Эстетический статус мысли в культуре русского модерна

Итак, на территории конца начала вырисовываться новая сцена истоков.

Ж. Рансьер На краю политического.

Анализ проводимых за последнее время тематических конференций, диспутов, публикаций в культурологических и философских журналах показывает, что одним из значимых для философии культуры вопросов является вопрос о специфической природе национальной мысли. Особую остроту он приобретает в культурном пространстве, вынужденном выбирать между формами мысли, поставляемыми европейской философской традицией, и формами мысли, определяемыми собственными выразительными ресурсами.

Действительно, национальная культура остается немыслимой, если не производится работа по прояснению и артикуляции ее жизненных основаниймысли и форм ее воплощения ресурсом национальной речи. В этом контексте сферы философии и культуры пересекаются.

Актуальность исследования. Значимость вопроса о специфике отечественной культуры и о природе ее мыслительных форм вызвана рядом взаимообусловленных причин. С одной стороны, практики философии, ориентированные на готовый стандарт, не совпадают со скоростным режимом меняющихся культурных парадигм. Очевидно, востребован мыслительный опыт, актуализирующий проживание пульса современности, но уже не через отстраненную позицию наблюдателя, спекулирующего на тему ритма, темпа, жизненных событий эпохи, а через стратегию, удерживающую множественность мыслительных оснований и воспроизводящую логику участия. С другой стороны, инерция смысла, имитация языка препятствуют приближению к подлинным основаниям культуры. Угроза устранения онтологических рамок национального семиозиса становится реальной в о набирающих силу политических технологиях, которые скрываются под маркером «глобализации».

Ситуация сегодняшнего дня, насыщенная инновационными процессами, требует не столько новых форм, сколько реконструкции старых, уже присутствующих в культуре. Поэтому современная философия, ориентированная на условия и основания, проясняющие сущность национальной мысли, сталкивается с необходимостью приведения структур ratio к ситуации прозрачности, в противном случае рефлексия соскальзывает в расставленные готовой рациональной парадигмой силки. Структуры этой рациональности многослойны, потому непрозрачны (ситуация «неговорящего слова»), а образованные ими концепты остаются пустым знаком, «симулякром». Анемия рациональных форм в опыте осмысления отечественной культуры вызвана в первую очередь тем, что интеллектуализированная рациональность, размеренная формализованным порядком, не вмещает в себя отечественную дискурсивность, как только эта дискурсивность становится озадаченной возможностью самопонимания и самоописания. Тем более что экзистенциальный контекст, растворенный в жизненном укладе русского человека, превосходит ситуацию европейца.

Для осмысления сущностной природы отечественной мысли принципиально важным является то, что ресурс для предпринимаемой работы имеет место в архиве отечественной культуры. Заданный режим актуальности наталкивает на необходимость переосмысления такого культурно-исторического периода как< «конец XIX — начало XX века» на предмет I распознания в нем зарождающейся специфической версии философствования, органичной семиотическому ресурсу русской культуры.

Проблемное поле диссертации. Очевидно, форму осмысления «своего» в контексте конкретной национальной культуры следует обретать из ресурсов родного языка, чтобы удержать стремительно размываемую идентичность. Также следует выяснить и обосновать специфику такого мыслительного опыта, который произведен из ресурсов национального языка. Так заданный контекст обостряет вопрос: возможна ли артикуляция мысли, проживаемой как экзистенциальное событие, за счет привлечения ресурса чужого, анонимно-абстрактного языка, или же полнота и искренность мысли требует живого слова родной речи? В контексте, определяемом постановкой вопроса, остается важным и сам способ рефлексии: исполнен ли он отстраненным абстрактным языком понятий, категориальных схем, расположенных друг в отношении к другу в логической последовательности, или же дело мысли сопровождается опытом родного, национального языка, укорененного в живой речи, фигуры которой аритмичны и ускользают от формализованной кодификации.

Гипотеза. Для осмысления отечественной культуры значим такой период, который бы акцентировал ее жизненные пределы, и, соответственно, генерируемые им мыслительные приемы и фигуры могли быть взяты за точку отсчета философской квалификации ее выразительных форм. Полагаю, что таким периодом является культура русского модерна. Сегодня особую важность приобретает как раз осознание того, что ключевые вопросы о национальной специфике отечественной культуры были поставлены в первые десятилетия XX века, но не получили полноценного развития и преемственности. Обращение к контексту мысли начала XX века, сообщает ресурс для осмысления современного состояния отечественной культуры. В этом ключе важно понять, что специфическая традиция мысли, именуемая «русская философия» в собственном внутреннем пространстве неоднородна и неоднозначна, в связи с чем требуется аналитика такой области культуры, которая не только не определяется концептом «русская религиозная философия», но выпадает из него, и, в то же время, фиксирует нечто неуловимое, что может быть поименовано бытием мысли. Такой сегмент культуры как «философия», предоставляющий нации ресурс для определения границ собственного семиозиса, предлагаю уточнить через адаптацию к философскому контексту искусствоведческой идиомы «русский модерн». Модерн ориентирован на восстановление первичных условий мысли, а его выразительные фигуры актуализируют архаическое единство именования и ощущения, Эстезис.

Следует обратить внимание на то, что феномен начала века многие исследователи именуют «Серебряным веком» русской философии (П. П. Гайденко, Н. В. Мотрошилова), в то время как В. Вейдле, Н. Бердяев в дневниковых записях, воспоминаниях говорят о «золотом веке русской философии», предложившем формулировку ключевых вопросов самосознания нации, отечественной ментальности. Но подчеркну: «Серебряный век» и «Золотой век» фиксируют только определенные тематические грани культурного пространства, «модерн» же восстанавливает архаические основания мысли, реализованной ресурсами национального семиозиса, и объединяет в такой культурной плоскости как словесность и опыт саморефлексии различных форм искусства (поэзии, живописи, музыки, танца и пр.), и мыслительные фигуры философов, и концепты ученых.

Именно культура модерна нацелена на выявление форм архаического взаимодействия Логоса и Эстезиса в рамках конкретного национального семиозиса, и, соответственно, на прояснение философских оснований отечественной культуры. В этом ключе целесообразно вести речь о такой специфической версии философствования как «философия русского модерна». Степень разработанности проблемы. Поскольку проблема I многопланова, постольку следует выявить несколько тематических локальностей, взаимосвязанных между собой и определить степень их исследовательской разработанности: во-первых, это проблемы выбора рациональных форм для самоосознания национальной культуры, во-вторых, это проблемы соотношения Логоса и Эстезиса, в-третьих, это проблемы определения русского модерна в статусе специфической версии философствования. — ,.

В современной философии уместность формализованного мышления в опыте осмысления практик конкретной культуры становится проблематичной. Одна из стратегий, позволяющих оживить формы философствования, -стратегия вовлечения опыта культуры в область философии. Конфигурации I взаимодействия философии и культуры выясняются в работах современных авторов, как европейских (В. Беньямина, Э. Юнгера, М. Хайдеггера, Р. Барта,.

Ж. Делеза, Ф. Гваттари, Ж.-Ф. Лиотара, П. Слотердайка, С. Жижека и др.), так и отечественных (В. В. Бибихина, Ф. И. Гиренка, А. А. Грякалова, М. С. Кагана, Б. И. Маркова, В. А. Подороги, В. В. Савчука и др). Согласно М. С. Уварову, «философия существует в рамках культуры"1. Устраняет приоритет между практиками «философии», «культуры», «искусства» в осмыслении бытийственно значимых вопросов А. Е. Радеев через введение конструкции с Творительным падежом: «Философия искусством"2.

Полагаю, фигуры, удерживающие сопряжение между культурой и философией, философией и искусством, — фигуры соотношения Логоса и Эстезиса. В историко-культурном контексте европейской мыслительной традиции эстетический режим рефлексии был актуализирован в поэтике Ш. Бодлера и романтиков.

Для немецких романтиков значимы такие тематические плоскости как «народная поэзия» (у Й. Гёрреса, К. Брентано, Л. А. фон Арнима), «национальный язык и родная речь», возможность мыслить национально, в образных композициях родной речи (у Ф. фон Гарденберга (Новалиса), И. В. Гете, И. Г. Гердера, братьев Гумбольдтов, В. Г. Вакенродера), «мистическая речь как стимул для мысли», язык афоризмов, тропов и энигм (у Ф. фон Гарденберга (Новалиса), тяготение к простоте формы (у К. Ф. Краузе), телесный опыт как альтернативная форма мышления (у А. Баумгартена, К. Ф. Краузе, К. В. Ф. Зольгера). Через так заданный режим получают осмысление «чувство религиозного» (у Ф. Шлейермахера), «ритуальность поэзии и музыки» (у В. Г. Вакенродера) и пр. Романтики, делая акцент на телесно-чувственной модальности мышления, на необходимости привлечения в поле философии жестов искусства, еще не придают значения форме мысли как самоцели, потому многие попытки упираются в старую, неговорящую фигуру рациональности, но в то же время в рамках европейской традиции школы романтизма (т.е. акции наследования греко-римской архаики) делают акцент на том, что центр тяжести в опыте мысли должен быть перенесен с формально Уваров, М. С. Язык и текст в культуре XX века [Текст] / М. С. Уваров // Перспективы метафизики: классическая и неклассическая метафизика на рубеже веков. — СПб., 2000 — С. 106−124.

2 1 Радеев, А. Е. Искусство, творительный падеж, Жижек [Текст] / А. Е. Радеев // Эстетика без искусства?

Перспективы развития. — Материалы международной конференции 24−25 апреля 2009 года. — СПб., 2010. 8 логического, «головного» построения на «сердечное», тактильно-чувствующее, принуждающее к участию.

В русской культуре рациональные установки немецких романтиков получают развитие в работах авторов модерна, а в конце XX века подвергаются анализу в текстах А. Михайлова, который через школы романтизма перезагружает концепт «современное» и настаивает на необходимости переосмысления философского словаря, определяющего оптику и сенсорику, поскольку именно романтикам принадлежит «» нешумная" революция взгляда на мир". Это — «эстетическая революция», и она ставит под вопрос в первую очередь язык мысли и, в то же время, пробует на мыслительную прочность язык сказки, мифа, сентенций, отстаивает рефлексивный статус парадокса, репрезентации чувственного опыта через образ, символ, наполненный авторским содержанием3. Кроме того, A.B. Михайлов, изучая контекст романтической традиции, указывает на то, что специфический стиль философствования близок отечественной культуре в первую очередь по организации русского языка (что показано в учении о поэтике А. Н. Веселовским), а позиции В. И. Вернадского, П. Флоренского в плане осмысления бытия предвосхищают философские концепции Европы начала XX века именно потому, что грамматическая структура европейских языков во многом ограничивает масштаб мысли, тормозит импульс4. На актуальности романтических штудий для осмысления модерна (взятого в семантическом разрезе «современности») настаивает В. М. Дианова: романтики задали такой порядок мысли, в котором впоследствии располагает себя последующая история культуры и, в первую очередь, философия5.

Ф. Ницше, наследуя интуиции романтиков, А. Шопенгауэра и предпринимая реконструкцию античной рациональности, проблематизирует в первую очередь язык, стиль, форму фиксации мысли и порядок формирования выразительного сюжета, адекватного импульсам проживаемой мысли. Следуя.

3 Михайлов, А. Эстетические идеи немецкого романтизма [Текст] / А. Михайлов // Эстетика немецких романтиков. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006. — С. 407.

4 Михайлов, А. Мартин Хайдеггер: Человек в мире [Текст] / А. Михайлов // Избранное. Историческая поэтика и герменевтика. — СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 2006. — С. 437.

5 Дианова, В М. Глава «Философия искусства романтиков в контексте Нового времени» [Текст] / В. M. Дианова // Постмодернистская философия искусства: истоки и современность. — СПб., 2000. 9 ницшеанской логике, европейская философия меняет курс с сугубо спекулятивной, «предметной» рациональности на рациональность, чувственно ориентированную. Философия восстанавливает такие структуры мысли, которыми она определяет собственное естество в своем истоке: в технически определенном мире актуализацию получает исконный вопрос о природе мысли, о существе человеческого, о сущности вещей (в работах В. Беньямина, М. Хайдеггера, Э. Юнгера и др.), но в поле мысли допускается не столько ее понятийная оболочка, сколько то, что «больше, чем» понятие, вещь (к примеру, в фигуре гештальта Э. Юнгера). И это «больше, чем» с необходимостью указывает на границу, предел, который если и мыслим, то, скорее, по гегелевской логике возвышенного, которая не обнадеживает в наличии трансцендентного (в отличие от логики возвышенного И. Канта), но оставляет чистое ничто, «радикальную негативность», не обещая положительного сюжета мира. Возвышенное актуализирует в философии фигуру Эстезиса, которая приобретает особую актуальность в пограничные эпохи: Эстезис принуждает отказаться от предсказуемых выводов, поставляемых логическими системами, от позиции отстраненного наблюдателя, от гносеологических бинарностей, раскалывающих сознание и мир, но в вопросе о природе мысли развернуть себя к истоку и принять множественность мыслительных оснований. Эти принципы формируют установку на восприятие природы мысли как в европейской культуре начала XX века, так и в русском модерне. Природа мысли, воспроизводимая при помощи конструкции «более, чем», через фигуры «неявного», «неочевидного», сокрытого, но обусловливающего существование, актуальна в рефлексивных позициях В. Беньямина, М. Хайдеггера, Э. Юнгера, Ф. Г. Юнгера, Г. Фигаля, Ф. Кампера, В. Флюссера и др., а также (на несколько десятилетий раньше, в сравнении с Европой) — в эстетических позициях русских художников.

Акцент на принадлежности языка — плану мысли, на мыслительном статусе самой логики сделан в работах Л. Витгенштейна. В современном срезе отечественной философии анализ фигур логики Витгенштейна, обоснование того, что его поздние работы детализуют ранние позиции, согласно которым мистическое" определяется как «невысказанное» жизненного мира, присутствует в работах В. А. Суровцева. Возможность орнаментальной репрезентации логических процедур, позволяющая актуализировать архаические границы семиозиса и перераспределять определенный их рамками смысловой ресурс, осуществляется в исследованиях В. И. Разумова.

Тема взаимодействия Эстезиса и Логоса, а также проблематизация исконного архаического истока в контексте глобального размывания культурных форм обнаруживает себя ив современной отечественной философии культуры: в стратегии топологической рефлексии В. В. Савчука, Д. Кампера, в проекте археоавангарда Ф. И. Гиренка. Архаика как философский проект получает реализацию через актуальность мысли места, живого пространства, опыта телесного, осязательного, тактильного — эстетики и хаптики, отличной от эстетики сдвигом «в сторону чувственности как таковой"6 (М. Эпштейн). В поиске адекватных полноте мысли способов репрезентации Эстезис вынуждает обратиться к существу поэзии, к мифу. На исследовательскую актуальность эстетического измерения мысли указывают некоторые научные мероприятия, одной из задач которых выступает вопрос о возможности соотношения Логоса и Эстезиса, о способах этого соотношения и его формах7.

Акцент на переосмыслении Эстезиса часто поставлен и обоснован в исследованиях, посвященных авангардным практикам начала XX века. Несмотря на то, что смысловые диверсии авангарда начала XX века (как европейского, так и отечественного) в начале XXI века перестали восприниматься провокативными, все же не будет преувеличением сказать, что сегодня эстетика мысли, как одно из условий авангардистских практик, значительно расширяет тематическое пространство философии, отстаивая право на иное прочтение традиции, в том числе и традиции отечественной философии, поэтому остаются востребованными концептуальные конструкции А. Арто, А. Жарри, Г. Аполлинера, Т. Тцары, И. Голля, П. Клоделя, Ж. Кокто,.

6 Эпштейн, М. Философия тела [Текст] / М. Эпштейн // Эпштейн М. Философия тела. Тульчинский Г. Тело свободы. — СПб.: Алетейя, 2006. — С. 35.

7 Эстетика в XXI веке: вызов традиции? (Сборник статей) [Текст]. — СПб.: Санкт-Петербургское общество, 2008.

С. Беккета, Э. Ионеско, В. Хлебникова, футуристов, ОБЭРИУ и др. Новаторство авангарда, нацеленное на возобновление живой формы путем обострения различных модусов чувственного опыта, остается востребованным в процессе испытания границ отечественного языка как языка мысли. Осмысление авангардных практик в так заданном исследовательском режиме имеет место в комментариях к переводам текстов французского авангарда С. Исаева, С. Фокина, В. Лапицкого, а также в работах М. Эпштейна, в поликонтекстуальном «театре свободной мысли"8, в исследованиях по эстетике мысли отечественного авангарда (Ю. С. Степанова, Ф. Серса, Вл. Фещенко и ДР-).

В фундаментальных исследованиях Ю. Мамлеев, М. Ямпольский, В. Бибихин, В. Подорога указывают на чувственную, тактильную определенность отечественной культуры. Авторами проводится тематизация истока, а философский дискурс тесно соприкасается с текстами поэтов (как современных — О. Седаковой, В. Кривулина, А. Драгомощенко, так и времени начала века). В. Савчук подвергает аналитике актуальное искусство современных художников, сопоставляя почерк художника и философа (часто сополагая практики искусства и философии в едином концептуальном жесте). М. Уваров исследует музыкальные композиции в статусе мыслительных фигур. В работах И. Евлампиева, В. Подороги поэтика литературных произведений получает преломление в историко-философском ключе.

Анализ, нацеленный на соотношение русскоязычной философии с поэтико-художественным дискурсом, осуществляется в исследованиях и философов, и культурологов, и литературоведов последних десяти-пятнадцати лет. Возможность сближения литературы, поэзии, эстетических манифестов, лингвистики с философией, понимаемой в качестве специфической творческой практики, в которой мысль разрешается ресурсом русского языка, получает осмысление в работах Л. А. Гоготишвили, М. Спивак, М. Л. Гаспарова, Вяч. Вс. Иванова, Ю. Степанова, Н. Л. Блищ, Л. Пановой, Е. Г. Эткинда, А. М. Ранчина, Л. Лосева, С. Волкова и др. Легитимация поэтического слова в философском.

8 См.: Речевые ландшафты: Театр свободной мысли / Фигуры речи-3. — Запасный выход, 2007.

12 дискурсе, соотношение практик искусства и философии могут быть восприняты указанием к возможности мыслить эстетично и в эстетических координатах осваивать мышление (М. С. Каган), тем самым расширять и трансформировать рациональные рубежи «классической эстетики» (В. Дианова).

Такие указания и ссылки дают основание задуматься о специфике отечественной философии, которая еще в начале XX века уделяет внимание природе собственной мысли, и в плане формирования языка, выбора мыслительных стратегий ориентирует себя и на стилистику, ницшеанских текстов, и на тексты Пушкина, Гоголя, Достоевского. В начале века специфическим образом организованный текст вбирает в собственное пространство ключевые установки на квалификацию мысли, характерные для текста Пушкина", «текста Гоголя», «текста Достоевского», тем самым позволяет квалифицировать такой регион русской культуры как «Петербургский текст», выступающий в этом разрезе уже не столько литературным, сколько философским феноменом. Концепт «Петербургского текста» предложен отечественной культуре и получил свое литературное освещение в работах В. Н. Топорова. Подвергая исследованию стилистические линии, определяющие рефлексивные контуры русской культуры начала XX века, Л. Ф. Кацис предлагает конкретизировать «Петербургский текст» таким I явлением как «розановский текст», вбирающим в собственное пространство эстетические жесты художников, музыкантов, поэтов, провоцируя многих (М. Кузмина, А. Ремизова, В. Маяковского, В. Шкловского и др.) на стилистические сдвиги в формировании выразительного ресурса мысли, на трансгрессию (если воспользоваться терминологией М. Фуко) смыслового образа, на остраннение выразительной формы, сподвигая. поэтов принимать поэзию, слово как пойэзис (творческое делание) первостепенно делом мысли, сопровождаемым телесной вовлеченностью в процесс артикуляции. Как сообщает В. Шкловский9, В. Розанов не излагал принципы бытия живой формы, но показывалего реплики — акция мысли, деструктивный жест в.

9 Шкловский, В. Розанов [Текст] / В. Шкловский // Гамбургский счет: Статьи — воспоминания — эссе (1914— 1933).-М., 1990. отношении к остановившейся, застывшей в монументальном состоянии традиции.

Надо сказать, что стилистика мысли начала XX века, позиционирующая себя в качестве инаковой в отношении к «русской религиозной философии», ставит перед исследователями задачу переосмыслить такой регион отечественной культуры, как философия, и сделать акцент на текстах, выпадающих из русской философской традиции. Исследование русской философии через концепт «поэтическое мышление», через фигуру Эстезиса осуществлено в работах М. К. Мамардашвили, В. В. Бибихина, Л. А. Гоготишвили, А. А. Грякалова, Ф. И. Гиренка, С. А. Лишаева. Аналитика данных исследований позволяет вести речь об альтернативной традиции русской философии и вызывает необходимость детальной проработки специфического концепта «русский философский текст», организованного мыслительными фигурами русского модерна.

Работы, нацеленные на исследование природы русской религиозной философии, также включают в себя указания на присутствие в едином топосе русской культуры конца XIX — начала XX столетия мыслительной стратегии, отличной от традиционной: работы П. П. Гайденко, Н. В. Мотрошиловой, И. И. Евлампиева.

Модерн как иное измерение русской философии актуализирует архаику национальной культуры, в том числе и архаическое восприятие философии. Ряд исследований, посвященных осмыслению различных исторических периодов русской философии и культуры, выявляет фигуры мысли, выступающие ключевыми для отечественной культуры, такие как «афористичность», «желание ухватить предел и помыслить беспредельное» (работы Т. В. Артемьевой, М. Н. Громова, Н. С. Козлова, Д. С. Лихачева, Б. А. Успенского, Ю. М. Лотмана и др.). М. Н. Громов, Н. С. Козлов, рассматривая характер отечественной мысли с X по XVII в.в., приходят к выводу о том, что в истории русской культуры «под философией понималось не только привычное для нас понятийно-логическое осмысление бытия и сознания. Философия понималась и как умение выражать в духовно-пластической форме наиболее важные для.

14 человека проблемы его существованияи как практическое служение избранному идеалуи как совокупность теоретического и практического знанияи как жизнестроительное учениеи как всеохватывающая мудрость, высшее ценностное содержание всей совокупности знаний о мире и человеке"10. Так, философия воспринималась из своего исконного значения -«любовь к мудрости» и являла собой «особый вид духовной деятельности», часто носивший «невербальный характер».

Ориентир не столько на иную логику, сколько на Логос самого языка характеризует мыслительные стратегии русского модерна, который, актуализируя «русское мышление», избирает для себя в качестве «начала традиции» не столько учение о Всеединстве В. Соловьева, сколько семантические паттерны И. Анненского, К. Н. Леонтьева, В. О. Ключевского, А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Н. Лескова и др., указывающих на необходимость реставрации славянской культурной архаики через рекультивацию архаики языка. В этой исследовательской перспективе тексты модерна получили аналитику в работах таких современных авторов как Н. Ю. Грякалова, Вяч. Вс. Иванов, А. Г. Дугин и др.

Следует обратить внимание на то, что если в русском искусстве «модерн» как теоретический концепт или как конкретный исторический период, населенный определенными школами, течениями, именами, достаточно подробно исследован (в работах Д. В. Сарабьянова, С. И. Николаевой, Е. А. Борисовой, Т. Ю. Стернина, Е. И. Кириченко, И. А. Муравьевой, Н. А. Нечаевой), то в области русской философии «модерн» как определенным образом заданная и выстроенная стратегия мысли, оснащенная рефлексивными приемами и фигурами, и стягивающая в собственное пространство школы, направления, а также позволяющая судить о наличии «теории», основательно не осмыслен, потому сам маркер «русский модерн» в поле отечественной философии (и философии культуры) остается не вполне легальным. В то время как в пространстве европейской философии термин «модерн», фиксирующий.

10 Громов, М. Н. Русская философская мысль Х-ХУИ веков [Текст] / М. Н. Громов, Н. С. Козлов. — М., 1990. — С 38 определенную парадигму мысли, присутствует и дискутируется (в работах П. Козловски, Ю. Хабермаса, В. Велыпа и др.).

Однако при том, что самая фигура «русский модерн», действительно, остается нелегальной для квалификации истории русской философии, все же опыт осмысления конкретных мыслительных фигур, позиций модерна в русской культурологии и в философии культуры присутствует (к примеру, в работах: Бибихина В. В., Гоготишвили Л. А., Грякаловой Н. Ю., Грякалова А. А., Гиренка Ф. И. и др.). В. В. Савчук, В. Вл Бибихин, ф, И. Гиренок, В. М. Камнев, Л. Карасев, Г. Варакина указывают на необходимость внимательного прочтения мыслительных жестов, тем, концептов модерна, конкретно — В. В. Розанова, поэтов, с целью проникновения через них, посредством них, и вместе с ними к ресурсу отечественной философии. Но, подчеркну, детальный анализ, позволяющий по определенным основаниям поэзию, музыку, живопись, архитектуру, театр начала XX века соотнести с планом мысли и с областью национальной философии, отсутствует. Прояснение черт единства и отличия модерна как одного из исторических периодов русской культуры и модерна европейского обнаруживается в работах Н. Григорьевой, Е. Павлова и др.

Кроме того, ссылки на тексты художников русского модерна пронизывают работы авторов европейского постмодерна (Ж. Делеза, Ф. Гваттари, Ю. Кристевой, Ж. Деррида, Ф. Лаку-Лабарта, А. Бадью и др.), тем самым присутствуя в формировании их концептов и установок на восприятие мысли и философии, что дает основание соотносить русский модерн и постмодерн Европы и в этом соотношении усматривать генетическую преемственность постмодерна с культурой русского модерна.

Итак, принимая во внимание степень исследованности проблемы, может быть сделан вывод: мысль как эстетический феномен подвергается аналитике и пристальному вниманию как отечественных, так и зарубежных исследователейраскрыта и получила детальную аналитику идиома «модерна» как исторического периода развития культуры (и русской, и европейской), однако вопрос о «философии русского модерна», нацеленного на восстановление архаической природы национальной мысли, Эстезиса, поставлен не был в современной отечественной философии.

Объект, предмет и хронологические рамки исследования.

Объектом исследования выступает русская культура, взятая в историко-культурном срезе «конец XIX — первая треть XX века».

Предметом исследования является своеобразие мыслительных форм, получивших воплощение в словесных практиках русского модерна.

За точку отсчета самостоятельной рефлексии, осуществленной национальной культурой, принят период последних десятилетий XIX векапервых трех десятилетий XX века, включающий в том числе и русскую эмиграцию. Следует подчеркнуть, что такой регион культуры как «русский модерн», не поддается однозначному ограничению конкретными историческими рамками, что связано с множественными интерпретациями феномена эпохи. Однако в контексте исследования верхней границей модерна предлагаю считать годы творчества В. Соловьева и И. Анненского (последние два десятилетия XIX века). Нижнюю границу часто определяют или революцией 1917 года, или смертью А. Блока и гибелью Н. Гумилева, или массовой эмиграцией. В то время как А. Ахматова, Б. Пастернак, В. Ходасевич и др. настаивают на автобиографических рамках эпохи, включают в ее контекст эмиграцию и нижним порогом определяют «красный террор», гибель О. Мандельштама, массовые репрессии (30-е годы XX века). Именно эта позиция, определяющая предел эпохи, актуальна для настоящего исследования.

Цель и задачи исследования

I.

Цель: обнаружить в рамках конкретной историко-культурной ситуации взаимозависимость Эстезиса и Логоса и показать, как эта взаимозависимость была отрефлексирована и реализована в мыслительных фигурах русского модерна.

Цель реализуется в решении ряда задач.

Задачи:

1. Выявить теоретико-методологические установки в исследовании национальных форм культуры.

2. На основании архаической реконструкции термина «эстетическое» показать, что Эстезис и Логос взаимозависимы, их взаимосвязь определяет рельеф семиозиса, а поскольку семиозис укоренен в пространстве конкретного языка, постольку Логос в своей конкретике национален.

3. Провести дифференциацию логического, выявить условия, позволяющие ввести концепт «логика участия», размежевать его с концептом «логики наблюдения». Ввести в исследовательский контекст фигуру орнамента и обосновать его в качестве архаического состояния культурного знака, репрезентирующего внутреннюю организацию «логики участия».

4. Показать, что онтологические рамки культурного семиозиса определяются внутренней архитектоникой конкретного национального языка, а в формировании фигур мысли оказывается задействованным грамматический ресурс.

5. Из лингвофилософских оснований провести стилистическую дифференциацию внутреннего пространства русской культуры, дать культур-философское обоснование присущей ей на протяжении всей истории диглоссии. I.

6. Выяснить условия, по которым исторический период «конец XIX — начало XX века» может быть квалифицирован в качестве специфического опыта философствования, неоднородного внутри собственного пространства. В этой связи — описать ключевые топографические структуры «текста» как способа организации мысли, провести топологию культурного текста и дать обоснование того, что рамках одной эпохи сосуществуют две парадигмы мысли, «классицизм» и «модерн».

7. Обосновать, что опыт мысли русского модерна имеет эстетический статус не столько потому, что реализуется практиками искусства, сколько потому, что восстанавливает первичные условия философствования, при которых Логос и Эстезис взаимозависимы, а сами мыслительные фигуры позволяют удерживать множественность оснований. В этом связи адаптировать I культурологический термин «модерн» к области философии, раскрыть специфику философии русского модерна.

Решение поставленных задач позволит доказать наличие в отечественной культуре самостоятельного опыта мысли, предпринятого «русским модерном», избирающим словесность на роль законодательницы форм «любви» и «мудрости», или — «философии» в ее греческом истоке.

Методические принципы и методологическая база исследования. В диссертационной работе задействованы методические установки, позволяющие эксплицировать «неявное», «скрытое», и, тем самым прояснить эстетическую природумысли. Это экзистенциально-феноменологический, метод М.

Хайдеггера, расширенный методологическими установками Г. Башляра на природу рациональности: рациональность как форма мысли есть «непредсказуемый, свободный, открытый, непосредственный, заведомо неизвестный путь». Для осмысления «логики различия» задействованы установки на квалификацию природы логического Л. Витгенштейна, М. Фуко, Р. Барта. В формировании отношения «Эстезис — Логос — Семиозис» понимание «семиозиса» определяется работами Ч. Морриса. Положения, позволяющие утверждать стихийное в мысли, а также то, что философскую рефлексию следует проводить из ресурса конкретного культурного опыта, поскольку и самая философия — исконно греческий феномен, организованы посредством привлечения методологических установок А. Бадью, Ж. Делеза и Ф. Гваттари на квалификацию сущности философии и философствования. В формировании концепции диссертационного исследования задействован метод топологической рефлексии, получивший обоснование в работах В. В. Савчука. В опыте осмысления национального языка как ресурса мысли стратегия топологической рефлексии получает дополнение установкой на «первичный символ» Э. Сепира- «первичный символ» позволяет эксплицировать уникальные контуры «национального Логоса» за счет вовлечения в исследовательский контекст языковой архаики (эмоциональных структур языка, диалектно-узуальной стилистики). Кроме того, в исследовании использованы сравнительно-исторический метод, необходимый для того, чтобы провести сравнение состояния мысли сегодняшнего дня и состояния мысли начала XX века, как отечественной, так и европейской, а также обнаружить точки схождения/расхождения, пересечения, адаптации и пр.

Научная новизна исследования определяется полученными научными результатами:

— Показано, что прояснение природы мысли (зафиксированной Э. Юнгером с помощью конструкции «больше, чем», А. Бадью — фигурой I неразличимое") осуществляется за счет восстановления архаических условий семиозиса и приведения его функциональных значений к семантической прозрачности.

— Обоснована актуальность «эстетического» для восстановления истоков культуры: культура пространственно ориентирована, воспринимается как феномен экзистенциально значимый, проживаемый, чувственный, постольку изначально знак как первоимя мысли вызывает резонанс, реконструирует жизненное пространство, провоцирует чувственное переживание. Показано, что категория «Эстезис» воспроизводит первичный опыт именования, выступает «первознаком». Выяснено, что Эстезис позволяет удерживать множественность мыслительных оснований и именно он сообщает многомерность культуре. Положение «в архаическом истоке философии „Эстезис“ и „Логос“ совпадают» (А. А. Грякалов) получило уточнение: Логос — это всегда Логос конкретной национальной культуры.

— Раскрыто, что конфигурации Логоса и Эстезиса допускают в единое исследовательское пространство мыслительные практики культуры, философии, искусства и проясняют взаимоотношения между ними.

— Выявлен способ рационализации фор>м культуры. Такой способ допускает в область философии мыслительные фигуры, органичные жизненному ритму конкретной культуры. Посредством анализа традиций в восприятии форм Логоса осуществлена дифференциация логического пространства на «логику участия» (ratio-aesthetica) и «логику наблюдения» (ratio-speculum), показано, что архаическая размерность культуры организует такой порядок логического, который воспроизводит знаки присутствия, и в котором позиция отстраненного наблюдателя остается не востребованной.

— Введен концепт «логика участия», показано, что в «логике участия» становятся востребованными маргиналии формализованной рациональной парадигмы, фигуры «темного», «сновидческого», «неразумного» и пр.

— Тезис об участии морфологической органики языка в деле мысли (получивший обоснование в работах Б. Кроче, К. Фосслера, Д. Остина, Э. Сепира, Д. Серла и др.) конкретизирован в исследовании русского языка как жизненной среды национальной культуры. Расширены лингвистические рамки морфологии, показано, что морфология содержит в себе черты «национального.. Логоса», обусловленные спецификой ландшафта, климата, образом жизни конкретного народа (народов) в конкретных географических условиях. I.

— Доказано, что морфология органична жизненному укладу. Техники, актуализирующие грамматические рамки семиозиса, позволяют обнаружить его изнанку, тематизируют его грань, тем самым пробуждают в нем ходы мысли, Логос. Особенно пластичны в этом плане древние языки, степень формализации лингвистических рамок в которых достаточно невысокакак правило, это языки синтетического строя.

— Выяснено: мыслительной конструкцией, задействующей грамматический порядок национального языка в режиме логики участия, выступает эмблема, иероглиф, шире — орнамент. Обосновано: сопротивление русского языка (как и других языков синтетического склада) линейной логике аналитических языков, его пафос и производимая пафосом стилистика наводят на необходимость привлечения метафоры, воспроизводящей полноту языкового события (Логоса языка) и отличной от логики языков аналитического строя, формализующей мышление. Такой метафорой логического является орнамент.

— Показано, что все указанные позиции получили аналитику в мыслительных практиках русского модерна. Деление на «модерн» и «классицизм», сосуществующих в рамках одного исторического времени, проведено по содержательному основанию. Стилистика «модерна» актуализирует первоопыт мысли, реализуется в единстве эстетических практик, Логос и Эстезис в ней взаимозависимы. Стилистика «классицизма» же ориентирована на традицию восприятия «логического», «философского» и определяется «русской религиозной философией».

— В пространстве русской культуры обоснована возможность вовлечения искусствоведческого термина «модерн» в плоскость философии. Введен и получил обоснование концепт «философия русского модерна».

Положения, выносимые на защиту:

— Конкретный мыслительный опыт, тематизирующий предельные I смыслы сущего, делает^{проблемными} общепринятые положения, квалифицирующие «философию», поскольку мысль всегда есть «больше, чем» репрезентирующая ее форма, опыт «неявного», постольку природа и философии, и культуры (как жизненной среды философии) выходит за рамки статичного смыслового сюжета, нацеленного на их определение. Философия как способ вопрошания о природе мысли актуализирует «неявное», и такой порядок вопрошания возможен только из родной речи, т. е. из национального языка культуры, поскольку «неявное» указывает на границы семиозиса конкретной культуры. В пространстве философии в образе автора узнаваем «местный житель» той или иной национальной культуры, а поскольку средой культуры выступает язык, постольку философия изначально есть опыт испытания пределов родного языка.

— Поскольку традиционное понимание «русской философии» определяется только стандартом «религиозной мысли», постольку иной опыт философствования остается маргинальным, «чужим», потому не распознаваемым. Но если провести реконструкцию семантического поля философии, то получается, что функции философии в пространстве русской культуры выполняют не столько практики, именующие себя «философскими», сколько практики, проблематизирующие природу национальной мысли из ресурса родного языка, но избегающие именовать себя философскими. В начале XX века русская культура проявляет заботу о самоопределении, но опыт самоопределения реализуется по-разному: конец XIX — начало XX века — это время, в котором в плоскости философии сосуществуют две эпохи, философский «классицизм» и философский «модерн». Различие между эпохами проводится по основанию различного отношения к природе логического и, в конечном счете, — к пространству культуры и к ее жизненной среде — к языку.

— В попытке определить степень зависимости философии от конкретной культурной среды следует двигаться из культурного ландшафта — из родного языка — к формам мышления. Словесность русского модерна реализует опыт мысли, равноценный опыту, получившему в Греции статус «философского»: в порядке постановки вопроса отбытии сущего, в стремлении актуализировать «неявное» и выявить природу мысли из ресурса родного языка. Равно как греческая культура есть начало «культуры» как таковой (поскольку самое слово принадлежит порядку греческого языка), так и мысль русского модерна есть первоначальный состоятельный опыт национальной культуры, ориентированный не на экономику (и не на экономию) риторических средств, но на трату, не на описание исторических или социальных проблем, но на провокацию самой мысли.

— Русский модерн демонстрирует: Эстезис есть первичная акция фиксации мысли, в своей непосредственности реализующая себя практиками искусства, в большей степени — словесностиЭстезис вызывает резонанс и принуждает к участию. Поскольку мысль есть всегда «больше, чем» мыслимое, постольку Эстезис в специфических фигурах реализует это «больше, чем», удерживая множественность оснований. Тематическое и смысловое поле философии русского модерна организовано фигурами, провоцирующими мысль.

— Внутренняя логика русского модерна раскрывает логику как способ проявления «неявного», в этом ключе она может быть репрезентирована как «логика различия», характерными чертами которой выступает не экономия выразительных средств, но «трата», «жертва», «дар», активирующие зону «неявного» в среде конкретно культурного семиозиса, в ее обретениифункциональность «пустого знака». Выразительные фигуры (мыслительные как риторические) ориентированы на методическое выведение мышления на грань коммуникативного Логоса. Логика различия сообщает русской культуре.

23 стратегический ресурс для самоосмысления, актуализируя территорию предела, и, соответственно, позволяет перевести такие идиомы как «Хаос», «Бездна» (фиксируемые иностранцами в качестве характерных черт русского Логоса) в рациональную плоскость, тем самым выяснить природу мысли (и форматирующей ее рациональности), исполненной ресурсом национального языка.

— Установки на квалификацию рациональности, сообщаемые логикой различия, позволяют обнаружить в пространстве русскойкультуры наличие специфической версии философствования, производной из мыслительного опыта русской словесности. Эта версия фиксируется идиомой «Русский философский текст», отличной от идиомы «русская религиозная философия». Актуализация культурной архаики (греческой) с целью активации выразительного ресурса национального языка, природы «национального Логоса», и тем самым — самой философии, принадлежит «Русскому философскому тексту» и этим определяет его состоятельность в постановке вопросов о существе национального тела отечественной культуры, удостоверяет русскую культуру в наличие самостоятельного философского опыта, органичного ее мыслительной природе.

Теоретическая значимость исследования может быть определена следующим образом: Аналитика мыслительной природы отечественной культуры позволяет реконструировать представление о традиции русской философии. Перспектива альтернативной традиции русской философии позволяет настаивать на автономии таких национальных фигур мысли как соборность, братство, правда, ускользающих от однозначной предикации, сопротивляющихся описанию ресурсом линейной логики. Эти и подобные им I фигуры мысли не могут быть осмыслены и описаны терминами чужой рефлексивной традиции, не умещаются в понятийные сетки, а в опыте саморефлексии (самоощущения) требуют привлечения национального языка и ресурса живой речи. Кроме того, эстетический статус мысли, в пространстве русской культуры получивший обоснование в рациональных техниках русского модерна, расширяет горизонт восприятия отечественной философии.

24 онтологии, гносеологии, методологии), поставляет рефлексивные композиты, востребованные русской (русскоязычной) культурой сегодня.

Практическая значимость исследования состоит в привлечении внимания к природе русской мысли, к формам, определяющим существо национальной культуры, к осмыслению ее (культуры) глубинных оснований и мыслительных платформ. Обращение к собственному наследию, конкретно — к сущностной специфике рациональных композиций — извлекает из забвения мыслительную работу, предпринятую многими поколениями, медиально представляет ее, делает ее актуальной в свершающемся «сегодня». Исследование представляет собой медиа-ресурс в формировании восприятия собственно мыслительного тела отечественной культуры. Полученные в результате исследования выводы и предложенный аналитический материал могут быть использованы при разработке учебных курсов и пособий по таким специальностям как: философская антропология, философия культуры, онтология и теория познания, история русской философии.

Апробация результатов исследования была осуществлена в тематических мероприятиях Лаборатории архаической мифопоэтики и теологии «АнтропоТопос» (ОмГУ им. Ф. М. Достоевского), в том числе, в концепции альманаха «АнтропоТопос» № 12/8 «Словесная эстетика русского модерна» (Режим доступа: http://antropotopos.ru/), в проведении в рамках «Дней Петербургской философии-2009» круглого стола по тематике «Диалогический подход М. Бахтина к интерпретации классических текстов» (СПбГУ, 2009 г.), в рамках концепции круглого стола «Мыслительная перспектива инакового в формировании ценностных миров», проводимого в рамках «Дней Философии в Санкт-Петербурге-2011» (СПбГУ, 2011 г.). Результаты исследования получили свое воплощение в разработке общеуниверситетских спецкурсов «Язык русской философии» и «Мыслительные стратегии русского модерна», прочитанных в Омском государственном университете им. Ф. М. Достоевского в зимний семестр 2008 года и в весенний семестр 2009 года. Ключевые положения были проработаны в монографических исследованиях (Кребель, И. А. Мифопоэтика Серебряного века: Опыт топологической рефлексии. — СПб. :

Алетейя, 2010. Исследование проводилось в рамках проекта Гранта Президента МК-581.2007.6- Кребель, И. А. Территория предела: Эстетика мысли русского модерна. — М.: «Канон+», 2011. Исследование проводилось в рамках проекта Гранта Президента МК-3196.2009.6). Также апробация результатов исследования была осуществлена в форме докладов на всероссийских и международных конференциях, семинарах, на проводимых автором исследования круглых столах.

Диссертация обсуждалась на кафедре эстетики и философии культуры философского факультета СПбГУ 14 апреля 2011 года (протокол № 9) и была рекомендована в Диссертационный совет по специальности 09.00.13 -«Философская антропология, философия культуры». Основное содержание диссертации изложено в 2-х монографиях, в статьях и научных докладах (22 работы общим объемом более 70 п.л.).

Структура диссертации обусловлена логикой исследования. Объем работы состоит из введения, трех глав, детализирующих их тематическое пространство параграфов, и заключения, содержащего основные итоги исследовательской работы, выводы, полученные результаты.

Выводы к главе III.:

— В пространстве главы получила уточнение значимая для философии культуры позиция: философия существует в рамках культуры, поскольку философия есть определенный порядок речи, допускающий у-местность мысли, а ландшафт культуры определяется знаковой архитектоникой мысли. Так, получается, что способом, позволяющим обналичить мысль, является такая специфическая стратегия как «философствование культурой». Развитие этого контекста показало, что и культура как измерение человеческого определяется качественными особенностями собственной жизненной среды — национального языка и речи. Следовательно, и философия изначально реализует собственную природу из ресурса национального языка, что актуально для квалификации форм русской философии. I.

— Проведена адаптация процессов диглоссии, определяющих историю русской культуры, к пространству философии. В культур-философском плане сделано уточнение: диглоссия — это, прежде всего, минимум две стратегии организации форм мысли, присущие национальной культуры, следовательно, необходимо учитывать факт диглоссии при квалификации характерных черт русской философии.

— Через исследование диглоссии правомерность включения фигуры «текста» в аналитику форм национальной культуры получила следующее обоснование: поскольку текст представляет собой специфически организованную архитектонику мысли, постольку в рамках русской культуры обнаруживается минимум две, качественно различающиеся друг от друга, стилистики мысли. Наибольшую определенность они получили в конце XIX — в начале XX века, что позволило в пространстве единого исторического времени вести речь о двух «эпохах» как о двух различающихся между собой стилистиках мысли — о стилистике «модерна» и о стилистике «классицизма». Такое разделение проведено по лингвофилософскому основанию. Стилистика модерна реализуется в единстве эстетических практик, Логос и Эстезис в ней взаимозависимы. Стилистика классицизма же ориентирована на традицию логического и философского и определяется реалией «русская религиозная философия».

— Из так определенного контекста прописана топография текста русской культуры. Выделены такие его композиты, магнетично сосуществующие друг с другом, как «Петербургский текст» и «Московский текст». Показано, что.

314 пространство «Петербургского текста» населено «текстом Пушкина», «текстом Гоголя», «текстом Достоевского», а его аналитика позволяет квалифицировать ключевые фигуры текста модерна и распознавать модерн в качестве специфического опыта философствования, реанимирующего «национальный Логос» и формирующего специфику «Русского философского текста». В свою очередь «Московский текст» в плане философии соотносим с идиомой «русской религиозной философии».

— Проведено уточнение культурологического термина «модерн» и показано, что модерн реализует исконные принципы философствования, выводимые из опыта национальной словесности (пойэзис как форма мысли, драматизм мысли, Логос как Эстезис, мысль как состояние пути), потому его опыт требует адаптации к пространству русской философии.

Заключение

.

Настоящее исследование состоит из трех глав, каждая из которых, развивая логику работы, включает в себя несколько параграфов.

Первая глава «Теоретико-методологические установки в исследовании национальных форм культуры» представляет собой теоретико-методологическую часть, формирующую исследовательский инструментарий, необходимый для осмысления эстетического статуса мысли, позволяющего реконструировать фундаментальные принципы рациональности и восстановить архаические условия конкретной национальной культуры.

В пространстве главы получает решение ряд задач: Проводится реконструкция архаической природы знака (в п. 1.1. «Архаическая природа знака»). Получает конкретизацию понятие «культура»: уплотненные в знак стратегии мысли. Раскрывается, что если речь заходит о природе мысли, то она определяется рамками национального космоса, и только при этих условиях формы мысли соответствуют формам самоощущения культуры (в п.п. 1.1.1. «Метафизика культурной формы: приближение к эстетическому»). Обосновывается необходимость реконструкции прямого значения «эстетическое» в осмыслении национальных культурных форм и в заданном контексте выясняется непосредственное значение Эстезиса, определяется, насколько оправдано вовлечение категории «Эстезис» в процесс экспликации жизненных оснований национальной культуры (в п.п. 1.1.2. «Маргинальный статус Эстезиса в парадигме классической рациональности»). За счет эстетического расширения рациональности выясняются условия, позволяющие квалифицировать природу Логоса, имманентную формам национальной культуры (в п. 1.2. «Эстетическое расширение структур рациональности как культур-философская проблема»). Восстанавливаются условия, при которых конкретный тип рациональности избирается за образец (в п.п. 1.2.1. «Генеалогия ratio-speculum») и обосновывается то, что формы мысли, органические конкретной национальной культуре, не всегда тождественны формам ее осмысления и описания. Определяется, что способы рефлексии культуры часто осуществляются принятым за образец рациональным каноном, в то время как и условия принятия, и сам канон не подвергаются детальной аналитике, что уводит от подлинных оснований культуры и от импульсов живой мысли (в п.п. 1.2.2. «Способы возвращения в исходную точку логического: от логики наблюдения к логике участия» и в п.п. 1.2.3. «Проблема выбора рациональной единицы, востребованной в логике участия»).

Архитектоника Главы 1 позволяет получить следующие результаты:

— Выяснено, что одной из главных теоретико-методологических установок, позволяющих квалифицировать национальные формы культуры, выступает актуализация природы мысли. Показано, что прояснение природы мысли (зафиксированной Э. Юнгером с помощью конструкции «больше, чем», а А. Бадью как «непроявленное») осуществляется за счет восстановления I архаических условий семиозиса и приведения его функциональных значений к семантической прозрачности. Раскрыто, что в архаической размерности культуры семиозис воспроизводит конкретику действия, его телеологию, он есть указатель проделанной в жизненной среде конкретного национального языка мыслительной работы. В этом контексте получила конкретизацию такая форма культуры как философия: философия есть определенный порядок речи, I вопрошающий о мысли как о том, что «больше, чем» знак, т. е. о «непроявленном», а поскольку структуры «явного"/"неявного» принадлежат области значения (семиозиса) конкретной культуры, постольку философия возможна из ресурса национального языка. л I.

— Через реконструкцию архаической природы знака выяснено, что изначально знак предполагает определенный образ действия, несет в себе собственную телеологию, и, следовательно, для собственного осознания и для осознания культуры в целом (включающей в себя подробности времени, места, семантические и тактильные нюансы, телесно-пространственный опыт, климатические условия и пр.) требуется такая стратегия мысли, которая была бы ориентирована не столько на логику наблюдения («мышления о»), сколько на логику участия («мышления из»).

— Обоснована актуальность «эстетического» для восстановления архаической размерности культуры: поскольку поле культуры в своем истоке термировано знаками мысли, а мысль пространственно укоренена и изначально прои переживается, распознается как феномен чувственный, экзистенциально значимый, постольку в этой размерности знак как первоопыт именования мысли имеет не конвенциальную природу, он вызывает резонанс, реконструируя жизненное пространство. Так, архаическая природа знака эстетична, поскольку изначальное значение «эстетического» есть «чувственно ощущаемое». Выяснено, что именно Эстезис позволяет удерживать множественность мыслительных оснований и именно он сообщает многомерность культуре. В этой связи Эстезис соотносим с Логосом, который есть способ оформления мысли в знак. Положение «в архаическом истоке философии „Эстезис“ и „Логос“ совпадают» (А. А. Грякалов) получило уточнение: в эстетически размеренной мысли Логос — это всегда Логос конкретной национальной культуры. Выяснено также, что конфигурации между Логосом и Эстезисом допускают в единое исследовательское пространство мыслительные практики культуры, философии, искусства и проясняют взаимоотношения между ними.

— Выявлен альтернативный способ рационализации, позволяющий удерживать множественность мыслительных оснований и генерировать фигуры, органичные жизненному ритму конкретной культуры. Через анализ традиций в восприятии форм Логоса осуществлена дифференциация логического пространства на «логику участия» (ratio-aesthetica) и «логику наблюдения» (ratio-speculum), показано, что архаическая размерность культуры организует такой порядок логического, который воспроизводит знаки присутствия, и в котором позиция наблюдателя остается не востребованной.

— Раскрыто, что «логика участия» восстанавливается через актуализацию маргиналий формализованной рациональной парадигмы, т. е. тех фигур, которые маркированы знаками «темное», «сновидческое», «неразумное» и пр. Кроме того, функциональной единицей «логики участия» выступает мифопойэзис, а он получает различное семантическое наполнение в различных национальных языках, и способы его воспроизведения напрямую зависят от импульсов грамматики, т. е. от морфологической природы языка.

— Установлено, что язык в статусе мифопойэзиса выпрямляет исконные смыслы культуры как способа сообщения с «непроявленным», как единства знания и умения, реализованного в со-общении с природой, которая превращается в ойкумену, и в которой действует прямая экономика и экология (выводимые из прямой этимологии «oikos» — «дом»).

Сформулирован общий вывод к Главе 1: Современное состояние социума и культуры (инерция распределения рациональными фигурами смысловых потоков по общепризнанным мыслительным каналам, невовлеченность единиц рациональности в живую мыслительную стихию) сообщает необходимость настаивать на альтернативном Логосе как на самостоятельном и вполне самодостаточном. Восстанавливаемая архаика рациональности дает возможность распознать сущностную природу национальной мыслительной культуры, выявить уровни различия того, что искусственным образом укрепилось в качестве традиции распознания ratio и того, что органично пребывает в национальных мыслительных формах (в стихийных импульсах живой речи) и, если ограничиться локальной конкретикой, — в мыслительных формах отечественной культуры.

Во второй главе «Онтологические рамки культурного семиозиса: морфология русского мышления» проводится диагностика рельефа рациональности на предмет взаимозависимости грамматической архитектоники национального языка и природы логического. В первом параграфе (2.1.:

Первичный символ" как архаическое условие формирования культурного семиозиса") получает обоснование мыслительный статус символьной размерности национального языка, проводится ее аналитика, выясняются ситуации, позволяющие обнаружить символьную природу языка. Во втором параграфе (2.2. «Способы реанимации „национального Логоса“ в символическом пространстве национальной культуры») выясняется необходимость обращения к лингвистической архаике, а также то, что русский язык пребывает в «докультурном» состоянии. В подструктурах второго параграфа (2.2.1 «Мыслительная перспектива грамматики» и в 2.2.2. «Грамматика как физиология „национального Логоса“: приемы реорганизации мыслительного пространства») получает разрешение вопрос об участии морфологической органики языка в деле мысли. В третьем параграфе (2.3. «Русская культура: проблема органичности мыслительной формы «национальному Логосу» «) доказывается то, что грамматика русского языка соотносима с логикой орнамента, позволяющей удерживать различие и оставлять в стороне тождественное. В п.п. 2.3.1. «Онто-логика славянского семиозиса: орнаменталика логической формы и аритмология иероглифического письма» осмысливается возможность нелинейной логики, аритмичность знака в архаической размерности культуры. В п.п. 2.3.2. «Орнамент как знаковый репрезентант логики участия» выясняются способы знаковой репрезентации множественных оснований мысли. В четвертом параграфе главы (2.4. «Стратегические приемы логики участия: I логика различия ув «женская логика» «) проводится аналитика характерных черт и выразительных структур «русского Логоса», получает осмысление конструкция «женская логика», обосновывается следующее положение: «русскому Логосу» свойственна «женская логика».

В исследовательском пространстве «Главы 2» получены следующие результаты: I.

— Показано, что режим гайо-аезШейса позволяет признать то, что разум есть локальный феномен, требующий особого внимания, и не может быть сведен к готовому стандарту логического, подведен под общую схему. Выяснено, что грамматическая организация языка играет непосредственную роль в формировании способа организации пространства разума. Европейский Логос определен аналитическим складом языка, славянский Логос — синтетическим. Раскрыто, что предпосылки рационального содержатся в стихийной энергии живой речи, равно как и стиль рациональности задается Логосом самого языка, языком как Логосом («национальным Логосом»), поэтому показано, что сфера полномочий философии, ориентированной на реконструкцию формы, отличается от полномочий лингвистики, работающей с языком как готовым материалом.

— Заданы ориентиры распознания языка как космогонической фактичностивыявлены факторы, указывающие на взаимозависимость географии и языкового ландшафта, симметрии языка и биоритма. Такими факторами выступают единство слова и пути (феномен русского странничества), зависимость стилистики мысли и географии (конститутивность в эпосе метафор «неба», «простора», «шири» и пр.), единство слова и образа действия (языковые идиомы как фразеологические сращения, парадоксальные и непонятные для «чужого», но конкретные в определенных климатических условиях), картографическое сцепление ландшафта, слова и тела (древнерусские карты, в которых природный ландшафт есть продолжение и. расширение индивидуального тела, тела народа), тактильность «русского Духа», сопротивление его спекулятивному Логосу. Выяснено, что топометрия мысли формирует своеобразную хронометрию, в которой время геометрично, а история зависима от географии. Через восстанавливаемую симметрию, прозрачную в культурной архаике, восстанавливается «скрытая морфология» языкового феномена, сохраняющая резерв его энергийности (или — логического самого языка, по Л. Витгенштейну).

— Вопрос об участии морфологической органики языка в деле мысли (интересовавший Б. Кроче, К. Фосслера, Д. Остина, Э. Сепира, Д. Серла и др.) получил конкретизацию в исследовании русского языка как жизненной среды национальной культуры. Расширены лингвистические рамки морфологии, показано, что морфология содержит в себе ходы «национального Логоса», обусловленные спецификой ландшафта, климата, образом жизни конкретного народа (народов) в конкретных географических условиях. Раскрыто, что морфология органична жизненному укладу. Техники, актуализирующие грамматические рамки семиозиса, позволяют обнаружить его изнанку, тематизируют его грань, тем самым пробуждают в нем ходы мысли, Логос. Особенно пластичны в этом плане древние языки, степень формализации лингвистических рамок в которых достаточно невысокакак правило, это языки синтетического строя. В контексте русской культуры показано, что по грамматическому строю русский язык есть язык по преимуществу синтетической организации (флективной), его внутренняя архитектоника пластична, допускает свободный порядок речи, а лингвистика, как специфическим образом организованное место национальной мысли, открывает путь к архаике, содержит перспективу мысли.

— Восстанавливаемая симметрия языка и реальности позволяет задать вопрос: если морфологический порядок формирует языковое сознание, то чем и I каким образом формируем сам морфологический порядок? За ориентир избираются установки на квалификацию символической природы слова, предложенные культурологии Э. Сепиром, и ответ на поставленный вопрос также следует из сепировской логики: морфологический порядок прорастает из способа жизни конкретного языкового носителя (этноса, народа, нации) в конкретных природно-территориальных условиях, а также из тех интуиций, которыми конкретный носитель сообщает реальности смысл, вовлекая в эту реальность предчувствие ее изнанки, иного (сна, смерти) и устанавливая способ коммуникации с иным для удержания симметрии между порядком и хаосом. Территория такой и так выстроенной коммуникации (или обмена) обретаема из территории «чистого языка», «пустого знака», взятого вне конвенций, не определенного, потому избыточного. И мера избыточности сообщается языку контурами его же тела — грамматическими структурами, их взаимовлиянием и взаимозависимостью, уже не контролируемыми «здравым смыслом», но генерирующими самую возможность смысла.

— Получил аналитику феномен «первичный символ», выяснено то, что его природа не конвенциональна, вернее конвенция задается по другим, чем договор, ориентирам (к примеру, через специфический телесный код, который самопроизвольно срабатывает в экстремальных, пограничных ситуациях, смещая конвенционально установленные рамки), в этом плане «первичный символ» совпадает с «пустым знаком», с «чистым языком».

— Показано, что в поле русского языка и речи (русского Логоса) «первичный символ» расплавлен, а символическое обнаруживает свою исконную природу, распознается указателем/медиумом к чувству места, чувству времени. Символьная материя языка концентрируется и проступает в пограничных ситуациях, которые выявляются и посредством методической работы с рациональной формой (за счет смещения рамок канона, приведения нормы к ситуации странности), и из экзистенциальных переживаний. Символика выводит на поверхность архаику языка.

— Раскрыто: в контексте восстанавливаемой архаики рациональных форм, исконного Логоса, приобретает особое значение и то, что поле русского языкаполе ¿-¿-«культурное, неотрефлексированное, пребывающее в состоянии монолитности форм, свойственной древним языкам, в своем массиве сопротивляющееся санации от стихийных импульсов, предпринимаемых спекулятивно выстроенной рефлексиейполе, удерживающее силовое напряжение фигур речи, воспроизводящих фигуры жизненного порядка. Это состояние национального языка может быть возведено в принцип, а из различных ситуаций, свидетельствующих о проявлении стихийных импульсов лингвистического тела, открывается возможность прояснения адекватных его пластике и жизненной динамике рациональных линий и форм мышления (впоследствии — форм культуры).

— Исследована грамматическая природа языков синтетического (флективного) типа, в том числе русского. Показано, что манифестация мира структурами синтетического языка не фрагментарна, целостна, а пластика языка, инициируемая морфологической органикой, пронизывает и интенсифицирует тип мироощущения. Выяснено, что морфология формирует устойчивые каналы мысли, закрепленные за определенной синтаксической позицией и определяющие смысл сообщения, а синтаксическая пластика в синтетически организованных языках предполагает семантическую пластику, позволяющую выйти к архаическим структурам языкового организма, к слову как «первичному символу» (посредством смещенного фразового ударения, перестановки слов, смысловых разрывов при нормальной грамматике и пр.).

— Проведен анализ способов, провоцирующих смещение контекстуально-определенных рамок и вызывающих движение контекста. Получило обоснование положение: перформативные способы, одновременно выступающие акцией Эстезиса, сопровождают логику письма и сообщают ей свободу выбора логических констант. Показано, что форма слова и контекст письма — фигуры рациональности, канализирующие мысльони суть дикция логики. Установлено, что в эстетически размеренном мышлении логика заявляет о себе не столько через положенные посылки, последовательность утверждений и правила вывода, сколько в качестве проложения лингвистического пути для самого эстетического опыта мысли с присущими ему поворотами, разветвлениями, приведением зон реагирования на реальность к самоговорящей полноте знака. Обосновано, что именно такое восприятие логики освобождает от принуждающего чтения, вытягивает на поверхность то, что ускользало от предварительно сооруженной понимательной схемы, извлекает и обналичивает иное устоявшемуся смыслу.

— Показано, что в русской культуре опыт художника, поэта и философа смыкаются (такое совмещение обнаруживает себя и в архаических практиках различных культур): философ всегда поэт, а поэт — философ, если за точку отсчета философии избирается не отстраненное осмысление предмета и слова, но опыт мысли самого языка. Данный контекст позволил сделать следующее допущение: философ, как и поэт, мыслит только на родном языке, оперирование «чужими» лингвистическими структурами указывает не столько на опыт мысли, сколько на его противоположность. Соответственно, уникальность языка сообщает уникальную размерность национальной культуре, обнаруживает уникальные контуры преломления (вогслом/ения и становления) мысли. И, наоборот, культура и философия уникальны тогда, когда их силовое поле размерено ресурсом родной речи, причем речи, в которой раскрепощен «первичный символический» арсенал.

— Выяснено, что репрезентация отечественной рациональности (Логоса русского языка) посредством логики аналитических языков (категорий, предоставленных немецкой, английской, французской традициями мысли) остается несостоятельной, не способной эксплицировать глубинные символические основания, и, сбиваясь, соглашается на квалификацию отечественного быта, удержанного порядком русского языка, такими категориями как «хаос», «бездна». Данное положение позволило сместить акценты, участвующие в квалификации национальной культуры: из пластики русского языка культивируется иное, отличное от того, что принято принимать в европейской культуре под «сознанием», «разумом», «порядком» («иное сознание», «иной разум» и «иной порядок», а при принятии за точку отсчета европейского образца выправляется как «иное сознания», «иное разума» и «иное порядка»). Показано, что на мяобытность русского Логоса обращают внимание иностранные авторы (Й. Гердер, В. Беньямин, В. Шубарт, Р.-М. Рильке и др.). Инобытие, разворачиваемое лингвистическим ресурсом, позволяет присвоить национальному языку статус «мантры», «иероглифа», а лингвистическую материю раскрыть не линейно, но объемно, посредством образа орнамента.

— Отслеженные контуры лингвистического тела и русской культуры позволили сделать вывод о том, что «фаллоцентризм» (с присущей ему оппозицией «центра"/"периферии», линейностью изложения, последовательностью причин/следствий, опосредствованных природой аналитических языков) как квалификация европейской культуры, данная Ж. Деррида, не совпадает с глубинной природой отечественной культуры. Напротив, «национальный Логос», оказывая сопротивление «мужскому», позволяет приблизиться к себе посредством метафоры «женское», и, соответственно, раскрыть качественные характеристики с помощью идиомы «женская логика». Показано, что «женская логика» удерживает факт различия, не переходит на край, и тем самым сама распознается как территория предела, или — метафизика. Выяснено, что именно «женская логика», сопротивляясь линейной репрезентации, совпадает с логикой участия, знаковым репрезентантом которой выступает орнамент и его функциональные формыобраз, иероглиф, эмблема. Раскрыты ключевые характеристики логики орнамента: логика орнамента нелинейна, семантические потоки получают циркуляцию за счет конфигураций внутренних линий (через их сплетение, разрывы, оставленные зазорами-пустотами), резервуаром возможного смысла (обусловленного участием) выступают как узлы, так и пустоты. Орнамент усиливает факт различия, культивирует территорию предела, за счет исполнения ставит под вопрос привычную меру Логоса, а вместе с ним — меру человеческого. Так заданный контекст позволяет выяснить условия взаимозависимости ритуала как исполнения Логоса и орнамента как способа и техники исполнения. На материале славянского эпоса показано: ритуализация орнамента и узлов, вписанных в него, свидетельствует о наращении внимания, которое являет собой первичное условие для преобразования реальностивнимание сопровождается конкретикой исполнения ритуала, обоснованного принципом синхронизации и принципом подобия/различия материала семиозису конечного результата (посредством взаимодополнительности и взаимопроникаемости таких структур как эмблема, слово, образ действия, результат). Раскрыто, что именно орнамент как архаическое состояние языка позволяет приблизиться к восприятию самого языка в статусе символической версии космологии. В композиционном единстве узлы, пустоты, переплетения линий вызывают ощущение (у исполнителя и наблюдателя), такой мыслительной техники как кружево, провоцирующей трату и тем самым обеспечивающей приращение энергии (энергии как мысли уже не столько в антропологическом преломлении, сколько в универсальном значении). Вскрытые техники орнаментального Логоса и их лингвистические конвертивы позволяют утверждать, что орнамент есть способ интенсификации энергии мысли, выступает также и ее воплощением, и способом управления ею. Выяснено, что функциональность логики орнамента заключается в следующем: орнамент как способ мысли избавляет от «иллюзии Я», унифицирует любые национально-этнические знаковые системы и приводит их к единому знаменателю — к усилию, которое есть не столько переживание, и не столько выражение переживаний, сколько самое напряжение, вытесняющее зрение («процесс запаздывания»), но активирующее внезапность понимания-ощущения. Орнамент устраняет предписание языку быть инструментом представления и обнаруживает самую возможность лингвистической материи (энергетический потенциал смысла), предвосхищенную славянской рунической традицией и славянской орнаменталикой, выводящих напоказ избыточное состояние выразительной конструкции, провоцирующих к тактильно-эмоциональному ощущению «есть», и, как следствие, к выпаду из линейной логики, в результате которого обнаруживается «несовпадение, отклонение, остаток, требующий иного подхода» (А. Драгомощенко). Раскрытые положения позволили выяснить то, что из опыта со-участия выплавляется органическая пластика рациональности, воспроизводимая орнаментально.

— Показано, что орнамент как знаковый репрезентант «логики участия» удерживает изначальное состояние мысли — драматизм, напряжение, «логику различия». Орнамент устраняет предписание языку быть инструментом представления, напротив, восстанавливает сокровенное изначальное языковой субстанции, Логос самого языка, приближает к самой структуре знака, поскольку сообщает мышлению своеобразную аритмическую топологию, в которой структуры языка приходят в состояние мифопойэзиса, илииероглифа-образа-эмблемы. Выяснено, что наличием драматизма мысли, реализованного в пространстве национального языка, определяется возможность философии, в противном же случае философия теряет жизненную платформу. Показано, что в русской культуре до начала XX века вопрос о возможности мыслить природу родного языка и природу национального, органичную языковой пластике (и из этих условий — мыслить ресурсом родной речи), не формулировался.

— Показано, что орнамент есть латентный способ бытия синтетически организованных языков, имманентный их внутренней архитектонике. Данное положение находит свое подтверждение из проводимого сравнения: если в среде языка аналитического склада для достижения трансгрессии требуется усилие, направленное в первую очередь на сопротивление грамматике, то в среде синтетических языков это усилие направлено непосредственно на пробуждение грамматики, в пределах нормы допускающей трансформацию флексий, смену порядка слов в высказывании, смещение фразового ударения и пр. Данное сравнение позволяет предположить, что путь к архаическому истоку мысли, в котором означаемое и означающее слиты, а знак выводит непосредственность действия, пролагаемый в языке синтетического склада, ближе, чем путь, пролагаемый сквозь архитектонику аналитического языка. Показано, что значимую роль в сопротивлении движению к исконным основаниям культуры играет твердость традиции, если эта традиция основана не столько на исполнении жеста, сколько на его аналитике и на формализации его потенциала, на удержании формы, т. е. на адаптации его к территории «мужского». В этом случае исконное равновесие между «мужским"/"женским» нарушается, в результате чего устраняется непосредственность со-общения человека и реальности, культурная форма теряет живую/жизненную пластику, становится неспособной к распознанию живого пульса.

— Выяснено, что орнаментально организованный Логос соотносим с территорий «женского», и культура, в силу органики, собственного языка (синтетического) остающаяся на территории «женского», склонна к трате, к щедрости, которой наращивается и усиливается энергия мысли (в характеристике этого языкового режима функциональна метафора центрифуги.

Р. Барт), поскольку словесная энергия, вращаясь, растрачивая символический 1 капитал, одновременно и сужает, и расширяет смысл, позволяет ему быть поглощенным другим смыслом и, в то же время, поглощать другое, смешивать себя с ним, уплотняет территорию предела и высвобождает риторические пустоты, в пространстве которых открывается возможность для свободной циркуляции самой стихии языка, Логоса), а тело мысли получает плотность за счет действия, посредством эмоционально-чувственной определенности жеста, поступка (за счет космогонического единства Логоса и Биоса, Логоса и Эроса).

— Обосновано и доказано следующее допущение, позволяющее сделать переход от орнаментально организованного Логоса национальной культуры к такому инструментарию как логика различия, и к мыслительным техникам, сопровождающим ее: орнамент как версия рациональности, сближаясь с многомерностью «женского» и противопоставляя себя линейной, формализованной и нормированной однозначности «мужского» («фаллоцентризму»), решает две задачи: фиксирует самую логику различия (и не «мужское», и не «женское»), а также выводит дискурс на территорию, в 1 которой устанавливается симметрия «мужского"/"женского», проявляется органичность их взаимосвязи, или — Эрос (единое). Предположение о «женской» органике русскоязычной мысли позволяет поставить ряд вопросов: во-первых, каким образом эта органика собственным лингвистическим ресурсом производит самоотчет и саморефлексию, во-вторых, насколько востребовано «мужское» (в плане языка — это форма) на территории своего жизненного пространства. Поставленные 'вопросы вызывают необходимость реконструкции таких реалий как «пропорция», «симметрия» (различие, предел), а также факт симметричности «мужского"/"женского» в пространстве русской культуры. Значимость для отечественной культуры решения поставленных вопросов получает следующее обоснование: космогонический рельеф Эроса и производимого им напряжения в разных культурах различенотсюда различие культурных практик, компоновки в этих практиках структур символического и различное отношение в них к символическому, именно поэтому требуется выяснить возможность пропорции (симметрии) в пространстве конкретной национальной культуры.

-«Женское» начало отечественной культуры получает доказательство через такие характеристики национального, которые, одновременно, раскрывают характерные черты «женского»: начало русской культуры в основе своей «хоровое», «соборное», потому оно в большей степени воплощает в своем жизненном пространстве «женское». Именно ввиду своей женской харизматической природы в русской культуре обострены чувства моральных требований. Показано, что осознание природы «национального Логоса» в этом ключе впервые предпринимается в эпоху модерна, которой свойственно обращение к женской субстанции мира постольку, поскольку модерн в исконном своем эстетическом проявлении есть не столько «новация», сколько «реставрация» (где новация вторична и обнаруживает себя через реставрацию), а «женское» есть один из самых глубинных семантических пластов культурной архаики. Обращаясь к работам отечественных мыслителей, выяснено то, что Логос как проявление женского начала и как «женская логика», альтернативная «логике мужской», стихиен, раскрепощен, освобожден от заранее выбранных логических линий, синтаксических и грамматических кодовэто Логос, обналичивающий себя через иное восприятие самой логики. Здесь логика естьпуть, действие, участиепонимание реальности добывается через процесс проложения пути, проживается через опыт пути. Проживание индуцирует мысль и пробуждает слово как миф, как пойэтическое делание, сопряженное с действием. Женская логика — логика дионисийская, логика «страдающего бога», логика трагедийного исполнения «божественных страстей», присущая стихии жизни/смерти, пробужденная в человеке эмоционально и через эмоции заявляющая о себе (Вяч. Иванов). Это логика глубинного пласта культурной архаики, пребывающего до аполлонической определенности. Выяснено, что именно такая размерность логического — специфическая черта отечественной культуры.

— Показано, что, несмотря на то, что культура держится на ритуале (предполагающем тело, телесное участие) и на его технике, сама она не является только техникой, напротив, технике, доведенной до механичности воспроизведения, культура сопротивляется, что уточняет основание и условие культуры — напряжение, вызываемое магнетическим (по принципу магнита: притяжения/отталкивания) взаимодействием непосредственно-пластичного («женского») и формально-механистичного («мужского»). В плане языканапряжение между мифопойэзисом («женским») и формализацией, механичностью воспроизведения формы знака («мужским»). Выяснено, что различие (оно же симметрия, точка напряжения, Эрос) есть драматическая коллизия, разрешающаяся трагедией. В этом ключе восстановлено исконное значение драматического: драма есть специфическое повествование, а в онтологическом плане — специфический разворот мысли, которому присуща диалогичностъ, двойственность. Драма фиксирует дискурсивное напряжение, вызванное со-бытием качественно разнородных структур (дневного/ночного, светлого/темного, мужского/женского). При этом сама драма, самое напряжение снимает агрессию бинарных оппозиций, дает возможность ей (агрессии) разрешиться в специфической речи, структуры которой сопротивляются режиму коммуникативной конвенции, выпадают из него, но отсылают к конкретике самой драматической ситуации. В актуализации космогонического принципа симметрии (различия, Эроса) архаическая космология приобретает драматический пафос. Трагедия же в плане организации мысли сообщает такие семантические структуры, восстанавливаемые из мифологического сюжета, как «песнь» (илиопределенный порядок речи), «трата», «избыток», «оргичность», потребность в исполнении и участии, восстанавливающих цикличность времени (растерзанное тело Диониса). Раскрыта функциональность «драматического» и «трагического» в плане организации мысли, в связи с чем показано, что «драматическое» прежде всего воспроизводит предельно напряженное состояние феномена (знака), при котором на первый план выдвигается неочевидное, некая иерархия, точкой отсчета которой выступает не рутинный смысл, а самая возможность смысла и условия, при которых эта возможность получает разрешение- «трагическое» же как специфический порядок речи через трату, «жертву смысла» способствует освоению запредельного. Раскрыто, что драма есть архаическое состояние языка, обеспечивающего циркуляцию мыслительных потоков, в то же время в отечественной культуре (особенно в период начала XX века) это естественный способ фиксации мысли семантическим ресурсом знака. Выяснено, что в текстах русских поэтов, художников, философов (В. Иванова, А. Белого, М. Цветаевой, О. Мандельштама, Л. Шестова, А. Ремизова, В. Розанова и др.) представлена не столько философия драмы, сколько драма как специфический способ философствования. Показано, что драматургия мысли открывает следующее: в плоскости культуры шаблоны оказываются неработоспособными (в противном случае самоощущение национального оказывается не состоятельным, а рефлексия — неубедительной), языковое тело каждой культуры уникально (и драма как состояние языка, выведенного к собственному пределу, обнаруживает лингвистический ресурс) — эта уникальность получает воплощение в специфическом Логосе, сюжетные линии которого не поддаются механическому переводу на другие языки. Драма и форма ее разрешениятрагедия — обнаруживают архаические основания культуры, актуализируют эстетику языковой реалии (к примеру, В. Иванов характеризует слог Ницше вынужденным скитанием по Элизию языческих теней, чтобы беседовать с эллинами по-эллински и чтобы суметь расслышать «речи богов»). Воссозданная пластика языка уже свидетельствует о смысловой драме (или.

332смысле как драме). В языке, не перегруженном формализованными структурами мысли, устойчивой фразеологией, в языке, не обремененном «историей», т. е. схемой, обобщающей культурное событие, граница между «нутром» и «наружей» (метафоры Ж. Деррида) слова открыта, вследствие чего открыты сами каналы, по которым получает циркуляцию энергия мысли. Русский язык — из ряда таких языков, а восстановление изнутри присущего ему орнаментального Логоса обнаруживает драматургию события мысли. Поскольку язык органично вписан в жизненную среду (выступает топографией жизни, как было показано выше), постольку он выводит наружу рельеф и пластику жизненного топоса и топоса культуры в целом — в данном случае отечественной культуры.

— Вскрыта перспектива идентификации национальной философии через опыт самополагания национальной словесности. Показано, что генеалогия русской философии может быть возведена к вопросам, поставленным перед культурой А. С. Пушкиным. Указание на необходимость высвобождения языка, шире — отечественной культуры, из застывшего состояния (через проблематизацию грамматики, через обращение к стихии, присущей речи народа) имеет место в критических эссе, в переписке, в прозаических заметках А. С. Пушкина.

— Показано то, что заботой о национальном языке мысли заявляет о себе в первые десятилетия XX века такой масштабный период отечественной культуры как «русский модерн» (или «эпоха Серебряного века»). Продолжая реконструкцию языка, начатую Пушкиным, эстетика модерна формирует ключевые конструкты, в которых узнает себя отечественная ментальность, а тело национальной культуры получает своеобразный рельеф.

Сформулирован общий вывод к «Главе 2»: Эстезис реконструирует «национальный Логос». В результате эстетической акции обнаруживается следующее: грамматическая архитектоника национального языка и природа логического суть взаимозависимые реалии. Поскольку русский язык принадлежит группе языков синтетического порядка, постольку его грамматическая форма имеет более пластичный характер, чем форма языков аналитического строя. Следовательно, «национальный Логос», сообщающий о собственной природе грамматикой и пластикой родной речи, поставляет мысли такой лингвистический материал (стилистические фигуры), в котором опознается «женская логика» как логика различия, допускающая парадокс, тавтологию, семантические и стилистические перформативы, и репрезентирующая рациональность орнаментально. Соответственно, «национальный Логос» русской культуры раскрывается как тактильно ориентированный способ мысли, предполагающий участие и допускающий провокации эстетического. I.

В третьей главе «Дискурсивные формы отечественной культуры как философская проблема» выясняются историко-культурологические условия соотношения форм искусства и философии в контексте русской культуры, обосновывается возможность квалификации культурных практик в качестве специфического способа философствования.

В пространстве главы получает решение ряд задач. Из лингвофилософских оснований проводится дифференциация внутреннего пространства русской культуры, получает культур-философское обоснование присущая ей на протяжении всей истории диглоссия (п. 3.1. «Определение традиции „русская философия“ в культур-философском контексте»). В п.п. 3.1.1. «Проблема национальной идентичности текста как способа бытия культуры: историко-культурологический экскурс» показано, что диглоссия являлась мыслительной средой национальной культуры и именно ее наличием вызвано соприсутствие минимум двух парадигмальных конструкций, определяющий мыслительные стратегии. В п.п. 3.1.2. «Топография культурного текста как формы мысли в пространстве отечественной культуры» за точку отсчета избирается возможность мыслить культуру в качестве специфическим образом организованного текста (как это представлено в работах Ю. М. Лотмана, В. Н.

Топорова, Р. Якобсона и др.), показано, что именно фигура текста сближает философию и культуру. Выяснена топография текста русской культуры через определение таких его композитов как «Петербургский текст» и «Московский текст». В 3.1.3. «Возможность «Другого начала» в квалификации идиомы «русская философия» «исследуются мыслительные парадигмы, реализованные русской культурой в конце XIX — в начале XX века. Осмысливается различие двух стратегий мысли, получивших именование «модерн» и «классицизм». В п. 3.2. «Модерн: стилистика мысли,.

I ~ альтернативная классическому канону философствования" выясняются лингвофилософские условия, по которым появляется возможность опыт самосознания различных форм искусства воспринимать в качестве одного из исконных способов философии, реализованного из ресурса национального языка. Биографическое время раскрывается как единая коммуникативная среда, получает конкретизацию концепт «план имманенции» (Ж. Делеза, Ф. Гваттари) в пространстве национальной культуры (в п.п. 3.2.1. «Мысль как жизненная среда культуры: ландшафт эстетического поля»). В п.п. 3.2.2. «Условия непосредственного философствования: язык как драма» проводится анализ установок на природу мысли, присутствующих в работах таких философов как В. В. Розанов, Л. Шестов, и эти установки избираются в качестве ключевых. Раскрывается связь форм искусства и философии и обосновывается, что опыт мысли русского модерна имеет эстетический статус не столько потому, что он реализуется практиками искусства, сколько потому, что восстанавливает первичные условия философствования, при которых Логос и Эстезис взаимозависимы, а сами мыслительные фигуры позволяют удерживать множественность оснований. В этом связи культурологический термин «модерн» получает адаптацию к области философии, раскрывается специфика философии русского модерна.

В «Главе 3» получены следующие результаты:

— Выяснено, что практики подлинной философии зависимы от архитектоники национального языка, а поскольку «философия» принадлежит греческому языковому универсуму, постольку она в первую очередь обретается как специфический греческий феномен, воспроизводящий определенный порядок греческой речи, тесно связанный с реалиями греческого быта. И именно в пространстве греческого мира философия впервые заявила о себе как об особом порядке речи, ставящим под вопрос монументальные смыслы, оторванные от логики прямого образа действия, и тем самым открывающим перспективу иного, метафизики.

— Посредством обращения к критическим эссе поэтов, философов, а также через реконструкцию исконного значения самой философии выяснено, что в пространстве русской культуры исконная семантика философии воспроизводится в опыте саморефлексии, предпринимаемом на протяжении всей истории отечественной культуры словесностьюраскрыто то, что в начале XX века русская культура из собственных жизненных обстоятельств практикует такой опыт мысли, в котором узнаваемы черты культурной архаики (греческой) и исконных условий формирования практик философствования.

— Поскольку отечественная мысль укоренена в словесности, постольку возникает необходимость квалифицировать ее природу через категорию «текста». Таким образом, для распознания природы национальной философии вводится концепт «текста», выявляется его мыслительный статус. Показано, что «текст» вмещает в собственное пространство и специфику знаковых форм (форм аудио/видео/телесного выражения, словарь), и способы их организации в плане воспроизведения мысли (своеобразие синтаксических линий, пояснение причин и следствий, сообщающих о возможном порядке). Раскрыто, что единство форм и способов их организации определяет пластику мыслительных фигур, заявляет о наличии стиля: в целом, каждая мыслительная фигура является знаковой формой преобразования авторских установок на квалификацию мысли, осуществленной посредством специфических приемов авторских жестов, воспроизводящих лингвистические, телесно-пространственные и/или визуальные техники и пр.). 1.

— Показано, что русская философия как определенный порядок речи, ставящий под вопрос природу национального, впервые обнаруживает себя в «тексте Пушкина», акцентирующем «непосредственность» живого языка и органичного ему ландшафта (грамматики) в формировании национальной стилистики мысливыяснено, что в плане освоения территории мысли ресурсом национального языка стратегии «текста Пушкина» получают продолжение в «тексте Гоголя», тематизирующего территорию предела монументальных форм, а также — в «тексте Достоевского», тематически прорабатывающего территорию предела и выводящего драматургию «явного"/"неявного», «светлого"/"темного» и пр., тем самым закрепляющего специфическую логику различия, передающую напряжение мысли. Показано, что «текст Пушкина», «текст Гоголя», «текст Достоевского» населяют такой регион отечественной культуры как «Петербургский текст», который по квалификации мыслительного опыта отличен от «Московского текста».

— Проведен анализ смыслоорганизующих режимов «Петербургского текста» и «Московского текста», выяснено, что основанием для их разграничения является восприятие логического: «Московский текст» принимает готовую, традиционную, лингвистическую форму Логоса, «Петербургский текст», напротив, подвергает аналитике сами условия формирования мысли и восприятия Логоса. «Московский текст», утверждая монополию на владение такой идиомой как «русская философия», определяет ее лингвистический ландшафт и ограничивает его форматом «русская религиозная философия" — мыслительные стратегии «Петербургского текста», ориентированного на словесность, остаются на правах философских маргиналий. Стиль мысли, индуцированный «Московским текстом», формируется абстрактными фигурами мысли, держится на метанаррации, апеллирует к логике «больших тем" — стиль «Петербургского текста» не прибегает к ссылкам на заранее избранную авторитетную позицию и характеризуется строгостью, сдержанностью, точностью конкретной формы.

— В исследовательский контекст вводится и получает обоснование такая идиома как «Русский философский текст». Проводимая аналитика способов выражения мысли в пространстве русской культуры позволяет утверждать, что за «Московским текстом» закреплен формат «русская религиозная философия», а «Петербургский текст» генерирует мыслительные фигуры «Русского философского текста». I.

Выяснено, что в начале в XX века на такой локальной территории отечественной культуры как философия сосуществуют две эпохи: «классицизм» и «модерн». Различие в отношении к основанию логического и к «национальному Логосу» позволяет вести речь о наличии в отечественной культуре двух различающихся между собой способов организации мысли, двух текстов: «Московского текста» и «Петербургского текста». «Московский текст» представляет «классицизм» отечественной философии, «Петербургский текст» развивает специфическую версию «модерна».

— Показано, что русский модерн является пороговой эпохой в деле как становления национального мышления, так и самоосмысления нацией собственной культуры и существа национального. В собственно философском плане модерн реализован в стилистике мысли В. Розанова, Л. Шестова, а также в опыте саморефлексии художников, поэтов. Выяснено, что философия модерна утверждается инорациональными структурами (опытом тела, жизненной стихийностью, локальной конкретикой мысли, ускользающих от предельной предикации), избегает привлечения абстрактных терминов иноязычного происхождения, ориентирует себя на прозрачность просторечных оборотов русской речи, либо сопровождает письмо орнаментом, рисунком (в опыте В. Розанова), либо, движимая потребностью проникнуть к дословному, реконструирует семантику иноязычных единиц мысли (греческих, латинских, немецких у Л. Шестова). Через реконструкцию буквального значения философии (значения греческого порядка) доказано, что философия модерна разоблачает несостоятельность семантических абстракций, преследует цель восстановить исконные условия жизненного порядка и укорененности в нем словесной материи, не утяжеленной дистанцией между означающим и означаемым.

— Установлено, что русский модерн отличается от европейских аналогов тем, что озабочен поиском не столько универсальных ценностей, сколько «дома» мысли: проводит реконструкцию «национального Логоса» и феномена «национальное» через аналитику выразительного ресурса русской словесности, через расследование формы. Показано, что семантическое пространство русского модерна конституировано в том числе и критическим отношением к присущей русской культуре многовековой привычке оглядываться на Европу, присваивать ее способы описания, сопровождаемые языком анонимных рациональных систем.

— Раскрыто, что начало XX века получает статус эпохи (исторически иного в отношении к общепринятому) за счет плотности коммуникации, тесноты общения и непосредственного пересечения эстетических практик в едином коммуникативном континууме. Показано, что эстетика модерна культивирует стиль национальной мысли, состоящий из комбинации мыслительных фигур, формирующих и объединяющих их персонажей, движимых Эстезисом художника, опытом преобразования фигур в концепты, из приемов, реализующих авторские установки на квалификацию мысли. Выразительные фигуры и приемы культивируются в среде национальной словесности, где философия, искусство, поэзия выступают взаимозависимыми модусами единого пространства мысли.

— Показано, что в режиме самоосмысления и самосознания культуры присутствие языка может быть как скрытым, так и демонстративно проявленным. Посредством проведенной реконструкции текста установлены такие латентные модальности языкового бытия, как риторические фигуры, провоцирующие разрыв и остановку сюжета, конституирующие молчание (к примеру, в поэтике М. Цветаевой), семантические паузы и «стилистические восстания» (у В. Розанова), фигуры, воспроизводящие опыт «вслушивания» (у О. Мандельштама, В. Хлебникова), «говорящие» знаки, притягивающие внимание, (в живописи М. Шагала, В. Кандинского, К. Малевича, Л. Бакста, М. Добужинского и пр.). Необходимость преобразования явного модуса языкового бытия (лингвистической формы) обнаружена через осмысление манифестов новой теории эстетического опыта (у В. Кандинскиого, А. Бену а, С. Дягилева, К. Малевича, в критике, в переписке, в открытых диспутах, развернутых пространством журнальных статей «Мира искусств», «Аполлона», в саморефлексии, к примеру, Ф. Шаляпина, И. Стравинского, А. Бенуа и пр.). I.

— Получил адаптацию к телу национальной культуры и конкретно к эпохе модерна концепт Делеза и Гваттари «план имманенции», выяснена архитектоника «плана имманенции» в пространстве русской культуры: кружки, салоны, журналы, общества, семинары, проводимые как в частном порядке, так и в академической среде, взаимодействие авторов Москвы и Петербурга, осознание инаковости в отношении другого в рамках национальной культуры, попытки ее обоснования, взаимодействие в эстетической среде волошинского Коктебеля, желание проникнуть в среду русского сектантства и народного языка, его организующего, вовлечение в опыт национальной мысли «чужого» и пр. Показано, что приближение такой культурной практики как «философия» к собственному исконному состоянию (и, одновременно, становление философии в конкретной национально-культурной среде) вызвано трансгрессией эстетических форм. Раскрыто, что условием трансгрессии выступает потребность в артикуляции интенсивно проживаемого эстетического опыта, а артикуляция нуждается в освоении семантического ресурса родной речи. Установлено возвратно-поступательное движение от Эстезиса к пойэзису: в результате трансгрессии эстетических форм слово получает статус телесно вовлеченного знака и тем самым восстанавливает способность вызывать и усиливать ощущение. Установлено, что за счет реконструкции опыта искусства (смены угла зрения, способов и режимов восприятия, канона понимания искусства, условий реагирования, контекста исполнения и пр.) смещается семантическая «точка сборки», а также реконструируется режим рациональности: искусство (поэзия, живопись, музыка, танец и пр.), переходя в плоскость не-искусства (актуализируя собственный предел), сообщает философии новые грани восприятия и осмысления, подбирая адекватное полноте опыта слово, генерирует в среде национального языка рациональный ресурс, и наоборот, философия, вовлекая себя в зону не-философии, сообщает искусству ресурс для самоосознания. I.

— На примере аналитики сложного рельефа «плана имманенции» продемонстрировано, что национальный язык в любом случае участвует в формировании Эстезиса, показано, что художник эпохи озабочен как национальной природой лингвистического феномена, его потенциалом и возможностями, так и степенью его вовлеченности в формирование Эстезиса.

— Через аналитику приемов и фигур мысли проведено сравнение русского модерна и культуры Греции, на основании чего выяснено, что в русском модерне, как и в Греции, естественной средой мысли избирается национальная словесность, в ландшафте которой становится такой регион национальной культуры как философия. Выяснено, что для эстетики русского модерна культура Греции воспринимается не как абстрактно-универсальный феномен, напротив — как феномен национальный, каждая структура которого тесно связана с ландшафтом, образом жизни, опытом коммуникации с «непроявленным», с иным. Получен вывод: русский модерн, проясняя условия греческой мыслительной формы, проясняет перспективу форм собственной словесности, тем самым практически реализует опыт философствования, илиметафизики как «вопрошания сущего за его пределы».

— Получил детальную аналитику феномен коммуникативной плотности, формирующей контуры мыслительного пространства русского модерна. В результате проведенного анализа выяснено и обосновано следующее: опыт мысли модерна сопротивляется линейно-схематическому описанию, адекватным способом фиксации контуров и граней эпохи являются такие фигуры как «интеллектуальная/коммуникативная сеть», «ризома», состоящие из «складок», узловых текстоорганизующих фигур. Условием формирования интеллектуальных сетей выступает интенсив эстетического опыта, вызывающий потребность в артикуляции, тем самым снимающий традиционно установленные грани искусства, философии, поэзии. Проведен опыт сравнения принципов построения мыслительной композиции в поэзии, живописи, философии, выявлена их взаимозависимость, позволяющая сделать допущение о культуре модерна как о едином тексте, воспроизводящем, одновременно, и способы организации мысли, и фиксацию ее языковой формой, и воплощение ее в фигуры. Показаны способы преобразования фигур в концепты, выяснено, что такая версия философии, которая была заявлена греками, реконструирована неклассической европейской философией, получила конкретизацию в европейском постмодерне, обнаруживает себя в русском модерне, в большей степени заявляющем о' себе архитектоникой «Петербургского текста», правомерность которого обоснована как географией (Петербург — край империи, провоцирующий на тактильно осознаваемую метафизику), так и качеством культурных форм (означенных формулой Ф. М. Достоевского: Петербург — самый «умышленный город в мире»). Установлено, что отечественная философия, утверждаемая опытом осмысления национального языка, выходит за рамки стандартной логической формы, сопротивляется линейному изложению, логике тождества, провоцирует логику участия и сопровождающую ее логику различия. Посредством аналитики мыслительных фигур, населяющих «Петербургский текст», раскрыта специфика «петербургской» эстетики (и, соответственно, специфика мыслительной формы): тяготение к пространственным контурам, к звуковой и семантической конкретике, радикальный отказ от невнятных символов и абстракций, четкость, строгость формы, трезвость мысли.

— Посредством выяснения ключевых фигур мысли и приемов ее реализации задана архитектоника «Петербургского текста». Проанализированы стилистические фигуры ключевых ее композитов: «розановского текста», «акмеистического письма», «за-уми». На основании проявленного единства в установках, квалифицирующих природу мысли (Логоса), обоснована уместность вовлечения в полотно «Петербургского текста» таких реалий культуры русского модерна как «текст М. Цветаевой», «текст М. Волошина» и I текст Л. Шестова". Раскрыт и получил обоснование сам принцип соотношения между текстами как композициями мысли: принцип магнетизма, или диалектики (притяжения/отталкивания). Получило обоснование следующее: становление русской философии, шире — культуры (как и любой другой, в том числе и в первую очередь греческой), основано на диалектике, магнетизме, на драматических коллизиях, обнаруживаемых в горизонте соотношения «национального"/"не-национального», «русского"/"не-русского», культурного"/"не-культурного", «философии"/"не-философии».

— Осмыслена языковая компонента трансгрессивных линий эстетического. Выяснено, что трансгрессия эстетического опыта позволяет проникнуть на территорию предела и тактильно ощутить ее контуры, требует слова, преобразованного в миф, т. е. такого состояния словесной материи, в котором устранен разрыв между денотатом и сигнификатом, восстановлен драматизм целого, наличествует прозрачная телеология. Анализ мыслительного опыта русского модерна показалчто становление языка осуществляется в парадоксе драмы, притом, что драматизм в первую очередь имеет лингвистический характер: территория мысли узнаваема в опознавательных знаках «ночного», «сновидческого», «темного», «неявного», «неочевидного», «дочеловеческого» (в мыслительных фигурах М. Цветаевой, А. Ремизова, М. Кузмина, В. Розанова и др.). Выяснена функциональность данных фигур: с помощью вопрошания об их онтологии реализуется как освоение территории мысли, так активизация ресурса самого национального языка.

— Показано, что «текст Л. Шестова» предлагает последовательную методику освоения территории мысли («беспочвенности»), состоящую из таких приемов как афоризм, парадокс, сюжетный пастиш, рисунок, дискретность повествовательных линий, сведение к абсурду «положительных истин», апофатическая манера изложения, стилистика вопрошания, отказ от «заключений», следование логике письма, выведенной непрямыми конструкциями, пронизанными смысловыми противоречиями, и пр. Выяснено, что методология Шестова культивирует логику различия, а ее выразительные фигуры («последние вопросы», «беспочвенность», «недумание», «предел», «абсурд», «мужество мыслить» и пр.), с одной стороны, сообщают национальной культуре такое мыслительное измерение, которое адекватно глубинной природе «национального Логоса», с другой — формируют собственно философское пространство, в котором Логос и Эстезис взаимозависимы. «Текст Шестова» выводит национальную культуру мысли за ее границы, открывает ей перспективу инакового, тем самым расширяет ее горизонт, активирует ее потенциал.

Сформулирован общий для «Главы 3» вывод: Установки на квалификацию рациональности, сообщаемые логикой различия, позволяют обнаружить в пространстве русской культуры наличие специфической версии философствования, производной из мыслительного опыта русской словесности. Эта версия фиксируется идиомой «Русский философский текст», отличной от I идиомы «русская религиозная философия». Актуализация культурной архаики (греческой) с целью активации выразительного ресурса национального языка, природы «национального Логоса», и тем самым — самой философии, принадлежит «Русскому философскому тексту» и этим определяет его состоятельность в постановке вопросов о существе национального тела отечественной культуры, удостоверяет русскую культуру в наличие самостоятельного философского опыта, органичного ее мыслительной природе.

В заключительной части подведен итог исследования.

Перспектива дальнейшей работы в проблемной плоскости, определенной настоящим исследованием, заключается в следующем: осознать ключевые композиты «Русского философского текста», ориентируя исследовательский интерес уже на современные процессы, формирующие контуры национального семиозиса. I I.