Славянская тема в русской литературе

Славянская общность как исторический, культурный, лингвистический феномен получила отражение на разных уровнях. Так, исследование загадок в русском, белорусском, украинском фольклоре выявило достаточно полную модель мира и раскрыло комплекс представлений, знаний, которые должен был знать член данного социума. Приведем примеры наиболее общих представлений, сохранившиеся в современных славянских языках.

Небо.

Рус.: платок, потолочина, шубенка, рогожка, ковер, скатерть.

Укр.: кожушок, килим (ковер), рядно (дерюга), рогожка, простирайло.

Белорус.: таван (потолок), лист, кожа, торбица, риза.

Небо и звезды.

Рус.: Сидит баба на лавке, считает булавки и никак не может пересчитать.

Укр.: У меня богато грошей, я их не могу перелiчити.

Белорус.: Усе поле в дзiрачках.

Ф. Буслаев («Об эпических выражениях украинской поэзии» — 1850 г.), сопоставляя текст «Слова о полку Игореве» и народные украинские песни, находит общие образы: битва в образах земледельческой жизни, пира; приближение войска как приближение грозовой тучи и т. д.

После прекращения политического существования Киевской Руси начинается формирование русской, украинской, белорусской народностей.

Славянский вопрос играл заметную роль в духовной жизни российского общества начала XIX века. Существование украинской, белорусской, русской, польской культуры в рамках единой государственной системы приводило к билитературному творчеству. Интерес к славянской теме как общей в прошлом исторической судьбы усилился благодаря публикации «Истории Государства Российского» Н. Карамзина. Сторонники Шишкова и единомышленники Карамзина, декабристы, западники и славянофилы, официальная правительственная сфера и т. д. — всех, хотя и по-разному, трогал славянский вопрос.

О создании общеславянского федеративного государства мечтали декабристы. Общество соединенных славян подготовило проект Конституции для будущего славянского государства. Представители славянских народов, участвовавших в движении, одобряли документы, направленные на грядущее освобождение их стран. В мемуарах декабристов об этом написано: «Славянское общество имело главною целью освобождение всех славянских племен от самовластия, уничтожение существующей между некоторыми из них национальной ненависти и соединение всех обитаемых ими земель Федеративным союзом». Политические идеи вдохновляли поэтические образы А. Одоевского («Славянские девы»), Рылеева («Думы») и т. д.

Новая вспышка к славянскому вопросу отмечена в связи с русско-турецкой войной 1828 — 1829 годов.

Заключение

Андрианопольского мира отозвалось в стихотворении Ф. Тютчева «О наша крепость и оплот» (опубликовано без подписи в сентябре 1829 года), «Императору Николаю I» (стихотворный перевод послания баварского короля Людвига I русскому царю последний печатать не разрешил). У Тютчева русская идея прозвучит незадолго до очередной русско-турецкой войны в стихотворении «Не гул молвы прошел в народе» (1850 г.). Позиция автора очевидна: русский царь должен стать общеславянским царем. Образ Олегова щита, упомянутый «древний глас» («Четвертый век уж на исходе — / Свершится он — и грянет час!»), древняя София, возобновленная Византия, двойственный смысл символов луны и Олегова щита — эти общеславянские реалии и воспоминания подчиняются идее утверждения и господства Российской империи.

Наиболее сложно и поэтически новаторски звучит славянская тема у Пушкина. Поэт создает «Песнь о вещем Олеге», зная на ту же тему написанную годом ранее рылеевскую думу. Пушкин подмечает исторический анахронизм, допущенный Рылеевым. В балладе Пушкина три образа — вещий Олег (предвидящий, побеждающий в битвах благодаря могучей дружине), вдохновенный кудесник и верный друг — конь. Нравственный урок истории, запечатленный летописцами и преображенный художником слова, можно представить как утверждение ценности дружбы во всех ее проявлениях, верности как залога успехов бранных.

На Андрианопольский мир Пушкин откликнулся двумя стихотворениями. Первое «Опять увенчаны мы славой» осталось незавершенным. Историческое чутье подсказало Пушкину, что в первых двух строфах Россия воспевается как захватчица, а это не соответствовало пушкинской исторической концепции. Он ее выразил в письме к Чаадаеву, прочитав «Философическое письмо» (1834 год): «Я далеко не восторгаюсь тем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, но, клянусь честью, ни за что на свете не хотел бы я переменить отечество, или иметь историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». В лучшем смысле этого слова Пушкин был патриотом своей страны. Он высмеивал как доморощенных критиканов всего отечественного, так и посконных любителей заветной старины. Все это отразилось во втором стихотворении «Олегов щит» (сентябрь 1829 г.).

Стихотворение делится на две части. В первой части славянская дружина приходит к стенам Константинополя не с агрессией, а с предупреждением, поскольку агрессором являлась Византия. Щит Олега прибит («пригвоздил») «в стыд и страх строптиву греку», дабы не смел свершать воинственные походы на Русь. Впоследствии Византия примирилась с молодым государством и поделилась с Русью и военными достижениями, и главное — культурой. В первой строфе нет никакого намека на кровопролитие. Стыд и страх — это категории нравственного и психологического характера. Олег уходит от стен неприступной крепости, оставив лишь памятный знак, свидетельствующий о том, что Русь есть кому защищать. Но, кроме того, знак этот предупреждает последующие поколения русских о том, что война с Византией обернется для них позором. Так Олег оправдывает свое историческое прозвище — Вещий.

Вторая строфа отделена от первой цезурой, в которой таится информация о свершившихся исторических изменениях. Эта строфа — грозная, мистическая, кровавая («настали дни вражды кровавой»). Но война идет уже с другим народом, хотя путь к нему прежний; древний город тоже иной, теперь турецкий Стамбул. Мистическим предупреждением встречает он русскую армию: «холм потрясся с бранным гулом, … стон ревнивый нас смутил». Россия должна смириться с таким положением дел, вовремя отойти, с честью, не теряя собственного достоинства, и об этом ее предупреждает, и останавливает старый щит Олега. И здесь Олег остается Вещим.

Для Пушкина славянский вопрос, славянские взаимоотношения — дело внутриславянское, не терпящее постороннего вмешательства. Поэтому так резко обращение поэта к тем, кто прилагает к его решению чужую руку. Подавление Польского восстания 1831 года и взятие Варшавы русской армией в день Бородинского сражения (по старому стилю 26 августа) вызвали пушкинские стихи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Их радостно встретил Чаадаев, назвав Пушкина национальным поэтом. Пушкинские упреки имели совершенно конкретного адресата, на этот раз — Франция. Именно ей напоминает Пушкин о Бородинской годовщине, о сражении, ставшим гибельным для Наполеона. С точки зрения Пушкина, только время, историческая судьба рассудит: «Славянские ручьи сольются в общем море, оно ль иссякнет — вот вопрос».

В 1834 году Пушкин создает «Песни западных славян». В основе цикла — «Сборник иллирийских стихотворений» или «Гузла» (от «гусли») П. Мериме. Этот сборник — литературная мистификация, оттолкнувшись от которой Пушкин создал поэтический цикл. Необычность формы поэт объясняет так: «В зрелой словесности приходит время, когда, увы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и странному просторечию, сначала презренному».

«Песни западных славян» получили у Достоевского в «Дневнике писателя» за 1877 год такую оценку: «Это шедевр из шедевров Пушкина, между шедеврами его шедевр».

Пушкин создает самостоятельный цикл, который отличается от «Гузлы» количеством песен (у Мериме — 34 стихотворения, у Пушкина — 16 песен), восприятием фантастических элементов, переосмыслением отдельных сюжетов, что выразилось в написании собственных строк. На создании цикла сказалась общая для пушкинского творчества 30-х годов особенность — усиление трагического элемента, соединение прошлого и настоящего, изображение характера, подчиненного одной гибельной страсти.

Целостность пушкинскому циклу придает кольцевое оформление (мотив вещего сна в первой песне «Видение короля» и в последней «Конь»). Этого нет у Мериме.

Большинство сюжетов у Пушкина связано с освободительной борьбой. Историческое правдоподобие дается на уровне народной легенды. Реальность народного сознания сочетается с романтической природой песен. Нравственный идеал, реально недостижимый, утверждается благодаря фантастическим мотивам.

«Песни» окрашивает экзотический колорит (мотив вурдалачества). У Пушкина он сдержаннее по сравнению с Мериме, где каждая страница пропитана кровью, в 28 стихотворениях — 30 убийств, 4 похищения, 6 эпизодов пыток. Книга Мериме реалистична в замысле, в тенденции, но не в окончательном виде. У Пушкина мотив вурдалачества становится отражением верований сербов («Гайдук Хризич», «Марко Якубович») или получает ироническое решение («Вурдалак»).

Особое место в цикле принадлежит песням, сочиненным Пушкиным.

С точки зрения компаративистики, в данном случае мы наблюдаем такую картину: возникновение замысла у Пушкина связано с контактными формами различного уровня. Контакт был опосредован чтением «Гузлы» Мериме; затем Пушкин получает разъяснение Мериме о литературной мистификации. Формы восприятия «Гузлы» — перевод и стилизация.

Типологические аналогии определяются литературным направлением романтизма, жанром — народно-исторической песней, системой художественных средств, где выделяются фантастические и экзотические элементы.

Различие циклов обусловлено творческим методом Пушкина-реалиста (усиление трагического элемента, сложность и завершенность кольцевой композиции) и созданием для этого цикла авторских песен.