхождение лексем чернща и котри, которые также имеют точные эквиваленты и в карпаторусинских говорах, и в среднесловацких говорах Гемера. Наконец, вообще не найдено эквивалентов для южнорусинских огласовок в лексемах градка, жвератко, шапка, клащок / класка, кандур, параст, в том числе архаизмах фаркаш, ожог, стиржень, запорсток, ровка. ,.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Итак, общий итог лиигвогеиетического анализа южнорусинского языка, выполненного нами в русле контактологического подхода, может быть представлен в следующей сводной таблице54: юр. вел в. шар. сев. и зап. велв. шар. юго-вост. (преш.) велв. югозап. земпл. (тр.) велв. сев. и центр, земпл. велв. вост. земпл. Кр. шар. кр. земпл. фиксированное ударение на предпоследнем слоге + + + + + + + рефлекс *о-носового и + + + + + + + рефлекс *ь е + + + + + + + наличие фонем hиg + + + + + + + регулярное сандхи + + + + + + + флексия -¡-та в тв.п. мн.ч. адъективного склонения + + + + + + + префикс дав неопределенных / местоимениях + + + + + + +.

Наличие спрягаемых форм глагола буц и их синтаксические функции + + + + + + + флексияте в форме 1 л. мн.ч. глагольного презента + + + + + + + модели образования форм прошедшего времени типа робил сом и я робш + + + + + + + модели образования форм сослагательного наклонения типа робшг бим и я би робил + + + + +. + + флексияапп тв.п. мн.ч. существительных- + + + + - + + формы ед.ч. им. п. среднего рода адъективного склонения с флексиейе + + + + + +.

Формы дат. и предл. пп. ед.ч. одушевленных существительных + + + + +.

54 В таблицу не включены данные восточнословацких северных бардейовских говоров, заметно отличающимся от других говоров Шариша и Земплина и конвергировавших частично с карпаторусинскими говорами, а также сильно словакизированные западношаришские карпаторусинские говоры. Знаками + и — обозначено максимально возможное близкое соответствие / несоответствие, знаком (+) поздний словакизированный характер карпаторусннского явления. мужского рода с флексиейovi отсутствие — + + + - + + систематической эпентезы j перед сочетанием se флексии род. и дат. пп. — - + + + + + ед.ч. мужского и среднего рода адъективного и прономинального склоненияoho иоти реализация фонемы v в — - + + + - + различных позициях: [й], м, rui, гл флексия -/ им. п. мн.ч. — - + - + + + всех родов адъективного склонения рефлексы долгого *§->е, + + + + + - рефлексы краткого *§->а совпадение рефлексов *у и *i в фонеме i + + + + + - рефлексы *tort>trat, 4oVtlat, *tert>/re/, + + + + + - telt>tlet сохранение начальной + + + + + - группы *jeво всех примерах рефлексы слогового *г> + + + + + - ar, ir, er, ri, re рефлексы *tj>c, *dj>dz + + + + + - сохранение групп *tl, *dl + + + + + - отсутствие l-epenteticum + + + + + - ассибиляция d'>dz и t'>c + + + + + - рефлексы *kv и *gv как kv и hv + + + + + - протетические v, g, h + + + + + - перед гласными они фонемы / и/ ',"ий перед + + + + + - гласными переднего ряда флексии им. п.ед.ч. + + + + + - среднего рода с мягким согласным в конце основы (-о иё).

Формы род.п. ед.ч. + + + + + - существительных среднего рода с неравносложной основой (флексияеса) флексияи в тв.п. ед.ч. субстантивного + + + + + - склонения наа, субстантивного склонения женского рода на согласный, адъективного и прономинального склонения унификация окончаний + + + + + - предл.п. мн.ч. существительных (флексияох) унификация окончаний + + + + + - дат.п. мн.ч. существительных (флексияот) флексия -/ в им. п. ед.ч. + + + + + - мужского рода адъективного склонения формы им. п. ед.ч. + + + + + - среднего рода притяжательных прилагательных и притяжательных местоимений (флексияо) унификация окончаний в формах род., дат. и + + + + + - предл.пп. ед.ч. женского рода адъективного и прономинального склонения (флексияej) формант компаратива — + + + + + - ejs- - флексия род. и + + + + + - вин.пп.личных местоимений я и ти отсутствие категории + + + + + - рода у числительного два формы им. п. собирательных + + + + + - числительных dvojo и trojo флексии 3 л. ед.ч. + + + + + - глагольного презента без конечных согласных t /1' огласовка глагольного + + + + + -(+) форманта инфинитивной основыovaи презентной основыujeформы императива с формантом -/- нулевым формантом + + + + + форма глагольного + + + + + причастия ед.ч. мужского рода с конечным -/.

Суффиксы наречий (-(j)e, -и, -(juc)o) + + + + + - флексиии ие в дат. и + + + + - - предл. пп. ед.ч. неодушевленных существительных мужского и среднего рода флексияо в им. п. мн.ч. притяжательных прилагательных + + + + формы 1 л. ед.ч. глагольного презента с флексиейт + + + + полная унификация флексий род.п. мн.ч. существительных (флексияох) + + + рефлексы *ъ о и е — - + + + - рефлексы *ё е, i, а — - + - - - рефлексы слогового *11и, l (% ol, ой — - + - - - отсутствие изменения о>и в новых закрытых и некоторых открытых слогах + изменение (е>/, е>а, е>о, е>и) и сохранение е<*ё / *с в различных позициях + изменение s «>s, z '>z и отсутствие мягких шипящих s и Z + наличие твердых аффрикат sc и zdz — - + - - - формы ед.ч. род. и предл. пп. женского рода субстантивного склонения наа с флексией -/ без чередований к/с', h/z', x/s' +.

Формант-показатель инфинитиваcic у ряда глаголов с презентной основой на согласный + огласовка форм воспомогательного глагола буц (сом, зме, нет) и образование отрицательных форм глагола буц по типу не сом + формантnul в причастии прошедшего времени у ряда глаголов с презентной основой на согласный +.

Из приведенной таблицы следует, что южнорусинский сформировался преимущественно вследствие асимметричного взаимодействия на системном уровне восточнословацких говоров Юго-Западного Земплина (требишовских) и.

Юго-Восточного Шариша (прешовских). При этом максимальную близость южнорусинский демонстрирует в отношении требишовских восточнословацких земплинских, с которыми он совпадает по 60 из 62 отмеченных нами релевантным и нерелевантным признакам, в то время как с прешовскими восточнословацкими земплинскими южнорусинский совпадает в 50 случаях из 62, в том числе и в тех двух случаях, когда ситуация в южнорусинском не совпадает в совокупности всех форм с ситуацией в требишовских говорах.

Карпаторусинские говоры Шариша и Земплина на системном уровне не представлены ни одним релевантным признаком. Хотя южнорусинский совпадает с ними по 18 позициям из 62, все эти признаки или нерелевантны с точки зрения межъязыковой релевантности (11 признаков соотносят южнорусинский и с восточнословацкими, и карпаторусинскими говорами Шариша и Земплина в целом), или ареально релевантны (7 признаков объединяют различные группы восточнословацких и карпаторусинских говоров Шариша и Земплина в # коррелирующие с южнорусинским ареалы). Карпаторусинский идиом все же принимал определенное участие в генезисе южнорусинского языка на уровне. контактем, на что указывает более 20 выделяемых в его составе различного типа контактем, многие из которых являются дублетными, региональными, редкоупотребительными и архаичными вариантами. Тот факт, что эти карпаторусинские элементы по своей природе периферийны и несистемны и представляют собой единичные отступления от общей восточнословацкой ситуации в каждом частном случае, говорит о том, что участие карпаторусинских говоров в формировании южнорусинского идиома было минимальным.

Таким образом, взаимодействие идиомов, сформировавших в конечном итоге южнорусинский язык, можно охарактеризовать как двухуровневое: на системном уровне взаимодействовали восточнословацкие требишовские земплинские и прешовские шаришские, в то время как на уровне контактем две группы восточнословацких говоров контактировали также с карпаторусинскими говорами Шариша и Земплина.

В свете полученных результатов по-иному осознается и понятие гетерогенность, используемое в предшествующих работах по русинистике.

231 сторонниками «смешанной» версии. Поскольку по своим системным признакам южнорусинский полностью совпадает с требишовскими и / или прешовскими восточнословацкими говорами, ни о каком смешении генетически разнородных западнославянских и восточнославянских элементов в процессе его формирования, то есть с середины XVIII в., безусловно, не может быть речи. Однако некоторые черты южнорусинского языка, разделяемые им с упомянутыми восточнословацкими говорами, объединяют южнорусинский с восточнославянским языковым пространством и противопоставляют западнославянскому: в частности, флексииого иому в род. и дат. пп. ед.ч. адъективного склонения или рефлекс *ъ>о во многих примерах. Этот факт может свидетельствовать о гетерогенности самих восточнословацких говоров-предшественников, сформировавшихся в зоне многовековых западно-восточнославянских контактов. Таким образом, гетерогенность южнорусинского языка с точки зрения сравнительно-исторического подхода является в южнорусинском не приобретенной в процессе его формирования, а унаследованной им от сформировавших его восточнословацких говоров-компонентов.

Полученные — лингвистические результаты в точности соответствуют результатам последних исторических исследований, посвященных истории миграции предков южных русин в Бачку, в соответствии с которыми основные потоки переселенцев направлялись с территории округа Требишов и из эмигрантских общин северного Боршода, ранее заселенных русинами, в основном пришедшими из районов Шариша и Земплина, прилегающими к реке Ондава (в том числе округов Прешов и Требишов). При этом некоторые немногочисленные потоки переселенцев прибывали позднее в конце XVIII и в XIX вв. из других северных районов Шариша и Земплина, где говорили на карпаторусинских говорах, пользовавшихся меньшим социальным престижем, в результате карпаторусинские говоры в неблагоприятной для них социолингвистической ситуации не смогли оказать существенного влияния на формирующийся на базе требишовских и прешовских восточнословацких говоров новый южнорусинский идиом.

Довольно любопытным и неожиданным стало обнаружение единичных связей южнорусинского языка со среднесловацкими говорами Гемера на лексемном уровне и возможно на уровне отдельных грамматических форм тв.п. мн.ч. субстантивного склонения. Однако значение среднесловацкого компонента в генетической структуре южнорусинского на сегодняшний момент оценить сложно ввиду отсутствия достаточного количества материала, поэтому мы не стали квалифицировать среднесловацкие говоры Гемера как еще один периферийный генетический компонент южнорусинского. Обнаруженный феномен среднесловацко-южнорусинских связей нуждается в дальнейшем исследовании уже с пристальным изучением говоров Гемера и привлечением нового фактического архивного и диалектного материала с территории словацкого Шариша и Земплина, который на сегодняшний момент, по-видимому, не вполне доступен исследователю.

Перспективы дальнейшего контактологического изучения южнорусинского идиома могут выходить за рамки генетической контактологии. Так, представляется интересным изучение современной живой южнорусинской речи на фоне доминантного присутствия сербского или хорватского языка, особенно в молодежной среде, что находится в ведении синхронной контактологии. С точки зрения исторической контактологии, представляется любопытным дальнейшее изучение связей южнорусинского языка с его литературными предшественниками в Бачке и Среме, особенно с язычием, а также с сохраняющим по сей день свое влияние на южнорусинскую общину украинским языком. Несомненно перспективным является и изучение ареальных связей южнорусинского с другими языками карпатского и балканского регионов (сербским, венгерским, польским, румынским), которые в упомянутых выше статьях А. Д. Дуличенко обозначены лишь в тезисной форме.

Наконец, если говорить о дальнейших перспективах лингвогенетических контактологических исследований, абстрагируясь от южнорусинского языка, то в свете генетической контактологии представляется перспективным обращение к серьезному изучению конвергентных процессов и языковых контактов, сопровождающих формирование других славянских и неславянских языков и.

233 идиомов, генезис которых проблематичен в той или иной степени. При этом полезной для будущих авторов, возможно, будет методика, представленная в данной работе.