Лекция 1. Истоки клинической медицины

Медицина Античности (Древней Греции, эллинистического Египта, Древнего Рима) и Халифата как истоки клинической медицины. Лечебная медицина в Западной Европе в Средние века и в эпоху Возрождения. Начало революции в естествознании: врачи Н. Коперник и А. Везалий. Начало революции в медицине: Парацельс и Паре, Рабле и Фернель, Фракасторо и Монтано. О научной методологии врачей 16-го века.

Клиническая медицина — одна из основных составных частей медицинского знания (наряду с теоретической медициной, или медико-биологическими науками, и профилактической медициной, или медико-социальными, гигиеническими дисциплинами, — об этом мы говорили на прошлой лекции). Тем самым она — самостоятельная область современного научного знания вообще. Рассматривая ее таким образом, мы неизбежно задаемся вопросом, когда она в этом качестве зародилась и сформировалась? «Наука нового типа, которую мы называем по традиции современной наукой, начала складываться в Европе в 16— 17-м веках», —утверждал великий ученый России и при том замечательный историк науки В. И. Вернадский. Ему же принадлежит и следующая мысль: «Мы можем и должны начинать историю нашего научного мировоззрения с открытия книгопечатания». Книгопечатание с наборной формы было известно в Китае и Корее с 13-го века, но изолированные друг от друга пути цивилизаций Запада и Дальнего Востока предопределили развитие культуры и науки в Европе без какого-либо влияния этого открытия. Считается, что в Европе книгопечатание начал в 1440 г. немецкий первопечатник И. Гутенберг. Так с какого же времени вести отсчет: с середины 15-го века или с 16—17-го веков?

В. И. Вернадский следующим образом поясняет свою мысль: «В течение всех Средних веков мы видим такую бесплодную работу отдельных личностей, постоянное уничтожение ими созданного, вечное брожение мысли… У личности в ее борьбе не было никакого средства фиксировать свою мысль во времени, сохранить и передать ее потомству. В руках ее врагов были все средства ее уничтожения"1. Вряд ли кто-нибудь захочет спорить с этим. Может быть, и по этой (конечно, не единственной) причине так мало достижений средневековых изобретателей и ученых вошло в копилку европейской науки. Книгопечатание не только обеспечило преемственность зафиксированного знания, но и создало условия для широкого научного общения, то есть для формирования научной среды, научной жизни: рукописную книгу читали единицы, избранные, печатную книгу — многие.

Таким образом, книгопечатание — необходимое условие формирования той науки, о которой идет речь; необходимое, но недостаточное. Наука, культура в целом, как и всякое исторически обусловленное явление, всегда конкретна: она не развивается вне времени и пространства. Современная европейская наука — продукт цивилизации, сложившейся в Европе Нового времени не ранее второй половины 17-го века, она возникла на основе нового мировоззрения, новой методологии познания природы, поэтому и медицинская наука, и опирающаяся на нее клиническая медицина не могли стартовать ранее 17-го века. Это общее рассуждение заставляет фокусировать наш взгляд на двух очень ярких и очень разных фигурах той эпохи, олицетворивших начальный этап становления клинической медицины: речь идет о Сиденгаме из Лондона и Сильвии из Лейдена. Но прежде чем рассмотреть их деятельность и значение, нам следует оглянуться на прежние эпохи, когда жили великие предшественники названных врачей. Действительно, были же до них Гиппократ, Герофил и Эрасистрат, Гален, Ибн Сина и ар-Рази, были, наконец, Везалий и Гарвей! Была сложившаяся в течение тысячелетий лечебная медицина.

«Отец медицины» Гиппократ не был, конечно, ее отцом-основателем, а принадлежал к семнадцатому поколению асклепиадов и был величайшим выразителем взглядов, присущих древнегреческой медицине, точнее — косской врачебной школе. Он ничего не говорил о медицинской науке: он учил не теории, которую применяют к больному, а искусству, которое основано на личном врачебном опыте, то есть на наблюдении больного и размышлении над результатами этого наблюдения. Мы не будем касаться дискуссионного вопроса о том, что из приписываемых Гиппократу трудов действительно принадлежит лично ему, а что оставлено нам его современниками и следующими поколениями древнегреческих врачей. В любом случае их представления о роли четырех соков (кровь, слизь, желтая и черная желчь) — гениальное предвидение учения о темпераментах, но они не состоят ни в каком родстве с современным научным пониманием природы и назначения жидких сред в организме. Описания симптомов и течения некоторых заболеваний (например, признаков умирания — «маска Гиппократа») непреходящи, но они ближе к искусству медицины, чем к науке. Имя Гиппократа и сегодня написано на знамени медицины, но олицетворяет нравственный идеал поведения врача и сугубо эмпирическое, а не строго научное направление развития медицины.

Герофил и Эрасистрат из Александрии эпохи первых Птолемеев, сочинения которых не дошли до наших дней и известны нам по трудам Цельса и Галена, были врачами-анатомами и являли собой вершину медицины эллинистического мира. Считается, что они первыми из греческих врачей вскрывали человеческие трупы, при этом Эрасистрат вскрывал в том числе и трупы умерших от болезней, а Герофил изучал анатомию и при вивисекции осужденных на смерть преступников. Вслед за Алкмеоном Кротонским, врачом и философом времен Греции классического периода, они были в числе первых врачей, применявших физиологический эксперимент. Им принадлежат описания многочисленных анатомических структур в разных органах (мозг и нервы, сердце и сосуды, кишечник, глаз), пульса, перистальтики кишечника и т. д. Каждый из них создал свою врачебную школу, и эти школы конкурировали между собой. Надо ли называть их родоначальниками анатомии, физиологии? И можно ли противопоставлять, как это иногда делают историки, «анатома» Ге-рофила «физиологу» Эрасистрату?

Герофил стремился создать систему анатомо-физиологиче-ских знаний о человеке, но не преуспел в этом; Эрасистрат, по-видимому, и не ставил себе такой задачи. Разрозненные же, отрывочные сведения никакой науки не составляют. В Древнем Египте и Вавилоне техника вычислений достигла такого совершенства, что позволяла решать задачи мореходства, строительства, военного дела, но родиной математики мы называем Древнюю Грецию: только греки ввели единую систему доказательств, превратив практику вычислений в математику как науку. Герофил и Эрасистрат созидали на основе методологии той же самой античной науки; беда в том, что она годилась для математики, но оказалась непригодной для медицины как области естественно-научного знания. Не приходится удивляться, что Эрасистрат считал все болезни результатами «плеторы» — несварения пищи и застоя крови в венах; он полагал, что кровь, образующуюся в печени из пищи, несут только вены, а в артериях течет «жизненная пневма» (ему приписывают и введение термина «артерии» — несущие воздух), и что вены и артерии соединены невидимыми анастомозами: эта в целом тупиковая в истории науки гипотеза, унаследованная Галеном, господствовала вплоть до открытия Гарвеем кровообращения.

Античная медицина достигла своей последней вершины в деятельности Галена — грека из Пергама в Малой Азии, величайшего представителя медицины Древнего Рима. Известность его как блестящего врача была так велика, что были введены в обращение монеты с его изображением. Он поставил себе задачу создать единую научную медицинскую систему, в которой нашли бы свое место и сведения о болезнях и лечении, опирающиеся на знание природы и причин этих болезней, и анатомо-физиологическое описание здорового организма как основа понимания патологии. Он систематизировал и обобщил опыт античной медицины; создал первую анатомо-физиологическую систему, охватывающую организм человека в целом и основанную на многочисленных вскрытиях (главным образом животных) и на экспериментальных исследованиях на животных; будучи опытным хирургом, объявил анатомию фундаментом хирургии; предложил метод получения лекарств путем механической и физико-химической обработки природного сырья («галеновы препараты», как назвал их Парацельс). Можно ли на основании сказанного объявить великого врача Рима, как это делает, например, французский историк медицины Л. Менье, ученым, «открывшим экспериментальную медицину», «первым в истории физиологом"1?

Как и его предшественники, Гален не мог перескочить границы своего времени — эпохи Античности. Мы уже говорили, что с этой эпохой, а точнее, с классическим периодом истории Древней Греции, связано зарождение определенных областей европейского научного знания, например математики, но античная наука в целом была порождением иного (сравнительно с нашим) мировоззрения, другой культуры, ментальности. Так, круг для античных мыслителей — прежде всего воплощение совершенства; одной из господствующих всеобщих идей была идея вечного возвращения равного: научное знание опиралось на чуждые европейцу Нового времени методологические основы. Возможно, правы те исследователи, которые видят главную специфическую черту античного миропонимания, лежащую в основе отношения к научному знанию, в следующем: «По словам Иоанна Златоуста, для язычников мир есть Бог. …Именно отношение к природе как чему-то божественному, самоценному и самостоятельно сущему, то есть некоторая сакрализация природы, является… одной из причин того, почему в античности принципиально не могла появиться наука в той форме, в какой мы находим ее на заре Нового времени"1.

Показательно, что античные астрономы при создании теории движения планет исходили как из наблюдений, то есть чувственных данных, эмпирического знания, так и из теоретических построений математики, пытаясь по мере возможности согласовать одно с другим. Даже Птолемей допускал, что истинное движение светил происходит более просто, целесообразнее, чем в той модели, которую он разработал как теоретическое обобщение имевшихся наблюдений. И для Галена наука представлялась явлением высшим, сакральным в противовес более «низкой», профанной врачебной практике. В духе телеологии Аристотеля он подчинил свою анатомо-физиологическую систему идее биологической целесообразности: так, стенки левого сердца толще и тяжелее, чем правого, чтобы сохранялось вертикальное положение сердца, поскольку в правом сердце — тяжелая кровь, а в левом преобладает легкая пневма; стенки артерий плотные, чтобы удерживать летучую пневму, а вен — тонкие и порозные, чтобы кровь проникала в тело и питала его, и т. п.

Центр сосудистой системы, по Галену, — не сердце, а печень, где образуется кровь и откуда начинаются вены; сердце же предназначено для нагнетания в артерии одухотворяющей пневмы, смешанной с грубой венозной кровью, просачивающейся через невидимые отверстия в перегородке сердца. Вся кровь расходуется на питание тканей и вновь образуется в печени. Понятно, что эти представления никак не приближают нас к идее кровообращения в организме, более того, они являются шагом назад по сравнению со взглядами Аристотеля, видевшего в сердце центр сосудистой системы: эти взгляды были высказаны еще на грани собственно греческого и эллинистического миров2. Вообще для Галена, как и его предшественников и последователей — вплоть до Сервета, сверхзадача состоит в том, чтобы проследить и нарисовать путь «жизненного духа»; только в 17-м веке Гарвей будет пытать природу как строгий натуралист. Не удивительно, что основоположником анатомии человека мы называем не Герофила и не Галена, а Везалия, и основоположником физиологии — не Эрасистрата и не Галена, а Гарвея.

Итак, когда мы вглядываемся в прошлое, в далекий от нас период Античности, медицина открывается нам прежде всего тремя великими вершинами: первая из них — в Греции, она представлена учением Гиппократа; вторая — в эллинистическом Египте и представлена анатомо-физиологическими исследованиями Герофила и Эрасистрата; третья вершина — в Риме, где Гален создал первую анатомо-физиологическую систему. Во всех трех случаях перед нами гениальные врачи, преуспевшие в практической медицине, и замечательные мыслители; александрийцы и Гален, кроме того, — выдающиеся естествоиспытатели. Все они блистательно представляют медицину, науку Античности, но это не европейская наука Нового времени.

Канонизированные христианской церковью взгляды, в том числе и ошибочные, Галена (так называемый галенизм) безраздельно господствовали в медицине — как средневековой европейской, так и исламского мира —вплоть до 15—16-го веков. Из этого никак не следует, что в Средние века в медицине вообще не видно никакого движения. Давно ушли в прошлое подаренные нам эпохой Возрождения представления о «мрачном» Средневековье как о провале в истории человечества. Современная историческая наука видит там эпоху со своеобразной высокой культурой, обращенной во внутрь — к человеческой душе и ее общению с Богом, а не вовне — к природе; ставящей постижение сверхчувственного выше познания предметного мира, слово — выше дела, практики. Таким образом, было переосмыслено отношение и к природе, и к человеку, и к Богу, резко сдвинулась ценностная шкала. Место главной и безусловной реальности занял Бог. Природа теперь рассматривалась как творение Божие, а значит, и вопросы к ней следовало переадресовать Творцу; изучать ее полагалось лишь для доказательства мудрости Творца. Душа человека перестала быть античным «микрокосмом», она становилась теперь важнейшим предметом исследований, ибо главным делом каждого было спасение души. Такая культура способствовала глубокому самопознанию и развитию логики, философии (что философия была «служанкой богословия», сути дела не меняет), оставила нам высокие образцы изобразительного искусства и поэзии, но эта культура менее всего могла быть благодатной почвой для развития ростков естествознания и медицины в частности.

Влиятельнейшие мыслители периода раннего христианства выразили свое отношение к научному познанию природы с подкупающей прямотой: Ориген в первой половине 3-го века н. э. проповедовал, что назначение всего земного открывается не каждому, а только святым и только после их смерти, а блаженный Августин полтора столетия спустя признавал научные знания, даже если они и несут в себе истину, — не более чем суетой мирской. Научное творчество в тех пределах, в каких оно все же существовало, имело характер интерпретации, комментария, систематизации, но не исследования в поисковом смысле: оно было сугубо компиляторским. Позднее Ф. Бэкон скажет, что по отношению к науке средневековая схоластика «бесплодна, как посвятившая себя Богу монахиня». И до тех пор пока знание имело чисто книжный характер с опорой на канон, на непререкаемый авторитет Учителя (в медицине таковыми выступали прежде всего Гиппократ, Гален и Ибн Сина — три «князя медицины»: их следовало читать и комментировать, но запрещалось в чем-либо сомневаться и за что-либо критиковать и исправлять), пока наблюдение и эксперимент в «мастерской природы» не стали основным методом познания, до тех пор медицина, как и естествознание в целом, была обречена на застой. И понятно, что средневековая наука ни разу не поднялась на вершину, сопоставимую с евклидовой геометрией, механикой Архимеда, космогонией Птолемея или анатомо-физиологической системой Галена.

Можно и нужно, конечно, сказать, что и в ту эпоху продолжалось, пусть очень замедленное, «вслепую», но все же развитие лечебной медицины: накопление эмпирических знаний о распознавании некоторых, главным образом хирургических и инфекционных, болезней и борьбе с ними (например, создание лазаретов для больных проказой, организация карантинов на путях распространения чумы). Известнейшие хирурги Средневековья итальянец Ланфранки, работавший в Милане, Лионе и Париже, и француз Ги де Шолиак написали — соответственно в 1296 г. и в 1363 г. — имевшие большой успех руководства по хирургии, отразившие в том числе и их собственный опыт лечения. Так, Ланфранки первым (1290) описал признаки сотрясения мозга; Ги де Шолиаку удавалось удалить часть мозга без нарушений его функции. Итальянский хирург Дж. Виго в конце 15-го века установил, что кровотечение из ушей — признак перелома основания черепа, и т. д. 1. В середине 6-го века в Лионе была основана гражданская больница, по-видимому, первая в Западной Европе.

Были и пытливые умы, отважившиеся посягнуть на канон; отдельные смелые голоса дошли до нас. Так, живший во второй половине 13-го —первой половине 14-го века французский врач Анри де Мондевиль, придворный хирург королей Филиппа IV Красивого и Людовика X, одним из первых выступил против некоторых положений Галена. Впрочем, и сами идеологи схоластического знания иногда все же кое-что себе позволяли. Так, Фома Аквинский, великий теолог и философ Средневековья, непререкаемый авторитет, признанный «пятым учителем церкви», выдвинул следующий удивительный постулат: «В философии самым слабым является доказательство путем ссылки на авторитет».

Замечательный литературный памятник начала 14-го века «Салернский кодекс здоровья», составленный в форме дидактической поэмы испанским врачом и философом Арнальдо де Вилланова, который на рубеже 13-го и 14-го веков работал и учил в Монпелье, отразил опыт врачевания, накопленный Са-лернской медицинской школой; с конца 15-го века он выходил в свет более 200, а по другим данным — более 300 раз, в том числе в переводах с латыни на немецкий (1559), итальянский (1662), французский (1782) и другие европейские языки. Госпитали и школы при них в Салерно, а затем и в Монпелье раньше других медицинских центров Европы освоили богатство медицинской литературы Халифата (прежде всего благодаря переводам на латынь, сделанным жившим в 11-м веке знаменитым врачом Константином Африканским) и дольше всех были свободны от пресса университетской схоластики. Эмпирическая лечебная медицина средневековой Европы вкупе с книжным наследием античной медицины, переданным через Византию, а затем через Халифат (так называемая арабская медицина), послужили в дальнейшем одним из истоков европейской клинической медицины.

Под «арабской медициной» в действительности понимают медицину обширного и пестрого мира — от Ирана и Средней Азии на востоке до Испании на западе, населенного разными народами, в том числе и носителями древней и высокой культуры, и объединенного арабскими завоеваниями 7—9-го веков, единой религией (ислам) и арабским языком. С конца первого и до середины второго тысячелетия нашей эры именно эта медицина мусульманского мира оказывала решающее влияние на развитие медицинских представлений и врачебного дела и в странах латинского мира, то есть в границах всего Старого света. В переводах на арабский язык было сохранено наследие Античности. Крупные больницы в Багдаде, Дамаске, Каире, Кордове и других политических, торговых и научно-культурных центрах Халифата, с медицинскими школами и библиотеками при них, превратились в широко известные медицинские академии; арабские врачи создали ряд крупных трудов энциклопедического характера: так получили развитие византийские традиции больничного строительства, медицинского образования и медицинской энциклопедистики1.

Крупнейшие представители лечебной медицины мусульманского Востока персы ар-Рази, основавший больницу и медицинскую школу в Багдаде и написавший, в частности, знаменитую «Книгу об оспе и кори», и его ученик Ибн-аль-Аб-бас, автор фундаментального руководства по терапии «Царственная книга» (10-й век; с 12-го века пользовалась исключительной популярностью и в Европе), призывавший врача доверяться опытному знанию («Проверяйте в больнице не всегда верные описания болезней, имеющиеся в старых медицинских сочинениях»), дали вполне точное описание симптомов целого ряда болезней, не известных древним. Величайшим врачом мусульманского мира являлся Ибн Сина, чей «Канон врачебной науки» был-таки канонизирован в христианской Европе и по числу переизданий не уступал Библии, сам же автор, получивший латинизированное имя Авиценна, был поставлен в один ряд с Гиппократом и Галеном: по средневековому канону, медицину следовало понимать как учение Гиппократа, Галена и Авиценны; образ трех «князей медицины» получил и изобразительное решение (соответствующей миниатюрой снабжено латинское издание «Канона» Авиценны, которое вышло в Павии в 1520 г.). Именно Ибн Сина сформулировал основные принципы науки о лекарствах (в том числе о системе их испытаний, об их взаимодействии и побочных эффектах, о химическом способе их получения); считается, что он первым применил ртуть для лечения сифилиса.

К концу 13-го века религиозная догма монополизировала всю духовно-интеллектуальную сферу жизни: и в странах христианизированного Запада, где для защиты истинного вероучения от ересей была создана инквизиция (она быстро пришла к выводу, что лучшее средство борьбы с ересью — физическое уничтожение еретиков), и на мусульманском Востоке, где в 13—15-м веках резко упал уровень образования вообще и медицинского в частности, и на первый план вновь, как и в 7-м веке, выступила «медицина пророка». Обращаться к этой эпохе в поисках основ европейской клиники не приходится.

В истории Европы 15-й и 16-й века получили обязывающее название Возрождения, Ренессанса — промежуточной эпохи между Средними веками и Новым временем, между старой и новой культурой, старым и новым мировоззрением. На знамени, поднятом деятелями той эпохи, было начертано: «Назад — к Античности», господствующей идеей была апелляция к природе. Понятно, впрочем, что никто не предлагал и в самом деле двигаться назад, — это был полемический выпад против идеологии, культуры, схоластики Средневековья, сменившего Античность. Как эпоха переходного характера Возрождение причудливо совмещало несовместимые, казалось бы, черты: и прошлого, то есть Средних веков, и настоящего, и будущего. Настоящее время виделось тогда «на бегу»: общество словно бы очнулось после долгого сна и пришло в повсеместное движение, постоянное бурление; то было время церковной реформации, контрреформации и религиозных войн, первой победоносной буржуазной революции в Нидерландах и повсеместных крестьянских восстаний, дикой оргии так называемого первоначального накопления капитала (хорошо знакомой нам по парадоксам и судорогам происходящего в постсоветской России) и своеобразной и исключительно высокой по своим достижениям культуры, ориентированной на Человека и названной поэтому гуманистической. Черты будущего, Нового времени, в философии и науке были заявлены заметными ростками опытно-экспериментального подхода к познанию природы.

Прошлое в сфере экономики и политики было представлено сохранявшимися институтами феодального общества. В сфере, охватывавшей культурно-духовные интересы, ту же роль играла христианская церковь. Церковь вовсе не сняла свою властную руку, которая накрывала всю духовную жизнь общества и давила всякое инакомыслие; в области философии и науки поощрялась только университетская схоластика. Непримиримые разногласия, раздиравшие само лоно христианской церкви, мало отражались на судьбе науки, поскольку, по остроумному замечанию Парацельса, римский папа и Лютер, Цвингли и сектанты похожи на четыре пары штанов из одного сукна: «Кто идет против них и говорит правду, должен умереть…».

Остановить брожение в умах, «успокоить» пытливую мысль, конечно, было целью церковных идеологов и владык, но цель эта была уже недостижима: слишком весомыми были сдвиги в экономике и политике, в самом образе жизни человека и в его ментальности. От пассивности и созерцательности к активности и подвижности смещался в умах образец поведения. Возможности человека не преуменьшались, как это было раньше; наоборот, они преувеличивались: казалось, что Человек — венец природы и воля его не знает границ. Великие географические открытия на рубеже 15—16-го веков в результате морских путешествий Христофора Колумба и Амери-го Веспуччи, Васко да Гамы и Магеллана, раскрывшие огромный и разнообразный мир и поставившие не угодную церкви точку в старом споре о форме Земли, не менее великие открытия в астрономии и анатомии, поставившие под сомнение канонизированные представления греков о макрокосме (большом звездном мире) и микрокосме (человеке как маленьком мире), породили первые глубокие трещины на средневековой картине мироздания.

Период описательного знания начинал, очень постепенно, уступать место знанию, основанному на измерении, и в этом — принципиальное отличие зарождающейся науки Нового времени от античной или средневековой науки, когда даже в астрономии результаты вычислений, основанных на показаниях приборов, считались менее весомыми для науки, чем результаты, выведенные из общетеоретических положений. В естествознании все большие права получали методы эксперимента и математического анализа. Изменения в характере научных идей были столь принципиальны, столь очевидно свидетельствовали о новой ориентации познания, что можно говорить о начавшейся великой научной революции 16—17-го веков, похоронившей религиозную картину Вселенной, которую и христианская Европа, и исламский мир унаследовали от древних цивилизаций. Наука, по выражению известного ее историка Дж. Бернала, становилась «из средства примирения человека с миром, каков он есть, был и будет в дальнейшем, в средство господства над природой путем познания ее вечных законов».

Понятно, что революционный вызов научным идеям и представлениям, господствовавшим в течение тысячелетия, мог быть брошен только на фоне титанической работы по расшатыванию всех опор сложившегося общества. Такая эпоха великого разлома породила достойные ее личности воистину титанического масштаба: то было время Леонардо да Винчи и Микеланджело, Шекспира и Сервантеса, Лютера и Кальвина, Эразма Роттердамского и Монтеня. Среди этих «безразмерных» личностей, титанов Возрождения, — тех, кто стал визитной карточкой эпохи, оставил яркий след в истории культуры и науки, — были, конечно, и врачи: Парацельс и Рабле, Коперник и Везалий, Сервет и Чезальпино, Фернель и Фракасторо, Паре и Монтано.

«Первый профессор химии от сотворения мира» (как выразился А. И. Герцен) уроженец Швейцарии Парацельс (1493, возможно, 1494—1541) был светским богословом и натурфилософом, который вошел в историю философии как создатель учения о природе, выступающей в качестве живого целого с единой мировой душой (это учение имело устойчивое влияние на протяжении 16-го и 17-го веков); он был и автором одной из радикальных социальных утопий того времени, и естествоиспытателем в широком значении этого понятия — имел труды по ботанике, минералогии; главная же его заслуга — он был реформатором медицины. Человек с гордым настоящим именем Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм и не менее гордым псевдонимом, указывающим, что превзошел римского энциклопедиста Цельса, он был личностью бунтарской, скандальной, сотканной из противоречий. Глубоко верующий христианин, он громко обличал пороки служителей церкви — и католической, и протестантской — и слыл еретиком. Неутомимый путешественник и исследователь природы, изучавший ее едва ли не во всех странах Европы («Ногами должно перелистывать страницы книги природы»), он был и глубоким мистиком, искусным жрецом магии. Он нарушал все правила, не поддавался никакому измерению: Прометей в трагическом конфликте со своим временем. В период резкого противопоставления доктора (терапевт с университетским образованием) и лекаря (принадлежащего к цеху цирюльников и хирургов) он с гордостью называл себя «доктором обеих медицин» и был широко образованным врачом и прославленным хирургом. Во времена господства галенизма, когда Монтень мог писать о врачах, что «они хорошо знают Галена, но совершенно не знают больного"1, Парацельс считал основой медицины не книжное знание, а врачебный опыт и «познавание тайн природы» и с такой страстью ниспровергал все каноны и авторитеты, что оппоненты-католики прозвали его «Лютером в медицине».

Его называют основателем современной химии; с этим трудно согласиться: по мнению большинства исследователей, химия как наука родилась только после работ Р. Бойля и А. Лавуазье, то есть во второй половине 18-го века. Парацельс был не химиком, а алхимиком-экспериментатором, но именно он провозгласил новую задачу алхимии — заниматься не поиском способа получения золота, а поиском и приготовлением лекарств, тем самым придав алхимии практическую направленность и сблизив химию и медицину: он стал основоположником ятрохимии. Выделяя действующие начала из сырья, он использовал их (соединения железа, ртути и т. д.) для лечения в виде тинктур и экстрактов, применял также исследованные им минеральные воды природных источников Ба-ден-Бадена и других теперь широко известных курортов на юге Германии. Описав заболевания рудокопов и литейщиков, вызванные вредными химическими веществами, он наряду с немецким врачом Г. Агриколой (1494—1555), одним из основоположников науки о горном деле и металлургии, стал провозвестником будущего учения о профессиональных болезнях. Парацельсом введено понимание физиологических и патологических явлений как химических процессов в организме; им создано и мистическое учение об архее как высшем духовном начале, регулирующем все жизненные функции, но, как остроумно заметил Дж. Бернал, «даже его археи вернулись в нее (то есть в химию) в значительно большем количестве, чем он себе представлял, в виде энзимов современной биохимии».

Науку о лекарствах Парацельс обогатил разработкой учения об их дозировке: «Все есть яд и ничто не лишено ядовитости. Одна только доза делает вещество ядом или лекарством». В учение о ранах он внес понимание необходимости чистых повязок: «только так излечиваются все раны». Он писал о многообразных проявлениях сифилиса, его распространении и сущности и успешно лечил его втираниями ртути. Восстав против медицины Галена и Авиценны, он (по легенде) во время лекции сжег сочинения последнего, демонстрируя, что возврата к старой бесполезной медицине нет. Правда, мы не располагаем точными свидетельствами по этому поводу; характерна сверхосторожная формулировка его современника знаменитого мистика раннего Нового времени С. Франка: «Доктор Теофраст фон Гогенгейм… был удивительный человек… Говорят, что во время своего преподавания в университете Базеля он публично сжег книги Авиценны…"1. Он остался легендарной личностью не только в истории естествознания, медицины, философии, но и в художественной литературе: послужил И. В. Гете прототипом для создания «вечного образа» Фауста, «стремящегося от тьмы к свету».

Франсуа Рабле (1494—1553) первым из врачей встал в ряды классиков мировой художественной литературы (в иные эпохи за ним последовали Ф. Шиллер, А. Чехов, М. Булгаков и др.); как легендарная фигура богатого легендами века он уступал разве что Парацельсу. Его фольклорно-гротескный роман о Гаргантюа и Пантагрюэле, над которым он работал вторую половину своей жизни, — энциклопедический памятник культуры французского Возрождения, а его оглушительный смех по поводу человеческой глупости и общественных пороков звучит в течение многих столетий. Он окончил медицинский факультет университета в Монпелье, преподавал там же, работал врачом в госпитале Лиона, городским врачом в Меце, практикующим врачом по венерическим болезням, личным врачом кардинала Ж. Дю Белле. Научные интересы его в медицине безграничны: от анатомии (одним из первых в Европе, еще до Везалия, он демонстрировал вскрытия трупов на лекциях) и хирургии (предложил ряд хирургических аппаратов и инструментов; его мастерство оператора было высоко оценено А. Паре) до венерологии (опубликовал иллюстрированную книгу, посвященную сифилису, — его распространению во Франции, основным признакам, лечению втиранием ртутной мази с последующей парной процедурой), психотерапии и медицинской этики. Как городской врач он успешно занимался вопросами организации санитарно-противоэпидемических мероприятий (уборка с улиц нечистот, запрет уличной проституции и медицинский надзор за домами терпимости и т. д.). Он перевел с греческого языка и прокомментировал ряд трудов Гиппократа и Галена и первым из врачей Европы читал курс лекций, пользуясь греческими оригиналами, обогатил медицинскую лексику новыми, а теперь общепринятыми терминами (например, ангина).

Ф. Рабле был не только представителем, но и одним из выдающихся творцов гуманистической культуры Возрождения. Его меткая испепеляющая сатира была колоколом с похоронным звоном по отживавшему свое время Средневековью с его невежеством и бесплодной схоластикой, ханжеской моралью и пороками монашества. И церковь не оставила этот смелый вызов незамеченным: проклятия сыпались и от католиков, и от Кальвина. Спасаясь от костра, Рабле менял города, работу и высоких покровителей. Он начал жизнь монахом, продолжил врачом, а закончил приходским священником, оставаясь всегда самим собой — верующим христианином, пытливым естествоиспытателем и великим насмешником.

Оба величайших естественно-научных открытия эпохи Возрождения были сделаны врачами и опубликованы в одном и том же 1543 г. Николай Коперник (1473—1543), польский каноник, врач и астроном, автор переводов с греческого языка на латынь, перевернул представление о небесной механике, поставив в центр не Землю, а Солнце и объяснив видимое движение «небесных сфер» обращением Земли вокруг неподвижного Солнца и вращением ее вокруг своей оси. Андреас Везалий (1514—1564), родившийся в Брюсселе, изучавший медицину в Монпелье и Сорбонне и читавший хирургию и анатомию с кафедры самого передового тогда университета в Падуе, на севере Италии, на основании многолетнего опыта вскрытий дал описание органов и систем человеческого тела, избавленное от многочисленных ошибок в представлениях, идущих от античной медицины (в том числе и Галена), и основал научную школу врачей — анатомов, проводивших исследования анатомо-физиологических взаимоотношений в организме. Его с полным правом называют основоположником современной описательной и топографической анатомии человека.

Наряду с трудами Везалия и его школы огромную роль в становлении современной анатомии сыграли более ранние, основанные на вскрытиях трупов анатомические исследования мастеров изобразительного искусства эпохи Возрождения, прежде всего Леонардо да Винчи, их зарисовки мышц, мозга, внутренних органов. Великий художник и пытливый анатом (например, он первым описал щитовидную железу), математик и механик, биолог и геолог, Леонардо был носителем неугомонного духа своего века и вместе с тем никакими своими параметрами не умещался в рамках этого века. Он утверждал: «Знания, не рожденные опытом, матерью всякой достоверности, бесплодны и полны ошибок. Я желаю сперва установить факт, а затем уже доказать при содействии разума, почему этот факт такого, а не иного характера. Это и является тем правильным методом, которым надлежит руководствоваться всякому исследователю явлений природы. … Опыт никогда не ошибается; но ошибается наш разум, ожидая от опыта таких результатов, которые он дать не может"1. Этот индуктивный метод и уверенность мыслителя, что грандиозная книга мироздания, «которая постоянно стоит раскрытой перед нами… написана на языке математики», не оставляют места для сомнений в том, что перед нами прообраз, гениальный эскиз будущей картины европейской науки, которую напишут великие мыслители и исследователи природы 17—18-го веков. У самого Леонардо, как и в дальнейших исследованиях по истории культуры той эпохи, фигурируют 120 его книг по анатомии. Увы, книги утеряны и до нас не дошли. Но, может быть, прав известный историк культуры Л. М. Баткин, задавшийся вопросом: не в голове ли Леонардо остались они как нереализованные планы, условные обозначения для себя самого? Анатомические рисунки Леонардо вообще пропали после его смерти и были найдены только во второй половине 18-го века, что не позволяет поставить Леонардо рядом с Везалием в качестве реального основоположника современной анатомии.

Не будем преувеличивать влияние великих открытий Коперника и Везалия на современников — эти открытия не шли в ногу с наукой того времени, они принадлежали будущему. Коллеги-ученые с интересом и уважением отнеслись к трудам Коперника, но только немногие из них приняли его систему: понадобились два столетия, чтобы уже после исследований И. Кеплера, Г. Галилея и И. Ньютона система Коперника легла, наконец, в основу мировоззрения ученых и стала базой развития современной астрономии. Нашлись сторонники и у Везалия, но одновременно на него обрушилась брань влиятельных врачей-анатомов во главе с его учителем профессором Сорбонны Я. Сильвием («Vesanus», то есть безумный, — назвал он своего ученика); это был не спор по существу, а корпоративный гнев в адрес отступника, осмелившегося подняться против Галена, может быть, даже гнев, сильно подогретый ревностью, завистью. «Разве уважение к памяти крупного деятеля должно выражаться в повторении его ошибок?» — полемизировал с оппонентами Везалий, но это был глас вопиющего в пустыне.

Со стороны главного цензора той эпохи — церкви — немедленной реакции не последовало. Везалию все же пришлось уйти с кафедры, но он занял должность лейб-медика императора «Священной Римской империи» и короля Испании Карла V Габсбурга (1544), а затем (с 1556 г.) его сына Филиппа II. Обвиненный в анатомическом исследовании человека, у которого еще не наступила окончательная (биологическая) смерть, он в качестве епитимьи совершил паломничество в Палестину к гробу Господню, а на обратном пути погиб. Вынужденный уход с кафедры, «испанский период» и трагический конец его жизни во многих трудах по истории биологии и медицины жестко связаны с преследованиями Везалия церковной властью. Однако нет бесспорных доказательств такого преследования. В любом случае в эпоху, когда ярко горели костры инквизиции, отношение церкви к Везалию иначе как мягким не назовешь. Многие десятилетия спустя, когда для проницательных умов стали вырисовываться мировоззренческие последствия открытий Коперника и Везалия, католическая церковь нанесла свой удар: с 1616 по 1828 г. небесным светилам было запрещено вращаться «по Копернику».

Испанец Мигель Сервет (1509 или 1511—1553) был учеником Везалия; по другим данным, вместе с ним занимался анатомией в Парижском университете под руководством Я. Сильвия. Так или иначе, он прошел школу совместной работы с Везалием, что многое объясняет. Он преподавал (недолго) в Парижской медицинской школе, был врачом архиепископа во Вьенне, что помогло ему тогда спастись от костра, — ничто более в его биографии и творчестве не напоминает нам о Рабле. Смысл его жизни — не литература и не медицина, а богословие. По натуре такой же вечный бунтарь, как Парацельс, он был неутомимым проповедником опаснейшей ереси — антитринитаризма (отрицал «троичность» Бога, а также учение о предопределении и о спасении верой) и в 1553 г. опубликовал главное свое сочинение «Восстановление христианства» с резкой критикой фундаментальных христианских догматов. И католики, и протестанты отреагировали без промедления: сначала инквизиция сожгла почти все экземпляры его книги, а затем в Женеве по указанию Ж. Кальвина отправили на костер и самого автора. Он вошел в историю как первая широко известная жертва протестантского фанатизма, а в историю естествознания — как первооткрыватель малого круга кровообращения.

Богословское сочинение Сервета действительно содержало фрагмент с подробными описаниями и рассуждениями в пользу легочного кровообращения. Но запрещенная книга до конца 17-го века была изъята из научного оборота и не могла повлиять на формирование учения о кровообращении. Кроме того, в 20-м веке была найдена рукопись арабского врача Ибн-ан-Нафиса, который еще в 13-м веке выступил с той же идеей и обосновал ее примерно в тех же выражениях1. Наконец, никто до опытов и расчетов У. Гарвея не мог ясно представить себе систему кровообращения, разбитую на большой круг и малый круг; открытие же этой системы принадлежит не 16-му, а 17-му веку. Научная корректность требует, следовательно, говорить о том, что Сервет первым в Европе (а не в мире) описал легочное кровообращение (но не малый круг кровообращения) и потому находится в почетном ряду предшественников Гарвея.

В 16-м веке ближе других к современному пониманию кровообращения в организме стоял, видимо, итальянский врач, естествоиспытатель и философ Андреа Чезальпино (Цезальпин, 1519—1603), автор одной из первых морфологических систем растительного царства. Он преподавал в Пизанском университете, а затем в Риме — в папской «Коллегии мудрости», был врачом папы Климента VIII. Он выдвинул представление о кровообращении, предполагавшее переход крови из артерий в вены через особые анастомозы (1571), опубликовал (1593) результаты проверочных экспериментов с надрезами вен (сначала вытекает темная, а затем более светлая кровь) и наложенными на сосуды лигатурами (вена набухает к периферии, а не к центру, как должно было бы быть по Галену). Здесь можно усмотреть важную примету времени: в естествознание наряду с наблюдением и описанием вновь начинают входить известные поздней Античности методы эксперимента, а также математической обработки результатов (например, в астрономических исследованиях).

Как и Средние века, 16-й век внес свой вклад в развитие лечебной медицины, главным образом хирургии и инфекционных болезней. Преобразования в хирургии связаны с деятельностью прежде всего французского хирурга и акушера Амбруаза Паре (год его рождения, по разным источникам, «блуждает» от 1509 до 1517, год смерти 1590). Университетского образования он не получил, обучался хирургии в парижских больницах. Анатомию изучал под руководством преподавателей медицинского факультета; был препаратором при анатомических демонстрациях у самого Я. Сильвия. Прошел путь от армейского цирюльника-хирурга до первого хирурга и камердинера короля Карла IX и главного хирурга парижской больницы Отель-Дьё. Паре доказал неядовитость огнестрельных ран и заменил метод лечения: вместо варварского прижигания их раскаленным железом или заливания кипящим смолистым раствором (бальзамом) он предложил способ наложения на них повязки из чистой ткани (чему учил еще Парацельс); усовершенствовал технику ампутаций, применил при операциях вместо перекручивания и сдавливания сосудов их перевязку лигатурой; впервые диагностировал перелом шейки бедра; предложил ряд ортопедических приборов; вернул в практику родовспоможения забытый способ поворота на ножку; воспитал учеников — известных хирургов и акушеров; был автором многократно переиздававшихся учебников военной хирургии и акушерства.

Сорбонна его не жаловала и всячески язвила — ведь он даже труды свои издавал не на латыни (для посвященных), а на общедоступном французском языке, однако он пользовался исключительным врачебным авторитетом. П. Мериме в «Хронике царствования Карла IX» писал о нем: «Если нужно зашить рану или вправить сломанную руку, — тут уж он мастак. По части ереси он, правда, самому Кальвину не уступит, но дело свое знает, и к нему обращаются самые ревностные католики». Впрочем, некоторые факты его биографии явно противоречат представлению о Паре — гугеноте. Но если вопрос о его конфессиональной принадлежности остается для современных историков дискуссионным, то не вызывает никаких сомнений его выдающаяся роль в истории превращения ремесленной хирургии цирюльников в самостоятельную область научной лечебной медицины.

Инфекционные болезни и в 16-м веке продолжали оставаться главной проблемой медицины, поскольку имели эпидемическое распространение: мор, войны и голод несли основную угрозу жизни человека. Особая роль в изучении заразных болезней принадлежит итальянскому врачу, астроному и поэту профессору Падуанского университета Джироламо Фракасторо (1478—1553). В основном его сочинении «О контагии, контагиозных болезнях и лечении» (1546) не только содержатся описания ряда заразных болезней, которые мы сегодня называем корью, малярией, сифилисом, сыпным тифом, туберкулезом и т. д. (так, он впервые различал «истинную чумную лихорадку», то есть бубонную чуму, и «чечевичную, или пурпурную, лихорадку», то есть сыпной тиф), но и сделана первая попытка создать теорию эпидемических болезней: предложена систематизация путей передачи заразного начала («контагия») — при непосредственном контакте, через окружающие предметы и на расстоянии, и высказано предположение о специфичности возбудителей — невидимых мельчайших зародышей болезни, а также переносчиков заразных болезней. Фракасторо в научно-дидактической поэме «Сифилис, или галльская болезнь» (1530; русский перевод — 1956) подробно описал симптомы болезни, которую назвал по имени ее героя пастуха Сифилуса.

Детальное описание клинической картины сифилиса, основных стадий его развития и путей заражения им, а также применение термина «венерические болезни» можно найти в медицинских трактатах первой половины и середины 16-го века, принадлежащих разным авторам. Среди них Жан Фернель (1497, по другим источникам, 1485—1558) — один из самых знаменитых французских врачей того времени (его называли «новым Галеном»), автор сочинений по математике, астрономии и космологии (это не может удивлять — на протяжении веков одни и те же лица успешно совмещали должности придворных астрологов и врачей). Он был профессором Парижского университета, лейб-медиком короля Генриха II. Выдающийся естествоиспытатель Фернель был первым человеком Нового времени, измерившим градус меридиана (1528; измерил дугу от Парижа до Амьена). Носитель гуманистической культуры, нового отношения к способам познания природы, он писал в «Диалоге» (датируется приблизительно 1530 г.): «Но что было бы, если бы наши предшественники и их прародители просто следовали теми же путями, которые были проложены задолго до них?» и критиковал положения гуморальной патологии Галена, противопоставляя ей теорию солидарной патологии, полагая, что деятельность органов зависит от их морфологического строения. Его вкладом в медицину были описания аневризм артерий и симптомов желчно-каменной болезни (1554), введение терминов «физиология» и «патология».

Перечень самых выдающихся врачей 16-го века был бы, конечно, неполным без итальянца Джованни Баттисты Монтано (латинизированное имя Монтанус, настоящая фамилия да Монте; 1498—1551), автора сочинений, посвященных Гиппократу, Галену и Ибн Сине, и исключительно ценного сборника врачебной казуистики «Консультации» (опубликованы посмертно в 1556 г.). Как и Фракасторо, он был уроженцем Вероны и профессором в Падуе, и с его именем связано начало преподавания у постели больного в европейских университетах: с 1539 г. он читал студентам лекции по практической медицине в городском госпитале святого Франциска и утверждал, что «источник медицинских знаний — только у постели больного» и что «учить можно не иначе, как посещая больных». Его ученики в течение нескольких десятилетий продолжали такой метод преподавания в университетах Европы, затем эта традиция прервалась (в Падуе в 17-м веке преподавание практической медицины свелось к «науке о пульсе и моче»). Можно, следовательно, говорить о том, что деятельность Монтано обозначала зарождение метода клинического преподавания; через столетие — во второй половине 17-го века и в 18-веке — этот метод ляжет одним из краеугольных камней в фундамент клинической медицины.

Во второй половине 16-го века стало очевидным, что гуманистические идеалы, которые были заявлены культурой Возрождения, все меньше соответствуют реалиям — всему укладу жизни общества. Эпоха всеобщего движения и пересмотра с самого начала была тревожной и некомфортной, но после отчаяния раннего Средневековья и смирения поздних Средних веков она несла невиданные надежды — не в загробной, а в мирской жизни. Недаром Рабле провозглашал: «Делайте то, что Вам нравится», однако свободная обеспеченная жизнь, наполненная беспокойной мыслью, была уделом немногих; справедливо замечено, что такая жизнь стоила дорого и платить за нее нужно было наличными. Уделом слишком многих стали нужда, неудачи и гибель надежд. Кризисные тенденции получили яркое отражение в произведениях художественной литературы, искусства. Историки культуры по-разному оценивают эту ситуацию; крайнюю точку зрения выразил А. Ф. Лосев: «Ренессанс не состоялся, поскольку возведенная в абсолют человеческая личность стала на место Бога, и человек осознал свое ничтожество…».

В области естествознания Возрождение не стало веком создания современной европейской науки. Начавшаяся в эту эпоху научно-техническая революция не могла тогда же и обрушить средневековое мироздание так, чтобы «новое, количественное, атомистическое, безгранично расширенное и мирское представление о действительности заняло место старой, качественной, непрерывной, ограниченной и религиозной картины мира, унаследованной мусульманскими и христианскими схоластами от греков"1. Нет, старое мироздание только треснуло, и только через столетие «иерархическая вселенная Аристотеля уступила перед мировой схематикой Ньютона»; методология Бэкона, Декарта, Гарвея вошла «в плоть и кровь» европейской науки и реализовалась в исследованиях многих ученых. В 16-м веке еще преобладал описательный, качественный метод в изучении человека и окружающего его мира; основным для исследователей природы оставался вопрос о цели — для чего? Главенствующей была категория подобия, или сходства (Земля повторяла Небо и т. д.). Заложенные Богом подобия пытались распознать по тайным знакам — приметам, и вся наука была пропитана магией, воспринималась как чтение зашифрованной книги (например, поиск целебных свойств растения опирался на внешние признаки этого растения). В описаниях натуралистов собственные наблюдения дополнялись мифами.

Лечебная медицина рассматриваемой эпохи в целом оставалась в стороне от тех новых веяний, которые намечались в естествознании; Сорбонна и другие центры университетской схоластики сохраняли свое решающее влияние. Многовековая история — от Древнего мира до Возрождения — не предъявляет нам каких-либо свидетельств принципиальных приобретений в методах исследования больного. Конечно, уничижительная формулировка «наука о пульсе и моче», принятая в отношении схоластической медицины Средневековья, является грубым упрощением: и в Древнем мире, и в эпоху Средневековья обследование включало осмотр больного и его выделений, тщательное исследование пульса, поверхностную пальпацию (сохранился, например, древнегреческий рельеф с изображением врача, ощупывающего область печени пациента) и опрос больного. Еще античным врачам была известна и непосредственная аускультация: об этом свидетельствует, например, «Гиппократов сборник». В Риме эпохи Траяна и Адриана выдающийся врач Античности грек из Малой Азии Соран Эфесский описал шумы в желудке, урчание в кишечнике, различные звуки в грудной клетке, например при плеврите; он пользовался и выстукиванием живота, определяя тимпанический и другие звуки; ему принадлежит также подробное описание исследования пульса.

Разработка симптоматологии позволяла греческим врачам выделять такие острые заболевания, как, например, пневмония (лихорадка, боль в боку, возвышенное положение в постели, кашель с мокротой) или гнойное осложнение пневмонии и плеврита — эмпиема плевры, являвшаяся показанием к удалению гноя путем прокола с последующим дренированием плевральной полости. Таким образом, по свидетельствам многих письменных источников, специализированная (врачи по внутренним болезням, хирурги, окулисты и т. д.) лечебная медицина в различных древних цивилизациях достигла высокого уровня развития. Понятно, что в 16-м веке образованные и самостоятельно мыслящие врачи использовали для распознавания болезней не меньшие арсенал диагностических приемов и набор диагностических признаков (симптомов), которые с началом формирования клинической медицины заняли там свое место, но о серьезных нововведениях нам ничего не известно.

В лечении применялись и новые средства, полученные химическим путем из растительного, животного или минерального сырья, среди которых — ртуть при сифилисе, предложенная Ибн Синой и введенная в европейскую медицину Парацельсом и Рабле. Но арсенал лечебных средств и методов в целом — тот же, что и у античных врачей: диета и ванны, рвотные и слабительные, потогонные и мочегонные, болеутоляющие и укрепляющие, клизмы, банки и кровопускания. Не будем забывать и о том, что лекарственные средства, которыми пользовались врачи древности, были весьма разнообразными: только в Древней Греции знали, если судить по «Гиппократову сборнику», более 300 лекарств, главным образом растительного происхождения; в Риме выдающийся врач Диоскорид, по происхождению тоже грек (из Киликии), описывает уже более 600 используемых в медицине лекарственных растений; в 16-м веке его труд был основным руководством по лекарствоведению. Так что ко времени формирования клинической медицины эмпирическая лечебная медицина накопила богатый опыт лекарственной терапии. И все же самым популярным лекарственным средством, едва ли не от всех болезней, оставался предложенный в качестве противоядия и высоко ценившийся римлянами териак; в его состав входили мед, опий, корни многих растений и др.

Самые острые научные споры по проблемам лечения разгорались в этом веке по таким вопросам, как, например, делать ли при пневмонии капельное кровопускание на противоположной ноге (по Авиценне) или отвлекающее кровопускание на руке с той же стороны (по Гиппократу)? Признавать или не признавать в качестве удачной лекарственной формы предложенные арабскими врачами сиропы? В этой борьбе «pro et contra Avicennam», то есть против «арабских искажений» греческой медицины, принял участие и Сервет («О применении микстур», 1537): он, как и другие участники дискуссии, вел ее по всем правилам средневековой схоластики. Можно отметить, что известные древней медицине методы иглоукалывания и прижигания (Чжень-цзю-терапия) и массажа (в Китае их применяли для лечения еще за 1000 лет до н. э.) в средневековой европейской медицине не использовались.

Хирургия эпохи древних цивилизаций демонстрирует нам достаточно широкий диапазон оперативных вмешательств. Так, в Древнем Египте в числе применявшихся сложных операций были, например, ампутации конечностей, проводившиеся с перевязкой кровоточащих сосудов, внутриглазные операции по поводу катаракты1. Эта хирургия знала медикаментозное обезболивание: применялись, например, индийская конопля, опийный мак, мандрагора, вино. Нельзя утверждать, что в Средние века все это было полностью забыто. Так, Ги де Шолиак упоминает при описании ампутаций об обезболивающем действии опия, белены, мандрагоры (вдыхание паров горячей губки, пропитанной соответствующим раствором), но для средневековой хирургии в целом, да и для хирургии 16—18-го веков, обезболивание при операциях никак не характерно: только с середины 19-го века наркоз прочно вошел в практику оперативных вмешательств. И все же именно в хирургии в 16-м веке обозначился важный прорыв в область клинической медицины будущего: в связи с деятельностью Паре и других выдающихся хирургов вошли в употребление перевязка сосудов при операциях (вместо их перекручивания и прижигания), чистые повязки при огнестрельных ранах (вместо прижигания раневой поверхности с целью борьбы с «пороховым ядом») и т. д.; все большее распространение получал взгляд на хирургию как на неотъемлемую часть лечебной медицины. Акушерство обязано Паре применением поворота плода на ножку, но это было тем «новым», что является лишь хорошо забытым старым, поскольку этот прием применяли еще врачи Древней Индии.

Обратимся к основным героям нашей темы. Все они были и опытными практикующими врачами, и пытливыми естествоиспытателями. Но при этом Парацельс, «один из величайших врачей всех времен», по определению известного историка медицины К. Зудгофа, крупнейшего исследователя творческого наследия Парацельса1, одухотворял природу, наделяя ее «скрытым дыханием» и «пульсом», в диагностике и лечении пытался опираться на тайный язык знаков и символов — вполне в духе того времени, когда тайны непрочитанной книги природы познавались на основе критерия сходства, истолкования и догадок, когда магия и астрология на равных с опытным знанием соседствовали как инструменты познания природы. Характерно ведь, что Мишель Нострадамус (Мишель де Нотрдам; 1503—1566) — потомок испанских евреев, принявших католичество во Франции, один из самых известных и современникам в 16-м веке, и нам, людям 21-го века, врачей того времени, лейб-медик короля Карла IX — остался в истории не в связи с медицинскими деяниями (например, участием в борьбе с чумой), а благодаря исключительной популярности его астрологических «Пророчеств"2. Соответственно и Парацельсу вовсе не была чужда народная вера в духов, «нежная плоть которых способна проходить сквозь стены, или в нимф, сильфов, пигмеев, саламандр, живущих в своих обиталищах — «хаосах» воды, воздуха, земли и огня. Фантастика и добытое в экспериментах точное знание, поэзия и правда сочетались у него в комбинациях, на которые был способен только 16-й век, лишь приуготовлявший рождение научного метода и новой науки"3.

Когда Платон помещал в голове психические функции, он руководствовался соображениями метафизического характера: он считал шар наиболее совершенной из всех геометрических фигур и полагал, что именно поэтому боги, «подражая форме вселенной, которая кругла, заключили душу в шарообразное тело, то самое, которое мы называем теперь головой…"4. Коперник, вслед за древними признавая круг (шар) самой совершенной из геометрических фигур, полагал, что именно поэтому планеты движутся по кругу; в методологическом обосновании гелиоцентрической системы он исходил прежде всего из соображений эстетического характера: «В середине всех этих орбит находится Солнце, ибо может ли прекрасный этот светоч быть помещен в столь великолепной храмине в другом — лучшем — месте, откуда он мог бы все освещать собой?». Сервет на вопрос, для чего нужны сердце и артерии, ответил себе и читателям следующим образом: «Жизненный дух — это тот, который проникает через анастомозы, соединяющие артерии с венами, чье местопребывание — в сердце и артериях тела». Сервета — исследователя волновало совсем не кровообращение само по себе, его волновал путь «жизненного духа». Фернель, опытный и наблюдательный врач, пользовался всеми понятиями галено-арабской медицины, включая «жизненную силу», «врожденную теплоту» и т. п. Монтано считался авторитетнейшим галенистом в Италии.

Даже Паре, не отравленный схоластикой Сорбонны, писавший на разговорном французском языке о том, что познал собственным опытом, видел своими глазами и сумел сделать своими руками, хирург, который опроверг многие предрассудки своего века (например, веру в возможность лечебного эффекта от поедания кусочков египетских мумий), даже он, наблюдая хвост кометы, видел там «щиты со странными гербами. Предрассудок одержал верх над обычной точностью глаза, и его свидетельство говорит нам не о том, что он наблюдал в действительности, а о том, что в его время считалось естественным видеть"1. И даже Рабле, вслед за Эразмом поднявшийся против «мирка софистов, скаредного и мертвящего» («Они раздавили его смехом,» — как сказал блестящий исследователь культуры 16-го века и творчества Рабле в частности Л. Февр), был героем и певцом своей эпохи: многие черты роднили его с культурой Средневековья (недаром в основе его разящего и животворного смеха лежала, как это подметил выдающийся русский историк культуры М. М. Бахтин, народная «карнавальная смеховая культура», идущая от Средних веков), а от науки Нового времени он был отделен высокой стеной2.

Опережая свое время, все выдающиеся врачи — естествоиспытатели 15—16-го веков все же не выходили за пределы культуры и преимущественно описательной науки эпохи Возрождения. Они были мыслителями в русле средневековой схоластики, как Сервет, или носителями гуманистической культуры Возрождения, как Рабле, шли от книжного знания к его проверке опытом, как Коперник, или от опыта к его сопоставлению с мнением учителей, как Везалий, были натурфилософами, «высоколобыми» профессорами, как Чезальпино, либо врачами-практиками, как Паре, — в любом случае они представляли ренессансную науку, а не науку Нового времени. Рождение нового естествознания, основанного на методологии, предложенной Бэконом и Декартом, Галилеем и Гарвеем, использующего методы измерения, математической обработки результатов и эксперимента, как и начало самого Нового времени, историки относят к следующему, 17-му столетию. В том же 17-м веке мы будем искать приметы зарождения клинической медицины.