Ахматова и судьба России

Ни у кого не вызывает сомнение, что события той грозной эпохи в которой жила и творила Ахматова нашли отражение в ее творчестве.

Для Ахматовой Россия была не просто географическим местом жительства Бобышев Д. Ахматова и эмиграция// Звезда, 1991, № 2. -С. 177… В системе ее мироощущения, сердцестремительной, поскольку в центре все-таки были ее чувства, Россия занимала особое, приподнятое и трагическое место, сходное с тем, о котором прорицал Андрей Белый:

Россия, Россия, Россия, Мессия грядущего дня…

Так, ради будущего страны молилась Ахматова, отдавая с античной жертвенностью самое дорогое: «и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар» — все ради спасения родины, оказавшейся в беде:

Чтобы туча над темной Россией Стала облаком в славе лучей…

Решение Ахматовой остаться в России, вопреки уговорам друзей, стало для нее важной жизненной вехой. Постепенно она утвердилась в сознании, что она и ее многострадальная страна мистически неразрывно связаны. Другим открыта дорога, но не ей. Ее решение не уезжать, впервые высказанное уже в 1917 году в стихотворении «Когда в тоске самоубийства…», получило подтверждение в 1921 году. Тот, кто зовет ее покинуть родину, воспринимается ею как изменник («Нам встречи нет» ,). Ее чувства к эмиграции выражены предельно ясно:

Не с теми я, кто бросил землю На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю, Им песен я своих не дам.

И все же:

Но вечно жалок мне изгнанник, Как заключенный, как больной.

Темна твоя дорога, странник, Полынью пахнет хлеб чужой.

Сила тех, кто остался, в том, что они не уклоняются от ниспосланных судьбой испытаний:

А здесь, в глухом чаду пожара Остаток юности губя, Мы ни единого удара Не отклонили от себя.

И знаем, что в оценке поздней Оправдан будет каждый час…

Но в мире нет людей бесслезней, Надменнее и проще нас.

У тех русских, кто эмигрировал в начале 20-х и не был лично знаком с Ахматовой, представление о ней складывалось главным образом по сборнику «Четки», не раз переиздававшемуся в те годы, и в особенности по второму изданию «Anno Domini», с начертанным Анненковым страдальческим ликом поэта на обложке. Хотя теперь можно было бы найти в стихотворениях «Anno Domini» отражение некоторых внешних событий того времени, но в 1923 году для читателя в Париже или Берлине решение Ахматовой не покидать своей страны представлялось скорее добровольным мученичеством, чем источником силы, возникающей от сознания того, что и у нее есть свое предназначение в хаосе, страданиях и возрождении России.

Во второе издание «Anno Domini» она включила, наверное, самое безжалостное и жестокое стихотворение, какое когда-либо написала женщина-мать. Поначалу не хочется воспринимать его буквально и приятней думать, что оно имеет отношение к кому-то другому, ведь, в конце концов, просто какая-то женщина обращается к мужчине. Но, взятое в контексте творчества Ахматовой и в контексте всей жизни поэта, оно приобретает гораздо большее значение.

Земной отрадой сердца не томи, Не пристращайся ни к жене, ни к дому, У своего ребенка хлеб возьми, Чтобы отдать его чужому.

И будь слугой смиреннейшим того, Кто был твоим кромешным супостатом, И назови лесного зверя братом, И не проси у Бога ничего.

После «Anno Domini» новые стихи Ахматовой стали появляться в печати все реже и реже. Жила она в этот период в самых разных домах: с Судейкиной на Фонтанке, 18, на Казанской улице, 2, на Фонтанке, 2, а затем, с 1924 по 1926 год, в «Мраморном дворце» на квартире Шилейко, который перебрался в Москву. Прежние ее книги, однако, продолжали переиздаваться, и, несмотря на отзывы в коммунистической прессе, поэзия ее была все так же популярна. В 1924 году еще возможно было устроить в Москве вечер ее поэзии. Во вступительной речи Леонид Гроссман сравнил Ахматову с Сафо и назвал ее первой среди русских поэтесс.

Но, несмотря на столь высокое звание и, возможно, именно по причине своей широкой популярности и особого внимания критики, печататься Ахматовой становилось все труднее и труднее. В 1925 году подборка из тридцати двух ее стихотворений вошла в обширную антологию «Русская поэзия XX века», изданную И. Ежовым и Е. Шамуриным, но это было, по-видимому, последним, что появилось в печати вплоть до 1940 года. Позднее, в 1925 году, как считала Ахматова, неофициальным решением партийных органов был наложен запрет на все ее публикации. Хотя этот запрет нигде и никогда не был оглашен, в последующие пятнадцать лет в Советском Союзе не было напечатано ни одного стихотворения Ахматовой.

Болезненно и трудно происходит примирение со своей судьбой. Стихотворение 1925 года звучит чуть ли не ироническим перепевом «Музы» :

О, знала ль я, когда в одежде белой Входила Муза в тесный мой приют, Что к лире, навсегда окаменелой, Мои живые руки припадут.

О, знала ль я, когда неслась, играя, Моей души последняя гроза, Что лучшему из юношей, рыдая, Закрою я орлиные глаза.

О, знала ль я, когда, томясь успехом, Я искушала дивную судьбу, Что скоро люди беспощадным смехом Ответят на предсмертную мольбу.