Проблема страдания в философии Н.А. Бердяева

Актуальность темы

исследования.

Тема страдания в современной философии порой кажется избыточной. Уже отмечены основные аспекты данного феномена. Доказано, в частности, что счастье и несчастье, — гораздо больше, чем просто состояния сознания. Фактически они являются выражением цельности индивида, полноты личности. Счастье связано с возрастанием жизнеспособности, глубиной чувств и мышления, а также с большей продуктивностью. Страдание же обусловливает недостаточное раскрытие этих способностей и не абсолютную полноту деятельности. Во многих современных исследованиях показано, что страдание — это живое, трепетное, экзистенциальное переживание. Выявлено, что страдание ведет к катар сическому перерождению личности, а мазохистское переживание можно считать невротическим. О чем, кажется, может еще идти речь в философском исследовании этого феномена?

Однако интерес к страданию как человеческому переживанию не утрачивается, а, наоборот, возрастает. О страдании размышляют не только представители экзистенциализма (Ж.-П. Сартр, В. Франкл), но и «новые правые» во Франции (Андре Глюксман, Достоевский на Манхэттене. Екатеринбург, 2006), многие постмодернисты (Ж. Бодрийяр, Ж. Лакан). В частности, М. Фуко, оценивая в своей «метафизики власти» современную цивилизацию, называет ее «инквизиторской», а общество — «дисциплинарным». Страдание, по Фуко, приносит функция власти — она наблюдает, контролирует, надзирает. Наиболее полное воплощение этих функций олицетворяет тюрьма. Однако тюрьма выступает всего лишь «чистой формой» карцерной системы, но она простирается гораздо дальше и охватывает все общество.

В современном общественном сознании усиливается интерес к русской философии, которая обнаружила разностороннее любопытство по отношению к страданию. В России тема страдания никогда не рассматривалась как маргинальная, парциальная. Она неизменно оказывалась фрагментом более широких антропологических обобщений. Что же касается религиозности русской философии, то это присущее ей особенность позволяла обозначить и расшифровать многие оттенки страдания, по определению не схваченные западной философией. Многие русские философы, в том числе B.C. Соловьев, Н. А. Бердяев, Н. О. Лосский и другие обращались к анализу счастья и страдания.

И все-таки при осмыслении данного феномена возникают все новые и новые вопросы. Действительно ли условием появления сознания, человеческого в человеке, является боль, что выражено в формуле Ф. М. Достоевского: страдание — это единственная причина сознания? (,'Достоевский Ф. М. Записки из подполья. М., Правда, 1986, с. 252). Возможен ли в современном мире стоический вариант человеческого поведения, связанный с переживанием страданий? Где пролегает демаркация между подлинным страданием и мазохистскими чувствами? Может ли современный человек обрести счастье? Как следует оценивать попытки постгуманистов освободить человека от страданий с помощью машинизации и демонтажа индивида? Все эти вопросы обусловливают актуальность предлагаемого исследования.

Господствующее в современном мире сознание можно, судя по всему, назвать гедонистическим, направленным на избавление человека от страданий. Почти столетие назад Освальд Шпенглер провозгласил закат Европы. Сегодня рассуждают уже не о сумерках западной цивилизации, а о ее смерти. Патрик Дж. Быокенен, советник президентов Никсона и Рейгана, кандидат в президенты от Республиканской партии на выборах 1992 года и 1996 года, выступает в качестве провозвестника неоконсервативного мышления. Его концепция отличается от оптимистических прогнозов Ф. Фукуямы, и от горьких коыстатаций С. Хантингтона относительно «конфликта цивилизаций». По мнению Быокеиена, западная цивилизация погибнет не в результате применения оружия или экспансии насилия. Он убежден в том, что Запад погибнет, если не откажется от либеральных ценностей. Это произойдет плавно, без очевидных глобальных конфликтов, а путем неожиданного результата жизненных и практических установок людей западной культуры, доведенных до логического конца.

Западная культура наших дней одушевлена идеей приобретательства и наслаждения. Несколько десятилетий назад американский социолог Даниэль Белл предупреждал европейцев о том, что революция растущих ожиданий приведет Запад к краху. Образ громадной толпы, жадной к соблазнам, о котором писал Н. А. Некрасов, мог бы служить прекрасным эпиграфом к этому предупреждению. Если же наслаждение оказывается главным смыслом жизни, то рядовая женщина может отказаться вынашивать и рожать ребенка. Зачем, если можно и так вполне комфортно прожрггь собственную жизнь. И вспоминается фраза из Грибоедова: «Твой дядюшка пропрыгал ли свой век?».

Бьюкенен отмечает, что прирост населения всегда считался признаком здоровья нации в целом, депопуляция — признак болезни народа и общества. И вот обнаруживается, что западная цивилизация, несмотря на все свое могущество и богатство, находится в глубочайшем упадке. Ее состояние можно назвать синдромом Чеширского кота, как этот кот, народы западной цивилизации, тают на глазах. Неужели смерть Запада неотвратима? Может быть, подобно всем предыдущим мрачным прогнозам, это пророчество окажется несбыточным? Но на что можно уповать? Прежде всего, на преображение ценностных ориентиров. Миллионы людей ощущают себя чужаками в собственной стране. Они отворачиваются от масс-культуры с ее культом животного секса и гедонистических ценностей. Они наблюдают исчезновение старинных праздников и увядание прежних героев. Они видят как артефакты славного прошлого исчезают из музеев и заменяются чем-то уродливым, абстрактным. Низвергаются привычные, унаследованные от поколений предков моральные ценности.

На протяжении жизни одного поколения многим американцам довелось увидеть, как развенчивают их Бога, ниспровергают их героев, оскверняют их культуру, извращают моральные ценности, фактически вытесняют из страны.

Массовая культура в своей иерархии ценностей ставит радости секса выше счастья материнства. Женские журналы, «мыльные оперы», дамские романы, телевизионные передачи в прайм-тайм — везде прославляется карьера, секс и независимость (и одиночество) женщин. Заботиться о ребенке — это удел бабушек. Древний триумвират «мир, плоть, дьявол» не только извлечен из небытия, но усиленно пропагандируется лучшими рекламными агентствами. Недавно по российскому телевидению прозвучала реплика одной теледивы: «Надо помнить, что все мы имеем срок годности». Человек стал приравниваться к товару.

В работах русских философов мы находим разностороннюю оценку феноменов счастья и страдания. В частности, Н. А. Бердяев писал: «Слово „счастье“ — самое бессодержательное и ничего не значащее из человеческих слов. Никакого критерия и мерила счастья не существует, и никакого сравнения не может быть счастья одного человека со счастьем другого. Так же неверно, что человек есть всегда и прежде всего существо, любящее себя. Человек есть существо эгоцентрическое и эгоистическое, но это не значит, что он любит себя. Человек есть существо, мучающее себя и других и испытывающее от этого мучения наслаждение. Человек совсем не стремится к счастью. Такое стремление было бы беспредметным и бессознательным. Человек стремится к предметным благам и ценностям, обладание которыми может дать счастье и блаженство, но само счастье и блаженство не может быть сознательной целью» (Бердяев Н. Л. Философия свободного духа. М., 1994, С. 412).

В начале нового тысячелетия само истолкование счастья, его содержательная наполненность стали предметом обостренной философской рефлексии. (Бъюкенен Патрик Дж. Смерть Запада. М., 2007.), Андре Глюксман в «Философии ненависти» (М., 2006), В. Франкл в делом цикле исследований обстоятельно раскрывает крах эвдемонизма как стойкой и распространенной версии счастья. Все чаще философские антропологи пишут о правомерности трагического опыта в жизни людей, о ценности стоического идеала жизни, о трансцендентных, а не земных мерках счастья. Э. Ю. Соловьёв в недавно вышедшей книге «Категорический императив нравственности и права» (М, 2005), ссылаясь на И. Канта и толкуя его, пишет: «Он демонстрирует, что из стремления к счастью, хотя его с уверенностью a priori можно предположить у каждого человека, нельзя вывести не только всеобщего и необходимого априорного закона, но даже сколько-нибудь определенного правила».

Кант пишет: «Понятие счастья столь неопределенное понятие, что хотя каждый человек желает достигнуть счастья, тем не менее он никогда не может определенно и в полном согласии с самим собой сказать, чего он, собственно, желает и хочет. Причина этого в том, что все элементы, принадлежащие к понятию счастья, суть эмпирические, т. е. должны быть заимствованы из опыта, однако для идеи счастья требуется абсолютно целое — максимум блага в моем настоящем и каждом последующем состоянии. Так вот, невозможно, чтобы в высшей степени проницательное и исключительно способное, но тем не менее конечное существо (каковым является человек. — Э. Соловьев?) составило себе определенное понятие о том, чего оно собственно здесь хочет (.) для этого потребовалось бы всеведение (.) Задача определить наверняка и в общем виде, какой поступок мог бы содействовать счастью разумного существа, совершенно неразрешима. Стало быть (.) невозможен никакой императив, который в строжайшем смысле слова предписывал бы совершать то, что делает счастливым.» (Кант И. Собр. соч. в 6 т., Т.4, С. 256—257).

Да, разумеется, сам феномен счастья парадоксален. С одной стороны, это состояние полного, высшего удовлетворения, с другой стороны, абсолютное отсутствие желаний. Но именно в этом предельном самоудовлетворении и заложены ущербность счастья, его внутренняя подорванность. Еще одно противоречивое свойство счастья — обладать им и испытывать его. Оказывается, это не одно и тоже. Вот почему в античной этике проводили различие между эвтихией — т. е. благосклонностью судьбы, благоприятностью обстоятельств, и эвдемонией — способностью чувствовать эту благосклонность, чувство счастья. Эвтихия — ценность, основанная на отношении вещей, а эвдемония — ценность блага, относящаяся к внутреннему состоянию. Обе ценности этического значения не имеют. Чувство счастья зависит не от достижения определенных благ, а от внутренней способности человека быть счастливым. Но дар быть счастливым относится к ценности личности, ибо способный быть счастливым благодаря своему примеру повышает ценность жизни и готовность признавать и осуществлять этические ценности как таковые.

Из логики помещенной статьи следует, что жизненная цель определяется программой принципа наслаждения. Это, впрочем, позиция Фрейда. Но он все-таки уточнял, что программа наслаждения ставит человека во враждебные отношения со всем миром. В плане «творения» отсутствует намерение сделать человека счастливым. По Фрейду, то, что понимается под счастьем в строгом смысле слова, проистекает скорее из внезапного удовлетворения потребности, достигшей высокой напряженности, и по своей природе возможно лишь как эпизодическое явление. Если приходит наслаждение, то при его продолжительности возникает чувство прохладного довольства. Мы так устроены, что можем интенсивно наслаждаться только контрастом между радостью и несчастьем. Но мало наслаждаемся самим состоянием счастья. Таким образом, считает Фрейд, возможности для нашего счастья ограничены уже нашим психологическим миром.

Счастье — труднодостижимо. А вот несчастье — совсем наоборот. Страдания угрожают нам, утверждает 3. Фрейд, с трех сторон: со стороны нашего собственного тела, судьба которого — упадок и разложениесо стороны внешнего мира, который может обрушить на нас могущественные и неумолимые силы разрушения, и наконец, со стороны наших взаимоотношений с другими людьми. Страдания, которые вытекают из наших связей с другими людьми, мы воспринимаем болезненно. Эти страдания заставляют преображаться под влиянием внешнего мира в более скромный принцип реальности. Поэтому человек считает себя счастливым, если ему удается избежать страдания.

Итак, австрийский психиатр ставит вопрос о смысле жизни и приходит к убеждению, что жизненная цель просто определяется программой принципа наслаждения. Он полагает, что этот принцип главенствует в деятельности душевного аппарата. Его целенаправленность не подлежит никакому сомнению. Известна также полемика В. Франкла с этой работой Фрейда, в ходе которой возникает идея неабсолютности счастья. Классики психоанализа показали, что счастье — критерий высшей степени искусства жить, показатель высокой степени добродетели в том смысле, какой она имеет в гуманистическом сознании. Счастье часто понимают как логическую противоположность горя или страдания. Физические или душевные страдания — неизбежная часть человеческого существования. Ни за что на свете не принимать горя близко к сердцу — такое состояние может быть достигнуто только ценой полной отрешенности от всего, а это исключает и возможность ощущения счастья.

Счастье — феномен изначально парадоксальный. Оно может быть связано с добродетелью, на чем настаивали античные мудрецы. Но может быть сопряжено и с ненавистью, исступленной злобой. Н. А. Бердяев писал о двух весьма интересных антропологических персонажах — гении и святом. Так вот аскет, как выясняется, может испытывать счастье, отрекаясь от удовольствий, благополучия и комфорта. С этой точки зрения возникает вопрос: можно ли измерить счастье, ориентируясь на потенциал человеческого развития?

Миллионы людей на земле считают себя счастливыми, абсолютно игнорируя всякие варианты «духовной навигации».

Злободневность проведенного исследования обусловлена, прежде всего, осмыслением трагической истории XX века. В этом ряду феномен страдания вызвал особый интерес. XX век принес человечеству неисчислимые беды и злоключения. На повестку дня встал вопрос выживания в условиях едва ли не тотальной катастрофы, неисчислимых лишений. Все это постоянно возвращает философскую мысль к рассмотрению феноменологии страдания.

Опыт двух мировых войн, чудовищная практика тоталитарных режимов, разгул терроризма, манифестации невероятной жестокости, череда чрезвычайных ситуаций, безусловно, актуализировала тематику страдания. Возникла потребность в методологическом, гносеологическом, категориальном истолковании этого феномена.

Актуальность темы

обусловлена тем, что в мире множится зло и страдание. Оно, страдание, становится наглядным, разнообразным, многоликим. Без понимания страдания трудно выстроить антропологическую теорию.

Страдание оказывается важной составляющей человеческой жизни. Оно многолико. Вот Гамлет перечисляет то, что может повергнуть человека в состояние уныния: «.неправда угнетателей, вельмож заносчивость, отринутое чувство, нескорый суд, а, более всего, насмешки недостойных над достойными». Причин страдания гораздо больше. Терзания ревности, комплекс неполноценности, одиночество, предательство, боль, мучения, неудовлетворенность, ожидание смерти. Но как относиться к страданию? Можно направить все силы на преодоление мучений и терзаний, на достижение комфорта, избавление от разного рода неприятных переживаний и невзгод.

Но есть и иной путь. Представители психоанализа поддерживают точку зрения, разделяемую также противниками гедонистической этики, что субъективное переживание удовольствия само по себе обманчиво и потому непригодно в качестве критерия оценки. Проникновение психоанализа в природу мазохистских побуждений подтверждает справедливость антигедонистической позиции. Все мазохистские желания могут описываться как неудержимое стремление к тому, что наносит вред личности в целом. Наиболее яркой формой является мазохистское желание физической боли и последующее переживание удовольствия от нее.

Примером может служить мазохистское желание боли в процессе сексуального контакта, до желания психического ущемления, униженности, в желании отдаться на милость другогокак правило, это желание не осознается, но рационализируется с терминах лояльности, любви, самоотречения или следования законам природы, подчиненности судьбе или любой другой внешней силе. Психоанализу удалось вскрыть глубину подавления мазохистских стремлений и показать, как ловко они могут скрываться под маской внешне позитивной рациональности.

Но мазохистские желания могут лишь отчасти служить примером неосознаваемых желаний, объективно наносящих вред человекулюбые неврозы вообще можно понимать как результат неосознаваемых стремлений, которые в конечном счете вредны для человека и препятствуют его нормальному развитию. Стремиться и страстно желать того, что вредно, пагубно для человека, — в этом заключается самая суть психического заболевания. Тем самым любой вид невроза подтверждает тот факт, что удовольствие может находиться в противоречии с истинными интересами человека.

Удовольствие, возникающее из удовлетворения различных невротических потребностей, может быть, хотя и необязательно, неосознаваемым. Так, мазохистские извращения могут служить примером вполне осознаваемого ожидания и переживания удовольствия от удовлетворения невротических побуждений. Человек с садистическим и наклонностями получает удовлетворение от того, что унижает других, скряга получает удовольствия от накопления денег — в обоих случаях чувство удовольствия, получаемое от удовлетворения своих страстей, равно может осознаваться и не осознаваться. Осознаваемо удовольствие или нет, или оно вообще подавляется, зависит от двух факторов: от степени сопротивления препятствующих осуществлению эти иррациональных стремлений сил, которыми обладает человек, и от степени свободы общественных нравов: либо допускающих возможность получения подобных удовольствий, либо считающих их непозволительными и антиобщественными.

Подавление удовольствия можно понимать в двух разных смыслах. Более слабая и наиболее распространенная форма подавления та, в которой удовольствие осознается, но ассоциируется не с ее настоящим источником — иррациональной страстью, а скорее с ее рациональным выражением. К примеру, скряга может думать, что получает удовольствие от предусмотрительной заботы о своем семействесадист может считать источником своего удовольствия чувство нравственного негодования. При более жестком типе подавление удовольствия вообще не осознается. Многие садисты склонны искренне отрицать, что вид униженных людей вызывает у них чувство удовольствия. Но анализ их сновидений и свободных ассоциаций разоблачает наличие у них неосознаваемых удовольствий.

Боль и несчастье также могут не осознаваться, а подавление может принимать те же формы, что и формы подавления удовольствия. Человек может чувствовать себя несчастным в силу того, что не достиг ожидаемого успеха, или из-за ухудшения состояния здоровья, или вообще из-за каких-нибудь внешних обстоятельств. Однако глубинной причиной его неудовлетворенности могут быть недостаток продуктивности, пустота жизни, неспособность любить или какой-нибудь иной внутренний порок, делающий его несчастным. Он, так сказать, рационализирует свое несчастье, так что не чувствует связи его с его подлинной причиной. И опять-таки: более основательное подавление чувства несчастливости имеет место там, где оно вообще не осознается. Человек считает, что он вполне счастлив, хотя на самом деле он и неудовлетворен, и несчастен.

Концепция бессознательного переживания счастья или несчастья встречает серьезное возражение, которое состоит в том, что человек счастлив или несчастлив тогда, когда осознает себя таковым, и аналогично: человек не испытывает удовольствия или страдания, если он не знает этого. Этот аргумент имеет больше, чем просто теоретическое значение. Он чрезвычайно важен в социальном и этическом отношениях. Если рабы не осознают своей причиняющей страдания участи, то как может кто-то со стороны протестовать против рабства во имя счастья человечества? Если современный человек счастлив настолько, насколько выдает себя за такового, то не доказывает ли это, что мы построили лучший из возможных миров? Разве иллюзия счастья недостаточна или, иначе, разве «иллюзия счастья» не является внутренне противоречивым понятием?

Эти возражения игнорируют тот факт, что счастье, как и несчастье, -гораздо больше, чем просто состояние сознания. Фактически счастье и несчастье являются выражением состояния целостного организма, полноты личности. Счастье связано с возрастанием жизнеспособности, глубиной чувство и мышления, а также с большей продуктивностьюнесчастье же связано с недостаточным раскрытием этих способностей и недостаточной полнотой деятельности. И счастье, и несчастье являются столь глубоким состоянием всей нашей личности, что чисто телесные проявления свидетельствуют об этом состоянии больше, чем осознаваемые нами ощущения их. Расстроенное лицо, выражение безразличия, апатии, утомленный вид или какие-нибудь физические недомогания — головная боль или даже более серьезные формы заболевания — часто свидетельствуют о несчастье, равно как и наоборот — хорошее самочувствие может восприниматься как «симптом» счастья.

Безусловно, тело гораздо труднее обмануть относительно нашего истинного состояния, чем сознание, так что не исключено, что найдется кто-нибудь, мечтающий, что когда-нибудь в будущем наличие или степень счастья можно будет распознавать по анализу происходящих в теле химических процессов. Аналогично счастье и несчастье оказывают воздействие и на состояние наших умственной и эмоциональной сфер. Острота ума и интенсивность чувств зависят от этого. Несчастье ослабляет или даже парализует наши психические функции. Счастье же, напротив, способствует полноте их осуществления. Субъективное чувство счастья, если оно не элемент состояния личности, — не более чем иллюзорная мысль о чувстве и не имеет ничего общего с подлинным счастьем.

Страдание, как это очевидно, выступает противовесом наслаждения, радости, удовлетворения, комфорта, счастья и блаженства. Лики страдания многообразны — от обычный повседневной боли, до тонких духовных состояний, инициированных несовершенством человеческой природы, вероломными ударами судьбы. Страдания могут носить кратковременный характер. Было мучительно больно, но удалось справиться с обидой, несправедливостью, депрессией. Но порой мучения оказываются продолжительными, окрашивают едва ли не всю жизнь. Человек страдает и не видит конца этим терзаниям. Но и здесь есть развилка. Один борется за удачу безнадежного дела, другой впадает в ступор. Такой человек как можно глубже уходит в свои страдания, и они окрашивают повседневность и весь мир человека, все аспекты его бытия. Б этом случае человек способен уйти в одиночество или, наоборот, предъявить свои мучения всеми миру, потребовать от него сочувствия, настроить его на свой тоскливый камертон.

Сострадание на самом деле скрепляет социальные отношения. Писатель Анатолий Приставкин несколько лет руководил комиссией по помилованию преступников. Потом комиссию ликвидировали. Понятно, вор должен сидеть в тюрьме, а убийцу следует заточить или расстрелять. Андрей Дементьев написал жгучие строчки: «нелюдь не имеет права жить на земле». И все правильно, потому что подсказано злобой дня. Только Пристав кип, оставшись не у дел, задается вопросом: отчего исчезло у нас то самое сострадание, которое всегда отличало русскую культуру? Среднестатистический англичанин, чьи, казалось бы, недавние, предки казнили голодных детей за украденные булки, вряд ли мог понять, почему сердобольные русские крестьяне потчевали чем Бог послал по арестантским трактам закоренелых преступников. Каторжникам несли еду, а за убийц молились. Не понять европейцу, отчего на Руси издревле почитались юродивые.

Почему же теперь наше общество в целом стало более жестоким? Как случилось, что в нынешней безжалостной и технологичной среде, каждый усвоил простой урок: «курицу есть одному веселее»? Бот и приспели стихотворные строчки: «Какое злобное лицо у прежде доброго народа!» (Николай Зиновьев). Где бескорыстная дрркба, предпринимательская взаимопомощь, «милость к падшим», социальная солидарность, корпоративный этос?

Куда делось в нашей стране поразительное переживание общей судьбы? Отчего народ атомизирован? Почему распались элементарные социальные связи, разрушились общественные скрепы? Как случилось, что отныне каждый выживает в одиночку, изолированно, не рассчитывая на других, утратив чувство локтя? Может быть, это и есть торжество принципов свободы и индивидуализма? В этом случае мы пожинаем плоды многовековой либеральной тенденции. Тогда что сулит в перспективе этот социологический факт?

Но фиксация на страданиях может разрывать социальные связи, разъединять людей, поскольку большая часть из них не склонна выражать сочувствие. Страдания, если рассматривать их в логическом завершении, близки к смерти. Тот, кто мучается, теряет вкус к жизни, поневоле ждет освобождения от страданий даже через смерть. Страдания — путеводная нить в небытие. Но они же связаны с жизнью глубинными нитями. Сказано поэтом: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.» (А.С. Пушкин). Невозможно прожить жизнь без мучений и терзаний. Ее полнокровие ощущается именно в минуты скорби, страдания. Они органично входят в существо жизни.

Различны и истоки страданий. Прежде всего, это физическая боль. Жизнь не складывается безболезненно и ровно. Человек страдает от недугов и болезней. К старости их становится все больше, горечь нарастает. Но и социальная жизнь индивида полна приключений. Карьера человека, его жизненная судьба полна неожиданностей. Личность ищет смысла жизни и не может его отыскать. Индивид страдает от тоски и безнадежности. «Цели нет передо мной, в сердце пусто, хладен ум и томит меня тоскою однозвучный жизни шум» (А.С. Пушкин). У каждого человека после его ухода остаются нереализованными планы. М. Шелер по преданию умер за письменным столом, а в рукописи новое предложение начиналось со слова «однако». Горько остановить размах мысли. Упущенные возможности томят, рождают разочарование.

Многие страдания вырастают из ансамбля человеческих отношений. Здесь и муки неразделенной любви, и искушения ревности, и разочарования в друзьях и привкус предательства со стороны близких и диктат тиранов, руководителей, стремящихся свести на нет личность. «Любви, надежды, тихой славы недолго нежил пас обман.». А ощущение полного одиночества, пустота окружающего мира, утрата роскоши человеческого общения, жестокость разъединенности. Но и внутренний мир человека посылает страдания. Полон коллизий субъективный мир человека. «Не бывает страданий во множественном числе, как не бывает смерти во множественном числе — только в единственном», — говорит Мераб Мамардашвили из статьи, (Яковлева Е. Он платил за право быть собой // Известия, 2000. — 08.09.2000, С. 12).

Это и трудности познания мира, поиски слова писателем, истины — ученым, веры — верующим. Это и вечное противостояние темным силам собственной души («тени» по Юнгу), постоянные соблазны и искушения. А совесть «когтистый зверь»? Мучительные роптания души. Формы страданий бесконечно разнообразны, начиная от очищающей печали — «печаль моя светла» — до ощущения трагической безысходности жизни.

И все-таки едва ли не все философы приходили к убеждению, что страдание — это норма жизни, естественное состояние души, неотъемлемая грань человеческой жизни. Значит, страдания желательны? Выходит, нужно устремляться к ним, искать испытаний на прочность? Тут, разумеется, важна мера. Страдания неизбывны, но стоит ли множить их умышленно? Но это вовсе не означает, что все люди хотели бы избавиться от своих страданий. Многие люди берегут свои страдания, лелеют их, живут с ними в обнимку. Порой эта страсть захватывает людей. Но и те, кто не страдает, жалеют мучеников, страдальцев. Но и мученики хотят обрести ореол, вызвать восхищение, одобрение. В этом нередко проступает их гордыня.

Сколь бы ни были болезненны страдания, они играют положительную роль в нашей жизни. Тот, кто страдал, обогатил свой внутренний мир. Наслаждение и радость оттеняются страданием. Без него и удовольствие было бы неполным, неглубоким. Победа слаще после поражений, любовь — после ожиданий и разочарований. Страдания оказываются важнейшим ориентиром нашей жизни и выстроенных нами человеческих отношений.

Объектом исследования является философское постижение страдания как феномена.

Предметом исследования служит разностороннее рассмотрение этого феномена в трудах Н. А. Бердяева.

Цель диссертационного исследования состоит в том, чтобы раскрыть концептуальный смысл страдания в философском творчестве Н. А. Бердяева.

Задачи исследования заключаются в том, чтобы:

— показать место философского толкования страдания в трудах Н. А. Бердяева в контексте истории мировой философской мысли;

— выявить неразрывную связь между пониманием страдания в творчестве Н. А. Бердяева и других русских философов;

— реконструировать образ человека в персоналистической философии Н. А. Бердяева;

— обозначить вклад Н. А. Бердяева в современную философскую антропологию;

— раскрыть общие тенденции, способные дать возможность для дальнейшей разработки феномена страдания;

— проанализировать роль философии в преодолении страдания.

Степень разработанности темы.

За последние годы многие философы, Р. Г. Апресян М.Б. Бабалаева, B.C. Барулин, И. С. Вдовина, В. Д. Губин, П. С. Гуревич, Я. В. Парусимова, В. А. Подорога, В. М. Розин и другие обратились к анализу целого спектра человеческих экзистенциалов. В этом ряду феномен страдания вызвал особый интерес. XX век принес человечеству неисчислимые беды и злоключения. На повестку дня встал вопрос выживания в условиях едва ли не тотальной катастрофы, неисчислимых лишений. Все это постоянно возвращает философскую мысль к рассмотрению феноменологии страдания. Н. А. Бердяеву принадлежит чрезвычайно продуктивная попытка связать данное эмоциональное состояние человека, которое порождается трудностями, превышающими его физические, душевные и духовные возможности, с развернутой философско-антропологической концепцией.

Касаясь темы предопределения личности, B.C. Библер писал: <^Для античности — это точки «акме», когда вся моя жизнь сосредоточивается в мгновение «средины бытия» — героического акта. В момент «акме» все мое прошлое и будущее — впрочем, не только мое, но — космическое — собирается в точку настоящего. Это — точки, в которых я оказываюсь ответственным за космический рок — в его бесконечно-давней завязке и в его — отодвинутой в далекое будущее — развязке, освобождении. Эти точки сопряжения рока и свободы поступка с наибольшей силой воплощены в моменты катарсиса, в предельной слиянии эстетической и нравственной составляющей." (Библер B.C. От наукоучения — к логике культуры. /ва философских введения в двадцать первый век. М., 1991, С. 329).

B.C. Библер сближает две, казалось бы, совершенно полярных темы — героика и страдание. Он показывает, что живой смысл душевной и духовной жизни средневекового индивида — это сопоставление предустановленного возмездия, чреватого страданием, со свободной волей человека. Этот живой, «экзистенциальный» (как сказали бы в XX веке) смысл трагедии рока наиболее остро выражен в «Исповеди Августина».

В работе И. В. Сидоренко «Антропология счастья» (М., 2006) отмечается, что Россия, занимающая среднемировой уровень по индексу развития человеческого потенциала, находится на предпоследнем месте по уровню счастья. Во-первых, сомнительно, что счастье можно измерить «уровнями». Во-вторых, вряд ли счастье россиян зависит от теоретической проработанности проблемы. В-третьих, как показывают многочисленные исследования, счастье не тождественно материальным благам.

Когда был проведен опрос в разных странах мира, то оказалось, что ощущение счастья более распространено в тех из них, где недостаточно высок уровень потребления. И напротив, так называемые развитые народы чаще демонстрировали печаль, меланхолию и неудовлетворенность cbopim положением. Об этом, в частности, хорошо писал А. де Токвиль в работе «Демократия в Америке» (Алексис де Токвиль. Демократия в Америке. М., 1992). Известны, например, «шведский синдром» (наибольшее количество самоубийств в наиболее благополучной стране Швеции) и жизнерадостность непальцев, жителей беднейшей страны.

Тема духовности даёт возможность приблизиться к пониманию и обретению человеком самого себя, иначе увидеть знакомый ему мир, -отмечает в своей кандидатской диссертации «Страдание как философская категория» Я. Н. Парусимова (М., 2003). Она показывает, что духовность можно рассматривать как результат приобщения личности к общечеловеческим ценностям, духовной культуре. Можно посмотреть на духовность и как на способность к переживанию духовных состояний. Способность к состраданию, к переживанию открывает новые творческие потенции и организует духовную жизнь. Ведь подлинная духовность, в действиях человека определяется его способностями страдать и сострадать. В связи с этим, по мнению Я. Н. Парусимовой, возникает необходимость выработать онтологические, гносеологические, аксиологические и методологические принципы анализа страдания, поскольку до настоящего времени отсутствует целостное осмысление данной категории.

М.В. Бабалаева в обосновании философского смысла страдания обратилась к наследию В. Франкла. В ее работе дана характеристика страдания как экзистенциальной составляющей жизни. Страдание в ее диссертации получило оценку благородного нравственного состояния устремленности к самосовершенствованию, к взращиванию высоких личностных качеств. Внутренние терзания, согласно данному исследованию, вызывают плодотворное духовное и мыслительное напряжение, уберегают человека от апатии и духовной стагнации. На основе работ В. Франкла М. В. Бабалаева раскрыла глубинный катарсический эффект страдания, который обнаруживается в предельных ситуациях на грани бытия и смерти.

B.C. Барулин в ряде своих книг отмечает значимость страдания в жизни людей, многообразие страданий, связь данного состояния с антропологической концепцией в целом (Барулин B.C. Российский человек в XX веке. Потери и обретения себя. Санкт-Петербург, 2000 и др.). П. С. Гуревич в учебном пособии «Философия для психологов» дает развернутую характеристику данного экзистенциала, показывает его роль в жизни человека и воспроизводит очерк историко-философского постижения страдания (см. Гуревич П. С. Философия для психологов. М., 2007, Гуревич П. С. Философская антропология. М., 2008).

Научная новизна диссертации заключается в том, что автор: впервые в отечественной философии анализирует тему страдания в философском наследии Н. А. Бердяевараскрывает место этого истолкования в историко-философском контексте, обосновывая идею о том, что никто из европейских философов не ставил проблему страдания в связь с целостным учением о человеке. Эта заслуга принадлежит Н. А. Бердяевувыявляет специфику этой концепции страдания, которая обнаруживается в том, что у русского философа нет абсолютной демаркации между страданием и гедонизмом. Н. А. Бердяев показывает, что страдание может стать источником «гедонизма наизнанку» Ни удовольствие, ни страдание не являются целью жизникритически оценивает позицию Н. А. Бердяева, связанную с чисто религиозной трактовкой страдания, не выявляющую в полной мере катарсическую сущность данного феноменаобосновывает идею о том, что страдание выступает в качестве важнейшего аспекта духовного бытия человекадоказывает особую связь страдания, как выражения трагического опыта человечества.

Положения, выносимые на защиту:

1. Согласно Бердяеву, нельзя организовать человеческое счастье, нельзя рационально-технически победить тяготеющий над человеком рок, трагические противоречия жизни, смерти, уничтожить тайну. Вся проблематика человека, стоящего над вечностью, перед конфликтом личности с миром объективным, отчуждается во внешнюю сферу устроения социальной жизни. Во избежание недоразумений нужно сказать: несчастья и страдания человека, связанные с чудовищным социальным неравенством, с горькой нуждой и рабством человека, могут и должны быть преодолены и устранены.

2. Согласно Бердяеву, страдание — это глубинное антропологическое состояние человека. В отличие от счастья, страдание постоянно преследует человека, принуждая его к преодолению препятствий, жизненных неудач. В страдании происходит радикальное преображение человека. Переживая страдания, человек способен обнаружить величие духа. Анализируется философская традиция, посвященная истолкованию страдания.

3. Как показывает Бердяев, страдание выступает противовесом наслаждения, радости, удовлетворения, комфорта, счастья и блаженства. Лики страдания многообразны — от обычный повседневной боли, до тонких духовных состояний, инициированных несовершенством человеческой природы, вероломными ударами судьбы. Страдания могут носить кратковременный характер: было мучительно больно, но удалось справиться с обидой, несправедливостью, депрессией. Но порой мучения оказываются продолжительными, окрашивают едва ли не всю жизнь. Человек страдает и не видит конца этим терзаниям. Но и здесь есть развилка. Один борется за удачу безнадежного дела, другой впадает в ступор. Такой человек как можно глубже уходит в свои страдания, и они окрашивают повседневность и весь мир человека, все аспекты его бытия. Б этом случае человек способен уйти в одиночество или, наоборот, предъявить свои мучения всеми миру, потребовать от него сочувствия, настроить его на свой тоскливый камертон.

4. По мнению Бердяева, фиксация на страданиях может разрывать социальные связи, разъединять людей, поскольку большая часть из них не склонна выражать сочувствие. Страдания, если рассматривать их в логическом завершении, близки к смерти. Тот, кто мучается, теряет вкус к жизни, поневоле ждет освобождения от страданий даже через смерть. Страдания — путеводная нить в небытие. Но они же связаны с жизнью глубинными нитями. А. С. Пушкин сказал: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.». Невозможно прожить жизнь без мучений и терзаний. Ее полнокровие ощущается именно в минуты скорби, страдания. Они органично входят в существо жизни.

5. Формы страданий бесконечно разнообразны, начиная с очищающей печали — «печаль моя светла» — и кончая ощущением трагической безысходности жизни. И все-таки едва ли не все философы приходили к убеждению, что страдание — это норма жизни, естественное состояние души, неотъемлемая грань человеческой жизни. В диссертации подчеркивается, что в ряде жизненных ситуаций страдание выражает внутренний мир человека, спектр эмоциональных переживаний.

6. Бердяев убедительно показывал, что сколь бы ни были болезненны страдания, они играют положительную роль в нашей жизни. Тот, кто страдал, обогатил свой внутренний мир. Наслаждение и радость оттеняются страданием. Без него и удовольствие было бы неполным, неглубоким. Победа слаще после поражений, любовь — после ожиданий и разочарований. Страдания оказываются важнейшим ориентиром нашей жизни и выстроенных нами человеческих отношений.

7. Огромную роль в преодолении страдания играет философия. Эпикур подчеркивал, что пусты слова того философа, которыми не врачуется никакое страдание человека. Так рождается идея софотерапии, то есть лечения страдания философией как мудростью. Н. А. Бердяев ссылается на Эпикура. Однако эта идея может быть сегодня более развернутой, конкретной. Ф. М. Достоевский говорил, что утешить одну человеческую душу важнее, чем написать роман. Следовательно, врачевание страдания, ставшего сегодня, многоликим, это одна из задач современной философии. Мысли Н. А. Бердяева о задаче философии как своеобразной терапии получили в диссертации определенную аранжировку.

Теоретическое и практическое значение исследования.

Теоретические выводы, полученные в ходе диссертационного исследования могут быть использованы в качестве методологического инструментария анализа страдания, структур духовности, а также могут быть полезны в процессе дальнейшей разработки понятийно-категориального аппарата философии.

Материалы диссертации могут найти применение в разработке комплексных программ духовного развития человека, в теории творчествамогут быть использованы в лекциях и на семинарских занятиях по курсу общей философиив соответствующих спецкурсах по проблемам онтологии и теории познания.

Апробация работы. Материалы исследования докладывались и обсуждались на V Международной научной конференции «Высшее образование для XXI века» (Москва, 13−15 ноября 2008 г.).

Струюура и объем работы. Диссертационное исследование состоит из введения, трех глав, заключения и списка литературы в количестве 200 наименований).

Заключение

.

Феномен страдания издавна привлекал внимание философов. Начиная с античности и до наших дней эта тема оказывается, безусловно, актуальной и значимой. Несмотря на множество версий, которые составляют феноменологию страдания, данная проблема не представляется окончательно изученной. Бот почему в истории философии мы видим живую летопись преемственности, когда страдание осмысливается как в рамках конкретной эпохи, так и становится темой универсальной, общечеловеческой.

Тема страдания в творчестве Н. А. Бердяева содержит в себе глубочайший антропологический смысл. Русский философ исходил из того, что проблема человека является центральной для сознания современной эпохи. Впервые в истории человечества она стала трагической, подверглась опасности со всех сторон. Переживая агонию, человек хочет знать, кто он, откуда он пришел, куда идет и к чему предназначен. При этом Н. А. Бердяев исходил из того, что человек представляет собой разрыв в природном мире и он необъясним из природного мира.

Загадка человека ставит не только проблему антропологической философии, но и проблему антропологизма или антропоцентризма всякой философии. Философия антропоцентрична, но сам человек не антропоцентричен. Н. А. Бердяев считал это основной истиной экзистенциальной философии. Он полагал, что лишь в человеческом существовании и через человеческое существование возможно познание бытия.

Н.А. Бердяев считал, что проблема человека может быть целостно представлена и решена лишь в свете идеи богочеловечества. Однако русский философ пытался соединить чисто христианскую трактовку страдания с традицией внерелигиозной трактовки этого феномена. Поэтому он отмечал, что гуманистическая антропология, признавшая человека существом самодостаточным, была естественной реакцией против подавленности человека в традиционном христианском сознании. Человек был унижен, как существо греховное. Отсюда складывалось впечатление, будто человек вообще существо ничтожное. Не только из греховности человека, но и из самого факта его тв арности выводили подавленное и унизительное самосознание человека.

В истолковании Н. А. Бердяева человек есть существо, способное возвыситься над собой. Именно в творчестве человек преодолевает самого себя. Так, в экспертизе Н. А. Бердяева страдание оказалось проблемой, которая вызвала интерес к широкой антропологической проблематике — теме героизма, трагизма, превозможения человека. Концепция Н. А. Бердяева — пример последовательно продуманной философско-антропологической мысли.