Роль книг в формировании творческой личности

В центре романа — личность, показанная в процессе непрерывного становления, внутреннего духовного обогащения. Это необычный рядовой человек, а художественно одаренная личность. Неторопливо и внимательно прослеживает Бунин историю духовного созревания Алексея Арсеньева.

Незаметно и постепенно вступает герой в жизнь сознательную. Мир расширяется, обогащается новыми впечатлениями. Здесь и радость первооткрытия и горечь от первых переживаний: гибель Сеньки, упавшего вместе с лошадью в страшный и таинственный «провал» на дне оврага, смерть маленькой сестренки Нади.

Пробуждается воображение под воздействием сказок матери и особенно бесед с домашним учителем Баскаковым, странным, неуживчивым и талантливым человеком, научившим ребенка читать и писать, полюбить Пушкина, Лермонтова, Гоголя.

В романе «Жизнь Арсеньева» много места отведено воспоминаниям о силе художественного слова. Мать Алеши читала ему произведения Пушкина. Учитель Баскаков учил Алешу читать по переводу на русский язык «Дон Кихота» Сервантеса. Затем сам юноша, покинув обучение в гимназии, читал много разных книг.

В восемнадцатой главе книги второй романа, рассказывая о посещении усадьбы в Васильевском, где проживала двоюродная сестра Алеши, он охарактеризовал домашнюю библиотеку хозяина усадьбы Писарева:

«В этом году сношения между нашими домами возобновились, — старик умер, — и я получил полную возможность распоряжаться всей той библиотекой, которую он собрал за свой долгий век. Там оказалось множество чудеснейших томиков в толстых переплетах из темно-золотистой кожи с золотыми звездочками на корешках — Сумароков, Анна Бунина, Державин, Батюшков, Жуковский, Веневитинов, Языков, Козлов, Баратынский…

Как восхитительны были их романтические виньетки, — лиры, урны, шлемы, венки, — их шрифт, их шершавая, чаще всего синеватая бумага и чистая, стройная красота, благородство, высокий строй всего того, что было на этой бумаге напечатано! С этими томиками я пережил все свои первые юношеские мечты, первую полную жажду писать самому, первые попытки утолить ее, сладострастие воображения. Оно, это воображение, было поистине чудодейственно" [11, с.101].

Особенно восторгался юноша произведениями Пушкина. «Пушкин был для меня в ту пору подлинной частью моей жизни», — пишет повествователь романа. И отвечает на риторический вопрос, когда великий русский поэт вошел в его жизнь:

«Когда он вошел в меня? Я слышал о нем с младенчества, и имя его всегда упоминалось у нас с какой-то почти родственной фамильярностью, как имя человека вполне „нашего“ по тому общему, особому кругу, к которому мы принадлежали вместе с ним. Да он и писал все только „наше“, для нас и с нашими чувствами. Буря, что в его стихах мглой крыла небо, „вихри снежные крутя“, была та самая, что бушевала в зимние вечера вокруг Каменского хутора. Мать иногда читала мне (певуче и мечтательно, на старомодный лад, с милой, томной улыбкой): „Вчера за чашей пуншевою с гусаром я сидел“ — и я спрашивал: „С каким гусаром, мама? С покойным дяденькой?“ Она читала: „Цветок засохший, безуханный, забытый в книге, вижу я“ — и я видел этот цветок в ее собственном девичьем альбоме… Что же до моей юности, то вся она прошла с Пушкиным» [11, с.126].

И еще теплые слова сказал повествователь о детском восприятии пролога к «Руслану и Людмиле»:

«Казалось бы, какой пустяк — несколько хороших, пусть даже прекрасных, на редкость прекрасных стихов! А меж тем они на весь век вошли во все мое существо, стали одной из высших радостей, пережитых мной на земле. Казалось бы, какой вздор — какое-то никогда и нигде не существовавшее лукоморье, какой-то „ученый“ кот, ни с того ни с сего очутившийся на нем и зачем-то прикованный к дубу, какой-то леший, русалки и „на неведомых дорожках следы невиданных зверей“. Но очевидно, в том-то и дело, что вздор, нечто нелепое, небывалое, а не что-нибудь разумное, подлинное; в том-то и сила, что и над самим стихотворцем колдовал кто-то неразумный, хмельной и „ученый“ в хмельном деле: чего стоит одна эта ворожба кругообразных, непрестанных движений („и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом“) и эти „неведомые“ дорожки, и „следы невиданных зверей“ , — только следы, а не самые звери! — и это „о заре“, а не на заре, та простота, точность, яркость начала (лукоморье, зеленей дуб, златая цепь), а потом — сон, наважденье, многообразие, путаница, что-то плывущее и меняющееся, подобно ранним утренним туманам и облакам какой-то заповедной северной страны, дремучих лесов у лукоморья, столь волшебного» [11, с.37−38].

Среди книг, которые произвели впечатление на Алешу в детстве, охарактеризованы «Демон», «Мцыри», «Тамань» Лермонтова, «Старосветские помещики» и «Страшная месть» Гоголя. Охарактеризованы поэтика этих произведений и и как они влияли на юную душу.

Великое впечатление на Алешу имела повесть Н. В. Гоголя «Страшная месть», которая пробудила в его душе «то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить вовеки — чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается. Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в Него» [11, с.40].

Упоминаются и другие авторы, произведениями которых зачитывается Алеша. Он читал стихи В. А. Жуковского, Н. М. Языкова, Я. П. Полонского, Н. А. Некрасова, А. А. Фета, «Фауста» И.В. Г ете, «Войну и Мир» Л. Н. Толстого, произведения «Господа Головлевы» и «История одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина.

Повествователь часто в свою речь вставляет реминисценции из чужих текстов. Прежде всего из произведений А. С. Пушкина:

«Вот я просыпаюсь в морозное солнечное утро, и мне вдвойне радостно, потому что я восклицаю вместе с ним: «мороз и солнце, день чудесный» — с ним, который не только так чудесно сказал про это утро, но дал мне вместе с тем и некий чудесный образ:

Еще ты дремлешь, друг прелестный …

Вот, проснувшись в метель, я вспоминаю, что мы нынче едем на охоту с гончими, и опять начинаю день так же, как он:

Вопросами: тепло ль? утихла ли метель, Пороша есть иль нет?

И можно ли постель Оставить для седла, иль лучше до обеда Возиться с старыми журналами соседа?" [11, с.126−127].

Естественно, что увлечение поэзией было проявлением внутренней потребности творческой личности. Рассказывая о годах, когда Алеша был гимназистом, он припомнил, как под влиянием стихов Пушкина начал сам слагать стихи:

«И вот настали для меня те волшебные дни -;

Когда в таинственных долинах, Весной, при кликах лебединых, Близ вод, сиявших в тишине, Являться стала муза мне …

Ни лицейских садов, ни царско-сельских озер и лебедей, ничего этого мне, потомку «промотавшихся отцов», в удел уже не досталось. Но великая и божественная новизна, свежесть и радость «всех впечатлений бытия», но долины, всегда и всюду таинственные для юного сердца, но сияющие в тишине воды и первые, жалкие, неумелые, но незабвенные встречи с музой — все это у меня было. То, среди чего, говоря словами Пушкина, «расцветал» я, очень не походило на царско-сельские парки. Но как пленительно, как родственно звучали для меня тогда пушкинские строки о них! Как живо выражали они существенность того, чем полна была моя душа, — те тайные лебединые клики, что порою так горячо и призывно оглашали ее! И не все ли равно, что именно извлекало их? И что с того, что ни единым словом не умел я их передать, выразить!" [11, с.93].

Юноше исполняется пятнадцать, когда его стихи начинают печатать; реакция на первую публикацию в толстом петербургском журнале сродни удару молнии.

В романе процитировано и одно стихотворение Алеши Арсеньева. Оно очень выразительно передает содержание и поэтику лирики Ивана Бунина:

В стихотворении одним взглядом охвачено и бесконечную небесную высь, и шмеля на цветке. В этой картине легко увидеть осмысление мгновения и вечности, той непредсказуемо изменяющейся, как контуры облака, земной жизни, картина подталкивает задуматься о человеке, его жизни перед лицом Неба, вечности.

И вновь, и вновь над вашей головой, Меж облаков и синей тьмы древесной, Нальется высь эдемской синевой, Блаженной, чистою, небесной, И вновь, круглясь, заблещут облака Из-за деревьев горними снегами И шмель замрет на венчике цветка И загремит державными громами Весенний бог, а я — где буду я? [11, с.245].