Доксогенез в аспекте творчества

Доксогенез в аспекте творчества

Наиболее близкое понимание сути доксогенеза, или процесса интеллектуального творчества, как взаимодействия разных по характеру, но имеющих один и тоже общий предмет мнений, позволяющее адекватно и корректно раскрыть специфику отношений между ними, было предложено в концепции интеллектуальных сетей Коллинза. Так, согласно Коллинзу, интеллектуальная сеть — это сообщество имплицитного учета его членами существования друг друга, когда противостоящие позиции, то есть некоторые вполне определенные мнения, в пространстве интеллектуального внимания структурируют друг друга посредством своей аргументации.

Необходимо отметить, что в целом структура пространства интеллектуального внимания предполагает наличие трех важнейших компонентов. Во-первых, пространство интеллектуального внимания имеет в качестве своего центра некоторый предмет, который выступает, по сути, как организующая данное пространство сила. Во-вторых, в пространстве интеллектуального внимания содержится некоторое вполне определенное число позиций — конкретных мнений, или доксоморфных интерпретаций некоторого общего для них всех предмета. И, наконец, в-третьих, все наличные позиции в пространстве интеллектуального внимания, то есть вполне конкретные мнения, состоят между собой в тех или иных отношениях. Теперь, исходя из такого рода структуры пространства интеллектуального внимания, следует отметить, что суть доксогенеза, или механизма выдвижения и становления нового мнения — A_n, состоит в том, что каждая новая интеллектуальная позиция, предлагающая тот или иной вполне определенный способ описания некоторого предмета, который является общим для уже существующих мнений — A_n+_m — «со-мнений», организуется вокруг данного предмета, как центра пространства интеллектуального внимания.

Это, на первый взгляд, тривиальное утверждение позволяет сделать ряд важнейших выводов о природе правил, которым подчиняется такая особая познавательная форма, как мнение. Последовательная критика эссенциалистских по своей сути взглядов, позволяющая утверждать, что предмет мнения — «мнимое» — не имеет никакой «сущности» или иной тождественной ей ингерентной структуры, дает все основания для вывода, согласно которому в момент своего создания и выдвижения новое мнение — An, предлагающее некоторый вполне определенный способ описания своего предмета — «точку зрения» на него, оказывается в ситуации давления со стороны уже имеющихся о данном предмете иных мнений, или «со-мнений». Иными словами, опираясь на уже рассмотренную структуру пространства интеллектуального внимания, необходимо сделать вывод о том, что механизм создания и выдвижения нового мнения находится под влиянием эффекта «доксогенного давления», возникающего в момент доксогенеза, а это, в свою очередь, дает все основания для аргументации в пользу идеи, согласно которой если значение некоторого мнения — это его употребление в процессе доксоморфного дискурса, или в целом доксоморфного использования языка, то, соответственно, утверждение о том, что некоторые осмысленные конечные множества высказываний, выражаемые вполне конкретными совокупностями предложений, получают свое значение отчасти благодаря тем условиям, при которых они создаются и выдвигаются, позволяет вполне естественно заключить, что те «со-мнения», которые составляют непосредственное окружение некоторого мнения — An — в пространстве интеллектуального внимания, имея общий с ним «мнимый» предмет, образуют, по крайней мере, часть этого контекста.

Необходимо отметить, что адекватный, то есть находящийся в полном соответствии со всеми основными принципами доксологии, и одновременно тщательный анализ «доксогенного давления», а также всех возможных его следствий позволяют осуществить идеи, составляющие основание лейбницевской метафизики и касающиеся описания отношений между субстанциями. Так, согласно Лейбницу, каждая субстанция является отражением всех других субстанций и, как следствие, удаление из универсума даже только одной субстанции делает оставшиеся субстанции несовершенными и неясными. Отсюда отношения между субстанциями носят совершенно особый характер: поскольку субстанция имеет бесконечный объем, ведь она выражает все, то, соответственно, каждая субстанция бывает ограниченной в зависимости от более или менее совершенного способа своего выражения, то есть «.субстанции взаимно мешают одна другой или ограничивают друг друга, в этом смысле они действуют одна на другую и принуждены, так сказать, приспособляться друг к другу».

Опираясь на все эти утверждения, необходимо отметить, что не следует понимать «доксогенное давление», возникающее в пространстве интеллектуального внимания в ситуации, когда о некотором «мнимом» предмете имеется определенное число мнений — «со-мнений», как своего рода причину возникновения нового вполне конкретного мнения — An, мыслимое содержание которого является лишь простым следствием содержаний уже имеющихся «со-мнений», что позволяет сделать важнейший для доксологии вывод, согласно которому мнения не произвольны, но в то же самое время и не необходимы. По сути, «доксогенное давление» является той инстанцией, которая устанавливает для других доксогентов лишь предпосылки для их решений, которые они принимают во внимание в процессе создания и выдвижения ими своих собственных мнений о некотором предмете, но никогда не непосредственно сами эти решения, или, иными словами, то конкретное мыслимое содержание, вкладываемое каждым доксогентом в создаваемую и выдвигаемую им доксу, то есть мнение как таковое, что, соответственно, дает все основания для утверждения принципа «содержательной автономии доксы».

Необходимо отметить, что не следует обвинять доксологию в релятивизме, ведь утверждаемый ею принцип «содержательной автономии доксы» скорее представляет собой некоторого рода квазирелятивизм, в котором сама относительность оказывается относительной, поскольку теперь все зависит отнюдь не от отношений между предметом и высказыванием о нем, а в первую очередь от «соотнесенности с со-мнением», что превращает тем самым чисто релятивистскую «относительность» в доксоморфную «со-относительность», иными словами, высказывания в процессе доксоморфного дискурса делаются не столько относительно чего-либо, например, некоторого устойчивого фрагмента реальности, сколько соотносительно «сомнений», и, соответственно, отсюда сомневаться относительно чего бы то ни было — это лишь значит учитывать иные мнения, то есть соотноситься с ними. Безусловно, что в такого рода ситуации особое значение приобретает усиление эристического компонента в процессах доксоморфного дискурса, иногда даже в ущерб эвристическому, когда вполне определенные познавательные практики выстраиваются исключительно согласно риторическим моделям. При этом наличие в доксоморфном дискурсе эристических компонентов не в последнюю очередь связано и с необходимостью артикуляции «предметности» как таковой; и именно «.спор. есть причина предметов», то есть «.благодаря спору возникают предметы как таковые.», поскольку сам «предмет» — это не что иное, как интенсификация сказанного в споре, а, соответственно, «предметность» есть нечто, что основывается на сказанном о предметах.

Сам принцип, запрещающий сводить содержание предмета доксы — «мнимого» — к совокупности содержаний отдельных вполне конкретных докс о данном «мнимом» предмете, предполагает проведение фундаментального различия между, с одной стороны, quod est некоей вещи, то есть тем, каковой эта вещь является, что она такое как целое вместе со своими акциденциями — «этостью», или реальностью вещи, и с другой стороны, quo est — тем, благодаря чему данная вещь делается таковой, то есть тем, что принято именовать субсистенцией, причем следует особо отметить, что указанное различие, впервые в явной форме сформулированное Гильбертом Порретанским, позволяет корректно разрабатывать идею творения одной субстанцией другой, отличной от нее по сущности. При этом, согласно Гильберту, «этость» свидетельствует о реальности вещи, поскольку лишь «это» существует, а это означает, что само по себе существование quod est — это знак конечной реальности, в то время как quid est — «чтойность», или, по сути, сущность — essentia — вещи, есть свидетельство ее возможности, хотя, безусловно, что «чтойность» не отвечает на вопрос, действительно ли существует вещь, так как вполне возможно знать сущность некоей вещи, но не знать, существует ли она. Соответственно, именно для снятия возникающих затруднений Гильберт и вводит идею quo est, призванную выразить «то, благодаря чему вещь есть». Следует отметить, что вводя данную идею, Гильберт прекрасно осознает эквивока — тивность quo est, а следовательно, и опасность, которая может возникнуть при неправильном понимании quo est, поскольку если под quo est понимать «чтойность», обнаруживающую возможность вещи, то это означает не что иное, как заданность определенного типа бытия самой вещью, хотя между тем невозможно, чтобы бытие вещи исходило только и непосредственно от ее «чтойности» как от единой производящей причины, ибо в таком случае она была бы причиной самой себя, что невозможно. Именно поэтому необходимо, чтобы вещь, имеющая иное бытие, чем ее природа, образовывалась «благодаря» другому, или другой сущности, а это и предполагает необходимость идеи сотворения. В целом все рассуждения и изощренная аргументация Гильберта Порретанского, взятые относительно такой особой познавательной формы, как мнение, означают, что «существование» предмета доксы — «мнимого» — происходит quo est, или «благодаря» наличию некоторой «точки зрения», имплицитно содержащейся в любом мнении, хотя несомненно, что и в свою очередь «мнимое», взятое per se, то есть само по себе, суть чистая возможность предмета.

Таким образом, опираясь на все приведенные выше рассуждения, оказывается необходимым сформулировать еще одно из важнейших для доксологии утверждений — принцип «аподиктичности „со-мнения“», согласно которому существование «со-мнения» не проблематично, а аподиктично, ведь доксоморфный, или, по сути, интерпретативный, способ понимания мира или фрагмента реальности может быть осуществлен только при наличии множества разных докс, имплицитно содержащих «точки зрения» на них, то есть в условиях множественности мнений. Иными словами, поскольку доксоморфные интерпретации позволяют взаимно определять имплицитно содержащиеся в них «точки зрения», то, соответственно, максимальная ясность в процессе доксоморфного дискурса может быть достигнута исключительно посредством множественности доксоморфных интерпретаций, но никак не редукцией всего их разнообразия к одной — единственной. Следует отметить, что по сути своей доксоморфный дискурс предполагает в совершенно особом смысле, бесконтрольную свободу интерпретации, которая заключается в таком особом свойстве доксоморфного описания, как катахрезичность, когда даже «старые» доксоморфные интерпретации, отвергнутые в некоторый вполне определенный момент как неудовлетворительные, то есть несоответствующие этому моменту, должны сохраняться как потенциально возможные, а также актуально доступные, вследствие их множественности, способы интерпретаций вообще. Отсюда, соответственно, в силу «конкуренции и борьбы» доксоморфных интерпретаций становится невозможно выделить из них некоторую «единственно-правильную», определяемую как supredoxa, что как результат с необходимостью утверждает принципиальную невозможность различить между собой тот или иной предмет доксы — «мнимое» — и непосредственно само доксо — морфное описание этого «мнимого» предмета.

Из всего этого следует, что мнения интерпретируют мир или фрагмент реальности просто как наличную данность, никогда не проблематизируя ее, подобно тому, как это делает номотетико-дедуктивная форма аргументации, а это в свою очередь создает проблему натянутости отношений между структурами доксоморфной интерпретации, то есть доксы как целого, и структурами действительности, то есть референтами. Если в классической эпистемологии принято согласовывать различные интерпретации через их соотнесение с фактами, то, соответственно, доксология настаивает на принципиальной необходимости согласовывать их с теми аргументами, которые действительно содержит некоторая вполне определенная докса, что, по сути, ставит в целом под вопрос определяющую роль референта, или означаемого, в доксоморфном дискурсе и, как следствие, влечет за собой признание необязательности связи между актом референции и истиной. Иными словами, для того, чтобы некоторое имя собственное — «S^q» — указывало на определенный «мнимый» предмет — Q, совсем не нужно, чтобы дескрипция данного «мнимого» предмета была истинной, то есть вовсе не требуется, чтобы смысл обеспечивал репрезентацию этого «мнимого» предмета, поскольку в процессе доксоморфного дискурса вполне можно ссылаться на «мнимый» предмет, даже не имея его истинностного описания. Таким образом, поскольку в доксоморфном дискурсе связь между референцией и истинностью полностью теряет свою императивность, то, соответственно, референт некоторого имени собственного — «S^q» — «мнимого» предмета Q устанавливается лишь способом употребления данного имени. Ведь такое осмысленное конечное множество высказываний, как докса, имплицитно содержащая «точку зрения», обладает особенным самореференциальным характером, что тем самым открывает простор для полной эксплуатации риторической составляющей мнения, так как теперь оно никак не связано требованием обязательного соблюдения истины в описании референта.

доксогенный творчество коллинз аподиктичность.