Становление и развитие социальных технологий
Зарождение социальных технологий. Раннеклассовые восточные и египетские деспотии объединились вокруг царя-бога как средоточия политической и религиозной власти. Жрецы и писцы, управляющие делами культа и политики, организовывали работы почти планетарного масштаба — меняли направления рек, возводили города и пирамиды. Знаковой основой управления совместным трудом больших масс людей была… Читать ещё >
Становление и развитие социальных технологий (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
2.1. Исторические типы социальных технологий. 2.2. Социальная технология и всеобщий труд.
Исторические типы социальных технологий
Зарождение социальных технологий. Раннеклассовые восточные и египетские деспотии объединились вокруг царя-бога как средоточия политической и религиозной власти. Жрецы и писцы, управляющие делами культа и политики, организовывали работы почти планетарного масштаба — меняли направления рек, возводили города и пирамиды. Знаковой основой управления совместным трудом больших масс людей была иероглифика: максимально удаленная от речевой стороны общения (подобно научной символике), она способствовала объединению в «Мегамашину» разноязычных племен и народностей и реализации колоссальных инженерных проектов. К примеру, Большая пирамида в Гизе имеет стандарты точности часового мастера, а 100 тыс. человек, работавшие на ней, порождали мускульное усилие в 10 тыс. лошадиных сил, причем без помощи колеса, повозки, ворота, подъемной стрелы и лебедки. Заметим, что деспотии и авторитарные режимы характеризуются гигантской кооперацией, чуть ли не в масштабе общества, и крайне примитивной кооперацией в промышленности, науке, сельском хозяйстве. Капитализм, напротив, развил самые продуктивные формы кооперации на уровне первичных ячеек материального и духовного производства, игнорируя возможности разумной и планомерной кооперации в масштабе общества.
Вместе с тем недемократичность иероглифического письма как средства организации (трудность обучения и запоминания рождает кастовость, рецептурность науки, когда измерения, грамотность и счет — прерогатива власти) обозначила предел развитию социальных технологий. Обратная связь между потребностями развития индивида и социальной памятью рода замыкалась искажающим образом суперличности, на которую и проецировались нереализованные человеческие потенции, что естественно определяется данной извне технологией поведения, вытеснившей внутреннюю субъективность. Избыток управления ведет к тиражированию заранее известных норм, процедур, стереотипов, к формализации всех сторон индивидуальной жизни.
Основы античной социальной технологии. Своеобразие античной социальной технологии — в экономической природе полисной демократии, основанной на рабском труде. Духовная жизнь полиса маргинальна, агонистична, вся — конфликт, спор, соревнование. Греческие боги — бывшие маргиналы, вносящие в мир настоящий кавардак, когда их интересы сталкиваются. Гермес — это как бы «антибог», забавник, хитрая бестия и вор по призванию, который вместе с тем изобретаем много полезного — средства добывания огня и музыкальный инструмент. Именно он — покровитель торговли и путешествий.
Драматизм социально-экономических бурь VIII—VI вв. до н.э. потребовал драматического же переосмысления социальной памяти с точки зрения игровых, состязательных форм кооперации совместной деятельности свободных граждан. Миф, фиксированный демократичным алфавитным письмом (кооперацией фонемы и графемы), становится независимым от жизни «со-бытием» бытия, предметом пародийной интерпретации маргиналов — софистов, киников, оракулов и т. д. Уже в VI в. до н.э. элеат Ксенофан травестирует гомеровский миф. Чем чаще стереотип мифа подвергается наглядной интерпретации на письме, тем больше он теряет жизненное значение, выражая уже не родовые, а особенные интересы формирующихся классов.
Античное самоуправление V в. до н.э. строится на непосредственной кооперации современников, на апелляции к здравому смыслу: поэт творит не для потомков, а предвосхищая реакцию взыскательных слушателей; философ определяется через поступок, а нс через рукопись (уже Гераклит ее прячет, а Платон третирует даже письменность как удел «беспамятных»). И если в самом языке «логос» (закон) воспринимается как «ложь» (вымысел), а «теория» как «зрелище», то и социальная технология становится игрой, техникой театрального действия по законам поэтики — теории античной драмы. Однако экономика рабского труда тормозит развитие демократии, открывая путь к тирании.
Античное демократическое самоуправление — при всей своей элитарности — это диалогическое состязание индивидов по поводу наилучшего варианта предвосхищающего моделирования истины, логоса, законов полиса, где театр был способом обретения индивидуальной свободы в границах полисной необходимости, очищения от вины и ошибок устаревших родовых отношений на пороге классового общества. Естественно, для рабов — «говорящих орудий» (Аристотель) — театр юлы закрыт. Технология театральной игры, подобно современной организационной или инновационной игре, обеспечивала обратную связь индивидуального и родового, осознание общественной ценности индивидуального поступка. Вот почему Сократ более всего боится остракизма — изгнания из полиса, буквально вынудив афинян приговорить себя, предпочтя физическую смерть потере гражданственности.
В структуре античной трагедии хор формировал сознание гражданственности, опасности повторения «трагической ошибки», а маски актеров мешали дионисийскому отождествлению с происходящим на сцене, воспитывая диалогическое сознание дистанции и способности самостоятельно — в пределах полисной кооперации — осмысления происходящего.
Во второй половине V в. до н.э. диалог — состязание индивидов — сменяется конкуренцией во всех сферах жизни, от торговли словом и до грызни софистов в погоне за богатыми учениками. Театр из средства пусть элитарного, но самоуправления превращается в политическую цель театрократии, а далее — в средство утехи и развлечений.
Появление общегреческих денег, образование классов, кризис античной демократии и становление научной базы технологии — абстрактного мышления — стороны одного процесса. Не случайно логикокатегориальная рефлексия человеческого мышления, фундаментально осуществленная Платоном и Аристотелем, происходит в пору кризиса полиса и «полного расцвета денег»[1]. Вслед за Платоном (см. «Государство») Аристотель связывает социальную технологию с политическими целями общего блага, когда пишет: «Благо везде и повсюду зависит от соблюдения двух условий: 1) правильного установления конечной цели всякого рода деятельности и 2) отыскания соответственных средств, ведущих к конечной цели» («Политика»). И если Гиппократ Хиосский в это же время (V в.) первым начинает брать деньги за обучение, то не случайно именно он вводит буквенную символику для обозначения геометрических фигур. Поэтому в условиях предпринимательской деятельности ученых и философов наиболее конкурентоспособными стали знаково-дедуктивные формы организации знания, отличные от рецептурных, «навыковых» форм, безотносительные к авторитетам и личному опыту. Так появляются геометрия Евклида, система Птолемея, «жанры» науки, логики, риторики, права и политики. Вместе с тем социальная технология становится делом профессионалов.
Римская социальная технология двухслойна: под слоем юридической техники управления повседневностью скрыта техника интерпретации или переписывания заново древности. Значение римского права с точки зрения «юридического лица, а именно обменивающегося индивида» (Маркс) актуально и сегодня, предвосхитив за десяток веков нормы индустриального общества и идеи правового государства. Римские нормы права и их толкование — медиатор обратной связи индивида и общества в условиях, где жизнь римского интеллектуала — это бегство от грязи жизни в прошлое, в идеальный мир науки и искусства, а повседневность римского пролетария и маргинала — поиск забвения, стихия страсти, театрализованная государством по типу «массовой культуры». Но все это — защита от неуверенности в завтрашнем дне, безнадежное сознание бюрократического, а не действительного общественного единства, когда правовое государство перестало быть частью гражданского общества и когда профессиональная политика обернулась цинизмом и суесловием очередных цезарей…
Средневековые представления о социальных технологиях. В отличие от античности, европейское средневековье благоговеет перед знаками — приметами вечности. Ни знания, ни логос или нормы права, а навык и умение подражать канону — основа непосредственной кооперации в пределах цеха или мастерской. Причем канон освящен верой, кооперирующей все поколения в устремленности к Богу: каждая вещь неповторима, но устремлена к одному канону-прообразу, каждый человек индивидуален, но вместе с другими стремится уподобиться одному — Христу. Канон — дар божий, поднимающий ремесло на уровень предшественников, избавляющий от повторения уже известного. А поскольку «Бог есть первичный образец всего» (Ф. Аквинский), то предвосхищающее моделирование «Его» возможной оценки на уровне цели (проповедь) и на уровне мотива (исповедь) — важнейший момент социальной технологии средневековой церкви с се программой подчинения гражданского общества и государства. Здесь священник — главный социальный технолог, совмещающий роль кооператора с ролью «мониторинга» асоциальных проявлений. Управляющее значение проповеди перед общиной («каков поп, таков и приход») фиксировалось интимно-личной исповедью каждого прихожанина — чутким механизмом обратной связи. Надо ли говорить, что эффективность такой социальной технологии доказана тысячелетней историей церкви?
Церковь проповедовала, что Страшный суд настанет после второго пришествия Христа — в неопределенном будущем. Однако массовое сознание, привязанное не к элитарной Книге, а к Храму с его пластикой скульптурных рельефов и архитектуры, «читало» мысль о Страшном суде как явлении здешнем, наступающем после индивидуальной смерти. Отсюда не предусмотренные церковью «видения» и «пророчества», коллективные безумства и т. п. Так в превратной форме — Бога, суда, воздаяния, — происходит диалог индивидуального и родового: суд, касающийся рода людского, превращался в оценку заслуг и грехов каждого.
С другой стороны, средневековый маргинал — трикстер, шут, юродивый, вагант и т. п. — противостоит церкви, ибо смех, пародия, карнавал и самовольное мученичество — это не только укор церкви с целью укрепления ее ценностей (вечное не пострадает от фамильярного обращения и парадокса; зато лучше почувствуется), но и путь к новой социальной технологии.
Не средневековый ремесленник, а трикстер явился катализатором всех инноваций Возрождения. Играя роль разрушителя канонов и догм, пародируя мелочную управленческую регламентацию, в том числе и церковный мониторинг, трикстер провоцировал появление из лона церкви, сословия юристов и политиков, а играя роль спекулянта, лавочника, коммерсанта и «христопродавца», трикстер провоцировал появление мануфактурной и фабричной кооперации.
Развитие социальных технологий в период нового времени. Капитализм, по Марксу, начинается не с революции в технологии производства, а с революции в его организации, с кооперации труда ремесленников, когда совокупный эффект коллективного труда начинает присваиваться капиталистом как природная даровая сила[2].
Достигнув силы благодаря денежным спекуляциям, ренессансный маргинал-коммерсант скупает ремесленные промыслы и делает их средством наращивания капитала. В оболочке ремесла развивается антиуправленческая — по отношению к религии — деятельность, разлагающая ремесло на множество профессий и техник, из которых в конечном счете комбинируется машина, печатающая тексты — от денег и до книг на универсальной латыни — диалоговой базе «республики ученых». Начав с экономических чудачеств и проделок, спекуляции и воровства, маргинал незаметно втягивает в хозяйственную игру все человеческие способности: формируются различные эквиваленты — универсалии, цепко фиксируемые социальной памятью. Деньги становятся средством «приличной независимости» (Пушкин), обеспечивая замену внеэкономических форм перераспределения экономической куплей-продажей, отработочной ренты — продуктовой и денежной; осваивается двойной бухгалтерский учет, безналичный банковский платеж. По мерс разложения ремесла на организацию, управление, планирование, сбыт, поиск клиентов, маркетинг и т. д. усиливается кооперирующая роль товарно-денежного механизма и закона стоимости. Идея равенства обретает «прочность народного предрассудка» (Маркс), что наглядно видно в травестации религиозного канона: тиражирование Библии лишает ее ореола святости, мануфактура пародирует алхимию, наглядно противопоставляя надежность получения запланированного продукта эзотеричности непредсказуемого колдовства, а эксперимент высмеивает бесплодность словесных медитаций схоластики фактической демонстрацией истины.
Юридические нормы становятся действенным средством социальной технологии в силу понятности (в феодальных же странах Европы «писаное» право было общезначимо для всех, ибо подкреплялось властной силой государства, но было непонятно большинству крестьянства, повязанного обычаем и тайной исповеди). Всеобщая правовая форма — эквивалент, общезначимая лишь для всех ее понимающих, объективно готова к отчуждению, к превращению ее в предмет особого труда такого сословия, чей особый интерес противостоит всеобщим интересам, выдавая себя за них. И чем сильнее право обретает форму «крючкотворства», форму ведомственно применяемого права, тем сильнее оно искажает реальность.
В условиях огромного числа толкований, комментариев и инструкций такой порядок становится государственным, а классовое государство — посредством юридической социальной технологии — поглощает гражданское общество. Социальными технологами делаются бюрократы: юристы, чиновники, партийные функционеры, администраторы, парламентарии, работники госаппарата (прессы, просвещения), менеджеры, коммуникаторы и т. д. Манипулирование человеком во всех сферах жизни — теперь обычное дело.
Революционное обновление всех сторон общественной жизни, осуществляемое сегодня в странах социализма, во многом связано с идеей правового государства. Реализация этой идеи объективно требует демократизации управления, включая осознание обязанностей — меры ответственности человека в экодиалоге с природой. Основания для демократизации управления создаются уже в рамках капиталистических отношений.
Основные кооперирующие функции капитала — управление, надзор и согласование работ. Рабочим связь их работ противостоит «идеально как план, практически — как авторитет капиталиста», ибо капиталистическое управление базируется на существовании особого вида «труда по надзору» (Маркс). Отказавшись от внеэкономического принуждения, ранний капитализм практикует экономическое — дисциплиной голода, ритмом работы машин, ролевыми функциями и т. д. Маркс обращает внимание на соответствие логики развития машин — орудий, их комбинации, системы машин — этапам становления кооперации, когда природа машин, механическая технология, управляет кооперацией людей, нарушая экодиалог человека и природы. Поскольку сложилась система одновременно действующих и комбинированных машин, постольку и основанная на ней кооперация требует распределения разнородных групп рабочих между разнородными машинами. Морфология системы производства определяет структуру социальной технологии, различную на мануфактуре и на фабрике.
На мануфактуре специализация разных видов ремесла — основа их кооперации в «совокупного рабочего» по воле хозяина. Управление здесь является «чисто субъективным» комбинированием «частичных рабочих», а поэтому — с точки зрения обратной связи — целиком зависит от навыков и умений отдельного рабочего. Фабричная система машин меняет субъективный характер технологии управления на объектно-вещный, ибо техника начинает заменять человека. Общий двигатель либо общее движение порождает однородное движение, которое конкретизирует специализированными орудиями согласно общей цели, где проблема кооперации различных частных процессов разрешается посредством технологии применения механики, химии и т. д. Легко наблюдаемое «дерево» последовательных и параллельных операций контролируется знаковыми средствами — планами, графиками, технологическими картами, индикаторами, самописцами — вплоть до суперэлектроники. Управление живым непосредственным трудом заменяется на управление машинами — трудом овеществленным, опосредованным социальной памятью человечества. Субъектный принцип разделения труда отпадает, а производственный процесс определяется применением естествознания. Вместе с тем труд совместный перерас тает в груд всеобщий.
Это означает, что наука становится непосредственной производительной силой, определяющей развитие организационного, человеческисмыслового, предметно-знакового и профессионально-управленческого аспектов социальной технологии. В свою очередь, социальные технологии начинают определять экодиалог человека и природы, сдвигаясь с политики и юриспруденции на экологическую проблематику.