Последние годы журнала

Пятилетие перед 14-м декабря характеризуется обострением классово-идеологической борьбы. В эти годы слагается идеология дворянских революционеров-декабристов, отражаясь и в некоторых органах печати этой поры. Основная же масса дворян-помещиков защищает крепостное право и неограниченную монархию. «Вестник Европы» продолжает представлять эту основную массу. Но ряды ее интеллигенции поредели; в среде сотрудников «Вестника Европы» стала особенно заметна убыль на фоне вновь возникающих журналов. Уже в предыдущий период была потеряна значительная часть старых сотрудников: одни перешли в «Сын отечества», другие полностью или частично сошли со сцены. Особенно ощутительна была убыль 1817 г., когда прекратилось сотрудничество Батюшкова, Вяземского, А. Измайлова, В. Пушкина, Милонова, Мерзлякова (как критика). В 1818 г. напечатаны были последние вещи Жуковского и Остолопова. В апреле 1820 г. в последний раз печатается Воейков. Новые сотрудничества — до привлечения Надеждина в 1828 г. — не были прочными: Сенковский, Полевой, Вл. Одоевский, начиная в «Вестнике Европы», затем самоопределялись иначе; Погодин редко выходил за пределы исторических вопросов. Критиками журнала в первое пятилетие 1820-х годов были М. Дмитриев и А. Писарев, но выступления того и другого были случайны, и критическая деятельность их скоро замерла.

Внешнеполитические высказывания «Вестника Европы» этой поры сводились либо к заверениям о всеобщем успокоении (во Франции весь «народ», кроме кучки «крамольников» , — за роялистов), либо к возмущениям «злодеяниями», т. е. революциями, как известно, волновавшими в эти годы не одну европейскую страну. Иной тон взят был только в отношении греческих событий: не потому, конечно, как думали некоторые наивные толкователи, что «Каченовский был родом грек», а потому, что греческая революция могла быть истолкована как чисто национальная и притом направленная против Турции (5. С. 41).

Новые журналы, возникшие в этот период, не только перетягивают к себе отдельных сотрудников «Вестника Европы», но и существенно оттеняют его неизменную умеренно-охранительную позицию. Вслед за «Сыном отечества» появляется в 1818 г. «Благонамеренный» (несмотря на свое название отличавшийся большей, чем «Вестник Европы», идейной гибкостью), с 1820 — «Невский зритель», объединивший часть будущих декабристов, наконец, с 1825 г. — непримиримый враг «Вестника Европы» — «Московский телеграф». До 14 декабря все эти журналы, во всяком случае, проявляют — хотя и в разной степени — большую, чем «Вестник Европы», терпимость к оппозиционным настроениям дворянской интеллигенции. «Вестнику Европы» приходится усиленно полемизировать по различным обще идеологическим и литературным вопросам с разными журналами, и почти во всех случаях «Вестник Европы» борется с новаторами и защищает «устои» .

" Вестник Европы" в отношении к передовым литературным группировкам занял позицию враждебную, хотя на первых порах несколько уклончивую. Не проходило года без схватки по тому или другому вопросу. В 1820 г. возникла борьба вокруг «Руслана и Людмилы»; в 1821 г. — вокруг «Послания Вяземского» с выпадом против Каченовского; в 1822 г. — вокруг книги Греча «Опыт краткой истории русской литературы», в 1823 г. — вокруг Катенина, с одной стороны, и только что основанного «Дамского журнала» — с другой; в 1824 г. — вокруг «Бахчисарайского фонтана»; в 1825 г. — вокруг «Горя от ума» .

В 1820 г. среди общего восхищения первой поэмой Пушкина (лишь изредка умеряемого моралистическими и эстетическими упреками) отзыв «Вестника Европы» прозвучал как диссонанс. Статья «Письмо к редактору» была подписана псевдонимом «Житель Бутырской слободы». В самый разгар фольклористических увлечений самого «Вестника Европы» Каченовский помещает статью, в которой ограничивает значение «собирания и изыскания русских сказок и песен»: их нужно собирать, но не подражать им; против, материала «старинного песнословия» критик возражает с точки зрения классовых понятий и вкусов (известное сравнение с «гостем с бородою, в армяке, в лаптях», который втерся в московское Благородное собрание). Литературный консерватизм ясно обнаруживает, таким образом, свою социальную основу. Надо оговориться, что в дальнейшем, вплоть до 1828 г., прямых нападений на Пушкина больше не было; «Кавказский пленник» был встречен сочувственной, в общем, статьей Погодина; полемика вокруг «Бахчисарайского фонтана» велась лишь по принципиальному вопросу о романтизме и самого Пушкина не задевала.

Большое принципиальное значение имела полемика о книге Греча. («Вестник Европы», 1822, № 13 — 14 и 19, Каченовский; «Сын отечества», 1822). Греч установил два периода развития русской литературы; ломоносовский и карамзинокий. Каченовский (под буквами М. И.) возражает против уравнения значений Карамзина и Ломоносова и с позиций почти откровенно шишковских напоминает, что Ломоносов писал о пользе славянских книг, а Карамзин и его последователи призывали «писать, как говорят», чем приближались к направлению не Ломоносова, а Тредиаковского. Таким образом, «если один из них образовал язык, то другой необходимо вредил успехам оного». После ответа Греча Каченовский, впрочем, пытался отрицать свою враждебность к Карамзину, но это никак не вязалось с содержанием его первой статьи. Совершенно ясно, что Каченовский выступал как поборник языковых и литературных устоев, которые он не отделял от устоев социальных и политических. В теориях литературного «классицизма» (точнее было бы в данном случае говорить о литературном рутинерстве) очевидным образом отражалась идеология реакционных кругов: вокруг Каченовского и его журнала это реакционное движение группировалось.

В полемике о «Горе от ума», которую со стороны «Вестника Европы» вели М. Дмитриев и А. Писарев (под пародирующим Ореста Сомова псевдонимом «Пилад Белугин»), выделяются две ноты, одна с другой перекликающиеся. С одной стороны (по преимуществу в статьях Писарева), продолжаются те же литературно-рутинерские аргументы. «Горе от ума», как комедия характеров, не мирится с канонами: «во всей пьесе нет необходимости, стало быть нет завязки, а потому не может быть и действия», комедия — уродливый сколок с бессмертных образцов Мольера". С другой стороны (в статьях М. Дмитриева), откровенно защищалась фамусовская Москва: Чацкий — «сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых, но необразованных» (1825, № 6 и № 10). Между литературным и социальным рутинерством еще раз обнаруживается связь не случайная, конечно, а вполне органическая, Декабрьское восстание неминуемо отбросило значительную часть дворянства вправо. На «Вестнике Европы» это не замедлило сказаться. Непосредственные отклики на декабрьское восстание были, разумеется, невозможны. Но проскользнувшее в одной слишком поспешной оде упоминание о Константине было тотчас же заслонено ворохом приветствий Николаю. В числе других предвещал «силу и ограду» музам под «николаевским щитом» и юный Полежаев, не предвидя, что придется пережить через год под этим «щитом» его собственной музе и ему самому. Явные намеки на декабрьский мятеж — в оде Мерзлякова на коронацию:

Что буря? — злобы обличенье.

Что гром? — коварства очищенье.

Что смута? — общий всех покой.

(1826, № 21−22).

Не случайно, конечно, в январе 1826 г., во время следствия над декабристами, помещены афоризмы Ансильона о порче нравов «в образованном классе людей», о революции как сочетании («к ужасу и поучению вселенной») варварства и образованности; о том, что «герои революций — одни лишь безумцы и одни бесхарактерные» (1826, № 2).

В то же время Иовский «доказывал» на исторических примерах преимущества абсолютизма (1826, № 10).

Решительный сдвиг по сравнению с первыми двумя десятилетиями обнаружился в полемике по вопросу о народном воспитании, которая велась на страницах самого же «Вестника Европы» в течение 1825 г. Начал ее кн. Цертелев, выступивший с помещичьей программой классового образования, точнее с проповедью самого необузданного обскурантизма. Каждый гражданин «должен быть рабом закона и освященных времен обычаев». Он обязан «слепо им повиноваться». Науки могут оказаться вредны, и потому не могут быть «всеобщи». Крестьянам вовсе не нужна грамота: с них достаточно церковных проповедей. Ремесленников, кроме грамоты и арифметики, «можно учить священной истории, если хотите, российской грамматике, но не более». Купцу нужно «просвещаться в училищах среднего разряда». Университеты должны быть доступны только дворянству и духовенству; нужно (по примеру древних египтян!) затруднить переход из одного звания в другое — «особенно в правлении монархическом, где слияние званий может иметь самые пагубные последствия» .

Цертелеву возражал некто Ал. Мк. (пометка под статьей: «12 апреля 1826 года. Малороссия»). Редакция сделала примечание: «подобные споры ни для кого не оскорбительные, приносят честь обоим состязателям». Ал. Мк. не спорил с основными мыслями Цертелева, даже с ограничением перехода из сословия в сословие, но считал это возможным — «без перегородок для просвещения» — и доказывал, что «грамота не может быть вредна крестьянину», что если уж бояться соблазна от книг, то не меньшая опасность грозит и купцу и дворянину. Последнее слово осталось, однако, за Цертелевым, который настаивал, что если нельзя учить крестьянина всему (а так далеко не шел и оппонент его!), то лучше уж не учить ничему, так как полуобразование может только сбить с толку, — это подтверждалось и помещичьей практикой: грамотные крестьяне оказывались «беспокойнее и бесполезнее» неграмотных (несомненный отклик недавних крестьянских волнений). Правительство Николая I не нашло выгодным итти за обскурантской группой Цертелева: указом 19 августа 1827 г. крестьяне не были лишены образования совсем, но доступ в гимназии и в университеты крепостным был закрыт.

Цертелев не был случайной фигурой в «Вестнике Европы»; с его именем связан дальнейший рост фольклористических тенденций (программное письмо к Максимовичу в № 12 за 1827 г. «О народных стихотворениях»); сам он был заметным в свое время собирателем и издателем песен. Классово-идеологический смысл этого увлечения фольклором уясняется из сопоставления письма Цертелева с письмом Бродзинского к редактору варшавского журнала «О народных песнях славян»: это была реакция против страстного, беспокойного западного романтизма, против стремления «ко всему необычайному» во имя естественности, простоты и патриархализма славянских песен. «Друг человечества, друг тишины и покоя, заметит в них милый образ невинности и счастливой жизни» (Бродзинский). Против каких бы то ни было возможностей придать фольклористике демократический уклон решительно возражает Цертелев: «Многие думают, что сии стихотворения сложены простым на родом; но сие несправедливо. Некоторые из них очевидно принадлежат высшему сословию» .

В литературном отношении годы 1826 и 1827 были годами полного потускпения. Беллетристика, даже и переводная, замирает. Из новых поэтов некого отметить, кроме Полежаева, который после 1826 г. должен был сойти со сцены; стихотворный отдел заполнялся плодовитым и бездарным Кудряшовым и другими заслуженно забытыми стихотворцами. Замерла и критика; бессодержателен стал даже научный отдел — всегдашний козырь журнала. Потускнение это отчасти зависело от сурового цензурного устава, введенного 10 июля 1826 г. Шишковым и имевшего силу до 22 апреля 1828 г., когда он был несколько ослаблен. Лишь на короткое время — с конца 1828 г. по конец 1830-го — на «предсмертный» период журнала Каченовскому удалось приобрести сотрудника, который укрепил позиции журнала и в последний раз в его истории попытался перейти в наступление против прогрессивной литературы.

Таким сотрудником стал Н. И. Надеждин — сначала как автор стихотворений (нужно отметить «Послание ижицы к азу» — стихотворную защиту восстановленной в «Вестнике Европы» архаической орфографии). В конце 1828 г. Надеждин выступил уже с большой критической статьей-фельетоном «Литературные опасения на будущий год» и с тех пор в продолжение 1829 и 1830 гг. господствует в «Вестнике Европы» почти нераздельно. Критические статьи, рецензии о новых книгах, статьи философские, исторические, отрывки драмы, стихотворения оригинальные и переводные — вся эта обильная продукция лишь на время оживила угасавший журнал, но не могла сообщить ему новой жизни. Журнал умер, оставив по себе недобрую память цитадели консерватизма.