Острота постановки нравственно-социальных проблем

В 1885 г. в петербургском журнале «Русская мысль» были опубликованы рассказ «В дурном обществе» и позднее в газете «Русские ведомости» повесть «Слепой музыкант» (1886), связанные сближающей их одной проблемой — воспитания молодого сознания. Мальчик, сын судьи, попав в «дурное общество» городских бродяг и нищих, ютящихся в лабиринтах разрушенного могильного склепа на городском кладбище, получает больше тепла, дружеского участия, чем в кругу семьи и благополучных обывателей. Среди «проблематичных натур», некоторые из которых были не в ладах с законом, особенно выделен автором Тибурций Драб, загадочный по своей учености и привязанности к детям, которых он воспитывает как нежный отец, не будучи для них таковым в действительности. В напряженный кульминационный момент рассказа именно появляющийся вовремя старый вор предотвращает катастрофу — расправу над ребенком — и открывает судье возможность понять собственного сына.

В рассказе поставлен вопрос о социальном расслоении общества, который разрабатывается Короленко и в более поздних произведениях. «Я — нищий, — говорит Тибурций, — и он (его „сын“ Валек. — Я. Ф.) нищий. Я, если уж говорить откровенно, краду, и он будет красть. А твой отец меня судит, — ну, и ты когда-нибудь будешь судить». Тибурций открывает глаза маленькому герою на еще одну острую проблему жизни — на отношения закона и его исполнителей. Судья, в котором отразились реальные черты отца писателя, — исключение, редкий случай в судебной практике: он честен, справедлив и, главное, неподкупен. Однако он истинный слуга закона и всякий раз, когда того требует закон, «запирает сердце на ключ» и действует твердо и жестоко.

Автор вводит в рассказ трагически звучащую гему гибели маленького, беспомощного существа, Маруси — приемной дочери Тибурция Драба. Девочка тихо угасает; голод и холодный камень «темного чудовища — подземелья» медленно убивают ее. Смерть ребенка открывает глаза живым. Могила Маруси уже после того, как Тибурций Драб внезапно исчез из городка, становится местом, где встречается объединившаяся, забывшая раздоры семья: «Тут мы с сестрой (иногда даже с отцом), — говорит герой рассказа, — вместе читаем, делимся своими первыми молодыми мыслями, первыми планами крылатой юности».

Повесть «Слепой музыкант» (1886) имела особенно шумный успех и множество раз переиздавалась. Автора в момент появления замысла занимал некий психический парадокс: «инстинктивное, органическое стремление к свету» слепорожденного человека, который никогда не видел света и в котором, однако, это желание определяло жизнь и характер, как следует из предисловия Короленко к шестому изданию повести.

Идея произведения оказалась значительно шире первоначального замысла. Это прежде всего история развития, становления художественного таланта, сначала мальчика, йотом юного музыканта и, наконец, выдающегося пианиста-импровизатора. Природа, жизнь, стихия народной музыки, по мысли автора, — необходимое условие для рождения оригинального художника. Но это только начало. Вторым условием становится знание жизни, уход из «тепличной» обстановки семьи в «большой» мир с его страданиями, горем, нуждой, испытываемыми простыми людьми. Влечение мальчика к музыке начинается с простенькой дудочки барского конюха Иоахима, продолжается в общении с природой и ее голосами, с древними украинскими историческими народными песнями и с овладением богатейшими возможностями инструментальной музыки: маленький герой (с помощью матери) увлекается роялем. Однако дальше его ждет тупик, замкнутость, озлобление на мир и людей, вызванное его несчастьем. Хватку обстоятельств разрывает его воспитатель, его родной дядя — романтический образ, созданный Короленко. В прошлом гаррибальдиец, изувеченный австрийскими шашками, но не сломленный, оставшийся верным своей боевой молодости, дядя мальчика находит выход в том, чтобы отправить молодого человека скитаться с ватагой слепых: «С каждым новым шагом навстречу ему лились звуки неведомого, широкого, необъяснимого мира, сменившего теперь ленивый и убаюкивающий шорох тихой усадьбы… Незрячие глаза расширялись, ширилась грудь, слух еще обострялся; он… узнавал горе, слепое и зрячее, от которого не раз больно сжималось его сердце».

Триумфом молодого музыканта становится его концерт в Киеве. Дебют оказывается предвестием славы. Могучие, страстные звуки захватывают теперь уже не горстку сочувствующих ему близких людей, а громадную толпу, побеждая ее «глубиной и ужасом жизненной правды».

В июле 1893 г. Короленко отправился на Всемирную выставку в Чикаго. Результатом поездки стали его статьи об Америке и повесть «Без языка» (1895), самое развернутое из его эпических произведений. Только в октябре он вернулся в Нижний Новгород, наброски же повести создавались еще во время путешествия.

Тема повести оказалась контрастной. Речь шла о русских застарелых, очень давних, устойчивых социальных предрассудках и о проблематичности демократии Нового Света, т. е. американской демократии, претендовавшей на высший уровень общественного самосознания.

В центре сюжета простой крестьянин, на родине пахавший землю и выехавший в Америку за лучшей долей. Выходец из Волынской губернии, говорил он по-малорусски, на особом наречии с примесью польских и русских слов, но среди его предков были удальцы из Запорожья, гайдамаки, ватажники, совершавшие дерзкие набеги. Возможно, из слияния русских и украинских черт народного характера и возник взрывной темперамент Матвея Лозинского, так много неприятностей доставивший ему в Америке. Несмотря на свой громадный рост и медвежью силу, этот робкий, скромный человек привык униженно целовать руку помещику или человеку, стоящему выше его на социальной лестнице.

В Америке Матвей долгое время не может отделаться от прежних привычек, тем более что сразу попадает в словно чудом оказавшийся здесь уголок России: старая женщина, хозяйка дома, сохранившая в себе черты русской барыни-самодурки, принимает в услужение Анну, невесту Матвея, и та тоже невольно ловит себя на мысли, что она как будто и не покидала родину.

Уже в экспозиции повести, еще до того, как начнет развертываться сюжет морского путешествия, в котором герой найдет свою будущую судьбу, невесту, возникает сквозная тема всего произведения — будоражащий воображение вопрос: «Что у них там за свобода?» Этот вопрос постоянно варьируется, но остается неизменной опорой всего повествования. Для одних он решается просто: «А, рвут друг другу горло, — вот и свобода». Другим свобода рисуется в виде медной фигуры на острове, в поднятой руке которой — факел, светящий далеко в море. Третьи утверждают, что свобода в отсутствии в Америке сословных ограничений: «Здесь свобода: все равные, кто за себя платит деньги».

Лозинский не склонен, да и не привык предаваться рефлексии; он —человек непосредственных впечатлений, которые оказываются нерадостными. Чувство полнейшего одиночества охватывает героя повести, и кажется, что факел в поднятой руке статуи свободы «освещает вход в огромную могилу».

Вопрос о том, что есть свобода в Новом Свете, так и не получит в повести ясного ответа. Однако автор вводит в сюжет произведения моменты, которые дают возможность хотя бы наметить этот ответ. Кульминацией, дающей энергичный импульс развитию событий, становится стычка с полицейским Гопкинсом, бывшим боксером и бравым служакой. Матвей дважды сталкивается с ним: в первый раз на улицах Нью-Йорка, во второй — на митинге безработных. Гопкинс опрометчиво пускает в ход клоб (дубинку) и наносит удар «дикарю», как величают Матвея газетчики за его диковинный наряд, в тот момент, когда тот хочет выразить ему свою приязнь по-русски или, точнее сказать, по-крестьянски, пытаясь поцеловать руку. Для американца же становится ясно, что дикарь намеревался укусить его руку, и он отвечает на порыв Лозинского ударом. Поверженный навзничь кулаком вспылившего русского Гопкинс вскоре придет в себя, но газетчики, в погоне за сенсацией, приписывают Матвею убийство полицейского. Приехавший за свободой человек становится загнанным, измученным, преследуемым зверем.

Второе лицо, вводимое в сюжет, — старый судья Дикинсон: воплощение рациональности, прямолинейной, узкой логики, которая подверстывает иод себя все многообразие жизни. Ритуальность, тщеславие — еще одна черта этого героя. По торжественным случаям он появляется на публике в старой блузе (в прошлом он был каменщиком) и порыжелых, видавших виды сапогах, но в новеньком цилиндре, щегольских перчатках и с дорогой сигарой во рту. Это должно напомнить окружающим, кем он был и кем стал.

Взгляд па мир почтенного джентльмена столь же прямолинеен, сколь и примитивен. «У всякого есть намерение» — вот его формула. Единственные люди, которые не укладываются в нее, — эти странные русские. Ему непонятен Матвей и третье лицо, вводимое в повествование в русле проблематичной идеи американской свободы, — мистер Евгений Нилов, которому суждено сыграть решающую роль в судьбе Матвея. Бывший владелец села, в котором крестьянствовал Лозинский, инженер по образованию, Нилов остается простым рабочим, чтобы оказаться ближе к ним. Судья сбит с толку: несколько раз на его глазах Нилов мог сбросить рабочую блузу и сделать лучшую карьеру, но всякий раз отказывался от заманчивых предложений и пропускал прекрасные шансы.

Однако Нилов не вполне понятен и самому автору, поскольку мог бы совершить крупный социальный эксперимент и дать новую родину тысячам людей, но ушел в свои фантазии и отвернулся от «настоящего, хорошего, живого дела». Образ Нилова менее всего проработан в повести. Он стремится на родине к тому, что есть здесь, в Америке, а оказавшись в России, вновь рвется в Америку, так и не осуществив своих надежд. То, что бывший хозяин и его крестьянин-работник встретились сейчас, как равные, по словам Нилова, — одно из завоеваний американской демократии. Однако дальше этого тезиса дело не идет. В сцене разговора Нилова и Матвея в последний раз появляется тема свободы — и вновь вопрос остается без ответа. Нилову хотелось бы свободы для России, но не этой, американской, а какой-то другой. «Свободы своей, — говорит он, обращаясь к Матвею, — понимаете? Не чужой…».

То, чего не удается Нилову, совершает Матвей с его практичной крестьянской хваткой. Лозинский быстро приспосабливается к американскому образу жизни. Ему неведомы колебания Нилова с его «вечными исканиями»: «Тут у него будут дети, а дети детей уже забудут даже родной язык». Тоска по родине остается, но, судя по всему, новую родину Матвей все-таки нашел.

Следует отметить еще одну сквозную тему повести, представленную в неизменно острых, иронических, даже гротесковых тонах, — изображение американской прессы. Во-первых, автор, блестящий журналист, отмечает в ней абсолютную произвольность интерпретаций фактов, событий, лиц, но при этом — непременно в духе «американских ценностей». Во-вторых, пресса демонстрирует отнюдь не демократическое отношение к людям низшего сорта: для репортеров, как и для судьи, русские — это дикари. В-третьих, поверхностная, напористая провокационность и агрессия вполне заменяют журналистам поиски истины. К тому же пресса лишена открытости. Нелепая история, вызвавшая поток публикаций на страницах газет и солидных журналов о похождениях «русского» в Ныо-Иорке, обвиненного в убийстве (!), после того, как правда, наконец, выясняется, уходит на задворки газетных полос, куда читатели не заглядывают, так что они оказываются в плену откровенно манипулятивного воздействия.

Появление темы американской прессы на страницах повести неслучайно. Для Короленко-журналиста состояние печати является точным портретом нравственной физиономии общества.

В американской демократии, пользующейся услугами подобной репортерской и журналистской профессиональной среды, творится что-то неладное — таков скрытый смысл остроумных сцен, посвященных разработке этой темы, которая составляет дополнительный образный пласт, идущий в качестве параллели сюжетному движению повести, подстегивая, активизируя его. Художественное решение данной темы таково, что она всякий раз возникает как вторжение не персонажных, конкретных зарисовок (кроме первых двух эпизодов: у фонтана и на митинге), а в обобщенных рассуждениях, и эго придает ей несколько «плакатный», публицистический оттенок.