Идеалы, нормы и критерии научного познания в истории человеческой культуры

М. Хайдеггер отмечал, что, употребляя сегодня слово «наука», мы имеем в виду нечто в принципе иное, чем doctrina или scientia Средневековья. Греческая наука, по сто мнению, никогда не была точной, а именно потому, что по своему существу не могла быть точной и не нуждалась в том, чтобы быть точной. Поэтому вообще не имеет смысл говорить, что современная наука точнее античной. «Так же нельзя сказать, будто галилеевское учение о свободном падении тел истинно, а учение Аристотеля о стремлении легких тел вверх ложно; ибо греческое восприятие сущности тела, места и соотношения обоих покоится на другом истолковании истины сущего и обусловливает соответственно другой способ видения и изучения природных процессов. Никому не придет в голову утверждать, что шекспировская поэзия пошла дальше эсхиловской. Но еще немыслимее говорить, будто новоевропейское восприятие сущего вернее греческого. Если мы хотим поэтому понять существо современной науки, нам надо сначала избавиться от привычки отличать новую науку от старой только по уровню, с точки зрения прогресса» .

По мнению Хайдеггера, существо того, что мы называем теперь наукой, в исследовании. В чем существо исследования? В том, что познание учреждает само себя в определенной области сущего, природы или истории в качестве предприятия. В такое предприятие входит больше, чем просто метод, образ действий: ибо всякое предприятие заранее уже нуждается в раскрытой сфере для своего развертывания. Но именно раскрытие такой сферы — основополагающий шаг исследования. Он совершается благодаря тому, что в некоторой области сущего, например, в природе, набрасывается определенная схема природных явлений. Набросок предписывает, каким образом предприятие познания должно быть привязано к раскрываемой сфере. Этой привязкой обеспечивается строгость научного исследования. Благодаря этому наброску, этой общей схеме природных явлений и этой обязательной строгости научное предприятие обеспечивает себе предметную сферу внутри данной области сущего. Взгляд на самую раннюю и вместе с тем определяющую новоевропейскую науку, математическую физику, пояснит сказанное. Поскольку даже новейшая атомная физика остается еще физикой, все существенное, на что мы здесь только и нацелены, справедливо и о ней.

Наука, по Хайдеггеру, становится исследованием благодаря проекту и его обеспечению через строгость научного подхода. Проект и строгость впервые развертываются в то, что они суть, только благодаря методу. Поэтому научное предприятие должно предусмотреть изменчивость представляемого. Лишь в горизонте постоянной изменчивости выявляется полнота частностей, фактов. Но факты надлежит опредметить. Поэтому научное предприятие должно установить изменчивое в его изменении, остановить его, оставив, однако, движение движением. Устойчивость фактов и постоянство их изменения как таковых есть правило. Постоянство изменения, взятое в необходимости его протекания, есть закон.

По выражению К. Ясперса, «наука — это общезначимое, необходимое знание». Оно основывается на осознанных, доступных проверке методах и всегда направлено на отдельные конкретные объекты. Новые результаты, полученные наукой, реально воплощаются в жизнь, причем не просто как дань преходящей моде, а повсеместно и надолго. Любая научно установленная истина может быть наглядно продемонстрирована или доказана так, что разумный человек способен понять суть дела, не сможет оспорить ее необходимый характер. Все это абсолютно ясно, но зачастую различного рода ложные толкования затемняют суть дела.

• 1. Во имя науки мы часто удовлетворяемся простой разработкой понятий, чисто логическими выкладками, стремлением сделать мысль яснее и отчетливее. Все это необходимые условия научности; но сами по себе они не составляют науки, ибо им не хватает фактического опыта. Когда не видят разницы между мышлением как таковым и предметно наполненным знанием, наука теряется в пустых спекуляциях и дурной бесконечности возможного.
• 2. Понятие «наука» зачастую безосновательно отождествляется с естествознанием. Например, по словам К. Ясперса, некоторые психиатры склонны всячески подчеркивать естественно-научный характер своих методов, особенно в тех случаях, когда с научностью у них не все в порядке. Когда речь заходит о физиогномике, понятных связях и характерологических типах, вся «естественная наука» сводится к наблюдению за соматическими явлениями, которые могут быть объяснены в терминах причинно-следственных отношений. Естествознание — это действительно основа и существенный элемент психопатологии, но, по словам Ясперса, то же самое можно сказать и о гуманитарных науках, что отнюдь не лишает психопатологию «научности». Просто это наука особого специфического рода.

Наука чрезвычайно многолика. Объект и смысл научного познания меняются в зависимости от применяемых методов. Нельзя требовать от какого-либо одного метода чего-то такого, что может быть достигнуто только благодаря использованию совершенно иных приемов исследования. При научном подходе приемлем любой способ достижения истины, если он отвечает таким универсальным критериям научности, как общезначимость, необходимый характер выводов (доказуемость), методологическая ясность и открытость для предметного обсуждения.

По мнению К. Ясперса, научное исследование «человеческого» в его целостности, с одной стороны, требует использования всех этих методов, но не может быть исчерпано ими. С другой — сфера психопатологического знания неоправданно сужается, если мы ограничим научный подход каким-либо одним из множества возможных способов получения доказательств. Не следует сводить всю науку к некоему единому уровню познаваемости. Любой частный метод — это путь к обогащению определенной разновидности научного знания.

Целью науки является знание. Мы хотим знать, как устроен мир, каковы его свойства и структуры. Мы стремимся прежде всего к объективному познанию мира. Следовательно, мы интересуемся не только тем, что нам отвечает мир, когда мы его спрашиваем, как он нам является, когда мы наблюдаем, экспериментируем, делаем измерения, но также его объективными структурами, которые имеются в наличии тогда, когда их никто не наблюдает. Поэтому мы не застываем на «данном»: мы выдвигаем гипотезы и теории, с помощью которых мы стремимся ухватить определенные черты мира — в себе.

Наука тем самым осуществляет (согласно интенции) объективирование нашей картины мира. Картиной мира мы называем знание, которое имеем о мире, человеке и месте человека в этом мире. Правда, науку развивает человек; по также, наоборот, именно наука дает человеку ясное понимание его места в мире.

По мнению Кассирера, человек всегда склонен к тому, чтобы маленькую область, в которой он живет, рассматривать как центр мира и делать свою специальную частную жизнь масштабом универсума. Это тщеславное притязание, этот довольно провинциальный способ мыслить и судить он должен оставить.

Если следовать истории научной картины мира, то можно назвать две тенденции, которые тесно связаны друг с другом:

• а) место человека все больше и больше сдвигается от центра мира к его краю,
• б) научные понятия и теории все больше отдаляются от повседневного языка и повседневного знания.

Б. Рассел отмечал, что из науки проистекают глубокие сдвиги в понимании места человека в космосе. В Средневековье Земля была центром видимого мира и все имело цели, соразмерные человеку. В ньютоновском мире Земля стала маленькой планетой, вращающейся вокруг незначительной звезды; астрономические расстояния были настолько большими, что Земля в сравнении с ними представлялась булавочной головкой. Представлялось невероятным, что это огромное сооружение было выдумано только для блага немногих творений на этой булавочной головке.

Первоначальная картина мира была антропоцентристской и антропоморфной. Антропоцентристской была геоцентристская система мира, что уже неоднократно обсуждалось. Антропоцентристскими были также средневековые метафизика и теология.

Обе эти доктрины основывались — как бы ни различались они в своих методах и целях — на общем принципе: обе представляли универсум в иерархический порядок, в котором человек занимает высшее место. В философии стоицизма и христианской теологии человек описывался как ключевое звено универсума.

Рай для человека здесь, поток направлен против человека; кометы, землетрясения, извержения вулканов — знаки бога или боги для человека. Они означают ожидания, угрозы, обещания. Астрология тоже является чистым антропоцентризмом. То, что звезды могут оказывать влияние на человеческую жизнь и что мы можем предсказать это влияние, относится к числу древнейших человеческих верований. Именно потому, что оно соответствует антропоцентристской картине мира, оно очень трудно искоренимо. Учение, которое отводит человеку почетное место, будет признано им скорее, нежели то, которое не предоставляет ему никаких привилегий. О том, что Земля не занимает привилегированного, в физическом смысле, места во Вселенной, свидетельствует не только переход от геоцентристской системы к гелиоцентристской, но фактически любое другое знание из области астрономии и космологии: луна является охлажденной материей (Анаксагор), звезды — раскаленные шары (Джордано Бруно); существует много солнц, много планетных систем, много млечных путей (Кант); распределение химических элементов во Вселенной примерно постоянно; физические законы действуют во всем универсуме…

Дальнейший аргумент против антропоцентристской картины мира дает учение о происхождении видов. Человек рассматривается как звено в непрерывной цепи развития и тем самым лишается привилегированного места также в биологическом плане. Отсюда во многом проистекает эмоциональное сопротивление эволюционной теории.

Естественным образом наши интересы приводят к человекоцентрированному знанию. Так мы охотно принимаем, что растения служат источником кислорода для животных и человека. Но биологически кислород является побочным продуктом растительного фотосинтеза. В действительности же многие растения развиваются гораздо лучше в искусственной атмосфере с пониженным содержанием кислорода, нежели в «нормальном окружении» .

Подходя естественно-исторически, было бы весьма важно сказать, что животные и люди, с точки зрения растений, представляют собой в высшей степени полезные жизненные формы, так как они взяли на себя решение задачи «устранения отходов», другим способом для растений неразрешимую, что рано или поздно привело бы к гибели растений от производимого ими самими кислорода.

Аналогично тому, что курица, согласно изображению дарвиновского критика Сэмуэля Батлера, представляет собой лишь трюк яйца в целях производства нового яйца, можно утверждать, что животные и люди служат растениям в качестве уборщиков отходов.

Так же как в кислородном цикле, человек во многих других случаях выступает только как элемент круговорота веществ, который включает человека, но никак не выделяет. Прогресс науки можно рассматривать как изменение перспективы, в результате чего человек все дальше отодвигается от центра. Человек — не творец мира, не его цель. Здесь имеются естественные, антропологические следствия, которых мы не касаемся. Еще важнее, чем изгнание человека из центра Вселенной, является деантропоморфизация нашей картины мира. При этом черты, которые основывались на специфическом человеческом опыте, неуклонно элиминировались наукой.

Этой цели служили, например, как подчеркивает Герхардт Фоллмер, измерительные приборы. Они не только функционально заменяли наблюдателя и были надежнее, быстрее и точнее его, они расширяли исследовательскую область по многим направлениям. Например, они чувствительнее обрабатывают сигналы, которые так слабы, что наши органы чувств на них не реагируют. Они имеют большие разрешающие способности, т. е. два раздражения, которые для нас не различимы, могут регистрироваться ими как различные. Далее, они выходят за пределы доступных нам областей восприятия. Спектр видимого света расширяется до включения электромагнитного спектра; мы производим и воспринимаем ультрафиолет, используем приборы для определения наличия электрических и магнитных полей, шлифуем линзы, изготавливаем микроскопы и ускорители, чтобы сделать структуру микромира видимой или познаваемой как-либо иначе; мы конструируем подзорные трубы и радиотелескопы, чтобы принимать сигналы из космоса. Следовательно, расширяем область наблюдаемых величин.

Деантропоморфизация основывается не только на использовании высокочувствительных приборов и расширении соответствующих областей. Наука выдвигает гипотезы и теории о мире, которые хотя и должны объяснять наш опыт, по во многих отношениях отличаются от гипотез повседневного опыта. Также и здесь мы пытаемся выходить за пределы чувственно воспринимаемого, правда, в совершенно ином направлении, нежели измерительные приборы.

Во-первых, мы констатируем, что разделение мира или явлений и классификация самих наук становятся все менее антропоморфными. Алхимия разделяла химические вещества по запаху, вкусу и цвету и по их специфическим реакциям. Сегодня для классификации элементов мы используем периодическую систему, для классификации химических связей — структурные формулы. Физика начинала с чувственного опыта глаз, ушей, чувства тепла и т. д. и образовала такие ветви, как оптика, акустика, учение о теплоте. Но сегодня акустика относится к механике, учение о теплоте к термодинамике, явления оптики, электричества и магнетизма объединены в максвелловской теории электромагнетизма.

Развитие идет в направлении разделения мира и научных дисциплин по объективным критериям, например по возрастающей сложности их объектов: поля, элементарные частицы, ядра, атомы, молекулы, микроскопические тела, организмы, популяции.

Во-вторых, для формулировки наших теорий мы используем сконструированный для этих целей нами самими научный язык. Мы знаем (например из эволюционной теории познания), что естественный язык хотя и годится для повседневного взаимодействия человека с человеком и для описания черт окружающего мира, которые лежат в области «средних размеров», но этот язык недостаточен для точного и критичного познания мира. Некоторые понятия, которые уже в повседневном языке имеют шаткое значение, такие как сила, энергия, воздействие, уточняются и применяются только после этого уточнения. Другие понятия, такие как пульсар, протон, спин, энтропия, ген, создаются наукой полностью, так как в повседневном языке совершенно нет слов для обозначения соответствующих структур: то, что не было предметом повседневного опыта, не получало такого отражения и в языке. Развитие научного языка идет зачастую настолько далеко, что неспециалист уже совершенно не понимает предложений ученого.

В-третьих, во всевозрастающей степени для формулирования наших теорий, для проверки их непротиворечивости и выведения следствий мы используем абстрактные методы, особенно методы математики и формальной логики. Было бы заблуждением полагать, что математика применима только к количественным величинам. Математика — наука о формальных структурах. Там, где она имеет дело со структурами, мы можем попытаться описать их с помощью математики. Математические методы работают частично как самостоятельные алгоритмы, которым мы можем доверить проблему, потому что они развиты независимо от нее и их корректность может быть проверена.

Особенно важным средством формализации научных высказываний является аксиоматический метод. В течение тысячелетий восхищавший в математике, он постепенно находит применение в физике и других естественных науках.

В-четвертых, применение абстрактных методов и моделей во многих случаях исключает созерцательную наглядность рассматриваемых структур. Современная наука (особенно физика прошлого столетия) установила, что наглядность не является критерием правильности теории. Она может играть большую практическую роль для развития и проверки теории; но она ничего не говорит об истинности их содержания. Ибо наша способность наглядного представления развита на структурах нормального окружения, на соотношениях средних размеров.

Это еще вопрос, можем ли мы требовать, чтобы Бог создал свой мир так, чтобы он был познаваем наивным способом с помощью понятийных структур, основывающихся на нашем созерцании.

Наглядной могла бы считаться классическая механика (хотя уже здесь должны быть введены сильные ограничения: в чем состоит например, наглядное значение Гамильтона?). Так, долгое время верили, что физика может быть редуцирована к механике.

Введение

и признание понятия поля благодаря теории электромагнетизма полностью разрушили эту механистическую надежду. Но ненаглядными в подлинном смысле являются принципы и математические структуры теории относительности и квантовой теории, например четырехмерное пространство или принцип Паули.

В-пятых, вследствие результатов современной физики мы даже вынуждены корректировать категории опыта. Эта новация — которую Кант не включал в число возможных — быть может, важнейшая в контексте деантропоморфизации нашей картины мира. Также и в случае с наглядностью не следует ожидать, что наши структуры опыта, созданные в макроскопическом мире и для него, будут применимы ко всей действительности. Это, правда, не означает, что такое ожидание непременно должно вести к противоречиям; но, в соответствии с эволюционной теорией познания, мы должны считаться с тем, что фактически они снова и снова ведут к противоречиям, которые могут быть разрешены только благодаря тому, что отказываются от предпосылок о структуре мира, считавшихся само собой разумеющимися.

В-шестых, мы наблюдаем явный отход от телеологического мышления. Тот факт, что люди действуют целенаправленно и животные демонстрируют целесоразмерные структуры, недостаточен для заключения о том, что в природе господствует аналогичная воля или цель. Телеологическое мышление, внедренное в европейскую мысль благодаря Аристотелю, исчезло из физики относительно рано, но в биологии господствовало еще и в XIX в., и частично даже в XX столетии. Фактически оно служило скорее сокрытию нашего незнания, чем какому-либо прояснению.

Следует выявлять другие антропоморфные структуры, которые противоречат идеалу объективности науки и поэтому должны устраняться. Таким образом, прогресс познания состоит не только в повороте перспективы, при котором человек сдвигается с центрального места, но также в трудоемком, непрерывном объектировании.