Универсалии языков культуры

Мысль о возможности выделения инвариантов, лежащих в основании всей вавилонской «библиотеки» языков (не только вербальных), крайне притягательна, ведь это позволит вывести наиболее общие алгоритмы кодирования информации в культуре. Кажется, что задача выведения общесемиотических параметров для всех знаковых систем очень проблематична (вспомним, насколько отличны друг от друга твердые и мягкие языки).

В лингвистике для описания всего многообразия естественных (вербальных) языков успешно разработана система параметров описания. Например, это так называемые уровневые универсалии: фонетические, морфолого-синтаксические и др. Однако эти параметры не являются обязательными для всех невербальных систем без исключения.

Рассмотрим возможность описывать невербальные языки с точки зрения фонетики как системы незнаковых технических элементов, принимающих участие в формировании материи языка. Мы определенно можем говорить о фонетике, анализируя язык музыки. Звукоряд включает основные тона определенной тональности и звуки, выступающие знаками потенциальной модуляции в другие тональности. На этом основании можно вводить понятие звуковой оппозиции, которую составляет, например, интервальное расстояние между тоникой и доминантой, тоникой и субдоминантой. А вот в визуальном тексте (фотографии и др.) или языке формальной логики уровень сигналов, не являющихся собственно знаками, не выделяется. В музыке в качестве грамматических парадигм можно рассматривать гармонические последовательности и системы обращений трезвучий каждой ступени. В визуальных же языках такие парадигмы не представлены, но, как и в музыке, в качестве синтаксических построений возникают композиция и перспектива.

В итоге для всего многообразия носителей информации в культуре остается практически один общий признак: они должны быть материальны, иначе их восприятие окажется невозможным. Поэтому поиск общесемиотических универсалий следует связывать не с материей знаковых систем, а с характером функционирования языков в аспектах семиозиса — прагматикой, семантикой и синтактикой:

• — в прагматическом описании языков обнаружатся их общие функции и степень зависимости сообщения от субъекта речи и адресата;
• — в аспекте семантики все языки потенциально обладают возможностями отображать свои референты по типу индексов, икон, символов и их комбинаций, создавая соответствующие значения. Для знаков любых систем характерна асимметрия между планами выражения и содержания. Как одно понятие может выражаться через спектр знаков, так и один знаконоситель может отсылать к нескольким понятиям;
• — в плане синтактики языки обладают кодом комбинаторики, который, в свою очередь, предполагает наличие структурных отношений в системе (иерархии знаков, их парадигматики и синтагматики).

Семантический и синтаксический аспекты языка определяют его операционные возможности. Среди них образование новых знаков из субзнаков (например, морфем) или на базе уже имеющихся знаков; правила сочетаемости знаков, семантический потенциал знаков и др.

Все языки культуры реализуют свой потенциал в форме текстов, которые создаются кем-то, для кого-то и с определенными целями. Так языки обретают жизнь, переходя от потенции к возможности.

Наиболее общие функции знаковых систем связаны с адаптацией человека к миру. Язык обеспечивает для человека «рождение» и «присутствие» реальности, поскольку в операциях индексации (выделения и номинации) и иконического описания вещи предстают перед человеком как существующие объекты познания. Единственно возможный доступ к миру человек получает через свои языки. Ю. Лотман неоднократно подчеркивал, что как языковое существо человек не может воспринимать несемиотизированные (не ставшие знаком) феномены. Реальность только тогда в прямом смысле становится реальностью, когда она переводится на язык. Чеслав Милош пишет:

«Люди, города и целые страны исчезают только потому, что не были „переведены“ в знаки, что мы не нашли слов, способных остановить их уход в небытие»^[1].

И у него же единственным доказательством существования панны N является текст о ней. Это касается не только вербальных текстов. Портреты, созданные художником и композитором, также подтверждают, что, например, некая панна N присутствует в этом мире. В итоге реальность существует, только будучи зафиксированной в каком-либо языке. И тогда владение языками тождественно обладанию миром^[2].

Одновременно все языки служат инструментами познания мира. Многие и многие его черты так и остались бы для нас незамеченными, не будь поэтов, художников, музыкантов, философов и ученых. Список открытых искусством «подробностей» бытия бесконечен. Вот примеры из Милорада Павича, который обнаружил существование «внутренней стороны ветра», а также чудесные возможности «улыбаться на чистейшем иврите», «молчать на неизвестном языке» и «проснуться в языке, похожем на русский».

Перевод вещного мира в знаки обеспечивает возможность его понимания. Именно потому мир читается нами как книга, где «все зримое существует для обозначения и объяснения невидимого, и каждая малая вещь говорит о несказуемой благости ее сотворившего»^[3]. Механизм семиотического перевода подобен химическим процессам. Клетка усваивает внешние химические вещества только в том случае, если они трансформированы в биохимические структуры, свойственные самой клетке. Оба случая — частные проявления одного и того же закона адаптации к внешней среде^[4].

Разнообразие семиотических систем может объясняться необходимостью разноаспектного познания реальности. Это достаточно непривычно для большинства людей, которые со школьной скамьи, не задумываясь, автоматически связывают языки прежде всего с коммуникацией. В распространении этого «знания» принимают участие даже учебники по лингвистике. Возможно, говорит Т. Черниговская:

«Стоит еще раз прислушаться к Хомскому, считающему, что язык для коммуникации не так уж хорошо приспособлен, а сформировался главным образом для структурирования мышления, то есть для процессов внутренних. А внутренние — это мышление. Язык — для мышления, то есть для адаптации к миру; коммуникативная функция в этом случае является как бы побочным продуктом»^[5].

Вербальный язык возник как результат эволюционной адаптации^[6]. Но в этом же контексте следует говорить и о жестово-мимических системах. Языки искусств и наук продолжают эту эволюционную линию. И даже любой процесс перевода (внутриязыкового, межсемиотического, между вербальными языками) также надо рассматривать как форму приспособления одной системы к другой.

Все знаковые системы производят категориальную разметку мира, что, в частности, не позволяет им становиться зеркалами реальности. Это положение также можно отнести к числу универсальных. Языковая категоризация (важнейший инструмент адаптации к миру) — это эффективное средство противостояния хаосу бесконечных сенсорных сигналов и впечатлений. Без их систематизации мир уподобится борхесовскому саду расходящихся тропок. Используя аналогии и сходства, человек заключает все существующее в классы и парадигмы:

«Ясно, что простейший путь ухватить реальность и хоть как-то ее организовать для внутреннего употребления — это оперировать множествами. Для человеческого (NB!) употребления»^[7].

Языки помогают нам не потеряться также и в социальной действительности, поскольку их категориальные сетки — ключ к пониманию собеседника. Эта мысль замечательно актуализирована в названии одной из глав книги Николаса Эванса: Your Mind in Mine: Social Cognition in Grammar («Твой разум — в моем: социокогнитивная грамматика»)^[8].

Мир — пространство, размеченное нашими языками. Разметки принимают вид географических карт, грамматических категорий, типизаций в литературе, стилистических парадигм, периодической системы химических элементов, квинтового круга тональностей в музыке. Всё это и многое другое — результаты разноаспектного познания мира. Но одновременно любые систематизации работают как когнитивные фильтры, сквозь которые мы видим реальность так, как позволяют наши языки.

Разные языки по-разному «собирают» мир, продолжая увеличивать число парадигм за счет альтернативных категоризаций. Так, в эссе «Аналитический язык Джона Уилкинса» X. Л. Борхес предлагает странную классификацию животных, которые делятся:

• а) на принадлежащих Императору,
• б) набальзамированных,
• в) прирученных,
• г) молочных поросят,
• д) сирен,
• е) сказочных,
• ж) бродячих собак,
• з) включенных в эту классификацию,
• и) бегающих как сумасшедшие,
• к) бесчисленных,
• л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти,
• м) прочих,
• н) разбивших цветочную вазу,
• о) похожих издали на мух^[9].

Как ни странно, но и такая классификация позволяет производить категоризацию собак по каждому из параметров.

Все языки не обладают параметром автономности. Они показывают различную степень зависимостей от субъекта, мира, других языков. В этом контексте интересно отметить, что степень панорамности мышления человека действительно определяется числом языков, которыми он владеет. А вот мир как таковой не зависит от того, кто и на каких языках его репрезентирует. По крайней мере, мы допускаем, что реальность существовала и существует до и вне репрезентаций. Правда, вне репрезентаций мы ничего не можем сказать о ней.

В употреблении одних систем мы в большей степени ориентируемся на их правила, и здесь зависим от языка. Так, в математическом нарративе а + в = с речь идет о возможности слияния двух классов некоторых объектов, результатом чего становится возникновение нового класса с. Начало сюжета (а + в)^[10] имеет только одно продолжение: а^[10] + + 2ав + в^[10]. Правила системы не позволяют задать вопрос, кто такие или что такое айв? Подразумевается, что это непременно классы объектов, даже если теоретически они могут быть представлены одним членом. Но именно благодаря тому, что язык математики позволяет видеть закономерности мира в отвлечении от конкретных вещей и вне чувственных образов, мы можем войти в состояние мистического благоговения перед совершенством круга, тайной Vl, бесконечностью геометрической точки:

«Я знал, но и всякий ощутил бы под чарами мерной пульсации, что период колебаний определен отношением квадратного корня длины нити к числу п, которое иррационально для подлунных умов, перед лицом божественной Рацио неукоснительно сопрягает окружности с диаметрами любых существующих кругов»^[13].

Замечательный математик и физик Роджер Пенроуз убежден, что физический и ментальный миры в каком-то смысле являются актуализацией вневременных платоновских представлений о числе, круге и других понятий чистой математики^[10]. Таким образом здесь не только человек (способ его мышления, картина мира), но и сама реальность оказываются в зависимости от языка.

Рождение произведений искусства, наоборот, предопределяется интенцией субъекта, и тогда алгоритмы языков и создание картин мира (вернее, возможных миров) оказываются во власти человека. Отступление от языковых правил или их преодоление — это предпосылка возникновения самого искусства. Как для образования жемчужины в раковине, лежащей на дне океана, нужна песчинка (инородная неправильность)^[15], так и поэт, композитор, художник, балетмейстер преодолевают гравитацию конвенций своих языков. Стихотворение должно быть безукоризненно до неправильности. Неправильности подобны родинкам на теле стихотворения, и по ним мы узнаем самого творца^[16]. Так, употребление деепричастного оборота, открыто нарушающее правило русской грамматики, позволяет О. Мандельштаму сказать о легкости и эфемерности бытия, не произнося этих слов, ведь в «подвешенном», ни к чему не прикрепленном состоянии уже находится сам деепричастный оборот:

Немного красного вина, Немного солнечного мая —.

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна.

О. Мандельштам. Невыразимая печаль, 1909.

Тот же эффект достигает и композитор, который после блужданий по тропинкам модуляций в конце сочинения так и не возвращается «домой», в исходную тональность.

Уже обсуждался вопрос о том, онтологическая природа референтов влияет на структурные параметры языков, делая их твердыми или мягкими. Так, система абстрактных величин и отношений, которая репрезентируется формальными языками, может описываться как мир неизменных сущностей. Вот почему и сами формальные языки становятся, в терминологии В. Налимова, «твердыми». Их знаки обладают строгой конвенцией значений, их грамматика исключает альтернативные (авторские) категоризации, употребление системы подчинено жесткой логике алгоритмов, текстопорождение определяется как бесконтекстное, поскольку напрямую не зависит от дискурса. Например, процедура упрощения алгебраического тождества не изменяется в зависимости от гендерной принадлежности субъекта, его социального статуса и других характеристик личности. Напротив, если референтами отображения становятся вещи физического мира, то сам факт постоянной изменчивости их атрибутов, а также невозможность одновременно отобразить всю их систему приводят к тому, что языки (например, визуальные искусства) вынуждены постоянно подстраиваться под ускользающую реальность — менять стилистические установки, совершенствовать инструменты репрезентации. Такой характер функционирования искусств позволяет рассматривать их в качестве мягких языков культуры.

Отличаясь друг от друга преимущественным способом означивания референтов (индексальный иконизм или индексальный символизм), все языки с разной скоростью идут по пути все большего сворачивания информации. Формально это проявляется в возможности переключения индексального и иконического кодов на символическое прочтение. Функционально связано с необходимостью расширить пространство отображения, включив в число потенциальных референтов абстрактные объекты. Так, за номинацией «лее» стоит не только сам лев, но и идеи мужества, верности или, напротив, жестокости. В своем эволюционном развитии языки, отдаляясь от мира, увеличивают степень своей абстрактности, а также дистанцию между миром и человеком. Следствием такого разрыва становится, например, возникновение парадигм и рождение грамматики. Несомненно, тенденция сжатия информации, общая для всех знаковых систем, связана также и с необходимостью увеличивать объем нашей памяти «вглубь». Но происходит это не за счет увеличения числа знаков, а через метафоризацию — создание системы связей одного носителя с несколькими референтами.

Анализ функционирования каждого языка позволяет делать предположения о степени его семиотической сложности. На начальном этапе она, естественно, определяется числом базовых знаков и грамматических алгоритмов, предписывающих их комбинации. Сложности овладения языком / правилами порождения и интерпретации его текстов связаны не с формальным объемом словаря, а со степенью колебаний знаков между диктатом семантико-грамматических конвенций и энтропийной неопределенностью, то есть случаями непредсказуемого поведения системы. Как правило, языки не настроены на жесткость алгоритмов, и «это может быть объяснено только запросами самого когнитивного ментального пространства, если не сказать — самого мира»^[17]. Исключение, пожалуй, составляют формальные языки, ведь мир, который они репрезентируют, неопределенен в меньшей степени, нежели ментальная сфера человека.

Вопросы и задания

• 1. Все языки являются знаковыми системами. Но все ли знаковые системы — это языки? Рассмотрите это положение на примере системы знаков дорожного движения и системы смайликов.
• • Что в этих системах выступает в качестве референта? Какую информацию можно передавать посредством этих систем?
• • Какой способ репрезентации использует система?
• • Опишите степень креативности этих знаков.
• • Обладают ли эти системы иерархической лестницей знаков?
• • Оцените морфосинтаксическую оснащенность этих знаковых систем.
• 2. Очертите основные параметры, которые можно считать инвариантами всех семиотических систем.
• 3. Покажите на примерах с использованием разносемиотических систем, как одно понятие может выражаться через спектр знаков, а один знаконоситель может стать знаком нескольких понятий.
• 4. Как Вы понимаете следующее выражение Станислава Лема: «языки нам никогда не удается „до конца раскусить“, то есть однозначно формализовать»?
• 5. На примере вербального языка покажите, как в его системе реализуются, казалось бы исключающие друг друга принципы экономии и избыточности, линейности высказывания и континуальности смысла.

• 6. В процессе своего развития языковые системы движутся в сторону все большей рациональности, что увеличивает разрыв между человеком и миром. Покажите это на примерах функционирования различных языков культуры.
• 7. Покажите на примерах, как человек использует инструменты, позволяющие создать альтернативную (знаковую) реальность:
  • • метафора и альтернативная категоризация реальности;
  • • создание новых знаков и индивидуальных правил их комбинирования, расширение семантического спектра знака;
  • • локализация абстракций в точках физического времени и пространства (операции индексальной номинации и иконического отображения);
  • • создание дискурсивного измерения текста (как следует построить текст, повествующий, например, не о бабочке как классе, а именно об этой бабочке?).
• 8. Почему метатекстуальная функция является семиотической универсалией — обязательной характеристикой любого языка. В чем заключается метатекстовая функция вербального языка по отношению к другим системам, в том числе и вербальным?

• [1] Milosz Cz. Ziemia Ulro. Krakow: Znak, 2000. S. 66.
• [2] Хайдеггер M. Путь к языку //Хайдеггер М. Время и бытие: статьи и выступления /пер. с нем. В. Бибихина. М.: Республика, 1993. С. 195.
• [3] Эко У. Имя розы. С. 340.
• [4] Лотман Ю. М. О семиосфере // Лотман Ю. М. Чему учатся люди. Статьии заметки. М.: Центр книги Рудомино, 2010. С. 82—109.
• [5] Черниговская Т. В. Чеширская улыбка кота Шредингера: язык и сознание. М. :Языки славянской культуры, 2013. С. 13; Об этом же и Кравченко А. В. Знак, значение, знание. Очерк когнитивной философии языка. Иркутск: Изд-во ОГУП «Иркутскаяобластная типография № 1», 2001. С. 90.
• [6] Линкер С. Язык как инстинкт / пер. с англ. Е. В. Кайдаловой. М.: Едиториал УРСС, 2004. С. 16.
• [7] Черниговская Т. В. Чеширская улыбка кота Шредингера: язык и сознание. С. 22, 67.
• [8] Evans N. Dying words: Endangered languages and what they have to tell us. Malden, MA: Wiley-Blackwell, 2010. 287 p.
• [9] Борхес X. Л. Аналитический язык Джона Уилкинса // Борхес X. Л. Стихотворения.Новеллы. Эссе. С. 510. Эту классификацию неоднократно воспроизводит У. Эко, в частности, в книге «Поиски совершенного языка в европейской культуре».
• [10] Хокинг С. Большое, малое и человеческий разум / пер. с англ. А. Хачояна. СПб. :Амфора, 2014. С. 16, 96.
• [11] Хокинг С. Большое, малое и человеческий разум / пер. с англ. А. Хачояна. СПб. :Амфора, 2014. С. 16, 96.
• [12] Хокинг С. Большое, малое и человеческий разум / пер. с англ. А. Хачояна. СПб. :Амфора, 2014. С. 16, 96.
• [13] Эко У. Маятник Фуко. С. 9—10.
• [14] Хокинг С. Большое, малое и человеческий разум / пер. с англ. А. Хачояна. СПб. :Амфора, 2014. С. 16, 96.
• [15] Шнитке А. Альфред Шнитке: беседы, выступления, статьи. URL: https://monocler.ru/shnitke-besedi/.
• [16] Гумилев Н. С. Жизнь стиха // Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. М.: Современник, 1990. С. 49.
• [17] Черниговская Т. В. Чеширская улыбка кота Шрёдингера: язык и сознание. М. :Языки славянской культуры, 2003. С. 15.