Конституция 1795 года

Конституция 1795 года (или, как ее официально именовали, Конституция III года республики) знаменует собой окончание термидорианского периода Французской революции и переход к Директории. Это последнее крупное деяние Национального Конвента и итог его работы. По замыслу своих создателей, она должна была закончить Революцию, явиться венцом всех шести лет революционных бурь, дать стране прочное, а не временное и революционное, правительство, спокойствие, процветание и стабильность.

История обсуждения и принятия Конституции 1795 года не привлекала особенно пристального внимания историков, хотя она дает немало интересного материала для понимания политики правительства и взаимоотношений власти и общества в этот непростой для Франции период. Несмотря на то, что Конституцию III года составлял и обсуждал Конвент, ее обсуждали и в обществе, а утверждал ее все же народ на специально организованном референдуме, за которым последовали выборы в новые органы власти.

После переворота 9 термидора, свергнувшего Робеспьера и его соратников, стало очевидно, что их победившие противники, которых обычно называют термидорианцами, не имели никакого заранее продуманного плана политических реформ. Они ослабили власть Великих Комитетов Конвента, отменили максимум, прекратили гонения против церкви, начали демонтаж системы террора. Однако продолжала действовать система временного революционного правительства, во многом сохранялась революционная фразеология, а значит, можно было думать, что революция продолжается. Свергнув якобинцев, Франция так и не получила долгожданной стабильности: политические репрессии и развал в экономике усугубляли положение тяжелое населения в голодную зиму 1794/1795 годов.

В этих условиях и общественное мнение, и депутаты Конвента начинали видеть выход не в разрозненных мероприятиях, направленных против наследия якобинцев, а в окончании революции и создании нового государственного устройства. Однако закончить революцию для большинства современников означало дать стране конституцию. Помимо этого, необходимо также учесть, что изначальной и самой главной миссией Конвента и было принятие конституции. Как известно, разработанная депутатами Конституция 1793 года была одобрена всенародным голосованием, но не вводилась в действие в условиях войны, когда действовала система «революционного» то есть внеконституционного правления. С начала 1795 года, когда победы на фронтах и переговоры с лидерами вандейского мятежа повели дело к миру по всем направлениям, на бездействие и, по существу, отсутствие конституции уже нельзя было не обращать внимания. Эта проблема постоянно всплывала в речах депутатов: большинство из них понимало, что надо положить конец тому временному состоянию, в котором находилось управление страной. Начиная с ноября 1794 года в Конвенте постоянно раздавались предложения решить конституционную проблему. Понимая, что многие статьи якобинской конституции не соответствуют изменившимся условиям, некоторые депутаты предлагали дополнить ее так называемыми «органическими законами», то есть отдельно принимаемыми законодательными актами, которые бы позволили ввести конституцию в действие, подкорректировав ее. Однако комиссия, избранная для этой цели 14 жерминаля (3 апреля 1795 года), так и не рискнула взять на себя выработку дополнений к тексту основного закона, обрисовав в итоге своей деятельности лишь общий проект реформ, касающихся всех сторон жизни государства. Реальная же работа над текстом конституции началась лишь после того, как во второй половине того же месяца Конвент создал новую комиссию с той же целью. Она состояла из 11 человек и получила название Комиссии одиннадцати. К сожалению, до сего дня ход работы Комиссии малоизвестен. Ее протоколов не сохранилось, а воспоминания нередко противоречивы.

Хотела ли новая комиссия первоначально удовлетвориться лишь внесением корректив в уже существующую конституцию 1793 года? Вопрос остается открытым. Члены Комиссии Ларевельер-Лепо и Тибодо утверждают в своих мемуарах, что с первых же дней и практически единогласно было решено подготовить совершенно новый текст конституции. Их свидетельства были бы более чем вескими, если бы они не были сделаны много позже описываемых событий.

К тому же официальные ораторы Комиссии, как, скажем, Дону в флореале (апреле), отмечали, обращаясь к депутатам Конвента, что она старается «выполнить задачу, которую вы перед ней поставили, с минимально возможными изменениями в том, что существует сегодня», то есть в тексте Конституции 1793 года. Не случайно первые проекты, представленные Конвенту от имени Комиссии, касались, практически, только реформы Комитета Общественного спасения. После подавления народных восстаний в жерминале и прериале III года, в Конвенте начали открыто говорить о том, что Комиссия представит на обсуждение не переработанную Конституцию 1793 года, а совершенно новый текст. К 5 мессидора (23 июня) работа была закончена, и Буасси д’Англа от имени Комиссии произнес свою знаменитую речь, в которой ознакомил Конвент и всю страну с основными положениями проекта. Эта речь и открыла дискуссию в Национальном собрании.

Проект, представленный Буасси д’Англа предусматривал создание двухпалатного парламента, в котором законодательная инициатива принадлежала нижней палате — Совету пятисот, а право окончательного утверждения законопроектов оставалось за верхней — Советом старейшин, состоявшим из 250 депутатов. Исполнительная власть вручалась Директории из 5 человек, избираемой Советом старейшин из кандидатов, представленных Советом пятисот.

Этот проект прошел в Конвенте два чтения. Первое длилось с 16 мессидора (4 июля) по 25 термидора (12 августа), второе — 25 до 30 термидора (12−17 августа). Конвент принял проект 5 фрюктидора (22 августа), затем он был передан на рассмотрение первичных собраний (референдум), которые собрались 20 фрюктидора (6 сентября). 1 вандемьера (23 сентября) об одобрении Конституции народом было торжественно объявлено с трибуны Ассамблеи.

В процессе подготовки проекта конституции Комиссия одиннадцати стремилась учесть общественное мнение и настроение. В соответствии с призывом Конвента, граждане могли отправлять в нее свои предложения, проекты, запросы и комментарии, касающиеся новой конституции, референдума и выборов. Авторы многих присланных в Комиссию проектов искренне верили, что им наконец-то представилась возможность послужить Родине, высказать свое мнение, которое, без сомнения, будет услышано и принято к сведению; поделиться своим опытом, который многим кажется уникальным. Наибольшее внимание корреспондентов Комиссии привлекала Декларация прав человека и гражданина, предварявшая Конституцию 1793 года. Она содержала ряд статей, которые термидорианцам казались либо просто неприменимыми на практике (как, например, организация работы первичных собраний, которые предполагалось созывать для обсуждения максимально широкого круга вопросов), либо крайне опасными (как, скажем, право на восстание). Письма в Комиссию по поводу подобных проблем можно разделить на две части.

Одни авторы уверены, что Декларацию надо изменить, и делают, например, такие выводы: так как народ, будучи притесненным, не утверждал никаких законов, то все декреты с момента принятия Конституции считаются недействительными. В принципе же статьи о праве на восстание «не нужны при хорошем управлении и могут разжечь гражданскую войну». Против сохранения права на восстание говорило и то, что оно, с точки зрения авторов одной из петиций в Конвент, все равно не соблюдалось при якобинцах. Предлагалось также вместо того, чтобы прибегать к восстанию, предусмотреть механизм отзыва депутатов.

Другие авторы пытались лишь подкорректировать текст Декларации прав 1793 года. Восстание допустимо, считает один из них, но только если правительство нарушит конституцию. Второй уверен в необходимости пояснить, в каком случае и в какой форме возможно восстание.

Была и третья, наиболее радикальная точка зрения: может быть Декларация прав и вовсе не нужна? Почему с начала революции предлагается уже третья декларация прав? — задает вопрос один из корреспондентов Комиссии. И отвечает: потому, что метафизические идеи каждый выражает по-своему. Но тогда надо ли вообще морочить людям голову?

Конвент также обсуждал вопрос о необходимости Декларации прав. Однако члены Комиссии сумели настоять на своем: из нее были исключены наиболее «опасные» статьи, но сама она не только была сохранена, но и дополнена еще одним текстом — Декларацией обязанностей, что тоже не раз предлагалось в получаемых Комиссией проектах.

Не меньше споров вызывало и будущее государственное устройство Франции. Связанная с ним корреспонденция Комиссии также достаточно четко делится на две части, но уже по иному принципу: поступившая до 5 мессидора (программной речи Буасси д’Англа) и после этой даты.

Авторам, работавшим в жерминале-прериале, до выступления Буасси д’Англа, нередко приходилось так или иначе обосновывать необходимость пересмотра если не всей якобинской конституции, то хотя бы некоторых ее статей, поскольку тогда еще эту конституцию никто не отменял. И если в разделе о правах человека в первую очередь речь шла о праве на восстание, то в достаточно большом количестве проектов, появившихся до начала открытия официальной дискуссии, вообще говорится о невозможности организовать систему утверждения законов в соответствии с Конституцией 1793 года.

Возражения строились по нескольким линиям. Многие авторы считали предусмотренный Конституцией 1793 года срок в 40 дней для обсуждения законов в первичных собраниях нереальным, учитывая, что законопроекту надо было еще дойти из Парижа в провинцию, а там необходимо было заранее объявить о созыве первичных собраний. Таким образом, народное обсуждение законов превращалось бы в чистую фикцию. С другой стороны, казалась малопривлекательной сама идея обсуждения законов в первичных собраниях, которым реально не хватило бы для этого ни времени, ни компетентности, особенно если учесть, что по конституции они еще должны были заниматься и многими другими вопросами.

Для исправления этой ситуации предлагалось несколько вариантов. Авторы первого из них исходили из того, что система принципиально верна — надо лишь ее улучшить. Для этого можно либо организовать специальные дискуссионные клубы, в которых собирались бы замечания и подписывались петиции, либо создавать особые комиссии при первичных собраниях для более глубокого анализа законопроектов. Наконец, если считать прямую санкцию народа необходимой, собирать первичные собрания достаточно редко, например, раз в год для утверждения всего, что за это время успел принять Законодательный корпус.

Второй путь в рамках этого же варианта — организовать как можно более тщательное обсуждение законов парламентом.

Предлагался и другой вариант: за народом нужно сохранить право высказываться по законам лишь в случае крайней необходимости. Например, когда исполнительная власть отказывается их санкционировать.

Третий вариант уже и вовсе обходился без утверждения законов первичными собраниями. Те же, кто считал подобный шаг слишком смелым, придумывали к системе, предписанной Конституцией 1793 года, какие-либо украшения, принципиально не меняющее ее работу. Например, предлагали, чтобы первые два года закон считался временным, а народ в это время мог посылать петиции, если он чем-то недоволен. В то же время нельзя не сказать, что и после речи Буасси д’Англа продолжали идти письма, рассматривающие в качестве неотъемлемого право народа как обладать законодательной инициативой, так и утверждать законопроекты. В этом плане работа первичных собраний рассматривается именно как способ выразить депутатам волю народа.

В итоге по Конституции III года единственная возможность для первичных собраний повлиять на законодательство сводилась лишь к подаче петиций, а также к теоретической возможности провести выборщиков и депутатов, разделяющих их точку зрения. Дебатировался и вопрос о том, как следует назвать будущие органы государственной власти. Отметим, что слово «сенат», лидирует среди предлагаемых названий для всех ветвей власти (хотя чаще всего его применяют, естественно, к Законодательному корпусу в целом или к одной из его палат), а один из авторов даже предлагает назвать сенатами обе палаты. В остальном разброс достаточно велик: Национальный Конгресс, состоящий из Палаты представителей, Сената и Президента, Совет эфоров и Консулы, Палата общин, палата предложений и палата обсуждений, Общий Совет Нации и т. д.

Не мог не привлечь интереса авторов проектов и вопрос о структуре будущего Законодательного корпуса, причем после речи Буасси д’Англа стали преобладать двухпалатные варианты. А один юрисконсульт из Гавра, предлагая назвать законодательный орган комициями, предусматривал их пять видов: полномочные, парламентские, регламентирующие, консульские и петиционные. Это, естественно, было крайностью, однако разграничить полномочия палат оказалось действительно не так просто. Если одни авторы исходили из принципа полного равноправия при избрании — и даже предлагали делить на палаты на первом заседании по жребию, то другие предполагали более высокий имущественный ценз и больший возраст для депутатов Совета старейшин или даже считали, что верхняя палата вправе распустить нижнюю. Если одни производили разграничение функций по вертикали (составление законопроектов и их утверждение), другим казалось логичнее упорядочить их по горизонтали, например, поручив первой заниматься в основном вооруженными силами и внешней политикой, а также надзором за исполнительной властью и судом за государственную измену, а второй — гражданское и уголовное законодательство, финансы. Не имела однозначного решения и другая проблема: в какой степени палаты должны быть обособлены одна от другой? Возможно ли, скажем, совместное заседание? В то же время встречались и возражения против двухпалатной системы. Кроме того, некоторым две палаты напоминали два сословия, а все связанное со Старым порядком, пусть даже по аналогии, отвергалось достаточно резко. Отдельную группу составляют предложения и мнения, направленные на то, чтобы попытаться каким-то образом «призвать к порядку» будущих депутатов, ввести их в определенные рамки.

Отсутствие стабильности в законодательстве можно считать «постоянной революцией». Однако авторов проектов волновало не только количество законов, но и их качество.

Немало предложений было и по внутренней структуре законодательной власти. Достаточно популярной была идея уменьшения количества депутатов. Многие объясняли ее тем, что так проще выбрать достойного — «мудрость редко содержится в большом числе». Помимо этого, будущий Законодательный корпус уже не будет нуждаться в стольких комитетах — их функции переходят к исполнительной власти. И даже после публикации проекта Комиссии (предполагавшего, практически то же количество законодателей, что и в Конвенте) число депутатов в большинстве предложений продолжало оставаться меньше 750.

Небезынтересно отметить, насколько полярные высказывались мнения по поводу частоты обновления легислатуры. Если одни считали, что чем дольше депутаты находятся у власти, тем больше шансы, что они будут служить себе, а не народу, и предлагали в качестве средства борьбы с честолюбием и интригами частое обновление Законодательного корпуса, то, например, Петион, напротив, рекомендовал депутату, избиравшемуся 4 раза, вручать медаль, а более 6 раз (и сохранившему патриотизм до смерти) — воздавать почести, высекая его имя на специальных табличках в Пантеоне. Активно дебатировались и вопросы об избирательных цензах. При этом иногда вместо возрастного или имущественного ценза для депутатов предлагался, так сказать, «моральный ценз». Так, автор одного из проектов предлагает, чтобы нельзя было избирать «никого с плохой репутацией, известного пьянством или распутством». С его точки зрения нельзя также избирать банкротов, и любого, известного плохим и жестоким отношением к отцу или матери, жене и даже детям", поскольку они «не признают прав Природы и общества». Документы истории Великой французской революции: Учеб. пособие для студентов вузов / Отв.ред. Адо А. В. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990;1992.

Другой автор настаивает, чтобы никакие общественные должности не могли занимать «сумасшедшие, безумцы, бешеные, отрешенные от должности, служители какого-либо культа». Пожалуй, именно эта часть предложений была в наименьшей степени воспринята Комиссией и Конвентом. Осталось прежним число депутатов, «моральный ценз» превратился в обязательство для членов Совета Старейшин быть женатым или вдовцом (то есть настоящим мужчиной, отвечающим не только за себя самого, главой семьи), сессии остались практически непрерывными. В то же время были введены двухпалатная система и институт выборщиков, законодательная власть сохранила свое лидирующее положение по отношению к исполнительной, что соответствует системам, предлагаемым во множестве проектов. Однако здесь, как и далее при рассмотрении проектов посвященных исполнительной власти, которую предполагалось назвать Директория, нельзя не отметить, что практически на каждое предложение находилось контрпредложение и свести их к единому знаменателю было вряд ли возможно.

Теперь рассмотрим, как мыслилась Директория. И здесь речь Буасси стала заметной демаркационной линией. До нее многие авторы писем, поступавших в Комиссию, так или иначе исходили из того, что исполнительная власть — лишь часть законодательной, как это практически было с Конвентом и его Комитетами. Однако некоторые при этом осознавали, что она должна, тем не менее, иметь какие-то рычаги воздействия на окончательное принятие законов.

На противоположной позиции стояли сторонники предоставления исполнительной власти возможности хотя бы как-то влиять на законодательную. Естественно, что здесь наиболее действенным оружием, апробированном к тому же в мировой практике, служило право вето.

Как следует избирать исполнительную власть? — этот вопрос являлся едва ли не самым дискуссионным для авторов проектов. В правильном способе избрания современники видели, прежде всего, заслон на пути интриг и злоупотреблений. Попробуем выделить из общей массы две основные точки зрения.

• 1. Директорию избирают выборщики. При этом варианте исполнительная власть оказывается отделенной от законодательной и ответственна только перед народом, который к тому же сохраняет в своих руках контроль за ее формированием. Для упрощения процедуры выборов при этом можно было, например, сформировать Директорию из пяти членов Совета старейшин, набравших наибольшее количество голосов, с тем, чтобы тех заменили заместители.
• 2. Директорию избирает Законодательный корпус. При этом варианте законодательная власть не только избирает исполнительную, но и оказывается практически слитой с ней в единое целое. По мнению авторов подобных проектов, это должно гарантировать единство действий двух ветвей власти. Вследствие доведения этого принципа до полного логического завершения предлагается, чтобы вообще исполнительную власть осуществляли комитеты ассамблеи — тогда и суверенитет будет неделим.

Нельзя не остановиться на еще одной группе предложений — поставить во главе исполнительной власти одного человека. Несмотря на то, что у многих подобные взгляды расценивались едва ли не как откровенный призыв к возрождению монархии, подобных проектов достаточно много.

И в самом деле — эти предложения практически уравновешиваются размышлениями тех, кто считает, что президент (как большинство именует единого главу государства) представляет неминуемую опасность для республики. Среди прочего отметим также, что ряд авторов не выделял судебную власть как самостоятельную, полагая ее подчиненной исполнительной, так как она также следит за исполнением законов. В итоге Комиссия остановилась на решении вручить исполнительную власть пяти директорам, которые избирались бы одной палатой по представлению другой. Предоставить Директории право вето Конвент так и не решился, равно как и поставить во главе страны одного человека. По Конституции III года исполнительная власть явно носила подчиненный характер по отношению к законодательной: в большом количестве депутатов и двухпалатной системе члены Конвента видели залог стабильности.

Очевидно, что опыт шести лет революции приводит Конвент к выводам, которых тот жестко придерживается: опасно доверять судьбу страны народным низам, нужно сделать все, чтобы предотвратить узурпацию власти одним человеком, нельзя включать в Декларацию прав положения, грозящие подорвать стабильность будущего государственного устройства. Многие идеи, высказанные в проектах, были включены в текст конституции. Их можно называть фундаментальными и принципиальными: отсутствие права на восстание, введение имущественного ценза, института выборщиков, двухпалатного парламента, частичного обновления законодательного корпуса. Нельзя не отметить и еще один момент: в ходе дискуссии депутаты показали себя настоящими «представителями народа» — огромное количество встречавшихся в переписке Комиссии мыслей, дополнений и уточнений были высказаны, независимо от этого, и с трибуны Конвента.

Можно ли, таким образом, говорить, что предложение присылать свои проекты было лишь игрой в демократию? Нам кажется, что нет. Скорее, они служили не базой для будущей конституции, как на это надеялись многие корреспонденты, а некоторым индикатором общественного мнения, указывающим слабые места, как старой, так и новой конституций, выделяющим наиболее популярные идеи.

Хотелось бы обратить внимание и на то, что сам проект, представленный Комиссией одиннадцати, также подвергся немалой трансформации в ходе обсуждения в Конвенте. В числе не прошедших предложений фигурировали прямые выборы; четырехлетний срок легислатуры с обновлением каждые два года наполовину (стал трехлетний срок с обновлением ежегодно на треть); имущественный ценз для членов Совета старейшин (был отменен в связи с появлением института выборщиков и ценза для них); попытка сделать Директорию «ответственной за неисполнение законов и злоупотребления, которые она не разоблачает». Трудно говорить о том, что-то или иное предложение попало в проект именно благодаря переписке Комиссии. Далеко не все вошло в окончательный текст конституции, предложенный на утверждение народа. Однако несомненно, что между Комиссией одиннадцати и ее корреспондентами существовал реальный обмен мнениями, и они, в основной массе, поддерживали проводившийся Конвентом курс на изменение Конституции 1793 года, поддерживали общее направление политики термидорианцев. Конечно, по анализируемой переписке некорректно было бы судить об истинных масштабах этой поддержки. О ней говорят другие факты: за вынесенную на референдум Конституцию проголосовало более миллиона человека, против — менее пятидесяти тысяч.

Когда летом 1795 года Конвент занимался обсуждением проекта новой Конституции, вопрос о структуре будущей исполнительной власти вызывал едва ли не наибольшее количество разногласий, как в стенах Ассамблеи, так и в обществе в целом.

В этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что на протяжении почти трех последних лет Конвент фактически сосредотачивал в своих руках и исполнительную, и законодательную власть. Хотя, как известно, по проекту, представленному Национальному собранию «Комиссией одиннадцати», исполнительная власть вручалась Директории из пяти человек: избираемой Советом Старейшин из списка, составленного Советом пятисот, фактически, дебаты о способах ее организации начались задолго до официального обсуждения проекта в Конвенте.

Анализ этих проблем кажется немаловажным сразу в нескольких аспектах. С одной стороны, он позволяет проследить, в какой мере термидорианцы опирались на наследие Просветителей, каким образом их идеи (в частности, по поводу необходимости разделения властей) трансформировались по прошествии шести лет революции. С другой стороны, небезынтересна и иная проблема: синтез идеологических представлений и реального опыта, совмещение теории и практики. Неминуемо встает и третий вопрос насколько верно представление о том, что будущие конфликты между исполнительной и законодательной властью, сотрясавшие режим Директории на протяжении всех четырёх лет её правления, были, в известной степени, изначально «заложены» в текст Конституции III года республики.

Прежде всего, обратимся к переписке Комиссии одиннадцати, в которую со всей страны стекались предложения по конституционным вопросам. Анализ документов показывает, что до 5 мессидора III года республики (23 июня 1795 года), когда Буасси д’Англа предал гласности проект Комиссии, полученные ею проекты во многом основывались на уже существующем тексте Конституции 1793 года. Напомним, что в ней предусматривалось создание Исполнительного совета из 24 человек, избираемого Законодательным корпусом на полгода из списка, составляемого собраниями выборщиков в департаментах.

Однако уже в то время многие корреспонденты Комиссии предлагали меньшее число членов исполнительной власти — в диапазоне от одного до восемнадцати. Помимо этого, им нередко казалось разумным продлить срок полномочий Совета — иногда вплоть до пожизненного назначения его членов.

После 5 мессидора, когда стало ясно, что проект Комиссии представляет собой не «органические законы» к Конституции 1793 года, как это первоначально планировалось, а совершенно самостоятельный текст, заочная дискуссия в приходящих в Конвент письмах разгорелась с новой силой. Матьез А. Французская революция. Ростов-на-Дону, 1995.

Остановимся на нескольких ключевых вопросах, больше всего волновавших авторов проектов.

Первая проблема, которая вставала перед ними, — как именно следует избирать Директорию. Уже до 5 мессидора идея избрания исполнительной власти Законодательным корпусом практически не вызывала возражений, хотя некоторые предлагали, чтобы ее избирали выборщики или даже первичные собрания. После этой даты обсуждение данного вопроса окончательно утихает. По большому счету, основа у всех приходящих в Комиссию проектов, которые касались этой проблемы, становится одна и та же: Директорию избирает Законодательный корпус. Все остальные предложения (например, отдающие приоритет первичным собраниям или рассматривающие обе власти как единое целое) можно считать маргинальными.

Вторая характерная черта ряда проектов — взгляд на исполнительную власть как на часть законодательной (здесь могли сказаться как воспоминания о монархии, так и влияние Конвента и его комитетов). При этом авторы, стремящиеся предоставить ей возможность влиять на принятие законов, прежде всего, вспоминали о праве вето, хотя, по большей части, это вето мыслилось как временное и ни в коем случае не окончательное.

Целая серия предложений касалась учреждения поста единого главы государства. С одной стороны, в нём видели залог сильной исполнительной власти, поскольку существование пяти (и, тем более, двадцати четырех) её равноправных руководителей неизбежно должно было привести к разногласиям или соперничеству.

С другой стороны, многие опасались, что от подобного шага не так уж и далеко до реставрации монархии. О том, что президент легко может получить пожизненные полномочия, а затем и превратиться в короля, писалось в то время даже в газетах.

Стоит отметить также, что количество членов Директории во многих проектах было тесно связано с предполагаемыми направлениями работы. Так, например, в одном из них предлагалось назначить двух консулов, один из которых занимался бы внутренними делами, а другой, — внешними. Любопытно при этом, что ряд авторов вольно или невольно проецировал в будущее уже существовавшую по Конституции 1791 года систему власти: король и его министры. В этом случае исполнительная власть имела единого главу, а конкретные направления работы распределялись между его подчиненными.

Поскольку проект Конституции III года республики предполагал возвращение к цензовой системе выборов, этот круг вопросов не мог не возникнуть и в связи с исполнительной властью. По отношению к членам Директории цензов предлагалось сразу три: имущественный, оседлости и возрастной (колеблющийся в пределах от 30 до 50 лет).

Был и еще один момент, о котором упоминал Лувэ: члены Комиссии опасались, что если доверить избрание исполнительной власти народу, то тот может вообще избрать Бурбонов. Трудно сказать, насколько такая опасность была реальна. Для нас важно иное — упоминание о том, что законодатели заранее пытались ограничить выбор народа-суверена.

Первый вопрос, который там возник во время дискуссии в Конвенте, был тот же, что и у авторов проектов: как следует избирать Директорию?

Разнообразие мнений, прозвучавших с трибуны Конвента, было даже большим, чем в переписке Комиссии.

Как известно, ввести институт президентской власти Конвент не рискнул, посчитав это слишком опасным и решив, что пусть лучше Директория будет коллегиальным органом. Показательно в этом плане адресованное Сийесу письмо Бодена, где тот приглашался на заседание Комиссии 3 термидора III года (21 июля 1795 года). В письме говорится: «Единственная цель сегодняшнего совещания — пересмотреть проект организации исполнительной власти, не отступая от однозначно принятого принципа не доверять ее одному лицу под каким бы то ни было названием». Документы истории Великой французской революции: Учеб. пособие для студентов вузов / Отв.ред. Адо А. В. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990;1992.

В то же время некоторые депутаты были искренне убеждены, что во Франции между президентом и королем можно поставить знак равенства.

Справедливости ради следует отметить, что поставить одного человека во главе правительства очень часто требовали за пределами Конвента конституционные монархисты. Ж.-Г. Пельтье, роялист, издававший в Лондоне журнал «Париж в 1795 году», вообще считает, что дискуссия по вопросу об организации исполнительной власти длилась так долго «из-за беспокойства, что назовут пять новых королей Франции».

Роялисты, которым не удалось добиться своего, сохраняли оптимизм, поскольку «предвидели, что пять человек, составляющих исполнительную власть, уступят вскоре высшую власть одному». Или же, как Ламот-Лангон, принимая желаемое за действительное, считали, что «именно король скрывался под именем пяти Директоров», что это был «несовершенный образ конституционной монархии, но все же лучше анархии 1794 года».

Безусловно, следует отметить тот страх, который испытывали многие депутаты перед излишне сильной Директорией. Создается впечатление, что составлялся не проект организации исполнительной власти в стране, а планы, как обуздать джина, которого сами же авторы проекта собирались выпустить из бутылки.

Вновь и вновь сказывались слишком свежие воспоминания о «Великих комитетах», а, возможно, и о монархии, вступившей в сговор с интервентами. Так, например, депутаты полагали, что предоставлять Директории право вести переговоры и подписывать договоры с другими державами опасно, да и вообще опасно предоставлять Директории какие-либо права: а вдруг ее привлекут на свою сторону зарубежные державы, чтобы вторгнуться в пределы Франции — что делать тогда?

Споры возникли даже по вопросу о том, имеет ли Директория право сначала объявить войну, а потом поставить об этом в известность Законодательный корпус. И если бы не вмешательство Тибодо, напомнившего, что контроль над армией и налогами все равно остается в руках законодателей, в конституции могло бы быть записано, что война объявляется только после дискуссии в Советах.

Естественно, что в такой атмосфере вопрос Лаканаля, соответствует ли столь немощная исполнительная власть нации в 26 миллионов человек, равно как и ремарка Сен-Мартена о том, что она оказывается полностью подчинена законодательной, остались без ответа.

Еще одна проблема, которая неоднократно обсуждалась депутатами в ходе дискуссии о новой Конституции, была связана с возрастным цензом. Не затрагивая здесь вопросов возрастных ограничений для депутатов палат, отметим, что основными возражениями против необходимости подобных нововведений были два следующих тезиса.

Во-первых, некоторым представлялся достаточно зыбким и необоснованным возрастной рубеж, переступив который человек в течение всего лишь одного дня начинал удовлетворять условиям, которые еще накануне не допускали его до выборной должности.

Во-вторых, депутаты боялись, что люди в возрасте могут оказаться мало привязаны к революции, а молодежь, напротив, слишком амбициозна, чтобы обеспечить стабильность.

Разумеется, играли роль и честолюбивые стремления самих членов Конвента, хотя сразу следует оговориться, что средний возраст депутатов, участвовавших в дискуссии по Конституции (42 года) был вполне достаточным для занятия любой должности.

В итоге всё же было решено установить возрастной ценз для членов Директории — 40 лет, а также специально отметить, что они могут избираться только из бывших депутатов Законодательного корпуса или из министров (с отсрочкой до IX года республики), однако не ранее чем через год после окончания легислатуры (с отсрочкой до V года республики).

Вообще, нетрудно заметить, что если современными историками споры об организации будущей государственной власти рассматриваются в известной степени абстрактно, то для современников за ними во многом стояли конкретные лица.

В этом плане небезынтересно посмотреть, кто, с их точки зрения, имел наибольшие шансы быть избранным в Директорию. Уже упоминавшийся Ж.-Г.Пелтье называл «Буасси д’Англа, Камбасереса, Дульсе де Понтекулана, Лувэ и Ланжюине». Приведем и еще несколько слухов о том, кто станет директорами — на этот раз из французских газет: Камбасерес, Буасси, Лувэ, Дульсе и Ланжюине; Сийес, Камбасерес, Монтескью, Редерер, Буасси, Лесаж (из Эр-и-Луары), Рошамбо, Семонвиль и Бартелеми; Сийес, Лувэ, Крезе-Латуш, Камбасерес, Трейард, Мерлен (из Дуэ), Ларевельер-Лепо и Баррас.

В этих списках интересными кажутся две вещи. С одной стороны, из многих названных политиков «не угадали» никого, кроме Барраса и Ларевельера-Лепо, с другой — очень часто называются имена членов Комиссии одиннадцати.

Помимо цензовых проблем, активно дебатировался вопрос о том, где именно необходимо размещать будущие органы государственной власти; стоит ли совмещать в одной коммуне и Законодательный корпус, и Директорию.

С определенной осторожностью можно заметить, что для авторов многих писем Париж — нечто загадочное, непредсказуемое, и потому опасное. Большое количество населения порождает анархию, что, в свою очередь, может привести к новым революциям. Это город «развращающий и развращенный, где многочисленные негодяи бодрствуют без устали, а честные граждане слишком часто спят».

Соответственно, те, кто выступал за территориальное разделение Директории и Законодательного корпуса, нередко полагали, что, в крайнем случае, Директорию можно и оставить в Париже, но вот депутатов стоило бы из столицы куда-нибудь переместить. Хотя идеально было бы, чтобы ни одна из властей не оставалась в столице. Однако Конвент не принял во внимание эти соображения: в Конституции было специально сказано, что Советы должны всегда заседать в одной коммуне, не уточняя, в какой именно (ст. 58 Конституции III года), а ст. 171 требовала, чтобы в той же коммуне размещалась и Директория.

Предосторожностей обсуждалось немало. Ну, а о том, что получилось в итоге, написал Э. Кинэ: «Тщетна всякая человеческая предусмотрительность подобного рода, если обычаи не утверждают ее. Никто не предчувствовал тогда, что единственно, чего добьются от этих двух собраний, это — что одно из них продаст другое, и что из пяти директоров трое продадут Директорию. И та предосторожность, которую предпринимали для спасения себя, должна была служить им гибелью». Батыр К. И. История государства и права Франции периода буржуазной революции: 1789−1791 гг. М., 1984.

Хотя, в принципе, о том, сильна или слаба была Директория, мнения в историографии отнюдь не едины. Среди современников нередко бытовало мнение о том, что Директория не была обделена полномочиями.

В то же время необходимо подчеркнуть, что преобладающим мнением, как среди очевидцев событий, так и в позднейшей историографии, было совсем иное: у Директории слишком мало власти. Как писал М. Лайонс, «исполнительная власть была фатально и умышленно ослаблена».

Но еще большее число современников мыслили в другой плоскости. Не «много — мало», а «хорошо — плохо». И они считали, что правительство республики по этой Конституции было организовано плохо. Кто ругает дополнительное разделение власти между Директорией и министрами и уверен, что нельзя, чтобы Законодательный корпус обвинял Директоров, кто просто считает план организации исполнительной власти «неправильным и противоречащим мудрым взглядам, продиктовавшим остальную часть проекта», кто подчеркивает, что право надзора за чиновниками, по сути дела, принадлежит Совету Старейшин. Недочеты видятся едва ли не в каждой статье Конституции.

Однако понимание и анализ реализации в Конституции III года определенной схемы организации исполнительной власти невозможны без рассмотрения еще одной темы: как понимали современники принцип разделения властей.

Сразу отметим, что по поводу самой необходимости разделения властей разногласий практически не было, хотя многие термидорианцы исходили при этом из разных изначальных посылок. Вот, например, какие доводы приводил один из памфлетистов, Ронзье:

• 1. Главное — это справедливость: закон един для всех. Следовательно, надо, чтобы те, кто его принимает, были абстрагированы от исполнения, не пытались придумывать выгодные себе же законы.
• 2. «Исполнение несовместимо с обсуждением». Пока закон будет обсуждаться, уже станет поздно его применять.
• 3. «Одна из необходимых гарантий прав человека». Как говорил Тибодо, «свободу составляет лишь разделение властей, их независимость».

Поскольку теория разделения властей обычно ассоциируется для нас с трудами Монтескье, который не раз упоминался во время дискуссии в Конвенте, отметим, он предлагал вручить законодательную власть «и собранию знатных, и собранию представителей народа», от чего было вынуждено отказаться уже Учредительное собрание. К тому же философ не видел ничего страшного в том, чтобы доверить исполнительную власть монарху, что на шестом году революции для многих членов Конвента было неприемлемо. Не предоставили исполнительной власти и права вето, которое Монтескье считал необходимым для того, чтобы она реально могла противостоять законодательной.

Таким образом, как писал Б. Манен, революция расходится с Монтескье в том, каким образом должно быть произведено разделение властей, однако положение о том, что исполнительную власть ни в коем случае нельзя вручать кому-либо из членов законодательного собрания, все же было проведено в жизнь (не считая небольшой отсрочки до выборов V года). Вводилось и предусматриваемое философом деление на две палаты.

Однако при всем при этом можно сказать, что большинство современников было уверено, что принцип разделения властей в Конституции реализован. Как правило, историки (в том числе и историки права) также не отказывают ей в этом; более того, многие из них считают, что он был доведен до своего логического завершения, если не до абсурда.

И в самом деле, Законодательный корпус вроде бы не мог напрямую вмешиваться в работу Директории, требуя от нее лишь ежегодный финансовый отчет, а Директория, в свою очередь, практически не имела возможности вмешаться в составление законов. Все было сделано, чтобы разграничить обязанности двух ветвей власти; помимо этого, они могли сноситься друг с другом только посредством специальных государственных посланников. Отметим, что подобные оценки берут свое начало уже в XVIII веке.

В то же время существует и иная точка зрения, блестяще представленная профессором права Мишелем Тропером. Он отмечает, что в конституционной традиции, известной XVIII веку, существовало два способа взаимодействия властей между собой. Один, — «равновесие властей» — не предусматривал жесткую специализацию, предоставляя исполнительной власти её главное оружие: право вето. Таким образом, исполнительная власть в некотором роде становилась частью законодательной, поскольку приобретала право влиять на составление законов.

Второй способ, — «абсолютное разделение властей» — исходил из того, что их функции необходимо резко разграничить, установив при этом иерархию, подчинение исполнительной власти законодательной. С того момента, как исполнительная власть оказывалась полностью отстраненной от составления и принятия законов (и, как следствие, лишена права вето), она становилась лишь простым орудием законодательной. За это выступал Руссо, эти идеи восприняли конституции Пенсильвании и Франции в 1793 году. Батыр К. И. История государства и права Франции периода буржуазной революции: 1789−1791 гг. М., 1984.

Директория не просто избирается Советами, она к тому же полностью зависит от них, поскольку ее члены в любой момент могут быть обвинены с достаточно расплывчатой формулировкой: за действия, направленные на свержение конституции. Это подразумевало, что Директория становится простым исполнителем не только принятых законов, но и политической воли законодателей. Вместе с тем, она оказывается лишенной права вето, законодательной инициативы, права ратификации мирных договоров, не может выносить суждение о легитимности выборов, не назначает высших финансовых должностных лиц республики.

Что же тогда подразумевалось под разделением властей? С точки зрения термидорианцев, как и в 1789 году, разделить власти — означало не допустить их сосредоточения в одних руках, не допустить деспотизма. Более того, разговоры о необходимости создания сильной исполнительной власти также укладываются в эту концепцию. Сильной, но не по отношению к законодательной власти, а по отношению к администрации, отданной под ее начало.

Анализ дискуссии не позволяет ответить на вопрос, в какой мере депутаты отдавали себе отчет в том, что такое истинное разделение властей. Скорее, нам кажется обратное: большинство из них искренне хотело его добиться, воспринимая эту формулу как некое магическое словосочетание, должное уберечь от многих бед, но в реальности плохо представляя себе, что же это такое на самом деле.

Однако для термидорианцев существовала и иная логика, которую можно выразить в популярном в ту эпоху лозунге: «Ни деспотизма, ни анархии».

Иными словами, с одной стороны, Директория должна быть достаточно эффективной. С другой, — она не должна была стать слишком сильной, не должна была иметь возможность подчинить себе народных представителей. Нетрудно заметить, что последняя идея во многом превалировала над первой: исполнительную власть фактически подчинили законодательной. Но спустя всего лишь четыре года она освободилась от этой опеки.

Таким образом, Конституция III года (по республиканскому календарю) сохраняла во Франции республику, но уничтожала одно из главных завоеваний Конституции 1793 г.- всеобщее избирательное право.

термидорианский политика конституция франция.