Образованные люди с больной совестью (1996)

Участники нашей дискуссии знают, что вопрос о роли интеллигенции поднимался в нашей стране всякий раз, когда обострялись противоречия ее социального развития и нужно было определить и роль, и меру ответственности интеллигенции в этой критической ситуации: в XVIII веке, в ходе обсуждения петровских реформ и отношения России к европейскому Просвещению, после Отечественной войны, в движении декабристов, после его поражения — в спорах западников и славянофилов, затем в полемике «отцов и детей» — нигилистов и традиционалистов, в конфликте революционного народничества и консерватизма почвенников, в противоборстве «веховцев» и марксистов, в определении отношения интеллигенции к советской власти… Ситуация эта уникальна для истории нашей страны, и можно понять тех наших философов, которые считали интеллигенцию специфически российским явлением (известно, что такого понятия даже нет на Западе, и слово intelligence имеет там совсем другое значение). В чем же тут дело? И не следует ли нам, возобновляя этот трехсотлетний спор, договориться прежде всего о том, что мы понимаем под «интеллигенцией», чтобы понятие это не стало в нашей дискуссии очередным «идолом», как называл великий английский философ Фрэнсис Бэкон многозначные слова, употребляемые диспутантами в разных значениях и потому делающими диспут бессмысленным?

В самом деле, когда понятие «интеллигенция» употребляется в ставшем традиционным в советское время социологическом смысле как «социальная прослойка», охватывающая представителей умственного труда, — и соответственно обсуждается вопрос, какой процент в бюджете уделяется на их деятельность в науке, образовании, искусстве и т. п., — дискуссия наша лишается всякого смысла, ибо обсуждать тут нечего. Всем ясно, что эти нищенские суммы не дают возможности развития науки, образования, художественного творчества, музейного и библиотечного дела и т. д., порождают «утечку умов» и другие печальные явления в нашей жизни. От того, что мы еще раз скажем, как это плохо, ничего не изменится, потому что и парламентарии, и члены правительства, и сам президент страны прекрасно понимают, что это плохо, но не находят реальных способов изменить положение дел.

Обсуждение наше приобретает смысл тогда, когда, говоря об интеллигенции, имеют в виду не просто людей умственного груда, а особый по их слой, отличающийся некими специфическими — и именно национально-специфическими (не этническими, а национальными, сформированными культурой) качествами: нравственной позицией, чувством социальной ответственности, способностью мучительно переживать протекающие в обществе процессы, а не замыкаться эгоистически и равнодушно в узких границах собственного, индивидуального или семейного бытия. Потому в России понятию «интеллигенция» противопоставлялось понятие «мещанство» — опять-таки приобретавшее иной смысл, чем тот, который оно имело на Западе: не социологическистратификационный, а нравственный.

В только что вышедшей моей книге об истории культуры Петербурга я уделил анализу и характеристике интеллигенции большую главу, рассматривая этот историко-культурный феномен не просто как специфически российский, но как специфически петербургский и именно отсюда, из сотворенной Петром новой столицы России, постепенно распространявшийся по всей провинции. В поисках наиболее короткого определения его феномена я предложил афористическую дефиницию: «образованные люди с больной совестью»; ее смысл в том, что Петербург оказался не столько «окном в Европу», сколько «воротами из Европы», через которые европейское Просвещение становилось достоянием узкого и медленно расширявшегося слоя россиян. Многие испытывали не только духовное удовлетворение от приобщения к высотам западной цивилизации («ученье — свет, неученье — тьма», — провозгласил сподвижник царя-реформатора), но и острое чувство боли от сознания резкого контраста между обретенным уровнем сознания, образа жизни, идеалов и жизнью массы народной, крепостного крестьянства, остающегося в средневековье… «Путешествие из Петербурга в Москву» — первый манифест новорожденной русской интеллигенции.

В нынешних обстоятельствах особенно важно участие во власти истинно интеллигентных людей, интеллигентных не по наличию диплома о высшем образовании и не по роду службы, а по тому строю и уровню духовности, который определяет интеллигентного человека в нашей стране. Таково, в частности, непременное условие успешной борьбы с коррупцией, с расизмом, с клановостью на всех уровнях власти — никакие репрессивные меры нас тут не спасут, потому что порождает данные явления отсутствие совести — неотъемлемого качества интеллигентного человека.

Отсюда следует, что важнейшей задачей сейчас является воспроизводство интеллигенции — того слоя общества, который понес наибольшие потери в годы советской власти. Два ее идейных устоя — признание приоритета пролетариата во всех сферах общественной жизни и подчинение нравственности политике, означающее устранение совести как регулятора человеческого поведения — превратили само слово «интеллигент» в презрительно-бранную кличку, получив характерный стойкий эпитет «гнилой». Старая, объявленная буржуазией, интеллигенция если не уничтожалась физически, то подвергалась всяческой.

in дискриминации, а новая, названная Сталиным «советской интеллигенцией», оказывалась всего лишь людьми, получившими высшее образование, как правило, полноценное только в физико-технической и математической областях. Политикой, последовательно проводившейся в Ленинграде — родине русской интеллигенции, была люмпенизация его населения за счет массового ввоза учеников ремесленных училищ и полуграмотных строительных рабочих. Вместе с тем, задача нравственного воспитания фактически была исключена из системы среднего и высшего образования. Вот почему сейчас нужна радикальная перестройка всей педагогической деятельности для того, чтобы целью ее был не «специалист», как это определяется ныне, а интеллигентный человек, для которого владение специальностью является лишь одной из граней его культуры.

Понятно, что и у предшественников А. Радищева, и у его духовных потомков — А. Пушкина, П. Чаадаева, декабристов, славянофилов и западников, Александра II и его убийцы — были разные, взаимоисключающие взгляды на пути преодоления образовавшегося раскола общества, нации, культуры, но поиски этих путей как главной цели, как смысла собственной жизни — а часто и собственной жертвенной смерти! — и стали основным качеством русского интеллигента, который мог быть учителем и террористом, писателем и врачом, по свидетельствам великой русской литературы, и «лишним человеком», и «общественным деятелем», но непременно человеком, обращавшим помыслы свои и деятельность свою вовне — в решение судеб народных, национальных, а через них и общечеловеческих (вспомним великий документ русской интеллигенции — речь о Пушкине Ф. Достоевского).

На Западе не было интеллигенции не потому, разумеется, что там нет высокообразованных и благородных людей, а потому, что такая духовная структура — драматическое скрещение гносеологического и аксиологического потенциалов личности, говоря философским языком, — не стала социальным явлением (Европа выходила из средневековья на протяжении четырех столетий, через Возрождение и Просвещение, сохраняя в каждой стране национальное единство и лишь сталкивая в бесконечных войнах разные народы в их целостном духовном бытии).

Из такого — историко-культурного — понимания русской интеллигенции проистекает и решение практической проблемы ее нынешнего существования — ее отношение к власти. Тут высказывались радикальные суждения, впрочем, мы не раз читали в нашей прессе, что интеллигент — это лицо, обреченное на противостояние власти, на ее критику, и что «вхождение во власть», если воспользоваться формулой А. Собчака, автоматически лишает человека качеств интеллигента. Выходит, следуя этой логике, мы должны отказать в интеллигентности и Александру II, невзирая на то, что он ликвидировал крепостное право, только потому, что он был носителем верховной власти, и П. Милюкова, и А. Луначарского, и Е. Гайдара отлучить от интеллигенции из-за их участия во власти?!