Разложение понятия субстанциальной причинности, производимое психологией

Изменение понимания причинности в естествознании неминуемо должно было оказать влияние и на вторую основную эмпирическую науку, на психологию. Нельзя удивляться тому, что в ней еще долго удерживалось, да отчасти и поныне еще удерживается в своей прежней форме понятие субстанциальной причины. Ведь та самая действующая личность, которая служила психологическим основанием для прежнего понятия силы, есть в то же время и субстрат, от которого исходят все духовные действия. После того как материальная субстанция давно уже обратилась во вспомогательное понятие, которое лишь постольку имеет право на существование, поскольку оно логически постулируется причинной связью явлений природы, душевная субстанция все еще играла поэтому роль «первой причины», долженствовавшей порождать все психологические процессы (alles psychologische Geschehen) как свои действия. Но чем одностороннее держалась психология этого старого понятия субстанциальной причинности, тем нагляднее она обнаруживала неспособность последнего чем-либо содействовать объяснению психических явлений. Эта безрезультатность вытекает здесь уже из самой предпосылки. Ведь всякое объяснение эмпирических фактов всегда может состоять лишь в установлении между ними отношений зависимости; таким образом всякая попытка действительного объяснения неминуемо приводит к тому исправленному понятию причинности, при котором как причина, так и действие входят в ряд данных фактов. Поэтому даже в эпоху, когда естествознание оставалось еще при старом понятии силы природы, оно достигло уже повсюду в частностях истолкования явлений, соответствующего изменившемуся понятию. Но в этом случае существовала в то же время и необходимость преобразовать в том же смысле понятие материальной субстанции, а это делало возможным обращение первой точки зрения во вторую при посредстве непрерывного развития. Напротив того, в области психологии эти два применения понятия причинности противостоят друг другу как несовместимые друг с другом. Пока какие-либо явления выводятся из субстанциальной причинности души, этим исключается в то же время истолкование согласно исправленному понятию причинности: для всего того, что делает душа, прежние переживания могут играть роль разве что побочных условий, сама же она остается «первой причиной». Таким образом психологический опыт разлагается на сумму отдельных действий, которые никогда не могут быть выведены друг из друга. Наоборот, раз признается понятие актуальной причинности — согласно которому причина и действие суть закономерно связанные явления, — нигде не представляется случая пользоваться понятием душевной суб;

3 связям (Verhaltnifise), свойственного понятию причинности. А онтологическая метафизика XVII и XVIII столетий достаточно показала, какая путаница может возникать при смешивании понятий ratio и causa.

станции. Соответственно этому, никогда и не представлялось поводов изменить или исправить это понятие субстанции вследствие расширения опыта. Можно было бы возразить, что в Гербартовской механике представлений была как-никак сделана попытка выработать истолкование психических явлений на основании определенных предположений о душевной субстанции. На самом деле, однако, допущения Гербарта уже не основываются на обычной гипотезе субстанции, потому что у него психический процесс возникает не из действий единой субстанции, а из взаимодействий многих субстанций. Если затем он все же относит результаты этих взаимодействий к одной только из этих взаимно определяющих друг друга сущностей, так это — произвольная побочная гипотеза, которая не может помешать выведению самих явлений сознания из особого рода гипотетической механики проникающих друг друга атомов. Эта аналогия тем более бросается в глаза, что Гербарт полагает те же самые гипотезы и в основу объяснения природы. Следовательно, в действительности Гербарт разделяет ошибку гипотезы субстанции лишь в том отношении, что он принимает весь внутренний опыт не за что иное, а за «явление», для которого требуется еще только приискать подлинную духовную сущность. Конечно, уже эта ошибка основывается на столь неправильном суждении о существеннейших условиях нашего познания, что воздвигнутое на основании последнего гипотетическое построение должно было пасть, даже если бы оно и не противоречило на каждом шагу фактам.

Так как все попытки сочетать душевную субстанцию с исправленным пониманием причинности оказались неосуществимыми, то обыкновенно утверждали, что это допущение не должно служить для истолкования отдельных опытов, как естественнонаучные теории относительно материальных субстанций, а что оно есть лишь постулат, предшествующий всякому опыту, так как только он и делает опыт вообще возможным. В этом смысле Лотце даже видел убедительный довод в пользу необходимости допущения душевной субстанции в значительной распространенности этого допущения среди первобытных диких племен. Так как общеизвестно, что примитивные представления народов относительно почти всех проблем, занимающих человеческое мышление, в высшей степени сходны друг с другом, то с этой точки зрения примитивные представления вообще уже наперед имели бы за себя вероятность истинности. Не говоря уже о шаткости этого основания, несомненно все-таки, что гипотезы новейшей психологии о субстанции не только значительно отличаются от наивного материализма примитивных представлений, но и имеют относительно недавнее происхождение. Господствовавшее в психологии вплоть до зарождения новейшей философии аристотелевское понятие о душе имеет по существу другой характер. Аристотель видел в душе, в «энтелехии живого тела», целедеятельную силу, а не субстанцию. В довершение всего предположение, что она есть простая субстанция, стало господствующим лишь под влиянием картезианской философии. Поведшие к этому предположению онтологические соображения будут рассмотрены в следующем отделе; теперь нас занимает только его ценность для изъяснительного познания. В этом отношении утверждают, что единство сознания требует простого субстрата, пребывающего неизменным в своей собственной сущности при всяком изменении состояний. А между тем единство сознания всегда связано с многообразием его состояний. Таким образом, если бы вообще оказалось необходимым предположить отличную от духовных процессов субстанцию, тогда, значит, единство субстанции указывало бы хотя и на единый, но в то же время многообразный субстрат. К тому же самому выводу приводит и второй факт, обыкновенно рассматриваемый как подобный же довод: наши представления исчезают из сознания, чтобы вновь возвращаться при подходящем поводе. Отсюда заключают, что в душе остаются или сами представления в задержанном состоянии, или их следы, что, стало быть, душа есть сущность, отличная от своих представлений. Но и из этого умозаключения вытекало бы предположение сложной природы души. Ведь если в душе могут пребывать представления в различных состояниях, как сознательные и как бессознательные, и последние даже в безграничном количестве, тогда душа опять-таки есть не простая сущность, а несомненно сложная организация, подобно живому телу. А тогда с точки зрения этого спиритуализма совсем непонятно, почему бы ею не быть самому телу. На самом деле очевидно, что, коль скоро устранено противоречащее фактам предположение простоты, все прочие требуемые признаки подходят: живое тело есть единство, оно есть отличная от душевных явлений субстанция, оно относительно постоянно, тогда как душевные явления меняются. В этом явственно обнаруживается близкое родство между спиритуализмом и материализмом. Разделяет их только постулат абсолютной простоты души, а этот именно постулат и оказывается несостоятельным. Это родство вытекает, очевидно, из того, что и то и другое воззрение признают психические процессы только за явление отличного от них метафизического бытия. Но это — абсолютно неосновательное допущение, так как при рассмотрении внутреннего опыта отсутствуют все те логические мотивы, которые побудили при обработке внешнего опыта поставить на место воззрительно данных представлений-объектов определимый лишь в понятиях предмет. Ведь предмет психического опыта составляют именно сами представления-объекты вместе со связанными с ними субъективными состояниями в их непосредственности (in ihrer unmittelbaren Beschaffenbeit); и вполне в соответствии с этим здесь нигде не оказывается таких противоречий в данных непосредственного опыта, как те, которые в объективном познании способствовали непрерывной проверке и очищению понятий субстанции. Понятно поэтому, что, если где вводится все-таки вспомогательное понятие душевной субстанции, его не касаются результаты психологического анализа. У тех фактов, которые представляются спиритуализму эмпирическими доказательствами его гипотезы, нет иных носителей, кроме них самих; ни достоверность, ни понятность их ничего не выигрывают от присоединения трансцендентной субстанции. Наши душевные состояния никогда не бывают неизменными; это — безостановочно текущие и связанные друг с другом процессы. Эту именно связь психических процессов мы и называем единством сознания. Совсем непонятно, что выиграл бы этот важнейший факт нашего опыта, который только и делает возможным всякий другой опыт, от мысленного присоединения к нему недоступного опыту объекта, действиями которого были бы все наши опыты. Ведь тогда в этот же объект пришлось бы все-таки вложить и все то, что составляет единство сознания, — связь психических процессов. Итак, упомянутое метафизическое допущение вообще становится понятным лишь в том случае, если мы примем его за ошибочную перестановку точек зрения непосредственного, или субъективного, опыта и опосредствованного, или объективного, опытного познания. Затем, вследствие этого обмена возникает мнение, что-то, что служит источником всего мышления об объектах, само должно быть мыслимо как объект. Родство с материалистическим способом представления обнаруживается и в этом ошибочном овеществлении духовной жизни. Явление же исчезновения психических переживаний и появления их вновь не сообщает нам ничего такого, чего мы не могли бы вывести и из многих других опытов. Этот факт, равно как появление новых представлений вследствие чувственного восприятия, доказывает, что наше духовное действование не есть процесс, изолированный от остального мира. А именно в такой процесс и старается обратить его спиритуализм, в полном противоречии с опытом приписывая раз вошедшим в душу представлениям нечто вроде бессмертного существования. Тогда, чтобы быть последовательным, он должен был бы также предположить, как это и в самом деле сделал Лейбниц в своем учении о монадах, что новые представления лишь кажутся извне данными, потому что в действительности они искони существуют в нас и лишь благодаря внутренним условиям душевной жизни могут достигать большей ясности. Но в большинстве случаев избегают этого вывода: утверждают, что новые представления проникают в душу извне, и что она только удерживает их, раз они в нее проникли. Очевидно, однако, что, как только признается, что вообще вследствие взаимодействий между душой и данным ей внешним миром возникают новые психические содержания, тогда из того же внешнего мира могут исходить и возбуждения, вызывающие возобновление этих последних. Еще никакая психология не была в состоянии представить доказательства такой организации души, которая объясняла бы исчезновение и вторичное возникновение представлений, тогда как физиологическое исследование знакомит нас со свойствами центральных органов нервной системы, которые вообще делают понятным возобновление прежних процессов возбуждения, так что, с физиологической точки зрения, чувственные центры представляются органами, обращающими оказываемые на внешние органы чувств преходящие действия в относительно прочное достояние живого тела. Конечно, это физиологическое истолкование настолько же мало может остаться в качестве окончательного метафизического понимания процесса, как и гипотеза, что механическое раздражение внешних чувств прямо превращается в представления. Но эта гипотеза все-таки оказывается единственно возможной для эмпирически-психологического объяснения, остающегося при разобщении обеих областей опыта; да и для метафизического рассмотрения она является руководящей в том отношении, что последнему прямо приходится подводить и возобновление явлений сознания под те же самые предпосылки, которыми оно пользуется для объяснения первого их возникновения. Вообще же ясно, что такими предпосылками не могут служить свойства, приписываемые единой нераздельной душевной субстанции, но что они должны быть сопряженными с той же самой системой взаимодействий, из которой вообще вытекает связь душевных явлений с внешним миром.

Как ни беспомощен по вышеизложенным причинам обычный спиритуализм по отношению к проблемам психической причинности, существует все-таки еще один способ, посредством которого можно было бы сделать попытку спасти отстаиваемую спиритуализмом гипотезу субстанциальной причины и в то же время устранить те противоречия, которые возникают между ней и понятием субстанции. Эта мысль может быть выражена, например, следующим образом: «Всякое понятие должно сообразоваться со специальными условиями той области, в которой оно применяется. Если в той форме, в которой субстанциальная причинность служит истолкованию природы, она неприложима к психологии, то что препятствует нам изменить это понятие таким образом, чтобы оно стало приложимым? Стало быть, ничто не мешает нам наделить душевную субстанцию всеми теми свойствами, которых требует внутреннее замечание, и назвать непосредственное обнаружение этих свойств их субстанциальной причинностью. Допустим, стало быть, что душа не проста, а сложна, что она не неизменна, а непрерывно изменяется, что она состоит не в бытии, отличном от психических процессов, а что бытие ее состоит в самих этих процессах. Раз мы продолжаем понимать последние как деятельность некоторой сущности, сохраняется и понятие субстанциальной причинности, в которое, стало быть, вошли только наиболее ценные из признаков субстанции — признаки неделимости и неуничтожаемое™». Именно это воззрение и развил Лотце в противоположность метафизике Гербарта. Очевидно, однако, что здесь понятие субстанции переносится на предпосылку, которая вполне противоречит не только прочим применениям этого понятия, но и логическим мотивам его развития. Ведь каждое абстрактное понятие, выражающее отношение теряет свое содержание, коль скоро уничтожается различие, отделяющее его от дополняющего его соотносительного понятия: ставшая акциденцией субстанция уже не субстанция; субстанциальная причинность, растворяющаяся в присущей ей причинности до потери своих отличительных признаков, в действительности есть просто причинность.

Если материя называется субстанцией вследствие своего пребывания и своей неизменности, то душа, обнаруживающая противоположные свойства, не может быть названа тоже субстанцией. К тому же для всех тех признаков, из которых Лотце составляет понятие души, имеется уже налицо вполне адекватное понятие, а именно понятие вещи. Эмпирическая вещь настолько же изменчива, как и душа, по воззрению Лотце, она растворяется в своих связанных воедино признаках и не отличается от них. Тем не менее и здесь остается различие, препятствующее нам применять понятие вещи к нашему сознанию. Из двух основных признаков вещи: временной непрерывности и пространственной самостоятельности, нашему внутреннему опыту принадлежит только первый, а не второй. Ведь именно внутренний опыт связует все возможные данные в пространстве предмету, отдаленнейшие и ближайшие, при каком угодно их изменении, и таким образом именно потому и делает возможным понимание той пространственной самостоятельности, которая обнаруживается при движении, что сам он лишен последней. Но это различие связано с дальнейшим, состоящим в том, что изменчивость и пребывание суть относительные определения эмпирических вещей, всегда встречающиеся в соединении друг с другом; не будь этого соединения, совсем немыслимо было бы возникновение указанных соотносительных понятий субстанции и акциденции, превращающих эти относительные определения в абсолютные. Но этого-то отношения вовсе и не представляет нам течение психических процессов. Наиболее устойчивое из того, что только есть в нас, наше хотение, есть прежде всего деятельность, никогда не приостанавливающаяся, непрерывный процесс. Пребывающее бытие мы находим в себе самих всегда лишь по отношению ко внешним объектам, стало быть, в качестве условия выработки понятий внешней вещи и субстанции, а не как основание простирающегося на нас самих приложения этих понятий.

В полном соответствии с этим устранением понятия субстанции, новейшая психология всюду, где дело шло о действительном истолковании фактов, отказалась от принципа субстанциальной причинности и заменила его тем исправленным понятием причинности, согласно которому причина и действие всегда рассматриваются как эмпирически данные события. Но в то же время, по вышеизложенным причинам, здесь стало невозможным то отнесение опять к пребывающему субстрату, которое вызывается условиями образования объективных понятий, относящихся к природе, а потому здесь остался только сам принцип причинной связи. Согласно этому принципу, все психические процессы образуют одну закономерную связь событий, расчленяющуюся на более ограниченные причинные связи, каждую из которых мы можем рассматривать как самостоятельное целое и разлагать на причину и на действие. Всякое психологическое объяснение состоит в таком отдельном причинном рассмотрении, и всякая попытка дополнить такое объяснение поодиночке каждого процесса нисхождением к дальнейшим условиям, приводит или снова к подобным же причинным связям, или к фактам, которые должны быть признаны первоначально данными индивидуальному сознанию, и которые указывают на духовное взаимодействие между субъектом и некоторым целым, в которое в качестве составной части входит сам субъект, и которое, поскольку оно оказывает действия на субъект, рассматривается последним как внешний мир. Психологический же анализ имеет дело с отношениями к этому внешнему миру лишь в незначительной степени, а именно лишь постольку, поскольку действия, испытываемые или производимые индивидуальным сознанием, принадлежат духовному сообществу, в котором пребывает индивидуальное сознание. Здесь, стало быть, к индивидуальному рассмотрению непосредственно присоединяется рассмотрение социально-психологическое. Но вместе с тем единичный субъект, равно как и всякая духовная среда, подвержены влиянию физических воздействий, которые, вызывая ощущения и чувствования, беспрерывно доставляют психическим процессам новые содержания, благодаря которым в них образуются новые причинные связи. Здесь психология как эмпирическая наука должна признать противопоставление природы и духа, а потому вынуждена допустить переход физических причинных связей в психические, предоставляя метафизике найти такие предпосылки, которые устраняют несовместимое с основными принципами нашего познавания понятие психофизического взаимодействия. Но о собственно психологическом истолковании дело идет, конечно, только там, где психология работает в своей собственной области, где, стало быть, она выводит психические действия из психических причин. При этом предположении всюду имеет силу чистый принцип причинности, согласно которому задача объяснения всегда состоит в том лишь, чтобы подтвердить, что данная связь событий есть связь оснований и следствий.