Работа с непредставимым

Эволюционно обусловленные биофизические возможности человека имеют основания, лежащие вне этих возможностей. Поэтому построение адекватной ФКМ требует выхода за их пределы. Здесь человек получает невиданный творческий простор, но расплачивается утратой способности представлять себе те объекты мышления, которые для их восприятия не обусловлены эволюцией. Правое, образное, полушарие не подготовлено к тому, чтобы воображать объекты, с которыми он дела не имел. В то же время левое, аналитическое, полушарие свободно от таких ограничений. Почему не предположить, что через точку можно провести не одну прямую, лежащую в одной плоскости с данной прямой и не пересекающую ее (Лобачевский)? Почему не предположить, что нельзя провести вообще ни одной такой прямой (Риман)? Наше исторически евклидовое воображение представить эти варианты нс в состоянии, но мозг может построить на их основании другие геометрии, которые затем находят применение.

Вообще, логически непротиворечивые системы стали проявлять удивительное «жизнелюбие». Если при рождении они кажутся лишь игрой ума, то впоследствии оказываются адекватными реальности и потому востребованными. Это относится к воплощенным в жизнь идеям В. А. Фабриканта о лазере, Л. де Бройля о волновых свойствах частиц, М. Планка о квантах энергии, А. Эйнштейна о гравитационных волнах и т. д. Даже в пределах реальной практики возникают порой, казалось бы, отвлеченные теории, которые завтра оказываются жизненными. Например, немецко-российский математик Л. Эйлер, размышляя, как обойти семь мостов Кенигсберга, чтобы ни по одному из них не пройти дважды, заложил тем самым основы теории графов, нашедшей потом широкое применение.

Для 1826 г. мысли Н. И. Лобачевского были весьма смелы — они стали неожиданной нагрузкой для человеческого воображения. В следующем веке его ожидали еще большие испытания теорией относительности и квантовой механикой.

Вот пример, дополняющий и развивающий материал параграфа 9.7. Если на диафрагму с двумя щелями падают друг за другом отдельные электроны, то оказывается, что получаемый на экране Э результат зависит от условий наблюдения (рис. 12.3, а). Если щель В закрыта, тогда за длитель;

Рис. 12.3.

ное время возникнет распределение электронов Р_л (рис. 12.3, б), отражающее дифракционный максимум функции у электронов (см. параграф 9.5). Если открыть щель В и закрыть А, то получим на экране аналогичное, но смещенное распределение Р_в. Если открыть теперь обе щели, то должно быть получено, казалось бы, суммарное распределение, представленное на рис. 12.3, в, однако возникает картина, показанная на рис. 12.3, г. Она свидетельствует, что пролет электрона через щель А не является независимым от щели В, и наоборот.

Казалось бы, электрон не может «чувствовать» существование соседней щели, поскольку раздваиваться не может. Действительно, если рядом со щелями поставить датчики, реагирующие на пролет частицы, то они будут щелкать либо у щели А, либо у щели В. Однако при наличии датчиков распределение на экране приобретает именно тот (ожидаемый) вид, который показан на рис. 12.3, в! Из этого следует, что при «подсматривании» за их пролетом частицы изменяют поведение, поскольку изменяется цепь событий. События с датчиками состоят в следующем: 1) частица из источника S попадает в А; 2) частица из А попадает в точку М экрана.

Вероятность такой совокупности событий равна произведению их вероятностей и определяет кривую Р_Л на рис. 12.3, б. То же и в варианте, когда электрон попадает вВ, а затем в М — эта совокупность событий формирует кривую Р_в на рис. 12.3, б. Вероятность того, что произойдет либо первая совокупность событий, либо вторая, равна сумме их вероятностей, которая и формирует кривую на рис. 12.3, в. Если же датчики убрать, то совокупность событий изменяется: 1) электрон долетает до диафрагмы Д имея какие-то амплитуды вероятностей его появления в области А и В 2) от диафрагмы D он попадает в точку М с вероятностью, определяемой суммой вероятностей первых двух событий, с учетом амплитуд и фаз волновой функции. А такое суммирование дает интерференцию, показанную на рис. 12.3, г.

Представить себе все это весьма непросто, но требование представимости из условий научного анализа постепенно ушло — оно перестало быть критерием истины. Будучи продолжением наших органов чувств, человеческое воображение пользуется лишь весьма ограниченным ресурсом — теми образами, понятиями и стилем мышления, которые эволюционно складывались в макромире нашего вида. Если бы размер человека был соизмерим с размером электрона, он, вероятно, рассуждал бы иначе.

Тот факт, что, несмотря на невозможность представить себе объект, человек достраивает им ФКМ, — это истинная революция в научном мировоззрении. Более того, освобождение от привычных ограничений и догм вошло даже в творческий принцип: новая теория должна быть достаточно «сумасшедшей» (Н. Бор). До этого революционные «странности» такого рода позволяли себе лишь художники и представители других гуманитарных направлений, но не представители точных наук.