Функционирование рассказов сэцува как прецедентного текста в японской культуре (на материале произведений Акутагава Рюноскэ)

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. Прецедентные тексты в лингвокультурологическом аспекте

1.1 Понятие «прецедентный текст»

1.2 Тексты сэцува в японской культуре

1.3 Прецедентные тексты сэцува в творчестве Акутагава Рюноскэ ГЛАВА 2. Модификации текстов сэцува в рассказах Акутагава Рюноскэ

2.1 Модификация вербально-семантического компонента

2.2 Модификация прецедентных образов и ситуаций

2.3 Модификация мотивационного компонента ЗАКЛЮЧЕНИЕ СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ ПРИЛОЖЕНИЕ

Актуальность темы

и постановка проблемы

Актуальность данной работы обусловлена повышенным вниманием современных лингвистов и культурологов к проблемам функционирования текста: его способности развиваться и изменяться со временем уже без воли автора, а так же возможности разных интерпретаций текста. Круг проблем, освещаемых в разных текстах из поколения в поколение, а также язык, которым пользуются авторы для достижения своих целей, тоже представляют для исследователей большой интерес.

Цели и задачи исследования

Цель дипломной работы показать функционирование текстов сэцува как прецедентного текста в японской культуре на материале текстов рассказов Акутагава Рюноскэ. Достижение поставленной цели подразумевает решение следующих задач:

1) определить понятие «прецедентный текст» и раскрыть содержание этого понятия применительно к сэцува;

2) выявить круг рассказов Акутагава Рюноскэ, опирающихся на прецедентные тексты сэцува;

3) проанализировать типы модификации текстов сэцува в рассказах Акутагава Рюноскэ.

Источники исследования

Базу для работы составили тексты сэцува «Про бататовую кашу у Тосихито» [10, c.147−156], «О том, как вор, поднявшись на башню Расёмон, увидел мёртвую женщину» [10, c.169], «О монахе с длинным носом"[10, c.210−212], «О том, как муж барышни Рокуномия постригся в монахи"[8, c.458−466] и «О том, как живописец Ёсихидэ радовался, глядя на свой горящий дом"[9, c.605−606] из сборника сэцува «Собрание повестей о ныне уже минувшем», XII в. Так же были использованы тексты рассказов Акутагава Рюноскэ, написанные по мотивам указанных выше сэцува: «Бататовая Каша» [6, c.34−46], «Расёмон» [6, c.13−17], «Муки ада» [6, c.119−142], «Нос"[6, c.18−23] и «Барышня Рокуномия"[6, c.349−354].

Методы исследования

При решении поставленных задач использовался метод содержательно-структурного анализа текстов.

Научная новизна исследуемой проблемы

Научная новизна данной работы состоит в том, что в ней впервые в русскоязычной японистике предпринята попытка описать функционирование текстов сэцува в творчестве Акутагава Рюноскэ.

Работа имеет следующую структуру

Во Введении указывается актуальность темы, ставится цель и задачи, описывается структура работы.

В первой главе данной работы дается определение прецедентному тексту и раскрывается содержание понятия прецедентный текст применительно к японским сэцува. Указываются рассказы, которые Акутагава Рюноскэ писал, опираясь на прецедентные тексты сэцува.

Во второй главе нашей работы проводится содержательно-структурный анализ прецедентных текстов сэцува и текстов рассказов Акутагава. Выявляются различные модификации, которые получили прецедентные тексты сэцува в работах Акутагава.

В Заключении приводятся выводы по проделанному содержательно-структурному анализу текстов.

ГЛАВА 1. ПРЕЦЕДЕНТНЫЕ ТЕКСТЫ В ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ

1.1 Понятие «прецедентный текст»

Явление прецедентности сначала исследовалось в психолингвистике и теории межкультурной коммуникации, а в настоящее время становится объектом пристального внимания лингвистов. Впервые термин «прецедентный текст» в лингвистике использовал Ю. Н. Караулов. Вслед за ним под данным термином понимают «тексты, значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, имеющие сверхличностный характер, т. е. хорошо известные и окружению данной личности, включая и предшественников, и современников, и, наконец, такие, обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» [15;216].

По словам В. В. Красных, «за прецедентным феноменом всегда стоит некое представление о нем, общее и обязательное для всех носителей того или иного национально-культурного менталитета, или инвариант его восприятия, который и делает все апелляции к прецедентному феномену „прозрачными“, понятными, коннотативно окрашенными» [19;170]. Другими словами, прецедентные тексты отсылают коммуникантов к фоновым знаниям, которые появляются у человека в процессе познания и освоения мира. У представителей одной культурной группы фоновые знания оказываются в некоторой мере сходными при наличии индивидуальных элементов фоновых знаний. Прецедентные тексты делят на: индивидуальные, микрогрупповые, макрогрупповые, национальные, цивилизационные и общечеловеческие. Прецедентный текст так же можно классифицировать в зависимости от размера языкового коллектива, в котором тот или иной текст является прецедентным. Можно говорить о прецедентном тексте в пределах группы людей, объединенных общими интересами, профессионально, по возрастному или гендерному признаку и т. д.

При выделении парольной функции прецедентных текстов (наличие уникального корпуса прецедентных текстов является признаком у группы чувства групповой идентичности) приведенная выше классификация прецедентных текстов становится еще более уместной. Апелляция к корпусу прецедентных текстов группы служит для дальнейшей интеграции внутри группы. Учитывая это, можно утверждать, что национальный корпус прецедентных текстов служит так же своеобразным символом нации.

Другими словами, прецедентные тексты отсылают коммуникантов к фоновым знаниям, которые появляются у человека в процессе познания и освоения мира. У представителей одной культурной группы фоновые знания оказываются в некоторой мере сходными при наличии индивидуальных элементов фоновых знаний. Под фоновыми знаниями мы понимаем знания и представления, присущие коммуникантам какой-либо культурной группы, не закрепленные в словарной дефиниции, т. е. это ассоциации, переживания, знания и понятия, существующие в ментальном мире человека. Таким образом, прецедентные тексты являются ценностными в интеллектуальном и эмоциональном отношениях языковыми механизмами, обладающими способностью «отсылать» к фоновым знаниям.

Если текст используется и интерпретируется не буквального, а в качестве средства символизации, вне связи с содержанием «пратекста», то он становится прецедентным. Прецедентный текст — это текст, имеющий свой собственный характер, хорошо известный широкому окружению автора, включая его предшественников и современников. По мнению Ю. Караулова, прецедентный текст — это законченный и самодостаточный продукт речемыслительной деятельности [15;216]. К прецедентным текстам исследователи относят предания, мифы, притчи, легенды, сказки, т. е. тексты, относящиеся к средним векам человеческой истории, или еще более раннему времени. Это позволяет нам причислить сэцува к ряду прецедентных текстов.

Прецедентные связи в текстах часто находят свое отражение в разного рода реминисценциях: цитат точных, неточных, «закавыченных» или остающихся неявными [25;253−259].

Неточная цитата может отражать лингвистическую трансформацию ранее известного образа в образ совершенно новый, но построенный по общей семантической модели с первоисточником. Все это свидетельствует о том, что прецедентность может рассматриваться не только как литературоведческая, но и как лингвистическая проблема [22;51].

Внутрь более позднего текста могут быть вплетены элементы прецедентного текста. Сходство двух текстов может быть выражено в некой общности таких категорий, как сюжет, композиция, некоторые черты в характерах героев, общность в описании пейзажей. Для японской культуры такие вкрапления схожих черт, композиции из сэцува, явление вполне обычное.

Необходимо так же отметить, что тексты могут быть прецедентными в течение конкретного промежутка времени: сохранять свою прецедентность на протяжении многих столетий или же терять прецедентность за довольно короткий срок. В качестве примера можно привести тексты популярных современных песен, которые активно пародируются и цитируются в течение того промежутка времени, пока они соответствуют вкусам и запросам времени. По окончании действия такого текста он быстро теряет свою прецедентность, т.к. текст больше не представляет ценности, забывается и перестает быть общеизвестным. Сэцува же, напротив, став прецедентным текстом для японской культуры, не утратила своей ценности. На протяжении своего развития сэцува «впитывала» в себя различные аспекты культурной жизни японцев, буддийские догматы, народную мудрость и т. д., что и обусловило неугасающий интерес к текстам сэцува как к неисчерпаемому источнику неповторимых сюжетов. Позже, когда тексты сэцува уже преодолели свой расцвет, они стали огромным кладезем идей и вдохновения для многих проявлений культуры.

В своей работе мы рассмотрим функционирование текстов сэцува как прецедентных в текстах произведений Акутагава Рюноскэ.

1.2 Тексты сэцува в японской культуре

Тексты сэцува возникли в IX в. под сильным влиянием китайской литературной традиции и к XIV в. превратились в богатейший аспект японской культуры (в настоящее время насчитывается более ста сохранившихся до нашего времени памятников). Ряд произведений сэцува, таких, как «Кондзяку моногатари сю» («Собрание повестей о ныне уже минувшем»), «Удзисюи моногатари» («Повествование, собранное в Удзи»), «Коконтёмондзю» («Собрание древних и нынешних описаний и рассказов») и др., представляет собой ценнейший материал в истории культуры.

На всем протяжении своего развития сэцува играла, условно говоря, синтезирующую роль, примеряя и взаимо обогащая инородные культурные пласты: фольклорную и литературную традиции, синтоистскую и буддийскую идеологию, китайский и японский стили.

Тексты сэцува участвовали в продуцировании новых текстов. При этом в зависимости от типа нового текста на первый план выходила та и/или иная особенность сэцува: фольклорная, литературно-художественная, религиозная, историческая и т. д. В связи с этим смысловая деформация ситуаций и концептов в текстах сэцува варьировалась и могла быть огромной.

В XIII веке сэцува вступает в завершающий этап своего развития, и начинается процесс отделения сюжетов сэцува от чисто буддийской тематики. Тексты сэцува «корректировались» идеологическими, социальными и историческими сторонами жизни японского общества, отражая даже самые незначительные изменения в жизни общества, часто фиксируя общественные мнения и настроения. Эта способность сэцува была обусловлена не только ее тесной связью с разными по социальной принадлежность источниками (храмовые хроники, фольклор, придворная литература), но и ее тесной связью с устной традицией. Эти тенденции, однако, не привели к оскудению содержания текстов, но, напротив, способствовали их обогащению и усложнению структуры. Таким образом, сборники сэцува становятся источником идей и сюжетов не только для литературы, но и для других областей японской культуры, таких как театр и живопись.

В XIV в. традиция создания сэцува обрывается. Появляется новое направление, отоги-дзоси («занимательные рассказы»), наследник сэцува. Отоги-дзоси — направление, возникшее и развившееся в ответ на рост феодальных городов и городского сословия. Авторы отоги-дзоси анонимны, вдохновением для произведений был самурайский эпос, легенды и сэцува. Направление и по сей день остается популярным в Японии и является важной частью ее культурного наследия.

Последней попыткой возрождения сэцува стал сборник сэцува под названием «Синтосю» («Собрание о синто»), где форма тематического повествования, составленного из коротких рассказов, используется для передачи нового для сэцува идейного содержания собственно синтоистских культовых хроник. Но сама однородность материала ставит «Собрание о синто» вне границ зрелой сэцува, возвращая ее к той отдаленной эпохе, когда создавались столь же однородные буддийские собрания: «Нихон одзё гокураку ки» («Японские записи о возрождении в раю»), «Хонтё хоккэ гэнки» («Записи о чудесах сутры Лотоса в Великой Японии») и др.

Последним кондиционным сборником сэцува был «Коконтёмондзю» («Собрание древних и нынешних описаний и рассказов»). По существу, сборники сэцува, эти гигантские текстовые конструкции, исчерпали себя. Однако сэцува оставила японской культуре огромное наследие неповторимых сюжетных ходов, ярких образов персонажей, своеобразие взгляда на мир. Составляющий тексты сэцува эстетический материал дал новые всходы, и часто встречается не только в произведениях средневековой японской литературы, таких как отоги-дзоси, укиё-дзоси, кёгэн, гунки. Идеи и мотивы сэцува использовались великое множество раз и в произведениях более поздних, вплоть до творчества Ихара Сайкаку (1642 — 1693) и Акутагава Рюноскэ (1892 — 1927), то есть в произведениях IX, XVII и даже XX веков.

Сохраняется интерес к текстам сэцува и в тяжелое время постмэйдзинских реформ. И сейчас многие писатели и даже режиссеры находят и продолжают черпать идеи, образы и ситуации из сэцува, видоизменяя их по своему усмотрению и по требованиям времени.

В последние несколько десятилетий XX века сэцува, её особенности и удивительная «живучесть» привлекает к себе все большее внимание исследователей, главным образом японских. Не редкими становятся монографии, посвященные исключительно сэцува. Причем речь идет не просто о текстологических исследованиях крупнейших памятников, прежде всего «Кондзяку моногатари сю» («Собрание повестей о ныне уже минувшем»), но и о попытках проследить их влияние на культуру. Обратимся к истории эволюции текстов сэцува в японской культуре и попытаемся проследить тенденцию сэцува к прецедентности.

Синтез китайского и японского, соединение влияний чужой культуры и своей, использования заимствованных (китайских) идей, мотивов, сюжетов в качестве прецедентных и попытки переиначить их на свой лад — основная проблема уже в первом известном нам произведении сэцува — «Нихон рёики», или просто «Рёики». Цель создания книги, как утверждает автор, — подвигнуть людей на добрые дела и достичь возрождения в раю. «Нихон рёики» отличается сухостью изложения и обилием назидательных концовок. Стиль легенд подчеркнуто неприхотлив, лапидарен. Повествование ведется как бы от лица очевидца или на основании его рассказа.

«Рёики» оказал огромное влияние на все последующие тексты сэцува. Многие тексты памятника были заимствованы авторами других сборников сэцува; в частности сюжеты «Рёики» составляют значительную часть содержания «Кондзяку моногатари сю».

Следующий из дошедших до нас сборников сэцува — «Нихон канрэй року» («Японские записи о поразительных чудесах). Сюжеты историй так же просты и по-своему убедительны.

В 984 г. создается произведение под названием «Самбо экотоба» («Иллюстрированное слово о Трех Сокровищах»). Оно испытало влияние «Рёики», но в свою очередь, повлияло на ряд последующих произведений сэцува, в частности на «Хонтё хоккэ гэнки» («Японские записи о чудесах сутры Лотоса», 1040 — 1043), «Кондзяку», «Хобуцусю» («Собрание о Сокровищах»), «Эйга моногатари» («Повесть о годах Эйга»). Почти одновременно с «Самбо экотоба», в 985−986 гг., был создан еще один интересный памятник прозы сэцува — «Нихон одзё гокураку ки» («Японские записи о возрождении в раю»). Очень сильно его влияние на последующие произведения японской прозы сэцува, и прежде всего на «Дзоку хонтё одзёдэн» («Продолжение житий японских праведников, переродившихся в раю»), написанное в 1011—1111 гг. Памятник свободно использует фольклорные мотивы и сюжеты «придворной хроники». Такая широта охвата предвосхищает одну из основных тенденций развития зрелой сэцува.

Памятник сэцува середины XI в. «Дзидзо босацу рэйгэки» («Записи о чудесах бодхисаттвы Дзидзо») особенно интересен, поскольку книга написана так называемым смешанным японо-китайским стилем.

В 1040 — 1043 гг. создается тематический сборник сэцува «Хонтё хоккэ гэнки», вариант названия — «Дай-Нихон хоккэ гэнки» («Записи о чудесах сутры Лотоса в Великой Японии»). К недостаткам художественно концепции памятника следует отнести чрезмерную увлеченность показом буддийских чудес, что мешает созданию жизненных образов. Этот недостаток был своеобразной «болезнью роста» прозы сэцува, от которой она, пожалуй, избавилась с появлением «Кондзяку моногатари сю». «Хонтё хоккэ гэнки» оказало большое влияние на японскую буддийскую часть «Кондзяку моногатари сю» и на «Сюи одзёдэн» («Дополненное собрание житий праведников, возродившихся в раю»). 23 рассказа из «Сюи одзёдэн» заимствованы из «Хонтё хоккэ гэнки», а 21 рассказ потом повторяется в «Кондзяку моногатари сю».

В появившемся позже памятнике сэцува «Кодзидан» («Беседы о делах древности») представлен ценный историко-культурный материал. Наше внимание так же привлекает лапидарность построения текстов сэцува и ориентированность на традицию памятника-предшественника — «Рёики». Следующий памятник прозы сэцува — «Дзокукодзидана». Его структура повторяет структуру «Кодзидана». На них в свою очередь сильное влияние оказал памятник под названием «Годансё». Таким образом, мы можем видеть, что на протяжении всего своего развития тексты сэцува отличались высокой степенью преемственности.

Данная работа основывается на текстах из «Кондзяку моногатари сю» («Собрание повестей о ныне уже минувшем»), которое является крупнейшим произведением сэцува. Памятник состоит из 31 свитка (три из них — 8, 18, 21 — не сохранились) и делится на три крупных раздела: индийский («Тэндзику», свитки 1 — 5), китайский («Синтан», свитки 6 — 10) и японский («Хонтё», свитки 11 — 31). В свою очередь японский раздел делится на буддийскую часть («Буппо», свитки 11 — 20) и «мирскую» часть («Сэдзоку», свитки 21 — 31). В нынешнем своем виде «Кондзяку» содержит 1040 сэцува. Если бы все свитки сохранились (при условии, что памятник существовал некогда в завершенном виде), общее число сэцува приближалось бы к 1200.

Для сэцува «Кондзяку» в целом характерно следующее построение. Поначалу сообщается имя главного персонажа, кратко говорится о его характере и способностях, затем читатель вводится в суть происшедшего. В конце добавляется мирская молва о случившемся, авторское впечатление и сентенции. В «Кондзяку» авторские сентенции лаконичны, главное внимание уделяется повествованию о событиях. В них, как правило, подчеркивается необходимость веры и почтения к Трем Сокровищам буддизма и содержится житейское предостережение — сторониться опасностей.

Далее, хотелось бы обратиться к работам Акутагава Рюноскэ и выявить, какие из них написаны по мотивам сэцува, а так же выделить те рассказы, которые станут основой для нашей работы.

1.3 Прецедентные тексты сэцува в творчестве Акутагава Рюноскэ

Как известно, на Востоке роли традиции всегда придавалось огромное значение. В формирование общественного поведения, сознания каждого человека закладывались определенный консерватизм и необходимость следовать обычаям. Несомненно, это касалось и культурной стороны жизни, особенно творчества писателей. Наличие цитат, аллюзий, реминисценций и прямых отсылок к предшествующему опыту было одним из основных критериев при оценке достоинств произведения. Подобное обращение к известным именам, произведениям, сборникам очень долгое время расценивалось как показатель эрудированности, образованности автора. Национальные традиции служили японскому народу основой, на которой развивались поэзия и проза, театр и живопись, разносторонне отражая движения идейных и эстетических воззрений различных эпох.

Преемственность и живучесть традиций определяется постоянным их видоизменением, обыгрыванием, переиначиванием, стилизацией наследия. Важными являются не просто слепое копирование образов и тиражирование идей, но и особое видение мира, которое складывается из разных штрихов и нюансов.

Акутагава Рюноскэ жил и творил в первой половине ХХ века, когда японское общество еще свыкалось с проведенными не так давно мэйдзинскими реформами, когда переосмыслялись культурные ценности, активно заимствовалось все европейское. Акутагава и сам, хоть и испытывал огромный интерес к Европе, все же обращался к мотивам и сюжетам древних произведений, к историческому наследию своего народа. Он, как и другие писатели того времени, понимал, что человек не способен существовать в отрыве от своей истории, своих корней — только на опыте прошлого можно верно интерпретировать настоящее. Искусно переплетая в своих рассказах традиционное и новое, он смог выйти за рамки традиционной морали, и, создавая универсальные по своей значимости произведения, сохранял и развивал черты, присущие только японским традициям.

Японский литературовед, специалист по литературе XX века Ёсида Сэити в своем послесловии к японскому сборнику произведений Акутагава Рюноскэ пишет о рассказах, созданных на основе других произведений [29, c. 551−569]. Он указывает некоторые произведения, повлиявшие на творчество Акутагава Рюноскэ. Среди них сборники китайской литературы, дневники, материалы о христианстве и такие сборники сэцува как «Кондзяку моногатари сю» («Собрание повестей о ныне уже минувшем»).

Среди перечисленных десяти рассказов Акутагава Рюноскэ, созданных по мотивам сэцува такие рассказы как «Расёмон», «Нос», «Бататовая каша», «Муки ада», «Барышня Рокуномия», «Счастье», «Ограбление», «В чаще», «Чувственность», «Зубчатые колеса». Первыми указаны «Расёмон» (Ѓu—…ђ¶-еЃvРасё:мон), «Нос» (Ѓu•@ЃvХана), «Бататовая каша» (Ѓu€рЉџЃvИмогаю), «Муки ада» (Ѓu'nЌ-•ПЃvДзигокухэн) и «Барышня Рокуномия» (Ѓu?Z‚М‹{‚М•PЊNЃv Рокуномия, но химэгими). Обусловлено ли такое разделение популярностью и известностью рассказов в Японии, или же просто выбором литературоведа Ёсида, но нам представляется сообразным рассмотреть в данной работе именно эти пять произведений и сравнить их с оригинальными текстами сэцува по следующим пунктам: вербально-семантической модификации, модификации прецедентных образов и ситуаций и модификации мотивационного компонента. Широта диапазона тем, поднимаемых в сэцува, обеспечила им долгую жизнь в качестве прецедентных текстов. Они цитировались, напрямую или косвенно, еще на заре своего развития, и продолжают использоваться и «перерабатываться» в качестве прецедентных текстов в создаваемых в XXI веке манга («Асакиюмэмиси» худ. Ямато Ваки) и анимэ («Иккю: сан» реж. Фурусава Хидэо, Ябуки Кимио), а так же в фильмах («Ворота Расёмон» реж. Акира Куросава, «Нэтабарэ, но кано: сэй ари» реж. Ватанабэ Юко). Это ведет к тому, что при продуцировании новых текстов смысловая деформация ситуаций и концептов текстов сэцува может быть огромной.

Значительные по длительности своего существования и времени воздействия на многие сферы японской культуры тексты сэцува не потеряли своего прецедентного значения и живут в сознании носителей японской культуры и в послемэйдзинской Японии. Доказательством этому служит творчество писателей XX в., в частности Акутагава Рюноскэ, который создал как минимум десять рассказов, основанных на текстах сэцува.

ГЛАВА 2. МОДИФИКАЦИИ ТЕКСТОВ СЭЦУВА В РАССКАЗАХ АКУТАГАВА РЮНОСКЭ

В данной работе мы проследим, как прецедентный текст сэцува отразился в рассказах Акутагава Рюноскэ по следующим пунктам:

1) модификация вербально-семантического компонента;

2) модификация прецедентных образов и ситуаций;

3) модификация мотивационного компонента.

2.1 Модификация вербально-семантического компонента

Вербально-семантический компонент подразумевает под собой прямое или косвенное цитирование (пересказ фрагмента текста своими словами, без искажения первоначального смысла, с использованием кавычек и указанием на источник цитирования) слов, словосочетаний, выражений и их значения.

Мы считаем, что немного иначе стоит воспринимать «цитирование» прецедентных текстов. Известные широкому кругу людей, предложения, фразы или отдельные слова, образующие вместе цельный образ или «остов» сюжета, при прочтении будут сразу ассоциативно отсылать к праисточнику, пратексту.

Проанализируем тексты выбранных рассказов Акутагава Рюноскэ на наличие прямого цитирования слов, фраз, предложений из текстов сэцува. Нам представляется сообразным привести таблицу совпадающих элементов выявленных в результате анализа и сравнения текстов сэцува и текстов Акутагава. (Косвенное цитирование будет более подробно рассмотрено в параграфе 2.2. Модификация прецедентных образов и ситуаций).

Таблица 1 — Количество совпадающих вербально-семантических единиц в рассказах Акутагава Рюноскэ и прецедентных сэцува

Примечание — под знаком * подразумевается не простое предложение, а танка.

Как видно из таблицы 1, количество совпадающих во всех текстах вербально-семантических единиц невелико, если учитывать размеры текстов сэцува и размеры текстов рассказов Акутагава (они длиннее, чем сэцува в несколько раз). Совпадений целых предложений практически нет, это обусловлено тем, что Акутагава, будучи писателем, видоизменял и дополнял материал прецедентных сэцува. Чуть большее количество совпадений обнаружено при сравнении словосочетаний. Самые частые совпадения при сравнении были выявлены в именах собственных (это имена персонажей и названия местности), а так же в отдельных словах (существительных, прилагательных и глаголах). Все эти отдельно стоящие слова трудно назвать прямым цитированием, так как по большей части, они являются общеупотребимыми и могут использоваться в любом тексте. Так, например, «R‚¦‚й моэру «гореть», ‰Охи «огонь», ‰Њ кэмури «дым», €рЉџ имогаю «бататовая каша», ЊП кицунэ «лиса», ђH‚Ч‚й табэру «есть», •@ хана «нос», ЏО‚ў вараи «смех», «ы•к уба «кормилица», «Я‚µ‚ў канасии «печальный», ‹ѓ‚­ наку «плакать» и так далее.

Однако мы все равно считаем, что их стоит выделять как совпадающие вербально-семантические компоненты в силу того, что они являются смыслообразующими, указывая на предметы, действия и явления, которые непосредственно важны для сюжетной линии и развития повествования. Для подтверждения этой мысли приведем таблицы со всеми совпадениями.

Таблица 2 — Лексические единицы, совпадающие в текстах «Бататовая каша» и прецедентной сэцува «Про бататовую кашу у Тосихито»

Такие слова какЊЬ€К гои «гои», ЊП кицунэ «лиса», ‘m со: «монах» называют главных действующих персонажей, хотя и не являются именами, образы из прецедентной сэцува узнаваемы. Слова и словосочетания ђМ мукаси «давно», ђіЊЋ сё: гацу «новый год», ЌЎ-й‚М"а‚Й конъя-но учи-ни «за сегодняшнюю ночь» и -ѕ"ъ‚М-¤Ћћ‚Й асита-но ми-но токи «завтра в час змеи» указывают на время происходящего, потому так же являются важными смыслообразующими элементами. К смыслообразующим вербальносемантическим элементам можно причислить и глаголы, обозначающие действия, без которых невозможно было бы описание сюжета. Эти слова составляют своеобразный «остов» рассказа.

Их изменение или удаление повлекло бы изменения в самом ходе сюжета. Именно поэтому Акутагава сохранил именно эти слова.

Основные среди этих слов — «`‚¦‚Ѕ‚йцутаэтару «передавать», использующееся когда лисе поручено передать послание, иђH‚№‚ж кувасэё «накормить», отражающее главную идею прецедентной сэцува — накормить гои кашей. Совпадения в названиях мест (Ќ‚"‡‚М•У такасима-но хэн «в райне Такасима») и имен (—?ђm Тосихито, —Lђm Арихито) так же подтверждают прецедентность текста сэцува «Про бататовую кашу у Тосихито».

Таблица 3 — Лексические единицы, совпадающие в текстах «Барышня Рокуномия» и прецедентной сэцува «О том, как муж барышни Рокуномия постригся в монахи»

Так же как и в предыдущем случае, в этой сэцува и парном рассказе слова •ѓ тити «отец», «ы•к уба «кормилица», •PЊN химэгими «барышня», 'j отоко «кавалер» являются неотъемлемой частью текста, указывая главных героев без называния их имени. Акутагава осознанно не дает своим персонажам имен, а сохраняет их безликость. При этом, нельзя сказать, что образы персонажей не завершены, напротив, они продуманы до мелочей. Акутагава уподобляет свой текст тексту сэцува, намеренно оставляя детали, присущие произведениям хэйанской эпохи. Такие словосочетания как хё: бу-но дайдзю «низшее придворное звание в Японии VIII—XII вв.», •ѓ‚аЋу—М тити-мо дзюрё: «отец тоже высок чином», муцу-но ками-ни ниндзэрарэта «назначение правителем провинции Муцу» выполняют точно такую же роль. К этому же приему можно отнести и использование хайку в тексте рассказа. В эпоху Хэйан поэзия хайкай встречалась не только в тексте других произведений, но и в повседневной жизни японской аристократии. Такие слова как‚И‚ наги «осока», ЊЋ-ѕ‚(c)‚и цукиакари «лунный свет», -Y‚к‚Д васурэтэ «забыв» являются важными смыслообразующими для этой пары сэцува и рассказа Акутагава. Они помогают создать пейзаж опустошенный, покинутый, забытый. Что немаловажно для развития сюжета.

Таблица 4 — Лексические единицы, совпадающие в текстах «Нос» и прецедентной сэцува «О монахе с длинным носом»

Слова и словосочетания, совпадающие в паре «Нос» и прецедентной ей сэцува — это в основном существительные, затрагивающие тему описания длины носа или дощечки для его держания, (например ЊЬ?ZђЎ го року сун «пять, шесть сун», Ћl•Є‚О‚(c)‚и ёнбу бакари «длиной в четыре бу», «В‚М€кЋЪ‚О‚(c)‚и‚И‚йЌL‚і€кђЎ‚О‚(c)‚и‚И‚й ита-но иссяку бакари нару хироса иссун бакари-ни нару «дощечка длиной в один сяку и толщиной в один сун») и глаголы, прилагательные, описывающие процесс «уменьшения» носа (дҐ‚Е‚Д юдэтэ «варить», «Ґ‚Ь‚· ‚к‚О фумасурэба «топтать, наступать»). Так же как и в предыдущих ситуациях, они составляют основу, скелет сюжета, который Акутагава использовал для своего рассказа.

Таблица 5 — Лексические единицы, совпадающие в текстах «Расёмон» и прецедентной сэцува «О том, как вор, поднявшись на башню Расёмон, увидел мёртвую женщину»

На прецедентность сэцува «О том, как вор, поднявшись на башню Расёмон, увидел мёртвую женщину» для рассказа «Расёмон» указывают в первую очередь имена собственные—…ђ¶-е расё: мон «ворота Расёмон», Ћйђќ‘е?H судзаку оодзи «улица Судзаку». Следующее, что позволяет говорить о прецедентности, достаточное количество совпадающих в обоих текстах словосочетаний. Они несут смыслообразующую роль, составляя не только основу сюжета, но и «фон», на котором происходит действие. Это улица, это сами ворота, этоЋЂђl‚МЉ[Ќњ‚Єђ"‘Ѕ‚­ синин-но гайкоцу-га кадзу ооку «множество скелетов мертвецов», которыми завален второй этаж. Некоторые словосочетания описывают действия, события, становящиеся поворотными:

«Ѓ‚р"І‚­‚Ж катана-о нуку-то «выдернув меч», ?V"k‚М'…•Ё‚р"Ќ‚‚Ж‚Б‚Д ро: ба-но кимоно-о хагитоттэ «сняв кимоно со старухи».

Таблица 6 — Лексические единицы, совпадающие в текстах «Муки ада» и прецедентной сэцува «О том, как живописец Ёсихидэ радовался, глядя на свой горящий дом»

При сравнении этой пары текстов, сразу бросается в глаза разница их размеров. Сэцува занимает всего половину страницы, а рассказ Акутагава значительно больше по объему. Как и следовало ожидать, в результате сравнения было выявлено всего девять совпадений по вербально-семантическому компоненту. К тому же среди этих девяти только отдельно стоящие слова, и всего одно имя собственное—ЗЏG Ёсихидэ — имя главного персонажа. Однако все совпадающие компоненты, такие как ‰Охи «огонь», Њ(c)‚й миру «смотреть», ‰Њ кэмури «дым» оказывают настолько сильный импульс на читающего, вызывают яркие образы, сразу рисующие картину, полную одновременно ужаса и какой-то тёмной, пугающей красоты. Эти слова так же называют основные действия и явления, которые, являясь основой сюжета сэцува, стали потом прецедентной основой для рассказа Акутагава.

Как видно из проведенного выше сравнения текстов сэцува и рассказов Акутагава, вербально-семантический компонент совпадает очень мало, можно сказать, совсем незначительно. Большая часть совпадений это отдельные слова, которые, по большому счету, могут встретиться в любом другом тексте. Если не выделять их как смыслообразующие, как слова, составляющие основу повествования, то наличие совпадений в названиях местности, а так же именах персонажей и совпадение некоторых фраз/словосочетаний частично или полностью даёт нам возможность говорить о прецедентности текстов сэцува. Прецедентность не подразумевает прямого цитирования, она лишь порождает мысль, ассоциацию в сознании читающего, которая отсылает к источнику-предшественнику. Дальше мы хотели бы рассмотреть, какие общие черты в репрезентации сюжетных линий, образов героев и природы, а также главные идеи, которые позволяют говорить о прецедентности сэцува.

2.2 Модификация прецедентных образов и ситуаций

Акутагава поднимал в своих рассказах проблемы, тревожившие его самого и его поколение, но намеренно погружал своих героев в выдуманный мир каппа (японских водяных) или в далекую эпоху Хэйан. Мы можем проследить родственные связи рассказов Акутагава с прецедентными текстами сэцува, даже не смотря на то, что в некоторых из них имеются существенные отличия и/или дополнения сюжета, а также трансформирован круг второстепенных персонажей. Тем не менее, обнаруживается множество заимствований, которые явно указывают на прецедентность сэцува.

Обратимся к анализу схожих черт в выбранных нами пяти сэцува и соответствующих им рассказах Акутагава Рюноскэ. Значительное сходство между парами произведений обнаруживается при сопоставлении сюжетных линий, хотя говорить о совершенной их идентичности нельзя.

Так, например, в рассказе «Бататовая каша» так же, как и в сэцува «Про бататовую кашу у Тосихито», сюжет развивается схоже. Действие разворачивается на роскошном новогоднем пиру в доме регента. Оброненная гои фраза про желание наесться бататовой каши провоцирует Тосихито пригласить гои к себе. Далее — долгая дорога на лошадях, приводящая гои в недоумение, встреча с лисой, ночевка в храме у знакомого монаха, стража и слуги Тосихито, прибывшие встречать гостей. Потом ночь в Цуруга и утро, когда гои угощают свежесваренной кашей. Все эти эпизоды позволяют проследить родственные связи между двумя текстами. Правда, при более детальном анализе, выявляется большое количество изменений и/или дополнений, которые внес Акутагава.

При сравнении главных персонажей сильных расхождений не выявлено. Единственное, но немаловажное, что каждый образ приобретает дополнительные черты, углубляющие его. Набор второстепенных персонажей тоже не отличается.

Сюжет в текстах сэцува «О том, как муж барышни Рокуномия постригся в монахи» и рассказа «Барышня Рокуномия» совпадает по многим позициям. Описывается взросление барышни, гибель ее родителей, после которой она жила в очень стесненных обстоятельствах. Постепенное обнищание и возвращение к прежнему укладу вещей после вынужденного замужества. Последовавшее за этим расставание с кавалером на долгие годы, неожиданная встреча и трагическая смерть барышни. При написании рассказа Акутагава не менял последовательности событий, только видоизменил их содержание, чтобы они лучше раскрывали те грани в персонажах, которые он хотел в них открыть.

Таким образом, барышня осталась прекрасной и утонченной, но утратила способность чувствовать. Кавалер же, наоборот, будто бы любил за двоих. Кормилица стала не просто приставленным к барышне человеком, а практически старшей сестрой. Следует отметить, что Акутагава вычеркнул из повествования упоминавшуюся в сэцува юную прислужницу, зато чуть подробней описал вторую жену кавалера, ввел на страницы рассказа неизвестного самурая и благочестивого буддийского монаха Найки. Каждое из этих изменений не случайно. Какую именно цель преследовал автор, будет подробнее разобрано в следующем параграфе работы.

Истории, изложенные в рассказе «Нос» и сэцува «О монахе с длинным носом», почти совпадают — тот же длинный нос, те же эпизоды с приемом пищи с помощью специальной дощечки, тот же способ уменьшения носа. Однако, как можно заметить, в этой паре текстов меньше совпадений, но, вопреки ожиданиям, не очень много расхождений по сюжету. В варианте Акутагава сюжет полнее, он дает развитие не только идее высмеивания непохожести на других, и мотиву смеха, но и человеческой неспособности видеть дальше своего носа, различать большое за малым.

В паре текстов «Ворота Расёмон» и «О том, как вор, поднявшись на башню Расёмон, увидел мертвую женщину» главный виток сюжета не изменен. Человек, поднявшись на второй этаж ворот Расёмон, находит там мертвую женщину и старуху, выщипывающую у трупа волосы на парики. Но, если в сэцува просто рассказывается о необычной краже, то в рассказе Акутагава развивает совершенно удивительную философию, с помощью которой можно оправдывать свои злодеяния.

Круг персонажей можно назвать схожим, с небольшой оговоркой. Старуха вызывает страх и у вора, и у слуги, овеянная таинственным, почти магическим ореолом. А потом еще ненависть и равнодушие, но уже только у слуги. Труп женщины (условно примем его за второстепенного персонажа) выполняет по ходу сюжета совершенно одинаковые функции, различается только происхождение некогда живой женщины. Центральный персонаж — в сэцува вор, в рассказе сначала слуга, а под конец рассказа тоже вор. Очень важно, что Акутагава дает читателю увидеть момент «превращения», обращения человека ко злу.

Последняя пара анализируемых текстов — это сэцува «О том, как живописец Ёсихидэ радовался, глядя на свой горящий дом» и рассказ «Муки ада» — на последнем месте по количеству совпадений в сюжете. С натяжкой одинаковыми можно назвать: неспособность написать какой-либо элемент картины, пожар, случившийся по той или иной причине, гибель близких живописца Ёсихидэ, и реакция на разворачивающуюся трагедию.

Анализ сравнения персонажей обоих текстов выявляет схожесть только в одном из них — самом Ёсихидэ. Хотя бы в силу того, что в сэцува кроме живописца и уличных зевак нет больше действующих лиц. Образ Ёсихидэ схож по следующим позициям: характер (способность позабыть обо всем на свете кроме себя или работы), отношение к творчеству («путь живописца», одержимость), манера писать картины, точно под влиянием злого духа или вселившейся лисы, способность получать вдохновение из трагедии, личного горя, а так же неоспоримый талант, ведь картины обоих продолжают восхищать людей. Сравнение главной идеи наводит на мысль, что Акутагава опять же метил выше, чем простое обличение бесчеловечности Ёсихидэ. Писатель хотел показать настоящую бездну, пучину страстей и ужасов, которые обуревают творческую личность, показать, что за талант и способности иногда приходится расплачиваться настоящими муками ада.

Таким образом, сопоставив тексты сэцува и рассказы Акутагава на уровне сюжета, образов главных героев и основных идей, мы видим сходство, позволяющее нам говорить о том, что создавая свои рассказы, Акутагава обращался к мотивам сэцува, заимствуя некоторые идеи и образы. Естественно, в его рассказах эти образы и идеи переосмысливаются с точки зрения событий новой эпохи. Усложняются образы героев, приобретая большую глубину и психологичность, то же происходит с образами природы, сюжет воспринимается с новой точки зрения.

2.3 Модификация мотивационного компонента

В целом Акутагава заимствует не столько конкретные эпизоды, а больше обращается к внутренней структуре средневекового текста. Можно заметить, что сюжетные линии произведений, если рассматривать их более детально, подробно, различаются довольно существенно. Основные идеи, настроения, которыми проникнуты рассказы, образы героев, их взаимоотношения, мотивы, побуждающие их к совершению тех или иных действий, все это Акутагава видоизменил, углубил и расширил. Его рассказы — совершенно новые произведения, близкие и понятные читателю его времени, созданные на основе лапидарных сэцува, напоминающих иногда лишь наброски идеи. Дальше хотелось бы проследить, какие изменения внес Акутагава, что добавил своего и что опустил за ненадобностью и неактуальностью, какую мысль, идею он хотел выразить и передать в текстах своих рассказов.

Сопоставление можно начать с рассказа «Бататовая каша» и сэцува «Про бататовую кашу у Тосихито». Как видно уже из названия, а далее и по первым предложениям в сэцува центральным лицом повествования является Тосихито, где описываются его «добродетели». У Акутагава повествование начинается с ввода другого главного персонажа — гои. В сэцува гои предстает перед читателем обычным старым, неряшливо-неопрятным человеком с красным носом и низким чином. Акутагава не изменил этой мысли, разве что усилил ее, болезненно гипертрофировав некрасивую внешность гои, его старость, неопрятность и неуверенность в себе. Гои кажется не просто человеком с низким чином, а по-настоящему «гоголевским маленьким человеком», вызывающим жалость, если не отвращение. Акутагава специально подробно описывает, как относились к нему окружающие: низшие по службе не замечали и игнорировали, равные по чину всячески издевались. Удивительно, что гои обычно не реагировал ни на какие издевки, даже не менялся в лице, только когда издевательства переходили все возможные пределы говорил тихо «Что уж вы, право, нельзя же так… «. Не случайно так же добавлен эпизод, когда гои попытался вступиться за бездомную собаку, которую истязали дети, но в итоге ушел, ничего не добившись, с чувством вины, что вмешался в чужое дело.

Следующее, бросающееся в глаза большое отличие — описание Тосихито. В сэцува он предстает положительным персонажем, настоящим героем. Он щедр и гостеприимен, приглашает гои к себе, одевает, дарит большое количество подарков и отменного коня. Не говоря уже о том, что до этого он приказал наварить огромное количество бататовой каши всего лишь для одного человека. И гои, и окружающие Тосихито люди (его тесть, прислуга) воспринимают это как душевную доброту. Акутагава изображает Тосихито сильным, полным жизни человеком, который любит выпивку и громкий смех. Однако в рассказе Тосихито не кажется героем. Его можно назвать скорее грубым и сумасбродным. Громкий голос и постоянные взрывы пьяного хохота не добавляют ему привлекательности. А приглашение к нему на кашу в варианте Акутагава кажется дерзкой шуткой-издёвкой. Одна из причин, по которой он изображен именно таким образом — автору важно было создать образ, на фоне которого гои будет выглядеть ещё более жалким. Гои высмеивают не только Тосихито, но и остальные гости. Долго не решаясь принять приглашение, гои напоминает побитую собаку.

Как можно догадаться, дальнейшие изменения и дополнения, которые вносил Акутагава при написании своего рассказа, тоже направлены на то, чтобы выставить гои в более жалком свете. Во-первых, это его мысли и чувства, которые прописаны очень подробно. Сначала, переполненный мыслями о бататовой каше и возможности наесться ей до отвала, он постепенно начинает пугаться, когда лошади увозят их все дальше и дальше, и чуть не плачет, подбадриваемый лишь мыслями о каше. Во-вторых, это построение фраз диалога между Тосихито и гои. В каждой реплике последнего сквозит его низкое и жалкое положение.

Следующий ряд отличий обнаруживается при сравнении эпизода встречи с лисой. В обоих текстах Тосихито ловит зверя, чтобы сделать его своим посланцем. Но, если в сэцува отношение к лисе скорее доброе, то Акутагава намеренно подчеркивает пренебрежительность, с которой «дикий воин» Тосихито встряхивает лису, как обращается к ней, приказывая передать послание и, как с силой швыряет в сторону, отпуская. Не удивительно, что после такого обращения лиса передает слова Тосихито скупо, нехотя. В прецедентной сэцува слова, вкладываемые лисой в уста госпожи, в которую она вселяется, более полны, описывают всю случившуюся ситуацию. Создается впечатление, что «герой» Тосихито и правда имеет власть даже над животными. У Акутагава есть похожая фраза, но изложенная в мыслях гои, она кажется читателю глупой, фальшивой.

Важные изменения внес Акутагава и в описание того, как гои гостил у Тосихито. В оригинальной сэцува ночь в Цуруга гои провел сначала за разговорами и шутками с Тосихито и его тестем Арихито, а после укрытый теплой одеждой, спал рядом с женщиной, которая разминала ему ноги и укрывала от сквозняка. Ночь гои из рассказа была ужасна и напоминала медленно тянущийся кошмар. Он потел под теплыми кимоно, которые ему одолжили, ворочался, вспоминал поездку и думал, что хочет еще больше отсрочить момент наслаждения заветной кашей. В обоих вариантах текстов гои слышал, как голос приказал слугам натаскать гору бататов к часу зайца. В сэцува этот приказ не вызвал у гои никаких проблем со сном. Акутагава же намеренно повторяет приказ несколько раз, описывает, как мысли о бататах не давали гои уснуть, как все меньше и меньше ему хотелось наесться вдоволь каши.