Рискогенность рефлексивного модерна

Социологи выделяют следующие рискогенные черты рефлексивного модерна. Отметим десять из них как наиболее значимых.

• 1. Э. Гидденс прежде всего отмечает крайний динамизм, неимоверно возросшую скорость изменения всех процессов в обществе. Мир не просто быстро меняется, он становится «ускользающим»^[1], т. е. обретает принципиально иную социокультурную динамику. При этом социолог говорит не только об изменении структур и их функций, а о темпах изменений в социальных практиках, образцах поведения людей, их мышлении и знании. Институциональное развитие создает в общественном сознании чувство фрагментации и дисперсии (рассеивания) социальной реальности^[2], что принуждает людей к постоянному выбору альтернатив, т. е. рискам.
• 2. Рефлексивный модерн глобализирует пространство, на котором происходят изменения, что несопоставимо со сферой изменения во всех досовременных обществах, так как практически все регионы мира социально и информационно втянуты во взаимодействие друг с другом. Глобальная интеграции амбивалентна — дисперсия связана с основополагающими тенденциями развития по этому пути. Естественно, и институциональные структуры, и сами люди вынуждены рефлексировать на новые реалии дисперсии, обусловленные глобальной открытостью. Результатом тому становится контингентность с амбивалентными последствиями и зачастую ненамеренными результатами. Так, глобализация активно влияет на локальный социум, что, считает Гидденс, «является причиной возрождения местной культурной идентичности… Местный национализм оживает в ответ на глобализационные тенденции»^[3]. Британский социолог 3. Бауман отмечает амбивалентность мирового туризма, производящего, в частности, риски мирового бродяжничества: ««Верхи», — замечает он, — наслаждаются тем, что могут путешествовать по жизни куда душе угодно и выбирать пункт назначения в зависимости от того, какие удовольствия там можно получить. А «низших» временами просто «вышвыривают» из родных мест, которые они никогда не покинули бы по доброй воле… У бродяг нет других представлений о хорошей жизни: ни альтернативной утопии, ни собственной политической платформы. Они хотят одного — чтобы им разрешили стать туристами, такими, как все остальные… В непоседливом мире туризм — единственная приемлемая форма непоседливости… Мир без бродяг — это утопия общества туристов«^[4]. Эти и другие подобные амбивалентности постоянно воспроизводят риски.
• 3. Внутренняя природа современных институтов становится рефлексивной по отношению к разрывам социальной преемственности, культурним травмам, нарушениям структурно-функциональной целостности. Современный социум реагирует на разрывы и травмы путем развития институциональной рефлексивности, что осуществляется в форме процесса, ведет к структурной и функциональной постоянной незавершенности. Если в традиционном и даже индустриальном обществе событие воспринималось как законченный результат на достаточно определенное время, то ныне, как отмечает Н. Луман, «событие имеет место лишь в процессе, так как своим осуществлением оно обязано избирательности предшествующих и позднейших событий»^[5]. В результате процессного развития появились социальные формы, которые ранее вообще не существовали и даже не имеют корней в прошлом: «Сегодняшняя мировая экономика, привязанная к «электронным деньгам — существующим только в виде цифр на экране компьютера — не имеет аналогов в прошлом»^[6]. В подобного рода современных процессах увеличивается внутренняя невероятность и невероятность отдельных событий, что влечет за собой их рискогенность. Более того, основные рыночные и демократические институты в силу своей рефлексивности порождают процессные риски своего функционирования, которые, по существу, институционализируются.
• 4. Люди также обретают иную природу — из индивидов, получающих идентификации и жизненные шансы от общества (Э. Дюркгейм), они превращаются в акторов, деятелей как в силу своей рефлексивности, так и рефлексивности окружающих. «Правильнее говорить о рефлексивности, — замечает Гидденс, — как явлении, основанном на непрерывном мониторинге деятельности, осуществляемом самими индивидами и окружающими людьми»^[7]. Статусы акторов из стабильных превращаются в процессные социальные маркеры. Если в традиционном и даже индустриальном обществе «провал» статуса означал, как отмечал Э. Гоффман, «социальную смерть людей»^[8], то ныне актор при соответствующих усилиях по формированию своего имиджа может не только реабилитироваться, но и стать «звездой». Рефлексивность помогает акторам формировать и аккумулировать свой риск-опыт, характерный для их социальной группы, который, однако, подвержен дисперсии и находится в постоянном изменении как результат активной деятельности акторов. Все это превращает повседневную жизнь человека в постоянный процесс риск-восприятия (У. Бек) и риск-осмысления (Э. Гидденс).
• 5. Благодаря рефлексивности знания людей также обретают процессное развитие, что предполагает коитиигентиость в постоянной трансформации как социальных институтов, так и моделей поведения самих индивидов с намеренными и ненамеренными последствиями, новыми функциональностями и дисфункциональностями для общества и людей. Па характер как обыденного, так и научного знания всегда оказывал влияние фактор

«стрелы времени«^[9]. Однако наиболее рельефно он стал проявляться лишь во второй половине XX в. Именно тогда лауреатом Нобелевской премии И. Р. Пригожиным был обоснован постулат «стрелы времени», согласно которому имеет место саморазвитие материи, ускоряющаяся, а главное — усложняющаяся динамика материи, что относится не только к неорганическому и органическому мирам, но и к социальным реалиям: «Человеческие сообщества, особенно в наше время, имеют свои, существенно более короткие временные масштабы… С увеличением динамической сложности (от камня к человеческому обществу) роль стрелы времени, эволюционных ритмов возрастает»^[10], — пишут И. Пригожин и И. Стенгерс. Этот постулат правомерно распространить и на интерпретацию динамики знания, которое, по существу, следует за ускоряющейся динамикой человеческих сообществ, отражает ее, побуждает к инновациям, которые всегда рискогенны^[11].

• 6. Процессное развитие особенно проявляется в зарождении и развитии принципиально нового сетевого взаимодействия людей, которое все чаще выходит за рамки локального социума. Включение в любую сеть предполагает неопределенности, связанные с увеличением выборов альтернатив, т. е. необходимостью рисковать, результатом чего могут быть как очевидные блага и приобретения, так и потери.
• 7. Набирает силу процесс рефлексивности людей относительно их самоидентификации, чему способствует существенно трансформирующаяся интимность. Сексуальность становится открытой, «свободно плавающей». Она сегодня «раскрыта и сделана доступной для развития различных вариантов жизненных стилей»^[12]. При этом снижается доминирующая социальная роль мужчины в современном обществе. Межличностные связи освобождаются от зависимости внешних факторов — материального обеспечения, традиций, родства. Они обретают форму «чистой связи», которая имеет ценность для индивидов исключительно благодаря своему внутреннему содержанию. Ее характерными чертами являются взаимные интересы, доверие, преданность индивидов друг другу, при том, что женщина обретает все большую социально-экономическую самостоятельность и независимость. Разумеется, сам выбор идентификаций, их смена несут в себе новые риски как для мужчин, так и для женщин. Дополнительную рискогенность сюда привносит кризис приватности — по 3. Бауману — данный кризис характерен для «текучей» современности и обусловлен ослаблением межчеловеческих связей в целом^[13].
• 8. Процессы детрадиционализации приводят к тому, что жизненный путь личности начинает выступать как отдельно взятый временной сегмент, который почти не связан с преемственностью поколений. Традиционные жизненные ориентиры мало работают при разрешении и преодолении субъективных кризисов. Если в традиционном обществе человек, как правило, полагался на традиции, веру в судьбу или сверхъестественные силы, то ныне он должен сам делать постоянные выборы при решении жизненно важных для него проблем, руководствуясь при этом либо оценками экспертов или тем, что подсказывает ему его риск-опыт. Более того, парадокс заключается в том, что сегодня следование некоторым традициям, которые в силу своей природы игнорируют социальные разрывы, не учитывают новую общественную динамику, может увеличивать риски опасностей и наступления неблагоприятных последствий.
• 9. Современные риски знаменуют расставание с традиционными способами профессиональной и общественной деятельности, в силу чего современный человек оказывается перед лицом неизведанного будущего. Исчисление риска будущего общества никогда не является полным: возможность неожиданных и непредвиденных исходов присуща любой сфере деятельности человека, предполагающей инновации и, соответственно, рискогенность.
• 10. Наконец отметим рискогенность кризиса легитимности — «относительному расхождению между системой и жизненным миром». По Ю. Хабермасу — легитимность — система идей, теоретически обосновывающая законность системы, имеющая целью поддержание существующего порядка. Однако ныне социальные и политические структуры утрачивают общественную поддержку со стороны жизненных миров конкретных индивидов и социальных групп. «Когда под угрозой оказываются функции символического воспроизводства жизненного мира, — пишет Хабермас, — он оказывает упорное сопротивление и успешно удерживает линию фронта между собой и системой»^[14]. Иными словами, в условиях кризиса легитимности для индивида сделать тот или иной оптимальный для себя выбор становится все труднее: рыночные и демократические структуры навязывают предложения и формируют желания, а ценности жизненных миров, личный риск-опыт противятся их однозначному принятию. Возникающая при этом контингентность все чаще оборачивается «не самым лучшим» решением, необходимостью что-то переделать, вплоть до смены деятельности и изменения собственной идентификации со всеми вытекающими отсюда рисками.

• [1] Гидденс Э. Ускользающий мир: как глобализация меняет нашу жизнь: пер. с англ. М.:Весь мир, 2004.
• [2] Guldens A. The Consequences of Modernity. Cambridge: Polity Press, 1990. P. 150.
• [3] Гидденс Э. Ускользающий мир. С. 30.
• [4] Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества: пер. с англ. М.: Весьмир, 2004. С. 124, 134, 138.
• [5] Луман Н. Социальные системы. Очерк общей теории. С. 583.
• [6] Гидденс Э. Ускользающий мир. С. 26.
• [7] Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. С. 41.
• [8] Goffman Е. On Cooling the Mark Out: Some Aspects of Adaptation to Failure // Psychiatry.1952. № 15 (4). P. 463.
• [9] См.: Кравченко С. А. Становление «стрелы времени» научного знания // Вторые Давыдовские чтения. М.: Институт социологии РАН, 2014; Его же. Стрела времени: современныевызовы социологическому знанию // Социологическая наука и социальная практика. 2014.№ 1 (5). С. 110−124.
• [10] Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М.: Эдиториал УРСС, 2001. С. 265.
• [11] См.: Кравченко С. А. Стрела времени: современные вызовы социологическому знанию // Социологическая наука и социальная практика. 2014. № 1 (5). С. 110—124.
• [12] Гидденс Э. Трансформация интимности: пер. с англ. СПб.: Питер, 2004. С. 42—43.
• [13] См.: Bauman Z. Collateral Damage. Social Inequalities in a Global Age. Cambridge: PolityPress, 2011.
• [14] Хабермас Ю. Отношения между системой и жизненным миром в условиях позднегокапитализма // Теоретическая социология: Антология: в 2 ч. Ч. 2. М.: Книжный дом «Университет», 2002. С. 365.