Национальная и демократическая тенденции в развитии Петербургской академии наук: 20-е — 40-е годы XVIII века

Целью настоящего исследования является изучение социальной истории Петербургской академии наук первых десятилетий её существования, а именно: с момента основания до конца 1740-х годов. Масштабная модернизация русского общества, предпринятая Петром I и его «командой», в качестве одного из главных инструментов предполагала основание в России научного учреждения, которое помогало бы реформировать страну и вести её по пути прогресса. В столице Российской империи, городе Санкт-Петербурге, появилась Академия наук и художеств (как она именовалась, согласно учредительным документам).

Задачи, поставленные перед научным учреждением, сводились к двум пунктам: 1) проводить научные изыскания и 2) готовить русских учёных1. Однако в действительности роль Академии как института российского общества вышла за пределы, очерченные Проектом. Иностранные учёные (из которых предполагалось составить учреждение) ещё только готовились к переезду в Россию, как умер Пётр — инициатор, гарант и главное заинтересованное лицо в деле. Затем в стране началась борьба политических группировок за власть, окончившаяся вступлением на престол племянницы Петра I Анны Иоаиновпы и возвышением иностранцев. Принесшая относительное спокойствие русскому обществу эпоха бироновщины вновь сменилась политической нестабильностью, выходом из которой стал государственный переворот 25 ноября 1741 года. Имевшая государственный статус и в иные моменты истории ближе других государственных учреждений стоявшая к правительству Академия, конечно же, не осталась в стороне от событий. Сфера её участия в делах русского общества значительно расширилась, а влияние на его жизнь стало важным и острым.

Дело в том, что Петербургская академия — учреждение, призванное готовить отечественных русских учёных, почти целиком состояла из иностранцев, которые пребывание в стране рассматривали как шанс решить свои личные жизненные проблемы. Немцы, например (из которых главным образом состояла тогда научная часть Академии), стремились в Россию потому, что не могли найти устраивавшую их работу у себя на родине. Петербургскую академию, такую работу им предоставлявшую, они стали оберегать от конкурентов, каковыми являлись прежде всего русские. Русские, которые поначалу не занимали в Академии главных постов, но которые со временем стали претендовать на них,.

1 См. Проект об учреждении Академии: Материалы. СПб., 1885. Т. 1. С. 14−22.

2 Об этом см.: Петрухинцев Н. Н. Царствование Анны Иоанновны: формирование внутриполитического курса и судьбы армии и флота 1730—1735 г. СПб., 2001. С. 37−66. стали наталкиваться на организованное противодействие. Задачей исследования является освещение национальной тенденции в развитии Петербургской академии наук 20-х — 40-х годов XVIII века — истории взаимоотношений русских с иностранцами.

Другой задачей исследования является изучение демократической тенденции — того, как, каким образом представители науки Запада утверждали в российской науке западные культурные ценности. Обосновавшиеся в русской науке иностранцы были не только лицами, преследовавшими свои корыстные цели, но и представителями передового Запада, для которых западные ценности жизни имели первостепенное значение. В частности, в России учёные стали протестовать против того, что их лишили права самим руководить Академией и определять стратегию её развития, как это было принято на Западе. Они стали сопротивляться бюрократическому произволу и требовать для себя (и российской академии) самоуправления. Борьба продолжалась двадцать лет и оставила неизгладимый след в истории русского общества.

Актуальность избранной темы очевидна. Она вытекает как из теоретических, так и из практических оснований. Теоретическое значение исследования вытекает, во-первых, из того, что, как всякий научный труд по отечественной истории, оно является частью общей истории России, в частности истории России XVIII века, Академия наук, история которой находится в поле зрения автора, возникла как инструмент модернизации страны. Учёные, которых призвали в Россию из-за границы и которые затем стали рекрутироваться из местного населения, не только «открывали науки» и участвовали в подготовке практических решений, касающихся различных областей жизни российского общества, как им предписывал это петровский Проект, но и шли дальше. Члены Петербургской академии наук, например, внесли заметный вклад в модернизацию общественного сознания в России, положив начало гражданским общественным традициям. Они предложили российскому обществу модель научного учреждения, в котором передовые достижения эпохи органично увязывались с практическими потребностями страны, открывая перед ней новые перспективы. Они, наконец, сделали Академию практическим центром генерирования общественных идей и настроений, вокруг которого концентрировалась вся наиболее передовая и прогрессивная общественная жизнь России того времени.

Во-вторых, исследование представляет собой сюжет истории корпоративных движений. В России, в Петербургской академии наук, рано завершился процесс консолидации учёных на профессиональной основе. Случилось это потому, что представители науки, собравшиеся в Петербурге, оказались вырванными из привычных условий жизни, главным из которых было самоуправление научных корпораций. Учёные стали добиваться того, к чему привыкли и что им было обещано, когда они ещё только готовились отправиться в незнакомую страну. Как исторически формировалось движение, в какие конкретные формы вылилось, какой путь прошло, что после себя оставило? — ответ на эти вопросы можно найти в настоящем исследовании.

В-третьих, в работе исследуются вопросы истории бюрократии и бюрократических институтов. Силой, противостоявшей учёным, была бюрократия. В Петербургской академии она сформировалась едва ли не раньше, чем был составлен Проект об её основании. В последующие годы бюрократия усилила свои позиции и наконец полностью овладела научным учреждением. Учёные, всегда причислявшие себя к «людям вольным», оказались во власти чиновников. Как бюрократия подчинила себе науку в России, к каким последствиям это привело, как отразилось на её международном статусе? — другой круг вопросов, ответ на которые даётся в исследовании.

В-четвёртых, история событий, о которых повествуется в диссертации, — это не в последнюю очередь история формирования национального самосознания в России, история становления русской нации. Открывшие иностранцам путь в свою страну русские столкнулись с острейшими национальными проблемами. Выходцы с Запада, которым не было дела до того, что принято было уважать и ценить в России, в массе своей свысока смотрели на чужую страну и её народ и нередко не считались с её интересами. Русские решительно выступили против этого оскорблявшего их национальные чувства и достоинство поведения. Как исторически протекал этот процесс, как русские в Академии отстаивали свои национальные права и интересы, в какие идеологические формы облекались их действия и как воспринимались наверху — в высших эшелонах российской власти? — об этом также рассказывается в исследовании.

В-пятых, касающееся времени, которое принято называть эпохой Просвещения, исследование, конечно же, является фрагментом его истории. Немецкий исследователь Э. Винтер, известный в науке как автор новаторской идеи раннего Просвещения, полагал, что исторически оно выражалось в трёх формах: 1) борьбе за веротерпимость, 2) борьбе за распространение образования и 3) борьбе за развитие наук3. Факты, которые приводятся в настоящем исследовании, позволяют утверждать, что в России, например, таких форм было больше. В частности, к названным трём следует добавить, как представляется, ещё одну — борьбу за гражданские права. Учёные Петербургской академии наук, о борьбе за гражданские права которых рассказывается в исследовании, заявили о себе как гражданском институте фактически с начала своего пребывания в России. А это, если принять точку зрения Э. Винтера, — время раннего Просвещения.

3 См.: Winter Е. Friihaufklarung. Der Kampf gegen den Konfessionalismus in Mittel-und Osteuropa und die deutsch-slawische Begegnung. Bit, 1966.

Наконец, исследование можно рассматривать как составную часть истории науки и научных связей. Петербургская академия наук — научное учреждение России и одновременно один из научных центров Европы. Её история, следовательно, — это история науки русской и история науки европейской. В работе представлены её социальные аспекты. Меня интересовали вопросы, как жили учёные того времени, какое положение в обществе занимали, как решали свои профессиональные проблемы, как строили свои отношения с обществом и властью, как формировали своё истинное отечество — не знавшую национальных границ европейскую республику учёных. Обо всём этом также можно прочесть на страницах настоящего исследования.

Полагаю, исследование может иметь непосредственное практическое значение. В числе вопросов, ответы на которые сегодня в цене, вопрос о взаимоотношениях науки и власти, учёных и правящей элиты. Исследование посвящено этой актуальной и значимой научной проблеме. В частности, в нём рассматриваются отношения между властью и учёными в России, отношения России с наукой Запада, социальные аспекты строительства русской науки и её влияние на жизнь общества. От того, насколько ясными будут наши представления в области прошлого, во многом зависит успешное решение задач настоящего.

Другая причина, заставляющая обращаться к теме, — неординарный период в истории России вообще и истории русской науки в частности. Социальная история Петербургской академии наук изобилует незабываемыми событиями, яркими сценами, бескомпромиссными столкновениями характеров, личностей, судеб. В частности, участники драмы, о которой рассказывается в исследовании, были личностями незаурядными, сильными, страстными — настоящими героями своего времени. Проследить их судьбы в столь непростое время, каким явилась для русской истории вторая четверть XVIII века, не просто, следовательно, интересно, но и в высшей степени поучительно. Historia magistra vitae est. Важно не забывать об этой функции нашей науки.

Знакомому с темой не составит труда установить степень новизны и оригинальности представленного исследования. Отмечу только, что идейными импульсами обязан М. В. Ломоносову, П. П. Пекарскому, С. Н. Чернову, Ю. X. Копелевич, М. И. Фундаминскому, Э. Винтеру и К. Грау, высказавшим немало глубоких мыслей. Незаменимым подспорьем в воссоздании фактической стороны событий послужили исследования П. П. Пекарского и Ю. X. Копелевич.

В настоящем исследовании реализованы новые подходы в изучении социальной истории Петербургской академии наук. Во-первых, она рассматривается как взаимодействие двух тенденций — демократической и национальнойво-вторых, — рассматривается как часть всемирной истории. Русско-западноевропейские, в частности русско-немецкие, научные связи — вот фон, на котором изображается социальная история Петербургской академии наук. Такой взгляд на проблему позволяет видеть целое (русско-немецкие научные связи) и часть (социальную историю Петербургской академии наук) одновременно, избегать односторонности в оценках, освобождаться от пристрастий националистического толка. Именно к такому подходу в изучении русско-немецких научных связей (частью которых является настоящее исследование) призывал выдающийся немецкий историк Э. Винтер. Именно такой подход наиболее полно отвечает, как представляется, требованиям времени.

В исследовании представлен новый взгляд на отношения русских с иностранцами (национальная тенденция). Полагаю, что столкновения в Академии на национальной почве порождала специфическая историческая ситуация, в которую были поставлены русские и иностранные (немецкие) учёные. Не занимавшие первых мест русские стремились стать хозяевами положения, потому что находились у себя на родинезанимавшие первые места иностранцы заботились о том, чтобы сохранить свои позиции, потому что на родину (в Германию) возвращаться не хотели. Эта мысль, на которую натолкнули меня исследования советских и немецких авторов, представляется правильной. А коль так, коль скоро отношения русских с иностранцами рассматриваются с новых позиций, то, соответственно, представляется и новая история — новые, неизвестные доселе, стороны и факты — этих отношений.

Наконец, настоящее исследование представляет собой первый опыт специального исследования социальной истории Петербургской академии наук. Впервые в российской исторической науке предпринимается попытка в систематической форме изложить социальные события главного научного учреждения России 20-х—40-х годов XVIII века. Такая цель потребовала соответствующего расширения рамок работы, в которой, помимо собственно истории событий (главы «Национальная тенденция в развитии Петербургской академии наук», «Борьба за демократическое устройство Академии» и «На гребне движения. События 1745—1747 годов»), появились сюжеты, объясняющие причины притока в Россию немецких учёных (из которых главным образом состояла тогда Академия) (раздел «Русско-немецкие научные связи XVIII века: проблема объективных основ») и описывающие социальные аспекты встречи иностранных учёных с российской действительностью (глава «В России послепетровского времени»).

Почему рассмотрение событий ограничивается второй четвертью XVIII века? В отношениях петербургских учёных с российской бюрократией (которые собственно и составляют главную часть социальной истории Петербургской академии наук) отчётливо прослеживаются несколько этапов. Первый охватывает период с 1728 по 1741 годы. Это время становления движения, обретения целей и накопления опыта. Второй приходится на 1742—1743 годы, когда движение проходило испытание патриотическим натиском русских. 1744 — начало 1745 годов — время осмысления опыта прежних лет, время подготовки к решающей схватке за Академию. Май 1745 — лето 1746 годов — кульминация событий. Наконец лето 1746 — 1747 годы — поражение движения и переход к реакции. Хронологические рамки исследования охватывают, стало быть, период с 1728 по 1747 годы включительно.

Это — история корпоративного движения учёных. Ориентация на данный феномен при установлении хронологических рамок исследования представляется оправданной, поскольку все остальные события, охватываемые понятием «социальная история Петербургской академии наук 20-х—40-х годов XVIII века», находятся в его границах. Данное утверждение справедливо и по отношению к другому крупному событию, имеющему самостоятельное значение, — национальному движению. Кроме того, — и это также следует учитывать — важна не только внешняя сторона событий — собственно история движения, — но и такие вопросы, как предпосылки, причины, природа и уроки феномена, названного мною корпоративным движением. Получить ответ на них возможно только в исследовании, охватывающем проблему как целое.

Каковы рамки этого «целого»? Какие страны Европы представляли участники событий? Историей каких связей, иначе говоря, являются описываемые события? Прежде всего, — русско-немецких. Немцы, немецкие учёные, были главными представителями европейской науки в России в XVIII веке. Но и не только они. Не только немцы «представляли» Европу. Членами Петербургской академии наук были также швейцарцы (которые внесли свой вклад в утверждение демократических начал в российской науке) и, что следует особо подчеркнуть, французы. В числе последних находился Ж.-Н. Делиль — лидер движения. Само собой разумеется, обойти вниманием эти факты не представлялось возможным. Поэтому история русско-немецких научных связей, какой она задумывалась вначале, переросла по ходу дела в историю русско-франко-немецких, отчасти даже — швейцарских, отношений в сфере науки.

Движение учёных, боровшихся за демократические принципы организации науки, разворачивалось в Академии, где большинство членов являлись иностранцами. Отсюда тесное переплетение демократической тенденции с национальной, о чём выше уже говорилось. Отечественные учёные, которые также стали появляться в стенах Петербургской академии наук, решали собственную историческую задачу — добиться мест в созданном для них научном учреждении. Медленно, исподволь они готовили наступление на иностранцев и в 1742—1743 годах открыто выступили. Идеалы демократической организации науки, господствовавшие в форме конкретной исторической тенденции, были потеснены с привычных позиций, их место заняли идеи национального свойства. Почему лица, противостоявшие друг другу как антагонисты в 1742—1743 годах, объединились в 1745—1747? Почему они не находили основы для взаимопонимания прежде? Почему немцы (составлявшие большинство научного состава Петербургской академии наук) не давали хода русским в бироновское время и вступались за них тогда, когда держать немецкую «линию обороны» было особенно необходимо? Какими на деле были русско-немецкие научные связи, о которых написано так много? — эти вопросы также являются частью темы, заявленной как целое.

Но и это не всё. Вопросы о тематических границах исследования возникают не только при рассмотрении отношений русских с иностранцами, не только в связи с конкретной историей русско-немецких научных связей. Другой неотъемлемой стороной проблемы является вопрос о специфике модернизационных процессов в России, столь ярко проявившихся в истории Петербургской академии наук. Как они протекали? В какие конкретные исторические формы вылились и как повлияли на развитие русской науки и её международный статус? Необходимо ответить на эти вопросы. Однако дать ответ могут опять же только исследования, рассматривающие проблему (как в данном случае) на широком историческом фоне и в значительных хронологических пределах.

Литературу, в которой получила отражение тема, можно разделить на три категории. К первой следует отнести работы, в которых тема заявлена как цель (или одна из целей) исследования. Вторую составляют работы, в которых тема получила отражение как более или менее самостоятельная проблема. К третьей принадлежат работы, в которых тема затрагивается попутно или некоторым образом упоминается. Единственным специальным исследованием по теме, избранной в качестве диссертационного исследования, является «Краткая история о поведении Академической Канцелярии» М. В. Ломоносова, написанная в 1764 году4.

Как и автора этих строк, русского учёного интересовал, прежде всего, социальный аспект истории Петербургской академии наук, членом и одним из руководителей которой он являлся. М. В. Ломоносов, который, по собственному признанию, к тому «себя посвятил, чтобы до гроба .с неприятельми наук российских бороться"5, и который отчётливо сознавал всю пагубность того, что происходило в Академии, взялся описать зло, поразив.

4 Ломоносов М. В. Краткая история о поведении Академической Канцелярии в рассуждении учёных людей и дел с начала сего корпуса до нынешнего времени // Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. М.- Л., 1957. Т. 10. С. 267−316.

5 Там же. С. 554. и шее российскую науку. Этим злом, по мнению учёного, являлась «шумахерщина» — особая форма бюрократического контроля над наукой, названная им по имени директора академической Канцелярии И.-Д. Шумахера.

Таким образом, тема исследования — отношения учёных с академической и — шире российской бюрократией — впервые была поднята М. В. Ломоносовым. Однако М. В. Ломоносов не только поднял проблему, которой до него никто не касался, но и попытался решить её. Решение, конечно же, предлагалось в духе рационалистической философии XVIII века.

Как представитель рационализма, Ломоносов полагал, что мнения правят миром. Для того чтобы нечто изменить, необходимо «нечто» исследовать, причём — в определённом ключе. Исследованное соответствующим образом «нечто» обретает форму социального вывода — конкретной социальной идеи (определённого общественного мнения), которая — при известных условиях — становится импульсом для социального акта. Творцом социального акта (конкретного практического действия) выступал в просветительской философии, как известно, просвещённый монарх.

Краткую историю о поведении Академической Канцелярии" Ломоносов написал с целью побудить императрицу Екатерину II освободить Академию от власти человека, поставившего «за закон себе. Махиавелево учение» — «всё .употреблять к своим выгодам, как бы то ни было вредно ближнему или и целому обществу"6. Этим человеком был И.-К. Тауберт — советник академической Канцелярии, бесконтрольно распоряжавшийся судьбой научного учреждения. Тауберт был преемником (и родственником) другого советника академической Канцелярии — И.-Д. Шумахера, создавшего режим, который разрушал Академию и который продолжал защищать и поддерживать Тауберт. Историю о том, как эти двое, верные наследники учения Никколо Макиавелли, (сначала Шумахер, затем — Шумахер и Тауберт и, наконец, — Тауберт) утверждали пагубные порядки в Академии и к каким последствиям это привело, и рассказал Ломоносов.

Русский учёный, следовательно, выступает перед нами не только как историк — исследователь определённого периода академической истории, но и — что не менее важно как очевидец и даже действующее лицо описываемых событий. Отсюда соответствующий взгляд на происходящееотсюда соответствующий пафос автораотсюда, наконец, соответствующий жанр исследования. Сочинение, представленное Ломоносовым, — это развёрнутая служебная записка, в которой документальная.

6 Ломоносов М. В. Указ. соч. Т. 10. С. 316. точность соседствует с личными воспоминаниями (подчас весьма деликатного п свойства).

Но не только необычным жанром, которого не знала ни до, ни после него историографическая традиция, отличается сочинение Ломоносова. Оно уникально свидетельствами, которых не найдено в других источниках. Так, рассказывая об истории смещения А. К. Нартова с поста директора академической Канцелярии, Ломоносов сообщает: «.Уговорены были с Шумахеровой стороны бездельники из академических нижних служителей, кои от Нартова наказаны были за пьянство, чтобы, улуча государыню, где при выезде, упали ей в ноги, жалуясь на Нартова, якобы он их заставил терпеть голод без жао лованья». «А. К. Нартовым, когда он замещал Шумахера, — указывают комментаторы тома, в котором помещено сочинение Ломоносова, — были действительно уволены некоторые низшие академические служащие, впавшие, по выражению Нартова, «в пьянство и в невоздержанность» ., но о подаче ими жалобы императрице Елизавете не сохранилось никаких других известий, кроме настоящего сообщения Ломоносова"9. И таких свидетельств — кратких и пространных — содержится в «Истории» немало10.

Краткая история о поведении академической Канцелярии" (фактическая достоверность которой теперь доказана11) является, таким образом, не только фактом истории исторической науки, но и уникальным историческим памятником, повествующим о неизвестных сторонах социальной истории Петербургской академии наук. Скажу больше: она является первой и единственной до сих пор социальной историей Петербургской академии первых сорока лет её существования. Конечно, «История» не полна (для цели, которую преследовал автор, действительно, достаточно было «краткого» исследования) — конечно, в ней нет ответов на многие вопросы, которые сегодня хотелось бы иметь (автор стремился ответить только на один конкретный вопрос — кто повинен в упадке Академии) — конечно, она является продуктом обстоятельств места и времени (исследование основывалось на фактах, которые были доступны и известны Ломоносовуоно, далее, созда.

7 Так, рассказывая о попытке Шумахера лишить его профессорской должности, Ломоносов вспоминает эпизод с посылкой его работ JI. Эйлеру, от которого надеялись получить негативный отзыв. Однако вышел конфуз. Вместо негативного отзыва Эйлер прислал «аттестат., великими похвалами преисполненный». Г. Н. Теплов (асессор академической Канцелярии, бывший соучастником в деле), свидетельствует автор «Краткой истории», «тайно» показал Ломоносову документ, сообщив при этом, что «Шумахер хотел его определить к переводам, а от профессорства отлучить». «А как Ломоносов выпросил Ейлеров аттестат, — пишет учёный, — то прислана к нему тотчас от Теплова цедулъка, чтобы аттестат отослать неукоснительно назад и никому, а особливо Шумахеру, не показывать: в таком был он у Шумахера подобострастии» (Ломоносов М. В. Указ. соч. Т. 10. С. 284. Выделено мной. — В. Т.). В то время, когда писались эти строки, Теплов был жив и даже находился в Петербурге. Каково, стало быть, было бы ему, здравствующему герою ломоносовской «Истории», читать их, если бы последняя попала в его руки?

8 Ломоносов М. В. Указ. соч. Т. 10. С. 278.

9 Там же. С. 708−709. Выделено мной. — В. Т.

10 Все они особо выделены комментаторами. См.: Там же. С. 699.

11 См.: Там же. С. 697−698. валось для конкретного лица, которому многое из того, о чём в нём сообщалось, было известнооно, наконец, — что уже было отмечено — отразило особенности мировоззрения эпохи, в которую создавалось). Однако — ив этом его непреходящая ценность — направление поиска, отбор исторического материала и идейная направленность сочинения не устарели. И в области исторического исследования, таким образом, гениальный Ломоносов смотрел далеко вперёд.

Кроме сочинения М. В. Ломоносова, других специальных исследований по теме нет. Нет ни в российской (включая советскую) историографии, ни в зарубежной. Зато большим количеством представлены исследования, в которых тема получила отражение как более или менее самостоятельная проблема, а также затрагивается попутно или некоторым образом упоминается.

Первой из числа работ, отнесённых ко второй категории, должна быть названа «История Академии наук» Г.-Ф. Миллера, написанная к 50-летнему юбилею Петербургской 1? академии. Миллер рассказал о событиях до 1733 года — времени, когда, спасаясь от гнева Шумахера, он, по собственному признанию, вынужден был отправиться в экспедицию по Сибири13. События после 1733 года описаны И.-Г. Штриттером, продолжившим изложение до 1743 года. Работа, таким образом, не была завершена и в таком виде была опубликована в собрании «Материалов для истории Императорской Академии Наук» в качестве одного из томов. Ю. X. Копелевич, взявшая на себя труд сравнить публикацию с рукописью, обнаружила, что в ней имеются пропуски, подчас «довольно большие"14. Автор этих строк имел возможность восполнить пробелы по архивным материалам15. «.Когда рукопись ещё не была опубликована, — замечает Ю. X. Копелевич, — .А. А. Куник. отозвался об этом сочинении как о наборе материалов, где много незначительного. Однако сегодня .было бы правильней смотреть на этот источник не с точки зрения историографии., а как на о/сивое свидетельство современника, хотя и .не лишённое субъективных подходов в выборе и освещении фактов. .Многое .сохраняет непреходящую ценность"16.

Участник описываемых событий (причём — не рядовой), Миллер писал «Историю» в ситуации, совсем непохожей на ту, в которой оставался большую часть жизни. Если до.

12 Материалы. СПб., 1890. Т. 6. Название труду (долгое время остававшемуся в рукописи) дано издателями. Сам Миллер называл своё сочинение более точно: «Zur Geschichte der Academie der Wissenschaften zu S. Petersburg» («К истории Петербургской Академии Наук»), сознавая, видимо, что собственно историей назвать его работу нельзя.

13 Историографическую оценку сочинения см.: Пекарский П. История Императорской Академии Наук в Петербурге. СПб., 1870. Т. 1.С. 397−399, 428−429- Копелевич Ю. X. Основание Петербургской академии наук. Л., 1977. С. 5.

14 Копелевич Ю. X. Основание. С. 5.

15 ПФА РАН. Ф. 21. On. 1. Д. 1. Л. 59- Оп. 2. Д. 2. Лл. 64 об.-72.

16 Копелевич Ю. X. Основание. С. 5. Выделено мной. — В. Т. отъезда в Москву (состоявшегося в 1765 году) учёный находился, что называется, в гуще событий («он .был и есть возмутитель мира Академии», свидетельствовал тот же М. В.

Ломоносов17), то Миллер «московского периода» — это благополучный, обласканный вниманием и заботами Двора чиновник, не отказавшийся, однако, от привычки собирать.

18 исторические материалы и писать сочинения на исторические темы. Академические проблемы, в том числе события, которые он описывал, уже не волновали его так, как когда-то. Миллер «успокоился». События, пережитые как личная драма, стали «историческим материалом».

Неспешно, с дотошностью, присущей только ему, Миллер описывает события пятидесятилетней давности, когда основывалась Петербургская академия, вплетая в канву исторического повествования интересующие нас сюжеты. Так, в одном из разделов главы «Краткие известия о важнейших академических событиях после смерти императрицы Екатерины (1728)» учёный рассказал о кризисе 1728 года, когда возмутившиеся решением президента профессора отказались признать власть «библиотекаря» И.-Д. Шумахера и обратились с протестом к императору19. Это был первый опыт реконструкции одного из важнейших событий истории корпоративного движения учёных. Миллер, далее, рассказал об отношениях Академии с правящей элитой20, описал формирование академической системы управления — функции и полномочия президентов, академической Канцелярии и профессорского Собрания21, оставил характеристики некоторых будущих видных участников описываемых событий, осветил некоторые другие относящиеся к теме сюжеты (о которых можно будет прочесть на страницах настоящего исследования). Учёный, правда, .не пытается оценивать исторические факты (что было связано с особенностями его методологических взглядов). Однако даже в таком виде труд представляет бесспорную ценность для исследователя социальной истории Петербургской академии наук. Остаётся пожалеть, что воспоминания (исследователи правы, называя так труд Миллера) ограничились коротким промежутком времени.

И.-Г. Штриттер, на которого была возложена обязанность продолжить труд Миллера, проявил интерес к делу и заслуживающее уважения упорство в достижении цели. «У меня собрано материалов ещё до 1749 года.», — сообщал он в одном из писем к Я. Ште.

17 См.: Ломоносов М. В. Указ. соч. Т. 10. С. 597.

18 См.: Пекарский П. История. Т. 1. С. 393−397.

19 Материалы. Т. 6. С. 147−149.

20 Там же. С. 9−11,69−74,159−164 и др.

21 Там же. С 20−23,73−75 и др.

22 Там же. С. 20−23,27−37,39−52,54−57,63−66,171−173 и др. лину23. Однако осуществить задуманное исследователю также не удалось: «История» была доведена, как уже было сказано, только до 1743 года.

Как и его предшественник, Штриттер не уклонялся от описания сюжетов, относящихся к социальным24. Однако, в отличие от Миллера, он не был свидетелем происходившего и целиком полагался на документы. То, что не утратило значения в сочинении Миллера, а именно: личные воспоминания, в труде Штриттера, следовательно, искать не приходится. Отсюда соответствующая оценка его сочинения, которую, по общему мнению специалистов, нельзя признать высокой. Подобно Миллеру, Штриттер избегал оценок и также находился под гипнозом исторических фактов.

О социальной истории Петербургской академии наук писал И. Бакмейстер. В известном «Опыте о Библиотеке и Кабинете редкостей и истории натуральной Санктпетер-бургской императорской Академии наук», изданном в 1779 году, исследователь упомянул о нашумевших событиях первых десятилетий существования Петербургской академии — выступлениях учёных против И.-Д. Шумахера и движении А. К. Нартова. Однако из множества наблюдений, которыми он, несомненно, мог поделиться, Бакмейстер воспользовался только одним — соперник учёных и А. К. Нартова был человеком хитрым, изворотливым, умевшим достигать своих целей26.

Исследование П. П. Пекарского появилось в свет спустя сто лет после написания труда Г.-Ф. Миллера. Однако, как и последнее, оно нацелено главным образом на изучение исторического феномена становления и первых десятилетий существования Петербургской академии наук. Как и Миллер (которого он боготворит и принципу исследования которого — держаться, не взирая ни на что, исторической правды — следует), Пекарский не изучал социальную историю Петербургской академии как самостоятельную проблему. Биографические очерки, из которых главным образом состоит его исследование, не компенсируют потерю: разрозненные сюжеты не сливаются в целостную картину, не исчерпывают тему, не объясняют вопросов, возникающих в той или иной связи. Соответственно, логика событий не выдерживается, отдельные факты (даже сюжеты) предстают как случайные.

Пекарский не разъясняет целей и задач исследования (полагая, видимо, что они ясны сами по себе), ничего не говорит о предпочтительности жанра, который избрал в качестве.

23 См. Пекарский П. О переписке академика Штелина, хранящейся в Императорской Публичной библиотеке //ЗАН. СПб., 1865. Т. VII. С. 128.

24 Ниже мы их коснёмся.

25 Бакмейстер И. Опыт о Библиотеке и Кабинете редкостей и истории натуральной Санктпетербургской Императорской Академии Наук. СПб., 1779. С. 125−126.

26 Там же.

27 Пекарский П. История Императорской Академии Наук в Петербурге. СПб., 1870. Т. 1- СПб., 1873. Т. 2. формы исследования. Исследователь «не отвлекается» на подобные «мелочи», предпочитая «работать». И, надо признать, — работает много и успешно. За десять лет, которые ему были отпущены — исследователь рано скончался, — Пекарский сделал столько, сколько не сделал бы иной коллектив исследователей28.

Учёный начал с систематического изучения источниковой базы — фондов архивов, переписки учёных, воспоминаний современников и очевидцев, и в короткий срок представил исследование, «из которого историки русской науки вот уже сто лет (это было написано в 1977 году. — В. Т.) черпают и ещё будут черпать достоверные, точно документированные факты о жизни и деятельности первых поколений петербургских академиков"29. Однако не только использованием обширнейшего круга источников отличается труд Пекарского. Исследователь поставил и — насколько это было возможно — осветил некоторые новые вопросы, которых до него не касались, прежде всего, — вопросы взаимоотношений учёных с академической бюрократией и русских с иностранцами.

Пекарский рассматривает борьбу петербургских учёных как столкновение бюрократического и антибюрократического начал, носителями которых являлись академические чиновники, с одной стороны, и члены Академии, профессора и адъюнкты, — с другой30. «Несмотря на краткое существование Академии, — пишет исследователь, — правители её, из личных расчётов, старались водворять там канцелярские взгляды на науку и её представителей, тогда как учёное общество и по цели, и по назначению своему должно быть освобождаемо от оков бюрократизма именно потому, что последний, требуя безмолвного повиновения и распложая бумагомарание, охотно благоприятствует бездарности и посредственности и смотрит враждебно на дарования и заслуги, как на качества, дающие право стоять выше притязаний самовластия и произвола"31. Однако, как видно из.

28 См. список трудов П. П. Пекарского, опубликованный М. В. Машковой: Машкова М. В. П. П. Пекарский (1827−1872). Краткий очерк жизни и деятельности. М., 1957. С. 49−67.

29 Копелевич Ю. X. Основание. С. 6.

30 Это обстоятельство даёт, между прочим, основание предположить, что автором сопроводительного текста к публикации документов, напечатанного в «Учёных записках императорской Академии наук по первому и третьему отделениям» в 1855 году, являлся П. П. Пекарский (как раз начавший, после переезда в Петербург, работу по сбору материалов для истории Петербургской академии). В нём проводится аналогичная точка зрения. Отмечая, что «учёная Конференция подпала под опеку бюрократии», вследствие чего было «подавлено всякое одушевление, всякая возможность свободной и самостоятельной деятельности совокупных сил Академии по её назначению», автор пишет: «Так как художественного департамента, равно как и ремонта домов, в штате (бюджете. — В. Т.) Академии не значилось, то издержки на этот предмет по временам, естественно, должны были поглощать всю академическую кассу. Какая надобность такому бюрократу (Шумахеру. — В. Т.) до того, что академические суммы расходовались на что-то другое, а не на учёные предприятия, и что Академики получали своё жалованье только в виде исключения? По его мнению, Академию составляли собственно не Академики, а „Академическая Команда“, и главное назначение Академии отнюдь не в том, чтобы разрабатывать науки и распространять их в народе, а в том, чтобы управлять ею надлежащим образом!» — УЗ ИАН. СПб., 1855. Т. III. Вып. 5. С. 689. Кто знаком с трудами П. П. Пекарского, согласится: это его мысли. Его стиль и слог.

31 Пекарский П. История. Т. 1. С. LV-LVI. приведённой цитаты (и как следует из других замечаний автора), бюрократизацию (которой сопротивлялись учёные) он связывает с «личными расчётами» руководителей Академии. Отсюда соответствующий взгляд на историю событий, наиболее отчётливо выраженный в биографическом очерке, посвящённом директору академической Канцелярии И.-Д. Шумахеру33.

Проблема взаимоотношений русских с иностранцами занимает Пекарского не меньше, чем проблема отношений учёных с академической бюрократией. Исследователь не разделяет взгляда, согласно которому в «иноземцах» следует видеть лишь привилегированных культуртрегеров, выказывавших «при всяком удобном случае высокомерное презрение к русским» и дававших «везде и всюду чувствовать своё превосходство"34. Пекарский высоко оценивает деятельность иностранцев в России (свидетельством чего является первый том исследования, описывающий их деятельность в сфере российской науки). Однако, вместе с тем, исследователь предостерегает от другой крайности — признания за иностранцами культурного превосходства. Это пресловутое «превосходство», замечает он, основывалось подчас «лишь на том, что они не туземного происхождения"35. Призывая отказаться от националистических пристрастий и следовать одной только исторической правде и только ей, Пекарский обращается к академической истории, стараясь воссоздать её без ущерба для истины.

И, надо признать, многое исследователю удалось. Его описания отношений русских с иностранцами отличаются объективностью и необходимым в подобных случаях национальным тактом (которых, кстати сказать, недоставало исследованиям иных представителей советской исторической науки). Отдельные промахи, допущенные исследователем36, не меняют общей весьма позитивной оценки работы. Однако Пекарский не сделал главного — не объяснил причин конфликтов русских с иностранцами. «Высокомерное презрение» и «чувство (культурного. — В. Т.) превосходства», на которые он указывает как на главные отличительные особенности поведения иностранцев, по всей видимости, так и остались для него единственным ключом к разгадке тайны противоречий между русскими и иностранцами.

Пекарский впервые в исторической литературе описал движение А. К. Нартова37, однако совсем не коснулся событий 1745—1747 годов. «В 1745—1746 годах в Академии.

32 См.: Пекарский П. История. Т. 1. С. LXIIТ. 2. С. XX, XLIX и др.

33 Там же. Т. 1.С. 15−65.

34 Там же. Т. 2. С. 570.

35 Там же. Исследователь хотел сказать: не местного, не коренного происхождения.

36 Например, в трактовке некоторых фактов из биографии М. В. Ломоносова. См.: Пекарский П. История. Т. 2. С. 721,723.

37 Пекарский П. История. Т. 1. С. 34−44- Т. 2. С. 1V-XVII. происходили сильные пререкания между Шумахером и академиками, которые старались., но тщетно освободиться от деспотического влияния академического советника" — это всё, что сказано об одном из главных событий истории Петербургской академии наук на 1746 страницах его труда. Тем не менее, исследование Пекарского продолжает оставаться в первом ряду тех, которые определяют достигнутый уровень изученности проблемы.

Изучение проблем социальной истории Петербургской академии наук в последней тд четверти XIX — первой четверти XX веков протекало под определяющим воздействием двух факторов: исследований П. П. Пекарского и общественно-политических споров западников и славянофилов о путях развития России. Труды П. П. Пекарского, снискавшего славу вдумчивого, основательного исследователя40, оказали сильнейшее влияние на продолжателей его дела. Оно выразилось не только в признании идей и оценок, высказанных учёным в разное время41, но и, в гораздо большей степени, в фактическом отсутствии специальных исследований по теме. Выводы, сделанные П. П. Пекарским, удовлетворяли российскую историческую науку в течение многих десятилетий.

Второй фактор был связан с вторжением в историческую науку идеологии. Общественно-политические коллизии второй половины XIX — первых десятилетий XX веков, разделившие русское общество на западников и славянофилов, решающим образом влияли на русскую историческую мысль вообще и изучение социальных проблем истории в частности42. В изучении интересующей нас темы это влияние проявлялось двояко. Во-первых, — в повышенном внимании к проблеме «Россия — Запад», отношениям русских с иностранцамиво-вторых, — в подчинении собственно социальной проблематики межнациональным вопросам. И в первом и во втором случае итог был один: наука поглощалась идеологией.

Показательной в этом плане является статья А. Н. Пыпина, посвящённая изучению отношений М. В. Ломоносова с его современниками43. Понятное дело, в числе «современников» оказалось много иноземцев, с которыми русского учёного связывали отношения по Петербургской академии наук. А. Н. Пыпин — западник и на историю отношений своего соотечественника с иностранцами смотрит соответствующим образом. «Источник, от.

38 Пекарский П. История. Т. 1. С. 260.

39 Беру в качестве верхнего рубежа указанный период, а не 1917 год, как принято, потому, что, изучив работы соответствующего направления, убедился: в 1917 году мировоззренческого слома не произошлоон начинается позднее, примерно со второй половины 1920;х годов.

40 В частности, за исследование «Наука и литература в России при Петре Великом» (СПб., 1862. Т. 1- 2) историк был удостоен престижной награды Академии Наук — Демидовской премии.

41 Об этом, в частности, свидетельствуют частые ссылки на труды П. П. Пекарского.

42 Об этом см.: Могильницкий Б. Г. Политические и методологические идеи русской либеральной медиевистики середины 70-х — начала 900-х гг. Томск, 1969.

43 Пыпин А. Н. Ломоносов и его современники // BE. 1895. Т. 2. № 3−4. С. 295−342,689−732. куда брались новые" идеи, указывает исследователь, «был один и тот же: Западная Европа». Ясно, что идея Академии также имела «западное» происхождение. В Россию приехали иностранные учёные и стали создавать русскую науку. «Первые русские учёные могли образоваться только прямо под руководством профессоров-иноземцев или просто за границей». Ломоносов «образовывался» вторым способом и прочно усвоил представление о науке как «общечеловеческом достоянии». «Для этой «западной» науки, которую он считал общечеловеческою, — пишет А. Н. Пыпин, — было у него одно только противоположение — мрак невежества, одинаково и невежества иноземного и русского"44.

Но Миллер, Шлёцер, другие иностранцы, коллеги Ломоносова по Петербургской академии наук. Они приехали из той же передовой Западной Европы и так же, как и он, считали науку «общечеловеческим достоянием». А как повёл себя с ними русский гений, набравшийся мудрости в одном с ними «источнике» и придерживавшийся одних с ними взглядов на науку? «Только собственная бедность, — заключает исследователь, — заставила обращаться к иноземным учителям, и мелочная, грубая война с ними нисколько не помогала делу русского просвещениянадо было заботиться только о том, чтобы их учёность шла больше на пользу их русским питомцам и чтобы в русском обществе укреплялось уважение к науке, водворению которого вовсе не помогали упомянутые баталии. А в укреплении уважения к науке такие немцы, как Миллер или Шлёцер, могли бы быть для Ломоносова именно чрезвычайно полезными союзниками, а не врагами, какими он их делал"45. Ломоносов, таким образом, окончательно и бесповоротно осуждается.

Сходным образом оцениваются отношения русских с иностранцами в работах других западников — Я. К. Грота, М. И. Сухомлинова, К. С. Веселовского, А. С. Лаппо-Данилевского и других46.

Славянофилы, напротив, стремились подчеркнуть значение «национального начала» в отношениях русских с иностранцами. И здесь, стало быть, главным было не объективное исследование прошлого, а создание тех или иных облечённых в форму науки социальных мифов. Так, М. О. Коялович, поставивший перед собой цель проследить формирование русского национального самосознания «по историческим памятникам и научным сочинениям"47, само собой разумеется, не мог пройти мимо интересующих нас сюжетов, в кото.

44 Пыпин А. Н. Ломоносов. С. 301,691−692,696.

45 Там же. С. 703.

46 См.: Грот Я. К. Очерк академической деятельности Ломоносова // ЗАН. СПб., 1865. Т. VII. С. 220−258- Сухомлинов М. Ломоносов студент Марбургского университета // РВ. 1872. Т. XXXI. С. 127−165- Веселовский К. С. Несколько материалов для истории Академии Наук в биографических очерках её деятелей былого времени. Никита Попов, профессор астрономии, и Мартин Плацман, адъюнкт по математике // ЗАН. СПб., 1893. Т. LXXIII. Приложение. С. 2−71- Лаппо-Данилевский А. С. Пётр Великий, основатель Императорской Академии Наук в С.-Петербурге. СПб., 1914 и др.

47 Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. СПб., 1901. рых этот процесс отразился особенно ярко. Засилье немцев в послепетровское время обострило национальные чувства русских, указывает исследователь. Спор Ломоносова с Миллером в 1749 году пришёлся как раз на это «русское патриотическое время». Он возбудил «живой общественный интерес» и заставил русских задуматься о состоянии русской исторической науки. Ломоносов, который принял вызов иностранцев, взялся написать русскую историю «в духе русском». Так, «русский патриотизм» (в лице Ломоносова) столкнулся с «немецким космополитизмом» (в лице Миллера)48.

Симпатии М. О. Кояловича всецело на стороне русского патриота, который, конечно же, торжествует над иностранцами. В исторических трудах Ломоносова, указывает исследователь, впервые слились воедино русский литературный язык и история отечества. Эффект оказался настолько сильным, что даже Шлёцер не устоял перед ним. «Он, враг Ломоносова, то и дело смотрит на наше прошедшее глазами Ломоносова — и как на русское дело, и вместе как на русское слово. В нём филолог. преодолевал ненавистника русских людей"49. Как видим, идеология здесь также берёт верх над наукой.

Новый этап в изучении темы начался в советское время. Особый интерес советских исследователей к социально-экономической проблематике, связанный с утверждением в советском обществознании марксистской методологии исследования, заметно оживил интерес к социальным аспектам истории Петербургской академии наук вообще и интересующих нас проблем в частности. Так, в 1935 году в статье, посвящённой математику Л. Эйлеру, С. Н. Чернов обратился к изучению Петербургской академии наук как социального института российского общества50. В частности, исследователь показал положение Академии в правление верховников, императрицы Анны и сделал ряд глубоких наблюдений относительно связи академических немцев с немцами в правительстве. Согласно его точке зрения, «чрезвычайно полезным для Академии оказалось то обстоятельство, что первым лицом в империи и фактическим главою правительства» стал «не русский, а не-мец-курляндец» и «что правительство имело немцев в своём составе и пропитало ими весь государственный аппарат"51. С. Н. Чернов, далее, обратил внимание на своеобразный ренессанс научных исследований в России в 1730-е годы, справедливо связывая его с конкретной политической обстановкой. Справедливым (хотя и менее оригинальным) является утверждение исследователя относительно противоречий в дворянском слое, вызван.

48 Коялович М. О. Указ. соч. С. 99−103.

49 Там же. С. 132−133.

30 Чернов С. Н. Леонард Эйлер и Академия Наук // Леонард Эйлер. 1707−1783. Сб. статей и материалов к 150-летию со дня смерти. М.- Л., 1935. С. 163−238.

31 Там же. С. 166−167.

32 Там же. С. 167. ных неумеренным внедрением «во все уголки бюрократического аппарата» чуждого русскому дворянству «немецкого элемента» в виде курляндских или германских выходцев53.

С. Н. Чернов останавливается на политике правительства Елизаветы в отношении Академии, определяя её как «твёрдый курс», имевший целью покончить с её «немецким составом и руководством». По его мнению, директор академической Канцелярии, Шумахер, хотя и «остался нетронутым», «должен был поделить полноту. власти с новым человеком» — русским Тепловым. Академия стала другой. Подробно анализируя академический Устав, принятый в 1747 году, и отмечая двойственность ситуации, которую он закрепил (узаконение отношений, сложившихся «в условиях шумахеровского режима», с одной стороны, и признание «практического» значения науки, — с другой), исследователь приходит к выводу, что именно с этого времени Академия становится своеобразным «» научным департаментом" в системе государственного аппарата" России, назначением которого стало выполнение заданий правительства. «Оформив» Академию в качестве своего «придатка», действующего «по .заданиям», «введя её под свой ближайший надзор», указывает он, правительство «разрешило задачу борьбы со старым «немецким» режимом в Академии: оно устроило и в академии и над ней свой строгий контроль в лице русских. Ещё до того оно начало и далее ревностно продолжало внедрение русских .на места адъюнктов и академиков"54.

Отмечая сложный и противоречивый характер отношений правительства с Академией, научный состав которой по-прежнему был представлен главным образом иностранцами, «враждебно» встретившими «новый курс», С. Н. Чернов пишет: «Рядом с этой «русскою» политикою правительства в [отношении] Академии стоит тяжёлая и доселе .не изученная (? — В. Т.) муть русско-немецких отношений в самой Академии. .Три аннин-ско-елизаветинские десятилетия глубоко пропитаны этой тяжёлой и нездоровой мутью. В её отравляющей обстановке шла вся научно-исследовательская и научно-организационная работа Академии. А жёсткие, сдавливающие и принижающие науку и научную деятельность формы устава 1747 г. в её условиях наполнялись особо ядовитым содержанием"55. Исследователь призывает тщательнейшим образом изучить проблему и объяснить, наконец, действительные причины «русско-немецких столкновений"56. В настоящем исследовании предпринята попытка ответить на вопрос.

Содержание всей статьи выходит за пределы интересующего нас вопроса. Однако, даже эту, рассмотренную её часть, следует признать весьма продуктивной — автор пред.

53 Чернов С. Н. Указ. соч. С. 167−168.

34 Там же. С. 168−171.

35 Там же. С. 171−172.

56 Там же.С. 171−172. ставил целостную концепцию социальной истории Петербургской академии наук рассматриваемого периода, не утратившую значения до настоящего времени. Впоследствии мы ещё вернёмся к его наблюдениям.

Со второй половины 1930;х годов изучение истории Академии наук обретает устойчивый характер. Появляются исследования, в которых интересующие нас события интерпретируются с позиций, остававшихся неизменными на протяжении десятилетий. Иногда эти интерпретации являются оригинальными и представляют определённый интерес, иногда повторяют сказанное, и тогда, в лучшем случае, заслуживают упоминания.

Так, Г. А. Князев обратил внимание на то, что учёным приходилось «выполнять .разнообразные поручения Двора», не имевшие отношения к науке, и что российская бюрократия нередко получала отпор с их стороны57. Исследователь ссылался на отказ учёных поддержать кандидатуру Э.-И. Бирона на место протектора Академии и сопротивление «самовластию» и «заносчивости» директора академической Канцелярии И.-Д. Шумахера58. Издатели полного собрания сочинений М. В. Ломоносова, точнее — той их части, которая включила в себя служебную документацию, письма, заметки, планы, наброски и т. п. материалы сделали немало глубоких наблюдений относительно социальной истории Петербургской академии наук как таковой59. В частности, публикуя ту же «Краткую историю о поведении Академической Канцелярии», исследователи не только дали историографический и источниковедческий анализ документа, не только сопроводили его необходимыми пояснениями, но и по ходу дела высказали собственные соображения по целому ряду социальных аспектов академической истории60. Точно таким же образом обстояло дело с публикацией некоторых других документов: они не только сопровождались содержательными комментариями, не только включали разносторонние оценки документов, но и содержали ценные замечания по вопросам социальной истории Петербургской академии наук (иногда существенно дополняя её)61.

В 1940;е—1960;е и последующие годы появилась обширная литература, посвя-щёиная творчеству М. В. Ломоносова. Один только перечень публикаций насчитывает.

57 Князев Г. А. Краткий очерк истории Академии Наук СССР. М.- JL, 1945. С. 13−14.

58 Там же. В 1957 и 1964 годах вышли дополненные издания «Очерка», у которого появился ещё один автор — А. В. Кольцов (Князев Г. А., Кольцов А. В. Краткий очерк истории Академии Наук СССР. Изд-е 2-е, дополи. М.- JI., 1957; они же. Краткий очерк истории Академии Наук СССР. Изд-е 3-е, дополи. М.- JL, 1964), однако существенных изменений во взглядах на проблемы социальной истории Петербургской академии наук интересующего нас периода в них не произошло (если, правда, не считать вновь появившегося, однако не соответствующего действительности утверждения, что Шумахер был арестован в результате «коллективных жалоб академиков»).

59 Это, прежде всего, 9, 10 и 11-й тома. См.: Ломоносов М. В. Указ. соч. М.- Л., 1955. Т. 9. С. 651−961- М.- Л., 1957. Т. 10. С. 607−888- Л., 1983. Т. 11. С. 187−226.

60 Ломоносов М. В. Указ. соч. С. Т. 10.695−737. fl См., например: Там же. С. 632−636. сотни работ62. Однако исследующие те или иные частные аспекты творчества М. В. Ломоносова, они касаются темы лишь попутно и потому, как представляется, не нуждаются в специальном рассмотрении.

Вопросы социальной истории Петербургской академии наук интересующего нас периода нашли отражение на страницах «Исторического очерка» Библиотеки Академии наук63. Авторы «Очерка» остановились на начальных этапах противостояния учёных и «библиотекаря» И.-Д. Шумахера, коснулись отношений русских с иностранцами, отметили преемственность в борьбе с «антирусской политикой» в Академии участников событий 1742—1743 годов и М. В. Ломоносова64. Позитивным моментом исследования является то, что авторы подкрепляют свои выводы анализом важных исторических документов (в числе которых свидетельства Ж.-Н. Делиля и А. К. Нартова — организаторов движения). В исследовании ярко проявилась характерная для советской историографии демонизация образа Шумахера.

В первом томе фундаментальной «Истории Академии наук СССР», подводивший своеобразный итог соответствующей исследовательской работе 1930;х—1950;х годов, рассматриваются события 1728—1729 годов, кризис 1732—1733-х, реформаторская деятельность Г.-К. Кейзерлинга, выступление Ж.-Н. Делиля, подготовка иностранцами отечественных кадров, движение А. К. Нартова, первые годы правления К. Г. Разумовского65. Указывая на бюрократический режим как на главное препятствие успешной работе Академии, авторы воссоздают довольно точную и объективную картину взаимоотношений учёных с российской бюрократией. С самого начала, отступив от петровского Проекта, предоставлявшего учёным некоторую самостоятельность, чиновники очень скоро превратили Академию в учреждение, внутренняя организация которого не отличалась от центральных ведомственных учреждений, замечают они. Растянувшиеся на десятилетия протесты учёных были связаны именно с этим нежеланием власти воплотить в жизнь принципы, намеченные Петром I66. Однако, последовательно рассматривая борьбу учёных с академической бюрократией как борьбу «членов учёной корпорации против попыток.

СП превратить их в чиновников", авторы исследования не доводят эту последовательность до логического конца, допускают пропуски в изложении материала, нарушают связь событий, соединяют в одно целое несоединимое, создавая тем самым неверное.

62 См.: Ломоносов. Сб. ст. и мат-лов. М.- Л., 1951. Т. III. С. 510−607- 1960. Т. IV. С. 409−438- 1961. Т. V. С. 356−381- 1991. Т. IX. С. 139−180.

63 Исторический очерк и обзор фондов Рукописного отдела Библиотеки Академии наук. М.- Л., 1956. Вып. 1. С. 171−174.

64 Там же.

65 История Академии Наук СССР. Т. 1 (1724−1803). М.- Л., 1958. С. 45−48,146−148,154−159.

66 Там же. С. 45.

67 Там же. С. 46. представление о социальной истории Петербургской академии наук, дают место утверждениям, с которыми трудно согласиться.

Так, рассказывая о сопротивлении учёных «диктаторским замашкам» Шумахера и приводя тому конкретные подтверждения, авторы попутно заявляют, что «академики редко отваживались на открытое сопротивление всесильному библиотекарю"68. Кризис 1728—1729 годов почему-то ограничивается 1729 годом69, тогда как главные события — «великие несогласия» между учёными и президентом Академии JI. Блюментростом — произошли в 1728 году. Реформаторство Г.-К. Кейзерлинга расценивается как «робкая попытка» «вернуться к принципам (петровского. — В. Т.) Проекта"70. Главный эпизод движения — события 1745—1747 годов — не упоминается вообще. Выступления учёных против политики насаждения в Академии «художеств» рассматриваются, по сути дела, изолированно от общей борьбы учёных («сочетание в одном учреждении Академии наук и Академии художеств причиняло большие неудобства» науке71, сообщают авторы), тогда как сами учёные выставляли этот пункт в качестве одного из главных в своих требованиях. О подготовке национальных отечественных кадров сказано бегло и противоречиво. Оправдываются профессора, которые должны были обучать русских.

ТУ студентов, и осуждается Шумахер как чиновник, призванный следить за выполнением этой важной государственной задачи. Наконец, серьёзные возражения вызывают оценка и трактовка движения А. К. Нартова.

Рассматривая движение как столкновение «передовой части учёных с реакционной аристократической верхушкой» (не разъясняя при этом, что понимается под первым и что понимается под вторым)74, авторы и самую историю событий представляют в соответствующем свете. По их мнению, поддержавшие А. К. Нартова академические служащие, воспользовавшись сменой государственной власти, выступили «против самодержавно-бюрократических приёмов управления Академией"75. Таким образом, получается, что участники национального движения продолжили дело первых профессоров, положивших начало демократическим традициям в российской науке.

Попытка выдать желаемое за действительное, иначе говоря, — приписать движению А. К. Нартова цели, которых оно не преследовало, повлекла за собой соответствующую трактовку событий, в которых правда перемешивается с вымыслом. Например, рассказы.

68 История Академии Наук СССР. Т. 1. С. 47.

69 Там же. С. 46.

70 Там же.

71 Там же. С. 47−48.

72 Там же. С. 146.

73 Там же. С. 146−147.

74 Там же. С. 154.

75 Там же. Выделено мной. — В. Т. вая о вступлении А. К. Нартова в должность директора академической Канцелярии, авторы пишут: «Нартов сразу же стал проводить в жизнь свою программу академических реформ. Он уволил некоторых преподавателей Академической гимназии за незнание ими русского языка, провёл и другие увольнения, прекратил выдачу пенсий почётным членам Академии за границей. Но Нартов не обладал административным тактом. В его обращении с академическими работниками проскальзывали черты того же самого своеволия, против которого академики протестовали при Шумахере"76.

Казалось бы, национальный характер реформ А. К. Нартова очевиден (уволил не владевших русским языком преподавателей Гимназии, прекратил выплату пенсий почётным иностранным членам Академии). Однако авторы упорно не желают видеть того, что лежит на поверхности, и во что бы то ни стало стремятся увязать события с борьбой за демократическую Академию. В результате получается, что лидера русской партии, выступавшего за национальную Академию, погубило не сопротивление иностранцев, увидевших в новой власти угрозу своему положению (как было в действительности), а отсутствие «административного такта» и «промахи» в управлении (что верно лишь отчасти).

Не разобравшись в сути событий первой половины 1740-х годов, авторы и самые события запутывают в трудноразрешимую проблему. «Академики, — утверждают они, — .пе поддержали Нартова и его сторонников: при всех обстоятельствах они склонны были поддерживать правительство"77. Однако выше, как мы видели, авторы утверждали обратное: учёные противились политике правительства в отношении Академии. Возникает вопрос: где правда? Если бы учёные «при всех обстоятельствах. склонны были поддерживать правительство», то они не стали бы конфликтовать с Нартовым, представлявшим интересы правительства и действовавшего теми же методами, что и его предшественник.

Вопросы, вопросы, вопросы. И, чем дальше вчитываешься в написанное, тем больше их возникает. Факты указывают на то, что социальная история Петербургской академии наук первых десятилетий её существования, представленная авторами «Истории Академии наук СССР», сегодня не может быть признана удовлетворительной.

В монографии Е. С. Кулябко освещаются некоторые важные стороны интересующей по нас темы. В частности, исследователь остановилась на роли иностранцев в деле подготовки «отечественных кадров"79, коснулась национального движения 1742—1743 годов (обратив особое внимание на всплывшие в ходе следствия над Шумахером вопросы под.

76 История Академии Наук СССР. Т. 1. С. 155.

77 Там же. С. 156.

78 Кулябко Е. С. М. В. Ломоносов и учебная деятельность Петербургской Академии наук. М.- Л., 1962.

79 Там же. С. 29−39,50, 53−62. готовки тех же «отечественных кадров» и участие в деле М. В. Ломоносова)80, рассмотрела организацию и деятельность академического Университета как национального образо.

О 1 вательного центра. Е, С. Кулябко, таким образом, прояснила вопрос о таком важном направлении социальной деятельности Петербургской академии как подготовка национальных научных кадров.

Социальные аспекты интересующей нас темы затрагиваются в «Истории Библиотеки Академии наук СССР"82. В частности, авторы реконструировали образ И.-Д. Шумахера как чиновника — директора академической Библиотеки и академической Канцелярии, а также осветили некоторые другие моменты социальной истории Петербургской академии наук. Оценивая Шумахера как «ловкого карьериста», поставившего перед собой цель «добиться успеха», исследователи показывают, каким образом скромный иностранец превратился в «важную персону», обратившую на себя внимание не только высшего российского дворянства, но и самого императора Петра I83. Прослеживая деятельность Шумахера на посту директора академической Канцелярии, авторы приходят к выводу, что как руководитель он больше приносил вреда, чем пользы «как Библиотеке, так и всей Академии» и справедливо вызывал «недовольство» учёных. Особо отмечая последнее обстоятельство, они воспроизводят историю отношений членов Академии с шефом академической Канцелярии, в которой обращают на себя внимание такие её проявления, как протест 1729 года, столкновения 1732—1733 годов, движение А. К. Нартова и события 1745—1747 годов84. сделанное можно расценить как первый опыт изучения борьбы учёных с академической бюрократией. Правда, «академическая бюрократия» представлена здесь только в образе Шумахера — директора академической Библиотеки (и Канцелярии). Однако это не умаляет главного — поиск был начат в правильном направлении.

Статья Я. П. Страдыня и П. И. Валескална положила начало тенденции, в полной мере проявившейся лишь в последнее время, — избегать «неудобных» (как правило, со.

Of циально заострённых) исторических фактов. Исследователей интересуют исключительно позитивные (de mortuis aut bene, aut nihil?) стороны деятельности Корфа — президента Академии наук, в меньшей степени — правда истории. В результате скромная (по меркам истории русской науки) фигура обросла несвойственными ей значимостью и величием.

80 Кулябко Е. С. Указ. соч. С. 40−49.

81 Там же. С. 63−85.

82 История Библиотеки Академии Наук СССР. 1714 — 1964. М.- Л., 1964.

83 Там же. С. 34−36.

84 Там же. С. 40−43.

85 Страдынь Я. П., Валескалн П. И. И. А. Корф — президент Петербургской Академии наук (К 200-летию со дня смерти)//ИИЕТП. Рига, 1968. Т. I (VII). С. 65−79.

Без достаточных на то оснований Корф противопоставляется другим, «менее достойным», историческим деятелям — президентам той же Академии Г.-К. Кейзерлингу и К. Бреверну, значение которых для русской науки полностью отрицается. Их «президентство, — утверждают авторы, — было не более чем почётной должностью при императоро/ ском дворе». На очищенном от конкурентов месте возводится образ действительного «героя» — Корфа.

Авторы описывают видимую сторону деятельности Корфа и забывают о теневой. Здесь и укрепление международного положения Академии, и стабилизация её внутренней жизни и деятельности, и подъём на небывалую высоту научно-исследовательской работы, и учреждение новых научных подразделений, и даже проект несостоявшегося «семина.

R7 рия" для недорослей. И лишь в конце статьи — вскользь (чтобы не возникло подозрения в идеализации?) — упомянуто, что Корф был «одним из наиболее активных деятелей бироновщины"88. Между тем президент был, прежде всего, представителем Двора (то есть, всё той же бироновщины) в Академии и только во вторую очередь — президентом. Что Корф — фигура неоднозначная, противоречивая и в высшей степени непростая, отмечал ещё П. П. Пекарский89. Как видно, авторы не отнеслись к предостережению с должным вниманием.

Пример оказался, что называется, «заразительным» — у авторов появились последователи, подхватившие «эстафету». Е. С. Кулябко, Ю. X. Копелевич, С. С. Илизаров, другие исследователи продолжили «работу» по созданию безупречно-положительного образа Корфа90. Усилия привели к логическому итогу: Корф провозглашён «лучшим президентом среди всех занимавших этот пост на протяжении XVIII в."91.

Крупной вехой в изучении социальной истории Петербургской академии наук стали.

92 исследования 10. X. Копелевич. В её трудах использован практически весь известный на сегодняшний день круг источников (что уже делает её работы привлекательными для ис.

86 Страдынь Я. П., Валескалн П. И. Указ. соч. С. 66.

87 Там же. С. 66−72.

88 Там же. С. 73.

89 См.: Пекарский П. Маркиз де-ла-Шетарди в России 1740—1742 годов. Перевод рукописных депеш французского посольства в Петербурге. СПб., 1862. С. 87−92- он же. Путешествие академика Николая Иосифа Делиля в Берёзов в 1740 году//ЗАН. СПб., 1865. Т. VI. Приложение № 3. С. 69- он же. Редактор, сотрудники и цензура в русском журнале 1755—1764 годов // ЗАН. СПб., 1867. Т. XII. Приложение № 5. С. 22−28- он же. История Императорской Академии Наук. Т. 1. С. 519,522, 526, 528,531 и др.

90 См.: Кулябко Е. С. Первые президенты // Вестник АН СССР. 1974. № 2. С. 144−151- Копелевич Ю. X. И. А. Корф и международные связи Петербургской академии наук // ИИЕТП. Рига, 1976. Т. V. С. 14−23- Илизаров С. С. Русский путь длиной в 275 лет — от Блюментроста до наших дней // Российская Академия наук: 275 лет служения России. М., 1999. С. 38−47- Во главе первенствующего учёного сословия России. Очерки жизни и деятельности президентов Императорской Санкт-Петербургской Академии наук. 1725−1917. СПб., 2000. С. 36−51.

91 Илизаров С. С. Русский путь. С. 40.

92 Копелевич 10. X. Возникновение научных академий (середина XVII — середина XVIII в.). JL, 1974; она же. Основание Петербургской академии наук. JL, 1977. следователей). Выводы, представленные исследовательницей, обладают, следовательно, наиболее высокой степенью защиты от критики и, соответственно, — наиболее высоким научным рейтингом.

Как и П. П. Пекарский (в одном ряду с трудами которого стоят её собственные исследования), 10. X. Копелевич не изучала социальную историю Петербургской академии наук как самостоятельную проблему. Социальные аспекты академической истории привлекают её внимание в связи с формированием академической системы управления93. Отсюда несколько односторонний и потому упрощённый (и противоречивый) взгляд на проблему. Так, называя академическую Канцелярию (которая главным образом находится в поле её зрения) «бюрократическим придатком, обременяющим научное ядро Академии"94, автор вместе с тем вручает ей историческую индульгенцию в виде «объективных трудностей» и особенностей «структуры», которыми была обременена Академия в рассматриваемое время. «Выполнение множества функций, не имевших прямого отношения к науке, — пишет 10. X. Копелевич, — .едва ли было возможно в условиях государственной системы послепетровской России без специального административного учреждения. Другое дело, что Шумахер с редкой заботой выпестовал эти посторонние учреждения .и таким образом способствовал созданию порочного круга: Канцелярии нужен был большой «околонаучный» комплекс, а комплекс нуждался в Канцелярии. Ликвидирована она была не только потому, что Тауберт, унаследовавший пост своего тестя (Шумахера. — В. Т.), вовсе дискредитировал себя и в глазах Екатерины II прослыл «вором», но и потому, что функции Академии к этому времени сильно сузились"95. Существование в Академии бюрократической Канцелярии признаётся, таким образом, не просто необходимым, но и оправдывается.

В трудах 10. X. Копелевич наиболее отчётливо выразился главный недостаток всей советской историографии, в соответствии с которым необходимость присутствия в Академии бюрократической Канцелярии не оспаривается (как следовало бы делать), а тем или иным образом оправдывается (что в последнем счёте с неизбежностью приводило к демо-низации образа её руководителя Шумахера). Если у других исследователей такие оправдания представали в виде особых качеств Шумахера (хитрость, изворотливость, умение быть нужным для влиятельных особ и т. п.), то у Ю. X. Копелевич их место заняли более веские аргументы — объективные обстоятельства. Попытка переосмысления проблемы (которую можно заметить у исследовательницы) оказалась, таким образом, неудачной.

93 Копелевич Ю. X. Возникновение. С. 199−205,208−209,225−226- она же. Основание. С. 110−143.

94 Копелевич Ю. X. Основание. С. 112.

95 Там же. С. 135.

Что же касается роли в формировании академической системы управления учёных, профессорского Собрания (которая в исследовании также рассматривается), то она явно недооценивается. Не «одним из» (как фактически следует из исследования), а решающим фактором в утверждении демократических начал (которые в последнем счёте возобладали) в российской академической науке была борьба учёных за свои права. Именно благодаря ей российская Академия и вся российская академическая наука обрели ту степень общественной свободы, которой они пользовались вплоть до 1917 года. Если мы не будем видеть связи между этими двумя фактами, значит, не поймём главного в истории российской науки. Движение учёных первой половины XVIII века — событие, сформировавшее социальный облик российской науки.

Ещё раз подчеркну: система управления Петербургской академии («шумахерщина») была частью государственной бюрократической системы и должна рассматриваться в связи с ней. Никакие организаторские таланты не спасли бы Шумахера от неминуемой отставки (а созданную им Канцелярию от ликвидации), если бы он действовал вопреки интересам правящей элиты. Он, следовательно, мог проводить только такую политику, которая отвечала интересам и была выгодна правительству. А. К. Нартов, сменивший Шумахера на посту шефа академической Канцелярии, скоро потерял место, потому что плохо исполнял свои обязанности как чиновник, ответственный перед правительством. Национальная принадлежность, харизма, объективные обстоятельства или что-либо другое, оправдывающее необходимость присутствия в науке чиновников, не могут, следовательно, изменить существа дела. «Шумахерщина» ли, «таубертщина» ли, «домашневщина» ли — это только разные названия одной и той же системы, суть которой — власть бюрократии. Другое дело, что по своим личным качествам Шумахер превосходил и А. К. Нартова, и И.-К. Тауберта, и С. Г. Домашнева, возглавлявших в разные годы Академию. Однако личные качества шефа могли обусловить лишь те или иные особенности системы, не более. То обстоятельство, что, критикуя Шумахера, профессора требовали не замены его, а самоуправления, служит лучшим доказательством в пользу изложенной точки зрения.

Представив обстоятельный очерк истории академической системы управления, Ю. X. Копелевич, однако, прошла мимо важных событий академической истории, относящихся к социальным. Так, кризису 1728—1729 годов отведён один абзац96, речь Ж.-Н. Де-лиля при вступлении президента И.-А. Корфа в должность вообще не рассматривается (исследовательница усомнилась в том, что она произносилась)97, о движении А. К. Нартова сказано лишь то, что данный «эпизод» академической истории «многократно освещал.

96 Копелевич Ю. X. Основание. С. 113.

97 Там же. С. 130.

QO ся в литературе", а о событиях 1745—1747 годов не упомянуто вовсе. «Вслед за падением Бирона, указом от 5 апреля 1741 г. .был уволен от президентства» К. Бреверн, — пишет исследовательница. — «.Академия опять осталась без президента. Ближайшее пятилетие было самым смутным за всю её историю в XVIII в. и самым противоречивым, ибо в эти годы как никогда обнажились порочные черты в управлении Академией."99 Это всё, что сообщается о главных событиях академической истории. В очерке, увидевшем свет в 2003 году, Ю. X. Копелевич вернулась к рассмотрению событий начальной академической истории100. Однако нового к тому, что было известно, она не добавила.

Одновременно с выходом в свет монографии Ю. X. Копелевич «Основание Петербургской академии наук» появилось второе, переработанное и дополненное издание книги «Академия наук СССР. Краткий исторический очерк» в двух томах101. В одном из разделов главы «Основание Петербургской академии наук и её деятельность в первой половине XVIII в. (1724−1746 гг.)» рассказывается о событиях 1728-го и последующих годов. «В результате «великого переселения» двора и того круга знати, с которым была. связана Академия, в том числе и её президента JI. Блюментроста, в Москву, — пишут авторы «Очерка», — приехавшие из-за границы учёные остались без нужных связей, достаточных материальных средств, без руководства и поддержки. Положение в Академии было тяжёлым. По приказу президента временно «все дела академические и канцелярские» было поручено «управлять и крепить библиотекарю Шумахеру». Не будучи учёным, И. Д. Шумахер не мог понять ни особенностей, ни требований исследовательской работы. При нём значительно расширились «художественные» функции Академии наук. В связи с этим развитие многих (? — В. Т.) наук ставилось под угрозу"102. Хотя фабула событий соответствует действительности, интерпретация фактов и составленная на их основе общая картина вызывают сомнения.

Прежде всего, сомнительно утверждение относительно некомпетентности Шумахера в научных вопросах. Шеф академической Канцелярии был человеком не менее образованным, чем те же президенты Академии наук, и, уж точно, не уступал им (а, скорее всего, даже превосходил) по части административных способностей и знания Академии. Даже М. В. Ломоносов, известный как один из наиболее непримиримых антагонистов Шумахе.

98 Копелевич Ю. X. Основание. С. 133. В подтверждение приводится ссылка на исследование по истории Петербургской академии наук П. П. Пекарского, первый том «Истории Академии наук СССР» и «обширную литературу о Ломоносове».

99 Копелевич Ю. X. Основание. С. 132.

100 См.: Копелевич Ю. X. Санкт-Петербургская Академия наук и власть в XVIII в. // Наука и кризисы. Историко-сравнительные очерки. СПб., 2003. С. 122−142.

101 Комков Г. Д., Левшин Б. В., Семёнов Л. К. Академия наук СССР. Краткий исторический очерк (в двух томах). М., 1977.

102 Там же. С. 34. Выделено мной. — В. Т. pa, не отрицал того, что шеф академической Канцелярии «в науках и в языках некоторое понятие» имел103, не говоря уже о других близко знавших его современниках104.

Ещё большие сомнения вызывает связь утверждения о научной некомпетентности Шумахера со смещением акцента в развитии Академии с науки на «художества». Между тем, несмотря на кажущуюся очевидность, оно не соответствует действительности. Шумахер, конечно, тяготел к «художествам», однако появились они в научном учреждении, каковым являлась Академия, не как следствие, пусть даже и особой, страсти шефа академической Канцелярии.

Исследование отличается поверхностностью, отсутствием должной аргументированности и неряшливым обращением с фактами. Так, после цитированного места авторы пишут: «Стараясь избежать конфликтов, JI. JI. Блюментрост назначил академиков Я. Германа, Г. Б. Бюльфингера и И. С. Бекенштейна помощниками И. Д. Шумахера: каждый из них должен был управлять Академией наук вместе с Шумахером в течение четырёх месяцев"105. Однако при этом не сообщается, что учёные отказались руководить Академией «вместе с Шумахером».

Из последних исследований советского периода следует отметить содержательную статью М. И. Фундаминского, посвящённую исследованию социального положения учёных в России XVIII столетия106. Если в Западной Европе, указывает исследователь, учёное сословие сформировалось ещё в период средневековья, то в России «научная деятельность стала приобретать научный характер лишь в начале XVIII в.». Одновременно с появлением учёных-профессионалов происходил процесс их оформления в социальную группу107.

Показывая формирование научного сословия в России и его эволюцию, исследователь замечает, что как социальная группа учёные в XVIII веке «были явлением непривычным"108. Автор указывает на «внутреннюю двойственность», которой характеризовалось социальное положение учёных. С одной стороны, Петербургская академия наук, возникшая, в отличие от западноевропейских академий, как учреждение государственное, «стремилась присвоить себе некоторые черты автономной научной корпорации». Однако, с другой стороны, те же члены Академии, являвшиеся учёными по характеру своего труда,.

103 Ломоносов М. В. Указ. соч. Т. 10. С. 17.

104 Тот же Г.-Ф. Миллер, например, особо отмечал эту сторону личности Шумахера в своей «Истории». «Заблуждаются те, которые не хотят причислять его к учёным, — писал он. — Он учился в Страсбурге, выдержал публичную защиту и получил степень магистра философии. Он владел, что называется, изящной словесностьюон хорошо был начитан во французских и немецких писателях. Он был замечательным компаньоном». — Материалы. Т. 6. С. 22.

105 Комков Г. Д., Левшин Б. В., Семёнов Л. К. Указ. соч. С. 34.

106 Фундаминский М. И. Социальное положение учёных в России XVIII столетия // Наука и культура России XVIII века. Сб. статей. Л., 1984. С. 52−71.

107 Там же. С. 52.

108 Там же. С. 53. состояли в государственной службе, то есть являлись государственными служащими (автор пишет: «чиновниками»). Отсюда стесняющая учёных «регламентация и бюрократизация», «подотчётность и подцензурность», — словом, «двойственность», противоречивость положения, красной нитью проходящая через весь XVIII век. «В противовес этим неудобствам, — указывает исследователь, — учёные добивались для себя тех корпоративных прав и привилегий, какими пользовались их коллеги в Европе. Борьба двух этих тенденций (учёный — чиновник) .видна на протяжении всего XVIII столетия"109.

По мнению автора, борьба учёных за улучшение своего социального положения долго не имела эффекта потому, что, «в конечном счёте, статус учёных в XVIII в. отражал общий реальный уровень престижа науки или, другими словами, степень признания, которым учёные пользовались в обществе как его представители. При этом общество в своей оценке руководствуется принятой в нём шкалой ценностей. В России того времени она была крайне неблагоприятна для деятелей науки. Какой бы мировой известностью они не пользовались — в глазах дворянской аристократии учёные мало отличались от образованной домашней прислуги. Подобных специалистов дворянин Мог ценить за их искусство, однако не признавал равными себе"110.

Одной из основных черт учёных как социальной группы XVIII столетия исследователь считает «незавершённость в оформлении. социального статуса"111. «.Борьба деятелей науки за приобретение рангов и привилегий., — пишет он, — была борьбой за достоинство и престиж науки, за улучшение условий научной деятельности. .Именно в этой борьбе учёные выступали наиболее единодушно, консолидировано. Борьба за социальный статус объединяла их, ибо основой этой борьбы была насущная потребность социальной группы. В этой внутренней потребности преломлялась и обнаруживалась внешняя необходимость, без осуществления которой невозможно было бы функционирование и.

112 развитие науки в рамках данной социальной системы" .

Третья категория работ (в которых тема затрагивается попутно или некоторым образом упоминается) наиболее многочисленная и одновременно наименее ценная. Их авторы преследовали цели, далеко отстоящие от интересующей нас темы. Вместе с тем исследователи не могли обойти совсем тех или иных аспектов социальной истории Петербургской академии наук и связанных с ней лиц. Иногда эти аспекты представлены в виде не лишённых интереса наблюдений по тем или иным частным вопросам, иногда касаются важных.

109 Фундаминский М. И. Указ. соч. С. 54.

110 Там же. С. 67.

111 Там же.

112 Там же. С. 68. общих проблем. В любом случае они являются частью социальной истории Петербургской академии наук и потому заслуживают внимания.

Последнее пятнадцатилетие отмечено противоречивыми тенденциями в освещении социальной истории Петербургской академии наук вообще и интересующей нас проблемы в частности. Казалось бы, перемены в обществе, изменения в отношениях с Западом, освобождение исторической науки от идеологического диктата должны были вызвать всплеск принципиально новых исследований. Однако «революции» не произошло: наступившая «свобода» оказалась невостребованной. В результате вместо нового, которого ожидали, мы имеем сегодня либо легко узнаваемое старое, либо такое «новое», которое заставляет сожалеть об ушедших «добрых старых временах». В подтверждение сказанного сошлюсь на статьи Г. Е. Павловой и Е. А. Савельевой и В. П. Леонова.

В первой ставится цель рассмотреть «взаимодействия Петербургской академии с властными структурами"113. Исследование почти целиком посвящено интересующей нас теме. Внимание привлекают оценка автором деятельности И.-А. Корфа — президента Академии наук, правление которого приходится на время бироновщины, «ломоносовского» периода в развитии русской науки, некоторых других моментов академической истории.

Г. Е. Павлова не афиширует своей принадлежности к историографии советского времени, однако свято следует её традициям. Деятельность Корфа она рассматривает исключительно как президентскую, то есть связанную с работой Академии как научного учреждения. Отсюда соответствующие масштаб и оценка её результатов. Президентство Корфа, по её мнению, это — «золотой век» в истории российской науки вообще и Петербургской академии наук в частности114. Однако справедлива ли такая оценка (доставленная в новейшую российскую историографию из советского прошлого)? Корфу ли обязана российская наука своим «расцветом»? Полагаю, здесь сказалось действие совсем других причин, в ряду которых личные качества президента занимали далеко не главное место.

Однако возражение вызывает не только это. Не только устаревшие оценки характеризуют статью Г. Е. Павловой, но и — что более существенно — устаревшие взгляды на проблему. Так, по-прежнему упускается из вида важная сторона деятельности Корфа на посту президента — его участие в антирусском союзе — бироновщине академической. А именно этот факт (не новый, как и всё то, что сказано о Корфе в статье), как представляется, нуждается в новом осмыслении в свете наступивших общественных перемен. Однако.

113 Павлова Г. Е. Академия наук и власть: первое столетие становления научного центра // Российская академия наук: 275 лет служения России. М., 1999. С. 49−110.

114 Там же. С. 60−63. как раз его-то исследованию и не достаёт, вследствие чего вместо действительно необходимых науке новых знаний воспроизводятся старые, сомнительные. «Откликаясь на решение важных государственных задач, Корф объединил учёных .в Географический департамент для составления карты Российской Империи"115- «хотя Корф и не являлся природным россиянином, он понимал значение совершенствования русского языка.» и основал «Российское собрание, призванное разрабатывать основы отечественной филологии"116- «как видный государственный деятель, Корф особое внимание обратил на подго.

117 товку будущих отечественных учёных." - «годы президентства Корфа отмечены необычайной активностью международных научных связей Петербургской академии на.

1 1 о ук" и патати и патата, как говорят французы. Не вступая в полемику с автором по конкретным вопросам (ответ на них можно найти на страницах настоящего исследования), замечу только: если, как государственный деятель Российской империи, Корф проявлял заботу о подготовке «будущих отечественных учёных», то почему в его правление, в 1736 году, присланные из Москвы русские студенты подняли бунт, жалуясь как раз на отсутствие этой самой заботы? Полагаю, причина крылась не в отсутствии денег, которые отказался выделить Сенат.

Другой сюжет: «ломоносовский» период в развитии русской науки. Справедливо отмечая, что «в период правления Елизаветы. правящие круги всё больше внимания обращают на науку, на образование и просвещение, видя в них один из факторов экономического прогресса государства», автор, вместе с тем, бездоказательно утверждает, что «период 1740-х — начала 1760-х гг. отмечен значительными успехами в науках» и активным влиянием учёных на решение насущных государственных вопросов, связанных «с развитием науки и образования"119. Кроме М. В. Ломоносова, действительно отличившегося рядом важных научных открытий и действительно проявившего редкую энергию в деле формирования отечественных науки и образования, я не могу назвать других имён. Что же касается политики государства по отношению к научному учреждению, то именно в этот, елизаветинский, период она обрела форму тотального бюрократического контроля над наукой и учёными, которого Академия не знала даже в годы бироновщины. И тут уместно коснуться, может быть, самой живучей (и самой неприкасаемой) легенды советской исторической науки — представления о том, что ломоносовский период — вершина в развитии Петербургской академии наук в XVIII веке.

115 Павлова Г. Е. Академия наук и власть. С. 60.

116 Там же. С. 61.

117 Там же.

118 Там же.

119 Там же. С. 65.

Бесспорно, М. В. Ломоносов — крупная величина в области науки. Бесспорно, неоценимы его заслуги в области образования, литературы, служения своему народу и государству. Бесспорно, он — фигура исключительная120. Однако о науке в целом — а именно о ней идёт речь в исследовании — не следует судить по деятельности одного, пусть даже гениального, её представителя. Частные достижения отдельной личности могут не отражать общей тенденции развития сферы деятельности, которую она представляет. Г. Е. Павлова же данный постулат во внимание не принимает. Результат — картина отношений власти и Академии, в которой правда перемешивается с вымыслом, наука с идеологией.

Период 1740-х — 1760-х гг., — пишет исследовательница, — совпал с началом и расцветом научной, просветительской и научно-организационной деятельности М. В. Ломоносова в Академии наук. Под влиянием его и других демократически настроенных отечественных учёных в России утверждалась новая система организации науки и образования. Эта система в значительной степени предопределила дальнейшее успешное развитие различных отраслей знания в стране. Появление в Петербургской академии отечественных учёных, их постоянный численный рост способствовали упрочению авторитета высшего научного центра России. При отсутствии государственного ведомства, руководящего и координирующего деятельность образовательных и просветительских учреждений, Академия наук брала на себя выполнение этих функций" .

В приведённой цитате идеология берёт верх над наукой, мифы — над истиной. Обратите внимание: согласно утверждению автора, не деятельность М. В. Ломоносова приходится на период 1740-х — 1760-х годов (как следовало бы написать, оставаясь на почве науки), а «период 1740-х — 1760-х гг.» «совпадает» с деятельностью учёного. Каким же зарядом исторической энергии должен был обладать русский гений, чтобы подчинить себе время! Не он, не его деятельность вплетается в историю науки, а развитие науки счастливо «совпадает» с его деятельностью! Великая сила мифы, в особенности, когда они касаются дорогого для народа имени.

Наделённый недюжинной исторической энергией Ломоносов и другие «демократически настроенные отечественные учёные» утвердили, по мнению автора, «новую систему организации науки и образования». Я внимательно изучил документы и исследования по данному вопросу, но не могу утверждать, что пришёл к аналогичному выводу. И «система организации науки», и «система организации образования» во времена Ломоносова оста.

120 Даже A.-JI. Шлёцер, имевший, казалось бы, все основания не жаловать русского учёного, отзывался о нём как о «действительном гении». См.: Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлёцера, им самим описанная / Пер. с нем. с примечаниями и приложениями В. Кеневича // СОРЯС ИАН. СПб., 1875. Т. 13. С. 198.

121 Павлова Г. Е. Академия наук и власть. С. 65−66. вались теми же, что и во времена, скажем, Я. Германа или Д. Бернулли, — выраженными немецкими. Всё, что сделали русский учёный и его соратники, — это серьёзно потеснили иностранцев из немецкой «системы науки и образования» России. Однако они не изменили и не стремились изменить суть (основания) — а именно на этом настаивает автор — «системы», безразличной к тому, кто ею руководит — русские или немцы. И немцы, и русские одинаково уважительно относились к «системе организации науки и образования», положенной в основание Петербургской академии наук. Если же автор всего лишь хотела сказать, что в ломоносовские времена изменился баланс между иностранными и русскими учёными (благодаря, кстати сказать, прямому вмешательству государственной власти, о чём она забывает упомянуть), действительно повлекший за собой новые явления в Академии, то для этого не обязательно было отдавать дань уважения легенде о «новой системе организации науки и образования» времён, когда жил и творил М. В. Ломоносов.

Новая система организации науки и образования" «в значительной степени предопределила дальнейшее успешное развитие различных отраслей знания в стране», — сообщает исследовательница. Однако подтверждений выдвинутому тезису не приводится. Вместо них появляются новые декларации и т. д. и т. д.

Другие части статьи — не лучше предыдущих: в них также смешиваются наука и идеология, правда и вымыслы, голословные утверждения и обоснованные, ясные и понятные суждения с неясными и непонятными. «Для решения проблем, связанных с развитием науки и хозяйственными делами, — пишет исследовательница, — Академия наук должна была обращаться в Правительствующий Сенат, либо к императрице. Документы, направляемые в эти высокие инстанции, содержат многочисленные жалобы на непорядки в управлении Академией, просьбы о пополнении научного учреждения и её (так в тексте. — В. Т.) подразделений — Гимназии и Университета — учениками, прошения о своевременной выдаче жалованья, которое выплачивалось служащим Академии с большой задержкой. Непосредственное обращение учёных в правительственные учреждения особенно многочисленные в периоды отсутствия президента (с 1741 по 1746 гг.), а затем во время 1 его постоянных отъездов». Что последнее означает, понять не могу.

Статья Е. А. Савельевой и В. П. Леонова посвящена организации одного из подраз.

1 «УХ • делений Петербургской академии наук — Библиотеке. За скромным названием скрывается сенсационное содержание. Оказывается, образ Шумахера — первого директора академической Библиотеки, созданный предшествующей историографической традицией, не соответствует действительности. Он был другим. Каким же? Шумахер защищал от учё.

122 Павлова Г. Е. Академия наук и власть. С. 66. Выделено мной. — В. Т.

123 Савельева Е. А., Леонов В. П. У истоков Академической библиотеки // ВИЕТ. 1999. № 2. С. 27−40. ных. академическую Библиотеку. «Основная .борьба членов Академической конференции и присоединившихся (к ним. — В. Т.) академических служителей, — указывают авторы, — шла вокруг библиотеки, поскольку именно в ней сосредоточивались все источники информации того времени, т. е. книги. Члены Академии наук хорошо понимали, что путём комплектования библиотеки легко изменить направление науки в России, и поэтому стремились полностью подчинить библиотеку своему влиянию. Говорить же о преследовании Шумахером М. В. Ломоносова не приходится совершенно."124.

Хорошо, что автор «Краткой истории о поведении Академической Канцелярии» не может прочитать этих строк: ответ пришлось бы держать перед крутым на слово и на руку соотечественником. Выражаю решительное несогласие с точкой зрения уважаемых авторов — она не соответствует действительности. Не за обладание Библиотекой шла борьба в Академии в первой половине XVIII столетияборьба шла за то, какой быть Академии — демократической (какой её хотели видеть учёные) или подчинённой бюрократическому диктату (какой её хотел иметь Шумахер). В недавно вышедшей монографии мне довелось.

ПС рассказать о начальных этапах истории этой борьбы. Что же касается преследований Шумахером М. В. Ломоносова и других (не только русских) членов Петербургской академии наук, то тут не найти средства надёжнее, чем внимательно изучить исторические факты, например ту же «Краткую историю о поведении Академической Канцелярии» (в которой их представлено немало).

Исследователи не ограничиваются сделанным заявлением и идут дальше. Пересмотру подвергается самый образ Шумахера — директора Библиотеки, Канцелярии, исторического деятеля. По мнению авторов, шеф академической Канцелярии был «единственным чиновником» в Академии, находившимся в государственной службе, что давало ему «некоторую независимость» и позволяло «с пренебрежением относиться ко многим сотрудникам., в том числе и к профессорам и адъюнктам». «.Долгое пребывание Шумахера в Библиотеке и Академии .(.47 лет), — указывают исследователи, — нельзя объяснить лишь чрезмерной его изворотливостью и низкопоклонничеством. .Он один из немногих состоял на государственной службе и входил в табель о рангах, тогда как учёные академики в табель о рангах не входили, т. е. на государственной службе не состояли, а подчинялись непосредственно кабинету Её Императорского Величества. В этом и заключалась главная причина для многих недовольств"127.

124 Савельева Е. А., Леонов В. П. У истоков. С. 30.

125 См.: Турнаев В. И. У истоков демократических традиций в российской науке. Очерки истории русско-немецких научных связей. Новосибирск, 2003.

126 Так в тесте.

127 Савельева Е. А., Леонов В. П. У истоков. С. 31.

Смелое утверждение: учёные не являлись государственными служащими! Что же в таком случае означали контракты с ними, которые подписывались президентами Академии (или, в их отсутствие, директорами академической Канцелярии), представлявших государство? И — как быть со статусом Академии, являвшейся, как известно, государственным учреждением? Но, допустим, авторы правы — Академия подчинялась Кабинету. Что из этого следует? Государство оканчивалось там, где начинался порог имперской Канцелярии? Если служившие в государственном учреждении государственными служащими не являлись, а Кабинет — это не государство, то, что тогда государство?

Борьба в Академии происходила между лицами, являвшимися государственными служащими (что давало право и одной и другой стороне апеллировать к «государственному интересу») — академической бюрократией (в лице Шумахера и других чиновников), с одной стороны, и учёными и другими академическими служащими — с другой. Следует принять во внимание это обстоятельство, если мы хотим разобраться в событиях тех лет. Наконец, авторы должны решить для себя, что в пресловутой «борьбе» считать главным — противоречие между «государственным служащим» Шумахером и находившимися вне государственной юрисдикции учёными или споры за академическую Библиотеку?

Что касается отношения к петербургским академикам — выходцам из немецких государств, — продолжают исследователи, — то Шумахер не без оснований полагал, что главная цель их приезда в Петербург заключается в том, чтобы сделать удачную карьеру, заработать деньги и положение в обществе. Он называл подобных учёных бездельниками.

128 и карьеристами. Что, разумеется, вызывало их недовольство". '.

Полагаю, Шумахеру приятно было бы узнать, что его деятельность на поприще русской науки получила наконец сочувственную оценку. Полагаю, неприятно будет читать цитированные строки тем из советских исследователей, которые славу радетелей за дело русской науки приписывали исключительно русским, например, тому же М. В. Ломоносову. Как обстояло дело в действительности, — кто был друг, а кто был недруг русской науке, — после появления статьи Е. А. Савельевой и В. П. Леонова разъяснять, по всей видимости, необходимо заново.

Однако вернёмся к сути сказанного — обвинению учёных в том, что они являлись «бездельниками и карьеристами». Действительно, в числе учёных-иностранцев встречались лица, для которых наука сама по себе значила мало. Однако допустимо ли на этом основании делать выводы относительно учёных-иностранцев вообще? Как быть с Я. Германом, Г.-Б. Бильфингером, Ж.-Н. Делилем, Д. Бернулли, И.-Г. Гмелиным, десятками других иностранцев, честно служившими российской науке и Российскому государству? Если.

128 Савельева Е. А., Леонов В. П. У истоков. С. 31. встать на точку зрения авторов статьи, то придётся написать новую историю Петербургской академии и новую историю русской науки.

Кроме того, — и это главное — между Шумахером — руководителем Академии, происходившим с Запада, и её немецкими служащими существовали также другие отношения, которые авторами статьи во внимание не принимаются вовсе, — отношения партнёрства на национальной основе. Общность положения в чужой стране, представители которой являлись для иностранцев естественными конкурентами, связывала шефа академической Канцелярии (и Библиотеки) с соотечественниками в Академии общими интересами, одним из проявлений которых являлась борьба с «русской опасностью». Вне учёта этого обстоятельства портрет Шумахера — чиновника ли Академии, сподвижника ли Петра Великого или просто исторического деятеля петровско-аннинско-елизаветииской поры, всегда будет односторонним.

Авторы отдают должное Шумахеру — директору академической Канцелярии («именно Шумахер завёл в Академической канцелярии точный учёт всех входящих и исходящих бумаг." — «именно при Шумахере была открыта Академическая типография, которой суждено было. стать единственной в Петербурге.») и снимают с него подозрения в присвоении государственных средств. «Считается, — указывают они, — что полная и бесконтрольная власть в Академии позволила Шумахеру использовать типографию и печатавшиеся в ней академические издания для собственного обогащения. Между тем особым богатством он не обладал, иначе в конце жизни ему не требовалось бы просить вспомоществования, а после его смерти вдове не нужно было бы обращаться в Академическую канцелярию с просьбой о ссуде на похороны мужа"129.

Должен заметить, что это не первый и не единственный голос в защиту «доброго имени» Шумахера, не однажды обвинявшегося в хищении государственных средств130. Много обязанный ему Г.-Ф.-В. Юнкер в записке на имя вице-канцлера графа А. П. Бестужева-Рюмина, доказывая честность своего подзащитного (речь шла об освобождении Шумахера из-под ареста), утверждал, что шеф академической Канцелярии не только «[не] пользовался казёнными деньгами, но закладывал драгоценные вещи жены» и однажды даже «дом своей тёщи, чтобы из полученных таким образом денег удовлетворять беднейших из академических служителей."131 Однако данный факт так и остался исключением в числе свидетельств противоположного свойства.

129 Савельева Е. А., Леонов В. П. У истоков. С. 31−32.

130 Наличие которых подтвердила, кстати сказать, специально созданная для расследования дела государственная следственная комиссия (о чём ниже).

131 Пекарский П. История. Т. 1. С. 489.

Статья содержит фактические ошибки, не повышающие степень доверия к её.

132 качеству .

Взгляды, изложеные выше, получили «прописку» (правда, в «смягчённом» виде) в других статьях, автором которых значится уже одна Е. А. Савельева133. Исследовательница не остановилась на достигнутом и спустя год вернулась к реабилитации чиновников Петербургской академии: на этот раз под защиту был взят небезызвестный И.-К. Тауберт, сменивший Шумахера на посту директора академической Канцелярии134. Наверное, прошлое нуждается в переосмыслении. Наверное, нужно пересматривать оценки исторических деятелей, представлявших его не лучшую сторону. Однако надо ли отказываться от очевидных достижений исторической науки предшествующего времени (советского — в том числе) и строить новую историческую науку на не вызывающем подозрений опыте постсоветских лет или пребывать в твёрдом убеждении, что всё лучшее создано исторической наукой прошлого, превзойти которую невозможно? — вот вопрос.

Того, кто связан с изучением русской истории XVIII века, не может не настораживать ситуация, складывающаяся в российской исторической науке сегодня. Тревогу вызывает прежде всего заметное ослабление интереса к социальным проблемам, социальной истории как таковой. Вопросы, ещё недавно вызывавшие жгучий интерес, отодвинуты на периферию научных поисков или даже оставлены вовсе. Сегодня нелегко отыскать исследования, в которых социальные проблемы были бы заявлены первой строкой. А между тем именно социальная история составляет, что называется, живую душу исторической науки. Historia magistra vitae est — это сказано о социальной истории.

132 Так, на стр. 35 и 39 утверждается, что в 1744 году Шумахер вернулся в Академию «с чином статского советника». Вернулся не в 1744 году, а в конце 1743 года в прежнем чине коллежского советника. Чин статского советника Шумахер получил в 1754 году. На стр. 31 сообщается, что уже в 1714 году, работая в Медицинской канцелярии, Шумахер имел чин советника. Первый чин (коллежского советника) шеф академической Канцелярии получил в правление императрицы Анны Иоанновны — в 1737 году. На стр. 35 указано, что «донос» на Шумахера в 1742 году был подписан комиссаром А.-Б. Крамером. Здесь, очевидно, лицо, состоявшее в академической службе в должности адъюнкта и в 1734 году умершее, перепутано с другим служащим Академии — Михаилом Стаматьевичем (таково его полное имя) Камером, комиссаром академической Канцелярии, действительно находившимся в числе тех, кто обвинял Шумахера в финансовых преступлениях. На стр. 38 написано, что имя М. В. Ломоносова «впервые встречается в следственном деле Шумахера» в сентябре 1745 года. Однако следствие по делу советника завершилось в 1743—1744 годах. Если же авторы имеют в виду события 1745—1747 годов, то и тут произошла неувязка: как профессор, утверждённый Сенатом, учёный впервые подписал (наряду с В. К. Тредиаковским) последнее (третье) августовское заявление против Шумахера (о чём будет рассказано ниже).

133 Савельева Е. А. И. Д. Шумахер и Библиотека Академии наук // Немцы в России: Петербургские немцы. СПб., 1999. С. 9−19- она же. Иоганн Даниель Шумахер и Библиотека Академии наук // Петербургская Академия наук в истории академий мира. К 275-летию Академии наук. Материалы международной конференции 28 июня — 4 июля 1999 г. СПб., 1999. Т. I. С. 82−89.

134 См.: Савельева Е. А. Унтер-библиотекарь Иоганн Каспар Тауберт // Немцы в России: Русско-немецкие научные и культурные связи. СПб., 2000. С. 295−308.

РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ БИБЛИОТЕКА.

Не обошли вниманием социальные аспекты истории Петербургской академии наук зарубежные исследователи. В 50-е — 60-е годы прошлого века в Восточной Германии работала группа исследователей, специально изучавших русско-немецкие научные связи XVIII века. Руководил группой известный учёный Э. Винтер .

Работой, положившей начало широкомасштабным целенаправленным исследованиям, стала книга Э Винтера «Галле как исходный пункт немецкого изучения России в 18 веке"136. Отмечая непростой характер отношений между различными выходцами из Германии — членами Петербургской академии наук, исследователь обратил внимание на такое их качество как солидарность на национальной основе, безотказно срабатывавшую всякий раз, когда дело доходило до столкновений с русскими. «В Петербургской академии, — указывал он, — образовались различные партии немецких академиков, которые были едины только в том, чтобы не дать возвыситься ни одному русскому. Ломоносов, один из первых русских учёных, был принят в Академию в начале 1742 г. после тяжёлой борьбы"137.

Такая дискриминация русских стала возможной, по мнению автора книги, вследствие неоднородности состава немецких членов Петербургской академии наук, среди которых находились «не только выдающиеся специалисты, как, например Стеллер, но и карьеристы, которые держались или даже могли побеждать исключительно благодаря хозяйни-11Й чанью клики». К «клике» (бюрократии), вершившей судьбой научного учреждения, Э. Винтер относит, в частности, «библиотекаря Академии» Шумахера, установившего свою «диктатуру» и отравлявшего жизнь всякому, кто был ему неугоден. «Его правление, — подчёркивает исследователь, — весьма неблагоприятно сказывалось на развитии Академии"139. Вновь и вновь отмечая, что не все немцы принадлежали к «такого сорта иностранцам», как Шумахер, Э. Винтер, тем не менее, именно с их деятельностью связывает невыполнение задач, поставленных перед иностранцами русским правительством. «.Для научной жизни России Академия долгое время не могла сделать того, что при её основании видел Пётр I"140.

Тема отношений русских с иностранцами (национальная тенденция в развитии Петербургской академии наук) стала предметом размышлений историка в последующих работах, существенно уточнивших вопрос. Так, в исследованиях, появившихся в 60-е—80-е.

135 См.: Турнаев В. И. Русско-иемецкие научные связи XVIII века в марксистской историографии ГДР (50 — 60-е годы). Автореф. дис. канд. ист. наук. Томск, 1989.

136 Winter Е. Halle als Ausgangspunkt der deutschen Russlandkunde im 18. Jahrhundert. Brl., 1953.

137 Ibid. S. 328.

138 Ibidem.

139 Ibidem.

140 Ibidem. годы, Э. Винтер обратил внимание на связь притока в Россию немецких учёных с режимом бироновщины. «В надёжных иностранцах, — указывал исследователь, — царский абсолютизм надеялся найти лучшую поддержку"141. Это искусственно «насаждаемое чужеземное господство» и было, по мнению Э. Винтера, причиной того, что собственно русская наука (свидетельством которой должно было стать появление отечественных русских учёных) не получила развития. «Придворная камарилья использовала нерусских. учёных для укрепления своего положения в ущерб развитию отечественных кадров. Трудности, которые пришлось преодолеть такому геиию как Ломоносов, чтобы добиться признания на родине, объясняются в последнем счёте этим. Здесь столкнулись интересы России и интересы господствующих иностранных учёных"142.

Призывая рассмотреть положение немецких учёных в России «критически"143, Э. Винтер в качестве примера ссылается на Г.-Ф. Миллера — немецкого учёного, принявшего русское подданство и оказавшего неоценимые услуги новой родине. Миллер, по его мнению, «любил Россию и стал в подлинном смысле слова россиянином, однако не стал русским». Полемика, которую он имел с Ломоносовым по вопросам русской истории, доказывает это. «Его речь, произнесённая в 1749 году144, должна была прозвучать во славу России, однако русскими она была воспринята как оскорбление русской нации и отвергнута. В праве писать историю России ему, поэтому, было решительно отказано Ломоносовым. В ещё более резкой форме подобную оговорку Ломоносов сделал в отношении Шлё-цера"145. Горячий патриот России, Миллер до конца жизни оставался «иностранцем» (как оставались «иностранцами», несмотря на их подчёркнутый патриотизм к русскому государству, другие немецкие учёные и государственные деятели)146. Вскрывая причины конфликтов русских учёных с немецкими (мыслившими не как русские), обращая внимание на сложность и противоречивость русско-немецких научных связей XVIII века в целом, исследователь в то же время предостерегает от недооценки «значения, которое немецкие учёные имели не только для развития науки, но и для становления русской буржуазной нации». По его мнению, «они не только поддерживали придворную камарилью, но и, вместе с ремесленниками, врачами и гувернёрами, содействовали развитию буржуазного.

141 Winter Е. Zur Geschichte der deutsch-russischen Wissenschaftsbeziehungen im 18. Jahrhundert // ZfG. 1960. H. 4. S. 848- ders. Die Geschichte der deutsch-russischen Wissenschaftsbeziehungen im 18. Jh. und Frankreich // Die Volksmassen — Gestalter der Geschichte. Brl., 1962. S. 119- ders. Die Bedeutung der deutsch-russischen Wissenschaftsbeziehungen im 18. Jh. fur die deutsche Nationalgeschichte // ZfG. 1962. Sonderheft. S. 341.

142 Winter E. Zur Geschichte. S. 848- ders. Die Geschichte. S. 119- ders. Die Bedeutung. S. 341.

143 Winter E. Zur Geschichte. S. 848- ders. Die Geschichte. S. 120.

144 Выступление Миллера в публичном собрании с присутствием царствующих особ (которое исследователь имеет в виду) в действительности не состоялось. «Речь» была исключена из программы собрания на стадии его подготовки.

145 Winter Е. Zur Geschichte. S. 850- ders. Die Geschichte. S. 120−121- ders. Die Bedeutung. S. 342.

146 Winter E. Zur Geschichte. S. 850- ders. Die Geschichte. S. 121. самосознания в России"147. В подтверждение мысли исследователь ссылается на Вольное экономическое общество (в работе которого немецкие учёные принимали деятельное участие) и академические журналы148.

В 1966 году вышло в свет фундаментальное исследование Э. Винтера «Раннее Просвещение. Борьба с конфессионализмом в Центральной и Восточной Европе и немецко-славянская встреча», одна из глав которого посвящена Просвещению в России и Украине149. Рассматривая Просвещение как «выражение эмансипации буржуазии», автор предлагает новое понимание проблемы. В частности, в его развитии он выделяет начальную фазу — так называемое раннее Просвещение, содержание которого, по его мнению, выражалось в борьбе за веротерпимость, распространение образования и развитие наук150. Новаторский характер взглядов Э. Винтера, включившего историю науки в контекст европейского Просвещения и тем самым существенно углубившего предмет исследования, позволил по-новому оценить и историю русского Просвещения, и историю русской Академии, являвшуюся одним из его проводников.

Начавшая свою деятельность в 1725 году Петербургская академия стала, по мнению Э. Винтера, «центром Просвещения в России"151. Не будучи обеспеченной необходимой государственной поддержкой, она, тем не менее, выполнила задачи, поставленные перед ней её основателем — Петром I. Прослеживая роль Академии в истории русского Просвещения рассматриваемого времени, исследователь затрагивает аспекты, относящиеся к социальным.

В частности, его внимание привлекли такая ключевая в истории Петербургской академии наук фигура, как И.-Д. Шумахер, вопросы подготовки национальных научных кадров, просветительская деятельность В. Н. Татищева, кризисные события 1740-х годов. Повторив негативную оценку Шумахера, данную им в работе «Галле как исходный пункт немецкого изучения России в 18 веке», Э. Винтер вместе с тем призывает не «забывать о тяжёлой политической ситуации и часто связанной с ней нехватке денег, которые делали нелёгким и без того негладкое развитие Академии». По мнению исследователя, «Академия именно в период с 1725 по 1741 гг. совершила выдающееся"152.

147 Winter Е. Zur Geschichte. S. 851- ders. Die Geschichte. S. 121−122- ders. Die Bedeutung. S. 342−343.

148 Winter E. Zur Geschichte. S. 851−852- ders. Die Geschichte. S. 121−122.

149 Winter E. Friihaufklarung. Der Kampf gegen den Konfessionalismus in Mittel-und Osteuropa und die deutsch-slawische Begegnung. Brl., 1966.

150 Подробнее о проблеме Просвещения и его трактовке немецкими историками см.: Турнаев В. И. Русско-немецкие научные связи XVIII века в марксистской историографии ГДР (50-е—60-е годы). Дисс. канд. ист. наук. Томск, 1989. С. 117−124.

151 Winter Е. Friihaufklarung. S. 306.

152 Ibidem.

Это уже, как видим, реабилитация шефа академической Канцелярии. Шумахер мешал развитию русской науки, однако — об этом нельзя забывать! — именно в его правление Академия добилась выдающихся научных результатов! Э. Винтер не был первым, кто начал пересмотр роли директора академической Канцелярии в истории русской науки — 1 задолго до него это сделал А. Э. Серебряков — однако он был первым, кто сделал это в новейшей немецкой историографии.

В вопросах подготовки отечественных кадров исследователь вновь обращает внимание на неблаговидную роль иностранцев, игнорировавших национальные русские интересы. При преемниках Петра I, указывает он, деятельность Академии фактически «была пущена на самотёк», и важнейшая задача — подготовка отечественных русских учёных — не была выполнена154. В качестве примера антинациональной политики тогдашнего правительства России в отношении Академии приводится судьба выдающегося сподвижника и продолжателя дела Петра Великого В. Н. Татищева, всегда проявлявшего заботу о русской науке. В. Н. Татищев, по мнению Э. Винтера, являлся одним из ярких представителей раннего Просвещения, который пытался «соединить теорию с практикой и продолжить дело Просвещения в России». Тесно связанный с Петербургской академией наук и международной республикой учёных, он мог много сделать для русской науки, в частности — содействовать победе в ней отечественного направления. Однако В. Н. Татищев не стал президентом Академии (как мог бы) и не приобрёл решающего влияния на её судьбу. «Для верховников он был сторонником просвещённого абсолютизма, а для Бирона — русским. Именно вследствие своих научных познаний, своей целеустремлённости, своей решительной защиты Просвещения и, в особенности, вследствие своего ярко выраженного национального русского сознания он не только не стал руководителем Академии, но и вообще был удалён из Петербурга». Немногим лучшей оказалась судьба другого выдающегося раннего русского просветителя — А. Кантемира155.

Э. Винтер затронул события 40-х годов — государственный переворот 1741 года, перемены в Академии, начало научной и общественно-политической деятельности М. В. Ломоносова. Императрица Елизавета, по мнению исследователя, отдавала предпочтение отечественным учёным, и Академия была соответствующим образом «реформирована». Иностранцы были потеснены со своих мест. Однако арест немца Шумахера и правление.

153 Отмечая «крупную, ещё правильно неоценённую, роль» Шумахера «во всей деятельности Академии Наук», исследователь полагает, что «к нему подходили со слишком узкой, чисто академической точки зрения, в то время как оценить положительные и отрицательные черты его деятельности, возможно только учитывая общие условия той эпохи». — Серебряков А. Э. Зоологический кабинет Кунсткамеры // Архив истории науки и техники. М.- Л., 1936. Вып. 9. С. 93. Прим. 2.

154 Winter Е. Fruhaufklarung. S. 308−309.

155 Ibidem. S.310. русского Нартова показали, «насколько трудно было соединить в отечественном направлении разностремительные силы Академии». Шумахер вернулся к управлению, однако власть его не осталась безраздельной. Вначале он «получил контролёра в лице Теплова», затем — Ломоносова156. Деятельность последнего как лидера национальной русской партии в Академии рассматривается исследователем особенно подробно.

Благодаря фавориту императрицы И. И. Шувалову, русский учёный «имел власть в Академии, и это было приобретением для нации. Как и Теплов, Ломоносов решительно смотрел на то, чтобы систематически помогать русским, и всё ещё многочисленные иностранцы уже не главенствовали в Академии, как раньше. Где только Ломоносов замечал хотя бы намёк на умаление или унижение русского национального сознания, он ожесточённо выступал против». История с «речью» Г.-Ф. Миллера — яркое тому подтверждение157. Пробуждающееся русское национальное сознание именно в Ломоносове проявилось особенно сильно, полагает исследователь. Однако даже ему, «универсальному гению», не удалось обеспечить «перевес в пользу русских». И это обстоятельство лишний раз подтверждает, «насколько трудной и долгой предстояло быть этой борьбе» за Академию между русской и немецкой партиями158.

В написанной незадолго до смерти статье Э. Винтер повторил мысли, высказанные ранее159.

Другой немецкий исследователь, К. Грау, в книге, посвящённой жизни и деятельности известного русского учёного и государственного деятеля В. Н. Татищева, остановился на положении в Академии И.-Д. Шумахера — директора академической Канцелярии (с которым В. Н. Татищев был тесно связан) и его ведомства160. Отмечая неординарные качества Шумахера как администратора, немало сделавшего для Академии в непростые послепетровские времена, исследователь именно с ними связывает причины возвышения Канцелярии как административного органа. «.Несмотря на все трудности, — пишет К. Грау, — Шумахер в тридцатые годы принимал немаловажное участие в деятельности Академииособенно благодаря тому, что он не оставался безучастным в деле обеспечения финансовой основы учреждения. Кроме того, благодаря охватывавшей десятилетия переписке, которую он вёл по поручению Академии с учёными, книготорговцами и учрежде.

156 Winter Е. FrUhaufklarung. S. 314−315.

157 Ibid. S. 315.

158 Ibidem.

159 См.: Winter Е. Deutsch-russische Wissenschaftsbeziehungen im 18. Jahrhundert // Sitzungsberichte der Akademie der Wissenschaften der DDR. Geselschaftswissenschaften. 1981. № 4. S. 36−37.

160 Grau C. Der Wirtschaftsorganisator, Staatsmann und Wissenschaftler Vasilij N. TatiSCev (1686−1750). Brl., 1963. S. 116−119. ниями за границей, он практически стал незаменимым. Это обнаружилось, когда он в 1742 году был арестован, и руководство канцелярией было передано А. Нартову"161.

К. Грау не ограничивается выявлением предпосылок возвышения академической Канцеляриион показывает социальные факторы её формирования. В числе последних называются напряжённые отношения шефа академической Канцелярии с профессорским составом Академии и общая бюрократизация общественно-политической жизни России. «Пунктом постоянных споров между Шумахером и членами Академии, — указывает исследователь, — был вопрос о положении академических мастерских, которые являлись составной частью Академии. Исходя из своего западноевропейского опыта, учёные не желали признавать эти учреждения и терпеть их подчёркнутое предпочтение, однако натолкнулись в этом вопросе на противодействие Шумахера, который отговаривался тем, что условия России известны ему лучше, чем другим иностранцам"162.

Исследователь затронул вопрос о социальной природе академической Канцелярии, причинах столкновений академической бюрократии с представителями науки. «Положение Шумахера, — указывает он, — становится понятным в последнем счёте лишь тогда, когда принимаешь во внимание внутреннее положение России в тридцатые и сороковые годы. Регламентация и влиятельное положение чиновничества (к которому принадлежал также Шумахер) в последнем счёте соответствовали системе дворянского чиновничьего государства. Только благодаря этой системе Шумахер мог так долго оказывать определяющее влияние на Академию. Следует вспомнить здесь также Нартова, который хотел править теми же методами, что и Шумахер. Постоянные столкновения между Шумахером и членами (Академии. — В. Т.) определялись, следовательно, не в последнюю очередь противоречием между чиновником, организатором науки, и учёными. Подобное имело место также в развитии фридриховской (Берлинской. — В. Т.) Академии, с той лишь разницей, что здесь король всегда вмешивался лично. В абсолютистском государстве самоуправление, как оно защищалось некоторыми петербургскими профессорами, было утопией, так как просто не соответствовало общественным условиям"163.

Социальные аспекты истории Петербургской академии наук затрагиваются в рабо.

— 164 тах других немецких исследователей .

161 Grau С. Der Wirtschaftsorganisator. S. 117.

62 Ibidem.

163 Ibid. S. 118.

164 См., например: Hoffmann P. Gerhard Friedrich MUller. Zu seinem 175. Todestag // ZfSl. 1958. Bd. 3. H. 5. S. 771−776- Ders. Gerhard Friedrich MUller. Die Bedeutung seiner geographischen Arbeiten fUr das Russlandbild des 18. Jahrhunderts: Phiel. Diss. Brl., 1959. S. 76−77- Ders. Deutsch-russische Beziehungen auf dem Gebiet der Geschichtswissenschafit im 18. Jahrhundert und ihre Bedeutung fur die Gegenwart // Verbundete in der Forschung. Traditionen der deutsch-sowjetischen Wissenschaftsbeziehungen und die wissenschafitliche Zusammenarbeit zwis-chen der Akademie der Wissenschaften der UdSSR und der Akademie der Wissenschaften der DDR. Brl., 1976. S. 89−93- Mohrmann H. Studien liber russisch-deutsche Begegnungen in der Wirtschaftswissenschafit (1750−1825).

В историографической практике социальная история Петербургской академии наук получила, как видим, широкое отражение. Несмотря на отсутствие специальных исследований, тема во все времена вызывала живой интерес и, что называется, пользовалась спросом. Исключая выступление учёных 1745—1747 годов (полностью выпавшее из поля зрения исследователей), все прочие события академической истории, относящиеся к социальным, так или иначе, описаны.

К числу несомненных достижений исторической науки, изучавшей социальные аспекты истории Петербургской академии наук 20-х—40-х годов XVIII века, следует отнести, прежде всего, введение в оборот огромной массы источников. Материалы, которыми исследователь проблемы располагает сегодня, позволяют с высокой степенью достоверности представить и воссоздать соответствующие картины прошлого. Так, освещены важные аспекты истории отношений петербургских учёных с российской бюрократией (М. В. Ломоносов, Г.-Ф. Миллер, П. П. Пекарский, Ю. X. Копелевич, Э. Винтер, К. Грау и др.), описана национальная тенденция в развитии Петербургской академии наук (М. В. Ломоносов, П. П. Пекарский, Е. С. Кулябко, Э. Винтер и др.), предприняты попытки воссоздания истории главного научного учреждения России (М. В. Ломоносов). Кроме того, исследователями намечены новые аспекты в изучении проблемы, высказано немало продуктивных идей (С. Н. Чернов, М. И. Фундаминский, Э. Винтер, К. Грау). Всё это — достижения, основываясь на которых, диссертант пытается пойти дальше. Однако не только достижения включает историографическая традициянедостатки также являются её частью.

Главным из них является то, что социальная история Петербургской академии наук не изучалась как самостоятельная проблема. Даже Ю. X. Копелевич, которая дальше других продвинулась в изучении темы, рассмотрела её лишь как один из аспектов становления и начала деятельности Петербургской академии наук. В многочисленных фактах длившихся не одно десятилетие столкновений учёных с академической бюрократией исследователи не увидели главного — социального движения. Между тем именно о движении (социальном корпоративном движении), как представляется, должна идти речь. Однако под таким углом зрения история Петербургской академии наук до сих пор не рассматривалась.

Brl., 1959. S. 29−30- August Ludwig von SchlOzer und Russland. BrI., 1961. S. 5−41- Винтер Э. M. В. Ломоносов и А. Л. Шлёцер // Ломоносов. М.- Л., 1961. Сб. V. С. 265−271- Winter Е. Schlozer und Lomonosov // Lo-monosov, Schlozer, Pallas. Deutsch-russische Wissenschaftsbeziehungen im 18. Jahrhundert. Brl., 1962. S. 107 114- Grau C. Zur Stellung TatiSievs, Lomonosovs und SchlOzers in der russischen Geschichtsschreibung // Ibidem. S. 150−161- ШольцБ. Немецко-российская полемика по «варяжскому вопросу» в Петербургской Академии // Русские и немцы в XVIII веке. Встреча культур. М., 2000. С. 105−116- Шарф К. Основание Берлинской и Петербургской академий наук и их отношения в XVIII в. в европейской перспективе // Немцы в России: три века научного сотрудничества. СПб., 2003. С. 7−38 и др.

Другой недостаток, которым отмечена предшествующая историографическая традиция. Социальная история Петербургской академии наук сводилась к борьбе учёных с бюрократией — к демократической тенденции. Между тем, как представляется, она долэ/сна включать в себя также историю отношений русских с иностранцами — национальную тенденцию.

Проблема отношений русских с иностранцами в Петербургской академии наук рассматривалась до сих пор изолированно от борьбы учёных за демократическую пауку. В исторической науке установилась традиция: либо живописать столкновения учёных с директором академической Канцелярии И.-Д. Шумахером (демократическая тенденция), либо описывать конфликты русских с иностранцами (главным образом — с тем же И.-Д. Шумахером) (национальная тенденция). То обстоятельство, что в реальной действительности одна тенденция переплеталась с другой, во внимание не принималось. Между тем их теснейшее взаимодействие как раз и образует то, что называется социальной историей Петербургской академии наук. Однако такой истории до сих пор также представлено не было.

Кроме того, — и это ещё один недостаток предшествующей историографической традиции — социальная история Петербургской академии наук не рассматривалась на фоне всемирной (в данном случае — европейской) истории. Работы, выходившие до сих пор, — это, главным образом, работы по отечественной, российской, истории165. Между тем понять социальную историю Петербургской академии наук во всей её сложности и противоречивости возможно только в контексте европейской истории, в частности — истории русско-немецких научных связей. Э. Винтер, другие немецкие исследователи, справедливо указывают на это обстоятельство166. Однако эта мысль в полной мере также не реализована до настоящего времени.

Работа над диссертацией пришлась на годы, когда мировоззрение исследователей проходило испытание временем. Марксизм, зорко охраняемый советским государством, оказался под огнём уничтожающей критики. Нотариально заверенные «марксисты» выстроились в очередь на отпущение «грехов». Должен заявить — меня не было в их числе. Мой союз с марксизмом, сложившийся в студенческие годы, не был «браком по расчёту». Учение К. Маркса я принял душой. Настоящее исследование хранит немало свидетельств этой глубокой привязанности.

165 Исключение составляют исследования немецких авторов, всегда отличающиеся широким взглядом на проблему.

166 Настаивая на необходимости рассмотрения русско-немецких научных связей в контексте европейских научных связей, Э. Винтер писал: «Им (европейским научным связям. — В. Т.) следует уделять большее внимание, если мы хотим понять немецко-русские научные связи как целое и увидеть историческую действительность, свободную от проявлений национального превосходства». — Winter Е. Zur Geschichte. S. 854.

Однако, как многие мои современники, я видел «обнищание» марксизма, ставшего идеологией. Критикуя марксизм как идеологию, я вместе с тем защищал его как науку167. Мои представления о научности марксизма в тот период не выходили за рамки общепринятых.

Но время шло. Привычные мировоззренческие горизонты размывались новыми знаниями, приходившими с разных сторон. Изменилось и моё отношение к марксизму, теперь уже — как к учению. Очевидными стали его недостатки — экономический редукционизм и априоризм (сведение всего многообразия источников исторического развития к априорно декларируемому экономическому началу). Марксизм как науку стали теснить иные взгляды.

Значение перемен, наступивших после 1991 года, выразилось прежде всего в том, что они сломали препоны, мешавшие духовному росту. Исследователям, связанным с изучением прошлого, стало ясно: мир «многоцветен». Долгие годы окрашенный в одни только марксистские «цвета», он воспринимался однотонным. К. Маркс оказался хотя и крупным, но всё же только одним из мыслителей в длинном ряду великих имён. В этом открывшемся ряду на первый план стали выходить новые фигуры.

Сегодня диссертант может сказать про себя, что открыт любой мысли, отмеченной печатью оригинальности и глубины. Мне нравятся, например, идеи русского космизма, рассматривающего человека через призму его отношений с бескрайним Универсумом. Мне близки выводы гениального Макса Вебера, прояснившего многие непонятные до того вопросы общественного устройства. Мне дороги наблюдения универсального эволюционизма, открывшего закон коэволюции. Мудрость не в том, чтобы из великого множества учений найти истинное — «истинных» учений не бывает, — а в том, чтобы, владея ими, сохранить открытыми разум и способность к размышлению. Как непрост порой путь к этой аксиоме!

Помимо марксистской методологии, в исследовании использованы достижения других школ. Коллектив учёных, в котором диссертант формировался как исследователь и в котором всегда поддерживалась атмосфера открытости и уважительного отношения к чужому мнению, изучает историю мировой исторической мысли. Так состоялось моё неформальное знакомство с идейным наследием корифеев немецкой, английской, французской и иной исторической мысли.

167 См.: Турнаев В. И. Пора отказаться от «зелёных очков» замешанной на лжи и догматизме идеологии // ОН. 1990.№ 4. С. 37−48- он же. К вопросу о теории общественного развития//СПН. 1991.№ 11. С. 19−26- он же. Феномен социализма и проблема использования наследия классического марксизма в создании новой футурологии // Институт — школа. Вопросы теории и методики преподавания общественных наук. Новокузнецк. 1992. Вып. I. С. 35−51.

Привлекало многое. Прежде всего, заставлял задумываться, конечно же, самый многовековой процесс по созданию такого методологического инструментария, который позволял бы наиболее адекватно реконструировать прошлое. Он свидетельствовал о том, насколько непростой является работа, во-первых, во-вторых, — что поиск продолжается и в настоящее время. В числе новейших достижений — открытия французской школы «Анналов». Её идеи, среди прочих, также нашли место во взглядах диссертанта.

Помню впечатления от знакомства с трудами главы школы Марка Блока: они были ошеломляющими. Повеяло свежим ветром долгожданного обновления. Мои собственные размышления совпали с тем, о чём представители школы открыто заговорили начиная с 20-х годов прошлого столетия. Неразрывная связь прошлого и настоящего, гуманизация истории, обращение истории в глобальную науку об обществе, междисциплинарный подход как общий принцип изучения прошлого, понимание как главный императив исторического познания — все эти идеи, провозглашённые и реализованные в рамках школы, оказались не просто близкими, но и востребованными мной. Свидетельства этой востребованности можно обнаружить и в настоящем диссертационном исследовании.

Автор стремился сделать свой труд убедительным и потому отдавал предпочтение первоисточникам. Мною изучены опубликованные и архивные документы. Из опубликованных документов главное место принадлежит «Материалам для истории Императорской Академии Наук», выходившим в период с 1885 по 1900 год под редакцией М. И. Сухомлинова169. В десяти томах издания опубликовано 8365 документов на языках оригиналов — русском, немецком, латинском, французском и других. В составе материалов научная, учебная, административная, хозяйственная и прочая служебная документация, хранящаяся в Архиве Академии наук (ныне Санкт-Петербургский филиал Архива РАН), а также в архивах Сената, Кабинета и других государственных учреждений России (Российский государственный Архив древних актов — РГАДА). Это — правительственные указы, распоряжения президентов и академической Канцелярии, промемории170, рапорты, донесения, штатные расписания, служебные записки, письма и прочие документы, возникшие в недрах Академии и вне её (однако с ней, разумеется, связанные) в период с 1716 по 1750 год. Ю. X. Копелевич, систематически обращавшаяся к «Материалам» в своих исследованиях, так писала об этом издании: «Исследователь нашего вре-мени, возможно, находит.

168 Объективная, глубокая и разносторонняя характеристика и оценка достижений школы дана Б. Г. Могиль-ницким. См.: Могильницкий Б. Г. История исторической мысли XX века. Курс лекций. Вып. II: Становление «новой исторической науки». Томск, 2003.

169 См.: Материалы для истории Императорской Академии Наук. СПб., 1885. Т. 1- СПб., 1886. Т. 2, 3- СПб., 1887. Т. 4- СПб., 1889. Т. 5- СПб., 1890. Т. 6- СПб., 1895. Т. 7, 8- СПб., 1897. Т. 9- СПб., 1900. Т. 10.

170 Так назывались официальные документы, посредством которых государственные учреждения (к числу которых принадлежала также Академия наук) сносились между собой. это издание перегруженным малозначительными материалами. Не удовлетворяет нас и способ публикации документов, воспроизведённых без всяких комментариев и критики, с сохранением ошибок, допущенных малосведущими переводчиками или писцами. Однако сличение состава «Материалов» с полным составом фолиантов так называемых текущих дел фонда Канцелярии и соответствующими фондами Центрального государственного архива древних актов (ЦГАДА) в Москве и Ленинградского отделения Архива АН СССР. убеждает в большой ценности этого издания. Хотя принцип отбора, из которого исходили составители «Материалов», .не всегда понятен, редко можно встретить упущенный ими документ, отражающий существенные стороны истории Академии. Правда, бумаги, изданные в «Материалах», иногда как бы вырваны из группы сопутствующих документов, без которых они не могут быть до конца поняты"171. Этот источник положен в основание настоящего исследования.

Следующими по важности содержащихся в них сведений должны быть названы «Протоколы заседаний Конференции Императорской Академии Наук с 1725 по 1803 го.

1 ТУ да", изданные в конце ХГХ века по распоряжению руководства Академии. В «Протоколах» отражена главным образом научная деятельность Академии — работа её научной части — профессорского Собрания, или Конференции. Однако не только вопросы научного характера обсуждались в заседаниях Конференции (и, соответственно, — вносились в протоколы). Важную их часть занимают также другие дела — учебные, административные, даже хозяйственные. Не последнее место в них принадлежит также интересующим нас сюжетам — социальным аспектам истории Петербургской академии наук.

Конечно, как официальные документы, протоколы не могли отразить всей сложности и противоречивости академической жизни. Они составлялись в присутствии президентов и советников академической Канцелярии (зорко следивших за тем, чтобы в них не вносились нежелательные записи) и всегда подвергались цензуре173. Однако так было не всегда. Были времена, когда президенты в Академии отсутствовали, а шеф академической Канцелярии не посещал заседаний Конференции. Тогда обстановка в Собрании радикально менялась, и учёные свободно (как, например, в кризисные 1740-е годы) выражали свои.

171 Копелевич Ю. X. Основание. С. 7. Выделено мной. — В. Т.

172 См.: Протоколы заседаний Конференции Императорской Академии Наук с 1725 по 1803 года. СПб., 1897. Т. IСПб., 1899. Т. 1 Г. Документы опубликованы на латинском, немецком и французском языках.

173 Так, в протоколах не осталось записи об одном из важнейших событий академической истории — приветственной речи профессора Ж.-Н. Делиля, обращенной к «главному командиру» Академии И.-А. Корфу (подробнее об этом см.: Турнаев В. И. У истоков. С. 97). Не найти в них следов дискуссий, сопровождавших наиболее острые моменты борьбы учёных с академической бюрократией (хотя из других источников, например из той же «Истории Академии наук» Г.-Ф. Миллера, мы знаем, что такого рода дискуссии имели место быть — члены Академии тайно собирались на квартире одного из них, где принимались соответствующие решения). взгляды. Именно эта часть «Протоколов» представляет для исследователя социальной истории Петербургской академии наук наибольшую ценность.

Письма учёных, участников и свидетелей академических событий 20-х—40-х годов XVIII века, должны быть поставлены на третье место. Значительная их часть опубликована174. Несомненно, наибольшую ценность представляет переписка Л. Эйлера — центральной фигуры русско-немецких научных связей XVIII века175.

Научная деятельность Л. Эйлера протекала в России и в Германии и теснейшим образом была связана с историей интересующих нас событий. С 1727 по 1741 год учёный жил и работал в России, с 1741 года — в Германии. В 1766 году Эйлер возвратился в Россию, где оставался до конца жизни. Вместе с другими иностранцами — членами Петербургской академии наук он стоял у истоков главного научного учреждения России и прошёл общий с ними путь. Эйлер хорошо знал проблемы Петербургской академии, главных и неглавных фигурантов описываемых событий, отношения учёных с властью. Покинув в 1741 году становившуюся небезопасной для иностранцев Россию, он стал для своих петербургских коллег человеком, которому поверяли самые сокровенные тайны и помыслы. Для исследователя социальной истории Петербургской академии наук эта часть переписки учёного представляет особую ценность.

Однако не только учёные делились с Эйлером конфиденциальной информацией. Академическая администрация в лице того же И.-Д. Шумахера также искала дружбы с авторитетным учёным, вышедшим из стен Петербургской академии наук, и также делилась с ним важными секретами. У Эйлера российская бюрократия искала сочувствия и помощи в решении международных проблем Академии. Как один из самых авторитетных духовных вождей своего времени, учёный состоял в переписке с большим числом корреспондентов, находившихся за пределами России, однако проявлявших интерес к русской Академии, следовательно, мог повлиять на их образ мыслей в нужном направлении. Эта часть.

174 См.: Correspondance math&natique et physique de quelques сё! ёЬгеБ g? om?tres. Petersbourg, 1843. V. I, II.- Die Berliner und die Petersburger Akademie der Wissenschaften im Briefwechsel Leonhard Eulers. Brl., 1959. Bd. IBrl., 1961. Bd. IIBrl., 1976. Bd. IllLeonhard Euler und Christian Goldbach. Briefwechsel. 1729−1764. Brl., 1965; Рукописные материалы Леонарда Эйлера в Архиве Академии наук СССР. М.- Л., 1962; Эйлер Л. Письма к учёным. М.- Л., 1963; Эйлер Л. Переписка. Аннотированный указатель. Л., 1967; Пекарский П. О переписке академика Штелина, хранящейся в Императорской Публичной библиотеке // ЗАН. СПб., 1865. Т. VII. С. 117 133- Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. 10, 11- Русско-французские научные связи. Л., 1968; Астраханский В. С. Указатель трудов и писем В. Н. Татищева, опубликованных в 1725—1978 гг. на русском и иностранных языках // В. Н. Татищев. Избранные произведения. Л., 1979; Василий Никитич Татищев. Записки. Письма. 1717−1750 гг. М., 1990; Письма русских писателей XVIII века. М., 1980.

175 См.: Винтер Э., Юшкевич А. П. О переписке Леонарда Эйлера и Г. Ф. Миллера // Леонард Эйлер. М., 1958. С. 465−498- Винтер Э., Юшкевич А. П. О переписке Леонарда Эйлера с Петербургской Академией наук в 1741—1757 гг. //Тр. ИИЕТ. М., 1960. Т. 34. С. 428−487- Винтер Э., Юшкевич А. П. О переписке Л. Эйлера с Петербургской академией наук с 1726 по 1774 г. (К 250-летию Академии наук СССР) // ВИЕТ. 1973. Вып. 3. С. 14−19- Hoffmann P. Zur Verbindung Eulers mit der Petersburger Akademie der Wissenschaften wahrend seiner Berliner Zeit // Die deutsch-russische Begegnung und Leonhard Euler. BeitrSge zu den Beziehungen zwis-chen der deutschen und der russischen Wissenschaft und Kultur im 18. Jahrhundert. Brl., 1958. S. 150−156. переписки Эйлера — ценный источник для понимания международного аспекта социальной истории Петербургской академии наук.

Кроме переписки Л. Эйлера, несомненный интерес представляют письма других участников и свидетелей происходивших событий. Письма М. В. Ломоносова, например, раскрывают неизвестные страницы социальной истории Петербургской академии наук, увиденной глазами горячего патриота России. В письмах Ж.-Н. Делиля, наиболее последовательного борца за демократическое устройство Академии, содержатся важные факты истории отношений петербургских учёных с академической бюрократией, например с тем же И.-Д. Шумахером. Интересные факты для социальной истории Петербургской академии наук можно почерпнуть в переписке В. Н. Татищева, а также других лиц, имевших прямое или косвенное отношение к описываемым событиям.

Особое место среди источников по социальной истории Петербургской академии наук занимают упоминавшиеся выше «Краткая история о поведении Академической Канцелярии» М. В. Ломоносова и «История Петербургской академии наук» Г.-Ф. Миллера. По мере того, как маркер времени отодвигается от XVIII века — времени, когда эти труды были созданы, и их историографическая ценность понижается, возрастает значение «Историй» как исторических источников. Как бы мы ни относились сегодня к «качественной» стороне данных сочинений, как бы ни оценивали степень научности взглядов их авторов, «Краткая история о поведении Академической Канцелярии» М. В. Ломоносова и «История Петербургской академии наук» Г.-Ф. Миллера остаются единственными связными рассказами очевидцев о происходивших событиях. Современного исследователя не должен смущать тот факт, что А. А. Куник, например, отозвался об «Истории» Г.-Ф. Миллера как о собрании «незначительных вещей"176. При внимательном чтении «незначительные» сведения сочинений Миллера и Ломоносова дают больше, чем мог ожидать тот же исследователь XIX века177.

Начиная с 1840 года и до настоящего времени, продолжается публикация разного рода материалов, так или иначе связанных с интересующей нас темой, — служебных документов, писем и т. п. Первыми в этом ряду должны быть названы, по всей видимости, «Очерки России» В. В. Пассека, где впервые были опубликованы такие важные для социальной истории Петербургской академии наук источники, как донесение А. К.

176 См.: Куник А. А. Почему ныне невозможна ещё история Академии наук в XVIII столетии? // УЗ ИАН. СПб., 1853. Т. II. Вып. 1.С. 139.

177 Один пример. Миллер сообщает о таком «незначительном» факте, как чрезвычайная схожесть почерков президента Академии JI. Блюментроста и директора академической Канцелярии И.-Д. Шумахера (Материалы. Т. 6. С. 23). Случайно ли упоминание? Зная о далеко не безупречной моральной репутации шефа академической Канцелярии, не гнушавшегося нечистых методов в достижении своих целей, можно предположить, что нет. Так, содержащиеся в большом количестве в трудах Миллера и Ломоносова «незначительные» факты обретают — подчеркну это ещё раз — неожиданную ценность.

Нартова от 22 января 1742 года, записка о необходимости преобразования Академии наук.

М. В. Ломоносова, правительственный указ об уничтожении диссертации Г.-Ф. Миллера и другие178. Трепетно относившийся к качеству публикаций П. П. Пекарский отмечал недостатки издания179 и даже переиздал (предварительно дополнив) один из 1 fifl документов. Однако не ошибки, допущенные издателем, определяют значение сделанного: В. В. Пассек положил начало работе, получившей систематическое продолжение.

О появившемся в 1843 году издании переписки Л. Эйлера выше уже было сказано. В 1852—1855 годах в «Учёных записках Императорской Академии Наук по первому и третьему отделениям» материалы по истории Петербургской академии наук (в числе которых находились документы, имеющие отношение к нашей теме) стали публиковаться систематически. Как справедливо заметила 10. X. Копелевич, сегодня уже не обращаются к этим публикациям, так как почти все документы позднее вошли в десятитомное собрание «Материалов для истории Императорской Академии Наук».

Традиция, начатая В. В. Пассеком и издателями «Учёных записок», была сохранена в «Записках Императорской Академии Наук», продолживших издание соответствующих материалов. Именно в «Записках» появились такие важные для социальной истории Петербургской академии наук публикации документов, как «Отчёт о занятиях в 1863/64 годах по составлению истории Академии Наук», «О переписке академика Штелина, хранящейся в императорской Публичной библиотеке», «Дополнительные известия для биографии Ломоносова», «Редактор, сотрудники и цензура в русском журнале 1755—1764 годов» П. П. Пекарского, «Материалы для истории составления Атласа Российской империи» К. Ф. Свенске и другие. Часть документов этих публикаций позднее вошла в другие издания (например, в то же «Полное собрание сочинений» М. В. Ломоносова) и сегодня используется в этих, последних, редакцияходнако другая, большая, их часть никогда не переиздавалась и в настоящее время остаётся единственной публикацией уникальных свидетельств.

Из других опубликованных источников, использованных в настоящей работе, следует назвать известные в истории русской науки «Материалы для биографии Ломоносова» П. С. Билярского181, «Материалы» к столетней памяти М. В. Ломоносова В.

178 Пассек В. Очерки России. М., 1840. Кн. II. С. 5−85.

179 См.: Пекарский П. История. Т. 2. С. 260−261, 361−362, 570, 609- он же. Дополнительные известия для биографии Ломоносова // ЗАН. СПб., 1865. Т. VIII. Приложение № 7. С. 93.

180 Пекарский П. История. Т. 2. С. 893−895.

181 Билярский П. С. Материалы для биографии Ломоносова. СПб., 1865.

И. Ламанского182 и «Сборник материалов для истории Императорской Академии Наук в.

XVIII веке" А. А. Куника183. П. С. Билярский и В. И. Ламанский не только собрали огромное количество материалов для цели, которую преследовали их издания, — представить максимально возможное количество сведений для биографии М. В.

Ломоносова, но и опубликовали большое число других документов, в которых запечатлелись важные стороны социальной истории Петербургской академии наук. А. А.

Куник целенаправленно собирал материалы для истории Петербургской академии наук как таковой (справедливо рассматривая работу как необходимый этап в подготовке её будущей истории184) и также поместил в издании много документов, представляющих большую ценность для истории интересующего нас вопроса. Кроме того, нами использованы материалы, помещённые в качестве приложений к многочисленным исследованиям по тем или иным конкретным вопросам истории Петербургской академии наук. Это, в частности, «История императорской Академии Наук в Петербурге» П. П. 1.

Пекарского, «В. Н. Татищев и его время» Н. А. Попова, «Der Wirtschaftsorganisator, Sta-atsmann und Wissenschaffler Vasilij N. Tati§ 6ev (1686−1750)» К. Грау, «Андрей Константинович Нартов» Ф. H. Загорского, «Христиан Гольдбах. 1690−1764» А. П. Юшкевича и.

1R7.

Ю. X. Копелевич и некоторые другие.

Помимо печатных источников, автор пользовался документами, хранящимися в рукописях в архивах. Мною обследованы фонды Архива Российской Академии наук, находящегося в Санкт-Петербурге, — Санкт-Петербургский филиал Архива РАН. 10. X. Копелевич, один из лучших знатоков фондов Архива, по поводу «Материалов для истории Императорской Академии Наук» пишет, как мы видели, что «редко можно встретить упущенный ими документ, отражающий существенные стороны истории Академии». Должен добавить: социальной — в том числе. Поэтому работа диссертанта свелась главным образом к тому, чтобы выявить недостающие документы, без которых социальная история Петербургской академии наук окажется неполной. Не могу с уверенностью сказать, что задача полностью выполнена — пробел, образовавшийся между опубликованной частью документов и находящимися в фондах Архива неизданными документами, в интересующей нас области устранён. Количество документов так велико, почерки, которыми они.

182 Ламанский В. И. Ломоносов и Петербургская Академия Наук. Материалы к столетней памяти его 1765—1865 года, апреля 4-го дня. М., 1865.

183 Куник А. А. Сборник материалов для истории Императорской Академии Наук в XVIII веке. СПб., 1865. Ч. I, II.

184 См. упомянутую выше статью А. А. Куника «Почему ныне невозможна ещё история Академии Наук в XVIII столетии?».

185 Попов Н. А. В. Н. Татищев и его время. М., 1861.

186 Загорский Ф. Н. Андрей Константинович Нартов. 1693−1756. Л., 1969.

187 Юшкевич А. П., Копелевич 10. X. Христиан Гольдбах. 1690−1764. М., 1983. написаны, столь непросты для прочтения, а времени, которое удавалось выкраивать для работы по отысканию материалов, всегда так недоставало (учитывая дорогостоящие и всегда непростые командировки из Сибири в Европейскую Россию), что я почти не сомневаюсь в возможности обнаружить в моей работе некоторые упущения. В утешение себе могу повторить справедливые, как мне представляется, для данного случая слова П. П. Пекарского, потратившего не один год на изучение архивов и также ощутившего всю тяжесть этого неблагодарного труда: «Каждый, занимающийся исследованиями по первоначальным источникам в рукописях, хорошо знает, что подобные замечания (относительно неполноты, неточности, пропусков и т. п. — В. Т.) гораздо легче делать, чем отыскивать и пополнять те или другие сведения в грудах старинных бумаг"188. Выражаю надежду, что мне не придётся повторять эти строки часто.

В числе извлечённых из архивов материалов, — постановления высших государственных инстанций — Кабинета, Сената, Статс-Конторы, служебные документы — распоряжения президентов Академии и академической Канцелярии, петиции, рапорты, письма и прочее. В совокупности они позволяют существенно уточнить и дополнить картину, складывающуюся на основании опубликованной части источников. Разумеется, отбор производился в строгом соответствии с целями и задачами исследования.

Так, в фонде 3 («Канцелярия Императорской Академии Наук») моё внимание привлекли никогда не публиковавшиеся целиком ответы учёных на распоряжение президента К. Г. Разумовского относительно причин их участия в событиях 1745—1747 годов. Они проливают свет на финальную стадию движения, в частности, позволяют охарактеризовать личную позицию каждого из участников в период наступившей реакции. В этом же фонде мною обнаружены документы, автором которых является лидер движения — Ж.-Н. Делиль — его речь в заседании Конференции по случаю вступления К. Г. Разумовского в должность и «Мемориал о Санктпетербургской Академии Наук», который учёный вручил президенту Академии после своего выступления на инаугурации. В них содержатся требования, которые Делиль выставил президенту от лица Академии, вкусившей свободы. В числе других документов фонда— «14 пунктов обвинений И. С. Горлицким советника И,-Д. Шумахера» (так назван мною документ) и «Дело по предложению Академии наук учителя и переводчика Ивана Горлицкого на советника Шумахера в непорядочном установлении Академии наук», дополняющие в ряде моментов его опубликованные в «Материалах для истории Императорской Академии Наук» показания против Шумахера в заседании следственной комиссии, разнообразные материалы по делу о московских студентах, автобиография И.-Д. Шумахера (написанная советником в период, когда он находился под до.

188 Пекарский П. История. Т. 2. С. 261. машним арестом), заключительный доклад следственной комиссии по делу о Шумахере, копия указа А. К. Нартову о прекращении им самовольных поступков в отношении профессоров, распоряжения президента Академии И.-А. Корфа и некоторые внутриакадемические финансовые циркуляры. Все они помогают восполнить те или иные пробелы в социальной истории Петербургской академии наук исследуемого периода. Как и другие указанные выше материалы фонда, они никогда не публиковались.

Из других фондов Архива мною обследованы 1-й, 20-й, 21-й и 136-й. В 1-ом фонде («Конференция Императорской Академии Наук») моё внимание привлекло письмо И.-Д. Шумахера к JI. Эйлеру от 15 марта 1746 года. Написанное вскоре после известного указа Сената, передавшего власть в Академии в руки учёных, оно раскрывает внутреннюю драму чиновника, потерпевшего поражение. Документ представляет интерес как источник для изучения природы бюрократии вообще и одного из ярких её представителей (каковым являлся Шумахер) в частности. Хранящееся в 20-м фонде («Ломоносов Михаил Васильевич») известное донесение А. К. Нартова в Сенат от 22 января 1742 года публиковалось.

189 частично и полностью. Ввиду исключительной важности документа, положившего начало национальному движению в Академии, диссертант захотел ещё раз проверить аутентичность опубликованных текстов архивному оригиналу. Работа оказалась не напрасной: и в тексте, представленном В. В. Пассеком, и в тексте, опубликованном П. П. Пекарским, мною обнаружены неточности (не имеющие, правда, принципиального значения)190.

В 21-ом фонде («Миллер Герард Фридрих») мною просмотрены рукописные материалы на языке оригинала, не вошедшие в опубликованную М. И. Сухомлиновым «Историю Академии Наук» Г.-Ф. Миллера, его же, Миллера, отпуска и черновики писем из Сибири, а также различные материалы по делу о запрещении переписки с Ж.-Н. Делилем, включая скандальное письмо последнего к тому же Миллеру, послужившее основанием для назначения специальной следственной комиссии. О расхождениях между опубликованным текстом и текстом оригинала впервые сообщила, как было отмечено выше, Ю. X. Копелевич. Для меня важно было установить, что неопубликованная часть «Истории» не содержит сведений, которые мне были бы неизвестны. Материалы по делу о запрещении переписки с Делилем, как и эпистолярное наследие Миллера сибирского периода, использованы мною в незначительной степени: основная часть первых уже введена в научный оборот, второе мало содержит того, что имеет отношение к предмету настоящего исследования. Копия письма Делиля к Миллеру и письмо Г.-В. Крафта к Л. Эйлеру от 16 октября 1742 года — то немногое, что мне пока удалось извлечь из 136-го фонда («Эйлер Лео.

189 См.: Пассек В. Очерки России. М., 1840. Кн. II. С. 9−13- Пекарский П. История. Т. 2. С. 893−895.

190 Документ готовится нами к опубликованию в новой редакции. нард"), содержащего переписку учёных, — представляют значительный интерес и не однажды используются в диссертации.

Кроме Санкт-Петербургского филиала Архива РАН, автор осмотрел фонды Российского государственного Архива древних актов (РГАДА) в Москве. В частности, меня интересовали правительственные документы, адресованные Академии, — так называемый сенатский фонд. Результаты работы оказались, однако, не столь значительными, как ожидалось. Почти все интересующие нас документы были либо опубликованы (например, в тех же «Материалах для истории Императорской Академии Наук»), либо приводятся в извлечениях в известной статье М. И. Автократовой, специально изучавшей вопрос о материалах по истории Академии наук, хранящихся в фондах ЦГАДА (ныне РГАДА)191. Ссылками на эти издания и ограничивается фактическое использование материалов фонда в диссертационном исследовании.

Должен заметить, что не все архивные материалы оказались доступными для меня. Так, мне не удалось осмотреть фонды архивов зарубежных стран, учёные которых в рассматриваемое время являлись членами Петербургской академии наук (или поддерживали связи с последней). Мне также не удалось сравнить опубликованные документы с хранящимися в архивах оригиналами (что, конечно же, следовало бы сделать). Исключение сделано для упомянутого выше донесения А. К. Нартова.

Диссертация включает в себя введение, четыре главы и заключение. Во введении формулируются цель и задачи исследования, обосновываются актуальность избранной темы, показываются теоретическое и практическое значение работы, степень её новизны и оригинальности, вклад автора в изучение проблемы, очерчиваются хронологические и тематические рамки исследования, оценивается работа представителей соответствующей историографической традиции, её результаты и современное состояние, декларируются методологические основы исследования, анализируется его источниковая база, излагаются структура и краткое содержание целого.

Заключение

.

Социальная история Петербургской академии наук первой половины XVIII века представляет собой сложное переплетение двух тенденций: национальной и демократической. Основывая Академию и приглашая иностранцев, Пётр I и его сподвижники надеялись решить важную государственную задачу — произвести научно-техническую модернизацию страны и подготовить для этой цели отечественных русских учёных. Последствия, однако, превзошли ожидания.

Включение России в общеевропейский научный процесс (хронологически совпавшее со второй четвертью XVIII века) не было простым. Страна находилась на периферии европейской цивилизации. Социально-экономические процессы протекали в ней медленнее, чем в остальной Европе, а культурный прогресс значительно отставал от передовых стран. Европейские фасады зданий, покрои платья, манеры общения, появившиеся в годы петровских реформ, не могли скрыть общей отсталости России, обнаруживавшейся во всех областях. Главным препятствием были общественные отношения, покоившиеся на несвободном труде.

В России, потратившей много сил на освобождение от иноземных вторжений, собирание русских земель и государственное обустройство, гражданские традиции средневековья были основательно затоптаны и изгнаны из общественной жизни. Самодержавие — огромный бюрократический аппарат, лежавший в основании российского общества, — получило в XVIII веке дальнейшее развитие. Задуманная как часть петровских реформ, Академия наук не осталась в стороне от этого процесса. В ней также стали насаждаться порядки, господствовавшие во всей тогдашней России. Сначала появился назначенный Двором президент, затем — Канцелярия и чиновники. Научное учреждение, в котором иностранцев было больше, чем в других государственных учреждениях Российской империи, фактически перестало отличаться от остальных. Бюрократическая «Табель о рангах», бюрократическая система отношений, бюрократический произвол — всё получило в ней место и «прописку».

Сформировавшиеся в иной социальной среде, воспитанные иными общественными отношениями, учёные не захотели мириться с порядками, которые им навязывались. Требования, которые они предъявили правительству России вскоре, после приезда, касались самоуправления Академии и прав учёных как иностранцев. Протест, однако, не был принят, и борьба перешла в затяжную фазу. В продолжение 20 лет — с 1728 по 1747 год — учёные не оставляли попыток склонить чашу весов в свою пользу — добиться самоуправления. Правительство не обращало внимания на демарши, пока в 1745 году копившееся недовольство не привело к открытому неповиновению.

Спустя двадцать лет после основания Академия оказалась на грани развала. Учёным не выплачивалось жалованье, их права попирались. Оставшаяся без президента (которого она потеряла вместе с падением Бирона), Академия оказалась во власти лиц, науку откровенно презиравших. Напряжение достигло предела, и все проблемы, включая национальные, отошли на второй план. Демократическая тенденция полностью возобладала.

Иностранцы и русские, которых разделяли острейшие национальные противоречия, объединились против бюрократии и бюрократического произвола. Они потребовали реформы Академии — предоставления самоуправления, ликвидации бюрократических институтов, социальных гарантий для служащих, приведения академических подразделений в соответствие с требованиями прогресса. В программном документе движения, декабрьском «отчёте» 1745 года, были высказаны идеи, далеко опережавшие время.

Попытка утвердить демократические начала в российской науке окончилась, однако, неудачей. Поддерживаемая Двором и правительством, академическая бюрократия одержала победу. Учёные должны были оставить мечты о самоуправлении. Часть из них — Ж.-Н. Делиль, И.-Г. Гмелин, И.-Г. Сигезбек, X. Крузиус, П.-JI. Леруа — покинули Россиюдругие — В. К. Тредиаковский, Я. Штелин — были деморализованы и навсегда оставили мысль о самоуправлениитретьи — Г.-Ф. Миллер, Х.-Н. Винсгейм, М. В. Ломоносов, ГВ. Рихман — отступили перед торжествующей реакцией и обратились к профессиональным занятиям. Один из участников движения, Иосия Вейтбрехт, скончался в разгар гонений. Закрылась яркая страница в истории российской (и не только российской) науки. Учёные явили миру впечатляющий пример борьбы за гражданские права.

К участникам движения — профессорам — термин «подданные» применим лишь условно. Учёные в настоящем смысле этого слова ощущали себя гражданами — людьми, права и обязанности которых определяются договорными отношениями с обществом и государством. Сознание ответственности за дело, которое они представляли, толкало учёных на постоянные конфликты с властями, в которых они видели главное препятствие на пути свободного развития наук. Эти конфликты проходят через всю вторую четверть XVIII века, закрепив за Петербургской академией «славу» самого неспокойного государственного учреждения Российской империи. Причиной конфликтов было развитое гражданское самосознание учёных, не находивших в стране, которую они избрали в качестве места работы, адекватного понимания своих профессиональных проблем.

С одной стороны, в гражданском отношении незрелое общество не способно было оценить в полной мере значение научного учреждения, основанного Петром Великим, с другой, — власть (которая услугами Академии хотя и пользовалась, однако решительно не способна была распорядиться её возможностями). Как особый институт наука оказалась ненужной. Ни обществу, ни власти. Учёные оказались перед дилеммой: либо возвращаться на родину, либо защищать свои права. Они выбрали второе.

Последнее тем более удивительно, что в Петербургской академии (с историей которой связано появление феномена корпоративного движения) как ни в какой другой европейской академии существовали острейшие национальные проблемы, мешавшие консолидации учёных на профессиональной основе. Приехавшие в Россию иностранцы находились в положении, позволявшем успешно противостоять натиску местных конкурентов. С самого начала пребывания в стране они повели линию на блокирование стремившихся в науку русских. Так, возникла сила, которую, следуя традиции, мы называем «иностранной (немецкой) партией» («антирусским союзом»). Не декларированный указом и не имевший организационных основ, «союз» представлял негласное объединение лиц, связанных общностью положения в чужой стране. «Академические немцы», бывшие его частью, тормозили развитие академических Гимназии и Университета (призванных стать рассадниками российских учёных), не допускали русских в науку, свернули просветительские программы Академии, завели в тупик дело подготовки отечественных русских учёных. Русское национальное самосознание, прорвавшееся наружу в 1742—1743 годах, имело основанием систематическое противодействие интересам России и русских.

Немногочисленные, плохо организованные, недостаточно подготовленные к тому, чтобы занять места своих конкурентов, наследники петровских реформ потребовали от правительства исправления ситуации и были услышаны. Они получили власть. Однако последовавшие за этим события и тот прессинг, который был оказан на правительство иностранцами, убедили российских чиновников, что с национальной Академией не следует спешить. Начав работу с намерением поддержать соотечественников, государственная следственная комиссия в конечном итоге обернулась против них. Участники движения были осуждены. Немцы остались у руля русской науки.

Окончившееся поражением русских национальное движение обнаружило незаинтересованность правящей элиты в победе национальной тенденции. За патриотическими устремлениями академических служащих «патриоты по должности» разглядели опасный социальный протест и сделали ставку на компромисс с иностранцами. Русская интеллигенция получила наглядный урок социального партнёрства на основе «национальных интересов».

Однако урок получили также иностранцы, участвовавшие в восстановлении «родной» иностранной власти. Одержав победу над опасным национальным протестом (выразителями которого выступали русские), «иностранец» Шумахер принялся искоренять не менее опасное социальное недовольство (носителями которого являлись теперь уже главным образом иностранцы). И русские, и иностранцы, таким образом, должны были испить горькую чашу разочарования. Первые обманулись на счёт «патриотизма» отечественных чиновников, вторые — на счёт национального «родства» с чиновником-иностранцем. Бюрократия не имеет национальной природы — таков был вывод, который сделали для себя и русские, и иностранцы из «смутных» событий первой половины 1740-х годов.

В событиях 1745—1747 годов иностранцы и русские объединились. Впервые в истории Петербургской академии наук национальные интересы были побеждены интернациональными — демократическими, прежде всего. От борьбы за привилегированное положение в чужой стране (которую они вели против русских до сих пор) немцы (вместе с русскими) обратились к борьбе за демократическое устройство Академии. Разумеется, союз не был прочным — не были решены главные — национальные — проблемы. Однако он сохранялся достаточно долго и оставил неизгладимый след в истории науки.

Борьба не выходила за пределы науки и не затрагивала основ российского общества. Всё, что требовали участники движения, касалось учёных и их прав. Однако это не умаляет её значения как исторического факта. Она открывает эпоху корпоративных движений в России. Во главе движения стояли иностранцырусские играли второстепенную роль.

Отправляясь в Россию, учёные не намеревались участвовать в политике. Они ехали с надеждой обрести работу, которой были лишены на родине, и устроить личную жизнь. Однако обстоятельства, с которыми они столкнулись, заставили их изменить жизненные планы и обратиться к деятельности, далёкой от науки. Борьба за социальные права учёных стала неотъемлемой частью их жизни.

Учёные не были радикалами в современном значении этого слова. В социальном плане они вели жизнь, мало отличавшуюся от жизни других слоёв общества. Однако в них жило — ив этом заключалась их особенность — сознание важности науки как социального института, выражавшееся в стремлении к свободе, независимости, к тем или иным формам социальной автономии. Поэтому корпоративные идеалы (совпадавшие с демократическими), дремавшие во времена стабильности, пробуждались во времена кризисов. Тогда из слуг бюрократии, каковыми они в действительности являлись, учёные превращались в её противников. Они были и слугами и противниками власти одновременно. Как слуги, они шли на компромисс с российской властью и российскими порядками. Как противники, — боролись с ней и её институтами.

Борьба не была последовательной, свободной от ошибок. Нередко учёные удовлетворялись малым, забывая о главном — идеале, которому следовали. Так было в начале 1730-х годов, когда встал вопрос о «художествах" — так было в кризисные 1740-е годы, когда встал вопрос о восстановлении власти Шумахератак было в непростых 1744—1745 годах, когда встал вопрос о продолжении борьбы с бюрократией. Однако не проявления непоследовательности составляют главный итог борьбы учёных с российской бюрократией. Они провозгласили и пронесли через десятилетия идею самоуправления науки, защищали право науки и её представителей на свободу от бюрократического вмешательства — будь то вмешательство высших государственных инстанций или «рядовой» академической Канцелярии. Они выступили защитниками идеи социальной автономии науки и научных обществ, показали российскому обществу пример борьбы за гражданские права, научили его не бояться государства и его институтов. Эта заслуга иностранных учёных (которую они должны разделить с русскими учёными) навсегда останется их вкладом в российскую историю. Они должны быть признаны зачинателями демократических традиций в России.

История борьбы петербургских учёных за свои права свидетельствует, далее, о снижении уровня государственного мышления и государственной политики в послепетровский период. Чёткие политические установки Петра не были реализованы. Учёные не получили самоуправления. О назначении Академии как двигателе прогресса фактически забыли. Русские были отстранены от участия в научной работе. Даже тогда, когда очевидное становилось явным и требовалось принятие простых государственных решений, правительство беспомощно топталось на месте (или предпринимало действия, далёкие от требований ситуации места и времени). Самодержавная форма правления, передававшая решение государственных вопросов в случайные руки, явно не способствовала прогрессу науки.

Наконец, события, о которых шла речь, содержат важные исторические уроки, особенно актуальные в настоящее время, когда народы ищут пути к сближению и взаимопониманию. Русские не были заражены патологической ненавистью к иностранцам, в частности — к немцам, как это утверждала немецкая националистическая историография. И. С. Горлицкий, Н. И. Попов, М. В. Ломоносов, другие представители раннего русского национального самосознания позволяли резкие высказывания и действия в отношении немцев не потому, что видели в них представителей враждебной нациив них они видели конкурентов, особенно цепко (в силу конкретных причин) державшихся за Академию и потому мешавших русским делать карьеру. Их агрессивность, следовательно, была вызвана обстоятельствами места и времени. Исчезали обстоятельства — исчезала агрессивность. Сегодня, когда процесс сближения народов Европы становится необратимым, следует помнить об этом.

Другой урок связан с поиском основ взаимопонимания. Национальные конфликты, проявления которых мы наблюдали на примере истории Петербургской академии наук, не способствовали сближению народов. И русские, и иностранцы одинаково теряли, когда пытались говорить друг с другом языком ненависти. И наоборот: стороны быстро договаривались, когда место национальных пристрастий занимали идеалы сотрудничества и демократии. Русские, немцы, французы, представители других наций, собравшиеся в Петербургской академии наук в XVIII веке, становились силой, способной решать самые сложные общественные проблемы тогда, когда понимали, что граница проходит не между иностранцами, с одной стороны, и русскими — с другой, а между российской бюрократией (к которой одинаково принадлежали и немец Шумахер, и русские Разумовский и Теплов) и научной интеллигенцией (к которой равным образом принадлежали и русские, и иностранные учёные). И этот вывод — едва ли не главный. Задача — осмыслить его.