Новый рационализм (г. Башляр)

Французский философ, эстетик, исследователь психологии художественного творчества, основоположник нового рационализма Гастон Башляр (1884—1962) считает, что критическое отношение к науке, научной методологии сегодня — это знамение времени. Критика науки исходит из того, что наука — дело человека и что понять науку — значит понять человека.

По мнению Башляра, К. Маркс в свое время правильно отмечал, что разум не всегда существовал в разумной форме. Одним из первых с критикой схоластического разума выступил Ф. Бэкон; он требовал проверять в опыте все, что претендует на истинность: истина — дочь времени, а не авторитета. И. Кант предложил более радикальный путь — путь критики самого разума, взятого в чистом виде, независимо от опыта. Да, заявлял Кант, всякое знание начинается с опыта, но не ограничивается им; часть наших знаний имеет доопытный, априорный характер, к тому же, эмпирическое знание единично, а потому, в сущности, случайно; априорное же знание всеобще и необходимо. Априоризм Канта принципиально отличается от учения Р. Декарта о врожденных идеях, отмечает Башляр, ибо, по Канту, доопытны формы знания, содержание же наших знаний целиком поступает из опыта. К тому же доопытные формы знания у Канта не являются врожденными, они имеют свою историю развития. И все-таки, если рассматривать проблему критики науки в историческом аспекте, то очевидно, что это традиция прежде всего французская, отмечает Башляр.

В английской философии господствует традиция эмпиризма, выросшая из философии Дж. Локка, Д. Беркли и в первую очередь Д. Юма. Немецкая философия современности сформировалась под решающим воздействием классической немецкой философии, крупнейшими представителями которой были И. Кант, И. Фихте, Ф. Шеллинг, Г. Гегель. Французские философы опирались прежде всего на М. Монтеня, Б. Паскаля и особенно на Р. Декарта, неистовых критиков науки. Между Первой и Второй мировыми войнами во Франции эту тенденцию особенно ярко выражали А. Бергсон и Л. Бруншвиг.

Анри Бергсон (1859—1941) в конечном счете растворяет объект в субъекте, материальный мир — в сознании. «Мы воспринимаем внешний мир, и это восприятие — правильно или нет — кажется чем-то одновременно существующим и в нас и вне нас: с одной стороны, оно является состоянием сознания, с другой же стороны, — оно поверхностный слой материи, где ощущающий сливается с ощущаемым. Каждому моменту нашей внутренней жизни соответствует, таким образом, момент нашего тела и всей окружающей нас материи, являющийся „одновременным“ первому моменту…» И лишь в слиянии объекта и субъекта можно постичь абсолютное, которое, по мнению Бергсона, представляет собой чистую длительность, порыв, движение, изменение как таковое, освобожденное от материи (т.е. некое сознание). Бергсон считает, что существует два способа постижения реальности: инстинкт и интеллект. Инстинкт присущ насекомым и животным; он исключает анализ, его результат — автоматически безошибочные действия. Инстинкт присущ также и человеку; он проявляется в чувстве симпатии и антипатии к предметам реального мира; на основе инстинкта складываются мораль и религия. Абсолютное, чистую длительность, подчеркивает Бергсон, можно познать только с помощью интуиции, в порыве симпатии, ибо в этом случае мы переносимся внутрь предмета, сливаемся с ним, с тем, что есть в нем невыразимого. Именно гак творится реальность; она — результат творческой революции, непрерывно созидающей новое. В этой связи Бергсон рассматривает искусство как способ интуитивного постижения реальности. Искусство — это непосредственное видение, порождаемое интуицией, свободное от объективной действительности. С помощью интуиции художник «сквозь формы и цвет видит внутреннюю суть вещей». Что касается интеллекта, интеллектуального познания, то оно, по мнению Бергсона, ограничено практическими интересами, выражает наше стремление овладеть вещами, подчинить их себе.

Для философии Леона Бруншвига (1869—1944) характерна тенденция историзма. Сознание, по его мнению, ориентируется не на факт, не на данное, но на то, как процесс развертывается в истории. Сознание предшествует предметам; понятия и теории — эго нс отражение сознанием действительности, а результат деятельности духа, который таким путем приходит к осознанию самого себя. Философия, подчеркивает Бруншвиг, есть не что иное, как самосознание творческой действенности духа в истории человечества. Применительно к проблеме человека Бруншвиг рефлектирует в классических традициях Моитеия и Паскаля. Он не признает никаких благ вне человека или над ним. Критику науки он считает исходным пунктом попытки понять бытие человека и человечества.

Так характеризует прошлое философии Г. Башляр.

В современных условиях, считает Башляр, критика науки должна быть усилена; сегодня нужен новый рационализм. Подобно П. Фейерабенду Башляр отвергает теоретико-методологический догматизм: для научной философии нет ни абсолютного рационализма, ни абсолютного реализма; невозможно, подчеркивает он, исходя из какого-либо одного философского лагеря судить о научном мышлении. Между тем, считает Башляр, история науки демонстрирует нам «альтернативные ритмы» атомизма и энергетизма, реализма и позитивизма. И философия науки также как бы тяготеет к двум крайностям, двум полюсам познания: для философов она есть изучение достаточно общих принципов, для ученых — изучение преимущественно частных результатов. Однако философия науки обедняет себя в результате этих двух противоположных эпистемологических препятствий, ограничивающих всякую мысль — общую и непосредственную. Она оценивается то на уровне априори, то на уровне апостериори, без учета того изменившегося эпистемологического факта, что современная научная мысль проявляет себя постоянно между априори и апостериори, между ценностями экспериментального и рационального характера.

Башляр подчеркивает: наш разум, наша эпистемология должны исходить из более или менее подвижного синтеза разума и опыта; нужно преодолеть неподвижность нашего мышления. Дабы иметь хоть какую-то гарантию единого мнения по той или иной проблеме, необходимо, чтобы мы, по крайней мере априори, не придерживались одного и того же мнения. Два человека, стремящиеся по-настоящему понять друг друга, должны сначала противоречить друг другу. Истина — дочь дискуссии, а не дочь симпатии, отмечает философ. При этом он решительно отвергает агностицизм. Отрицание не должно всецело порывать с первоначально усвоенным знанием; оно должно оставлять возможность для диалектического обобщения. Это обобщение путем отрицания должно включать то, что отрицается: так неевклидова геометрия включает евклидову геометрию; неньютоновская механика включает ньютоновскую механику. Отвергает Башляр также и позитивистский феноменологизм. Разум не имеет права гипертрофировать непосредственный опыт, он должен, напротив, подняться на уровень наиболее богато структурированного опыта. При всех обстоятельствах непосредственное должно уступить дорогу сконструированному. Наука обучается, проверяется, верифицируется на том, что конструирует. Разум должен создавать в себе некую структуру, соответствующую структуре знания. Традиционная доктрина абсолютного и неизменного разума — всего лишь устарелая философия.

Вместе с тем, хотя Башляр и дистанцируется от гипостазированного рационализма, рационализм он защищает. Говорят, отмечает мыслитель, что рационалист всегда повторяет одно и то же, например, что дважды два — четыре, что рационалисты скучные, занудные люди, которых интересуют лишь руководящие принципы познания вроде принципа противоречия, непротиворечивости или тождества — и все! Напротив, подчеркивает Башляр, подлинно рациональная мысль занята отнюдь не повторением, а реконструкцией, организацией. Подлинный рационализм является открытым, развивающимся, прогрессирующим, диалектическим, ведь нет никаких заранее известных великих проблем; великие проблемы рождаются, появляются незаметно, и лишь с течением времени обнаруживаются их важные следствия. Обнаружить проблему, открыть перспективу не так-то просто, для этого необходимо знать культуру прошлого, культуру своего времени, необходимо обладать способностью к синтезу культур.

Ученый не принимает положения, согласно которому цель познания — постижение бытия в форме объекта. Этого мало; целью науки является не столько постижение данности (ответ на вопрос «как? что?»), сколько выявление новых возможностей (в духе принципа «а почему бы и нет»), ибо, как говорил Ф. Ницше, все самое главное рождается вопреки. И эго, отмечает Башляр, справедливо как для мира мышления, гак и для мира деятельности. Всякая новая истина рождается вопреки очевидности, как и всякий новый опыт — вопреки непосредственной очевидности опыта.

В истории науки Башляр выделяет три эпохи. Первая — это преднаучное состояние (начиная с Античности и вплоть до XVIII в.). Вторая эпоха — научная (XVIII—XIX вв.). Третья — современная эпоха — начинается с 1905 г. (т.е. с пересмотра А. Эйнштейном классических понятий длины и одновременности). В преднаучном состоянии нет ни эксперимента, ни теории (в современном ее значении). Донаучное мышление утилитарно; ему присущ некий «первичный эмпиризм» и вместо теории — натурфилософские и мифологические толкования. В научную эпоху в основе представлений о мире лежат эмпиристская индукция Ф. Бекона и положения Р. Декарта о дедуцировании сложных явлений из «простых оснований»; объект в этих случаях выступает как безразличный к познавательной активности субъекта. В современную эпоху мир воспринимается как мир объективированного разума, т. е. мир как творение познающего субъекта, объективация его рациональных схем. «Эпистемологический вектор ведет от рационального к реальному, а никоим образом не наоборот, как учили все философы, начиная от Аристотеля…» Но это — не идеализм, подчеркивает Башляр; это — конструкция разума для исследования и преобразования реальности. В целом историю науки философ рассматривает как историю прогресса некоторого знания: мыслить исторично в рамках научного мышления — значит описывать его от меньшего к большему; если иногда описывают закат некоторой частной теории (например закат картезианской физики), то это означает, что прогресс научной мысли открыл иную ось возрастания степени понимания (например, ньютоновскую физику), которая совершенно позитивно раскрывает некоторую наивность в предшествовавшей науке.

В искусстве же прогресс — это просто миф, считает Башляр. Произведения искусства в некотором роде обладают изначальной завершенностью (то же самое можно сказать и о философских системах). Наскальный рисунок доисторического человека, картина мастера эпохи Возрождения и современные произведения искусства, при создании которых использованы технические средства, меняющие звуковой или цветовой фон, голографическая техника и прочие экзотические приемы не могут размещаться в порядке возрастания степени прогресса и соответственно последовательности исторических эпох, ведь меняются не только материал, орудия, ценностные системы отсчета, но и сам объект. Лишь вообразив довольно абсурдную с точки зрения эстетики ситуацию, при которой мы будем сравнивать изображения буйвола, созданные в разные исторические эпохи, исключительно в плане соответствия оригиналу, мы могли бы говорить о «бесспорном прогрессе». Он, этот прогресс, есть, но к сути предмета искусства и эстетики не относится. Но, разумеется, что касается познавательного процесса, то и в философии, и в эстетике можно зафиксировать прогресс знаний, аналогичный тому, который происходит в опытных науках. И все же, делает вывод Башляр, развитие науки, особенно сегодня, осуществляется не столько континуально, сколько дискретно. «Современные механики: релятивистская, квантовая, волновая есть науки без предков… Атомная бомба, если так можно выразиться, развеяла в прах большую область истории наук, поскольку в мышлении ядерного физика нет более следа фундаментальных понятий традиционного атомизма», пишет Башляр.

Философ отвергает принцип континуальности и применительно к сфере жизни. В этой связи он остро критикует Макса Шслера, который в книге «Место человека в космосе» утверждает, что деятельность человека — всего-навсего продолжение той же линии адаптации, в соответствии с которой развивается и животный мир. «Между умным шимпанзе и Эдисоном, — пишет Шелер, — если рассматривать Эдисона как инженера, существует лишь разница в степени». Подобные идеи философ решительно отвергает как несомненный миф. Да, соглашался Башляр, Эдисон — электрик, но можно ли выдрессировать собаку или шимпанзе, чтобы и они смогли изобрести электрическую лампочку? Не будем заниматься на этот счет психологическими утопиями и мифической педагогикой, а отдадим себе отчет в том, что понятие электричества, конечно, результат опыта, но такой результат, который порывает с теми знаниями, что были приобретены путем непосредственного опыта. Эдисоновское изобретение мыслимо лишь при условии преодоления человеком непрерывности опыта, подчеркивает Башляр. Шелер же игнорирует существенную историчность научного познания; он пренебрегает тем фактом, что феномен Эдисона мог появиться только в определенной точке истории науки. Лишь утопическое отношение к действительности может побудить нас вообразить, что данный феномен мог появиться на целый век раньше. На проблему существенной историчности электротехники необходимо посмотреть и с эпистемологической точки зрения, продолжает философ. Ведь наше понимание электричества основывается на строгих теоретических положениях. Как можно создать всю систему электрического освещения, если мы не осознаем рациональности законов, которые связывают понятия силы тока, напряжения и сопротивления? Иначе говоря, отмечает Башляр, не связаны ли это теоретическое знание и эта рациональность, лежащие в основе современного анализа, именно с той силой априори, на которую указывает сам Шелер как на особую силу, свойственную человеку?

Философ критически дистанцируется от «прагматистов», которые «распыляют» истину, поскольку стремление к познанию связывают с некоей выгодой или пользой, приносимой знаниями. Нет, возражает Башляр, знание ценно само по себе; оно есть фактор жизни. Сегодня человеческое познание, подчеркивает Башляр, подвержено динамике самоопределения. Наука, особенно с начала XX в., находится в состоянии непрерывной эпистемологической революции. Научный дух приносит с собой не только новые ответы, но и новые методы в поисках знаний (по образному выражению Альфреда Уайтхеда, «самое великое изобретение XIX века — это изобретение методов изобретений»). Причем, отмечает ученый, мы сталкиваемся сегодня с удивительной вещыо: наука владеет духом, не порабощая его. Современный научный дух в принципе свободен от всякого догматизма уже в силу того, что он постоянно обновляется. Именно поэтому сфера научной деятельности отныне предстает, должна представать перед нами как открытая сфера. Башляр апеллирует к Г. В. Ф. Гегелю, который в свое время писал в «Феноменологии духа» (1807): «Дух, который знает себя в таком развитии как духа, есть наука». И далее: наука есть в действительности «и царство, которое он (дух) создает в себе, в своей собственной стихии». Современный человек так или иначе входит в мир, созданный научным духом, в мир очеловеченной природы. Сознание бытия фактически умножается сегодня на сознание становления, требующего от нас, чтобы мы всегда были людьми своего времени, утверждает Башляр.

Философ решительно выступает против специализации; она проявлялась уже у Шиллера и Гете, т. е. во времена, когда о специализации и речи быть не могло. В частности, Ф. Шиллер, подобно Ж. Ж. Руссо, считал, что сама культура нанесла человечеству тяжелую рану, приводя благодаря искусству и учености к «расшатанности» внутреннего духа человека. Если греческим государствам-полисам была свойственна органическая жизнь, каждый индивид наслаждался независимой жизнью, а когда наступала необходимость, мог сливаться с целым, то теперь общество уподобляется искусному часовому механизму, в котором из соединения бесконечного множества безжизненных частей возникает в целом механическая жизнь. Теперь оказались разобщенными государство и церковь, законы и нравы; наслаждение отделилось от работы, средство от цели, усилие от награды. Вечно прикованный к отдельному малому обрывку целого, человек сам становится обрывком; слыша вечно однообразный шум колеса, которое он приводит в движение, человек не способен развить гармонию своего существа, и, вместо того чтобы выразить человечность своей природы, он становится лишь отпечатком своего занятия, своей науки. Мертвая буква замещает живой рассудок, и развитая память служит лучшим руководителем, чем гений и чувство, писал Ф. Шиллер^[1].

Безусловно, эти суждения отражают важный момент истины, однако прав и Башляр, суждения и оценки которого весьма резки, но тем не менее справедливы. Так, по его мнению, фобия специализации — это своеобразная мономания философов, которые судят о науке со стороны, не занимаясь ею. Башляр считает, что растущая специализация отнюдь не подрывает культуру. Напротив, она пробуждает к жизни и стимулирует развитие тех идей, которые относятся к самым различным ее областям. Узкий специалист не может не стремиться к знаниям и не обладать широтой мышления, благодаря чему, собственно, он и становится специалистом и что определяет его место в науке. Настоящий специалист не может быть ретроградом. Если в философском мире еще бытуют ошибочные представления относительно научной специализации, то это, по мнению Башляра, связано с тем, что философы не обращают внимания на интегрирующую способность научной мысли. Действительно, в современную эпоху развитие науки возможно только там, где принимаются к сведению и учитываются результаты и выводы других наук. Специализация необходимо дополняется, связывается с комплексным, междисциплинарным подходом. В сущности, междисциплинарный подход в современных условиях становится принципом научной работы вообще.

Комплексный, междисциплинарный подход необходим и для естествознания, и для социальных наук, и особенно для философии как на уровне ее «внутренних» взаимосвязей (например, теории познания и методологии, теории развития и учения о человеке и т. д.), так и на уровне ее «внешних» взаимосвязей (в частности, для теории познания особое значение имеет взаимосвязь с такими отраслями знания, как психология, биология, лингвистика и др.). Усиление работы на стыке наук необходимо, потому что сама социальная действительность и ее развитие приобретают все более комплексный характер. Если прежде коренные изменения концентрировались в какой-либо одной сфере, например производственной (промышленная революция), научной (революция в естествознании на рубеже XIX и XX вв.), культурной (Возрождение, Реформация, Просвещение), то сегодня перемены захватывают всю совокупность социальных, экономических, политических и культурно-духовных отношений и институтов, а также мышление. Именно это взаимодействие между экономикой, политикой и идеологией, между объективными и субъективными факторами, между национальным и интернациональным, между обществом и природой, человеком и техникой объективно требует сотрудничества самих ученых-обществоведов, а также содружества с учеными, работающими в области естественных, технических паук и медицины.

Многие выдающиеся естествоиспытатели отмечали, что философские идеи всегда оказывали и продолжают оказывать достаточно сильное влияние на естествознание. В частности, Макс Борн признавал, что многое, о чем думает физика, предвидела философия: «Мы, физики, благодарны ей за это; ибо то, к чему мы стремимся, — это картина мира, которая не только соответствует опыту, но и удовлетворяет требованиям философской критики. Однако наша картина мира, пожалуй, не подходит ни к одной из известных систем. Она не является ни идеалистической, ни материалистической; ни позитивистской и ни реалистической, ни феноменологической и ни прагматической, ни какой-либо из остальных существующих систем. Она берет от всех систем то, что лучше всего удовлетворяет эмпирическим данным»^[2]. Конечно, здесь можно было бы обвинить Борна в непоследовательности, методологическом эклектицизме и т. п. Но мы этого не будем делать, а подчеркнем другое: естествоиспытатель отвергает позитивистское противопоставление науки и философии, признает влияние, воздействие философии на естествознание.

Башляр полагает, что научная мысль по своей природе устремлена к будущему; она активизирует все интеллектуальные способности человека, именно поэтому одним из важных последствий современной науки является активизация психической деятельности. В этой связи он, философ, критикует А. Бергсона и его сторонников за то, что они слишком подвластны эмпиризму интимной длительности времени, интересуясь потоком переживаемого преимущественно на уровне поверхностных, мимолетных, временных впечатлений, в чем воля и разум фактически не участвуют. Я полагаю, заявляет Башляр, то напряжение мысли, которое возникает в момент рационализации познания, имеет совершенно иное измерение, иную направленность и поэтому должно быть отнесено к более глубокому уровню нашего бытия. Постоянно изменчивая кривая бергсоновской длительности не должна заставить нас забыть о постоянно прямой линии прогностической мысли. Интеллект не пытается ловко вывернуться прежде всего потому, что он стремится к ясности познания.

Бергсон, продолжает Башляр, рассматривает человеческий ум как находящийся в неизменном, первоначальном виде, однако он ошибается: научный дух развивается, это — становящийся дух. Ментальность Homo faber, связанная, как показал Бергсон, с наблюдением твердых тел, сегодня сменилась ментальностью человека, начинающего управлять невидимой и неосязаемой энергией. Если бы перед человеком доэлектрической эпохи поставили какой-либо вопрос, связанный с природой электричества, например, можно ли использовать энергию водопада в Альпах, то такой вопрос был бы ему непонятен, такой вопрос с точки зрения Homo faber абсурден. Чтобы он обрел смысл, надо жить в век электричества и обладать другим типом мышления. Наполеон, когда ему показали идущий по Сене пароход, совершенно равнодушно отнесся к этому факту; он не понял революционного значения — и в научном, и социальном смысле — этого события. Современный научный дух, подчеркивает Башляр, полностью преодолел прежнюю зависимость от повседневного непосредственного опыта. Мир научной мысли сегодня явно возвышается над естественным, природным миром. Современная наука, современное познание — это не регистрация фактов, а своего рода сцепление знаний, определяющее иерархию фактов. Как никогда прежде, сегодня наука — это деятельность. Интергуманизм (т.е. взаимный обмен научными знаниями и человеческим опытом) присущ современной науке и имеет куда более высокую ценность, чем универсализм классического рационализма: интергуманизм, собственно, и есть универсализм, но воплощенный универсализм, т. е. универсализм в действии.

Трудно не разделить суждения Башляра о высоком назначении науки. Все же правы и те мыслители, которые отмечают негативные аспекты социальной жизни, обусловленные развитием науки и техники. Так, М. Борн, рассуждая в своей книге «Моя жизнь и взгляды» о новой социальной и моральной ситуации в мире, возникающей в результате варварского использования оружия массового уничтожения против мирного населения, отмечает, что если с личной точки зрения занятие наукой дало ему удовлетворение и радость, то «в объективном плане наука и ее этика претерпели изменения, которые делают невозможным сохранение старого идеала служения знанию ради него самого, идеала, в который верило мое поколение. Мы верили, что это служение никогда не сможет обернуться злом, поскольку поиск истины есть добро само по себе. Это был прекрасный сон, от которого нас пробудили мировые события»^[3].

Немало специалистов являются действительно «узкими» специалистами, людьми, не способными со знанием дела нравственно судить о чемлибо, выходящем за сферу их «предмета». Опасно воздействие на людей средств массовой информации, которые «штампуют» наши вкусы, ум, интересы, души. Не становимся ли мы запрограммированными машинами, сами того не сознавая? — спрашивал известный советский ученый Н. И. Конрад (1891 — 1970). И сам же отвечал: «Нет, я — оптимист, но не в духе вольтеровского Панглосса. Я помню слова II. Капицы, сказанные им в речи, посвященной памяти Резерфорда: „Хотя мы все надеемся, что у людей хватит ума, чтобы в конечном счете повернуть научно-техническую революцию по правильному пути для счастья человечества, но все же в год смерти Резерфорда безвозвратно ушла та счастливая и свободная научная работа, которой мы так наслаждались в годы нашей молодости. Наука потеряла свою свободу. Она стала производительной силой. Она стала богатой, но она стала пленницей, и часть ее покрывается паранджой. Я не уверен, продолжал бы сейчас Резерфорд по-прежнему шутить и смеяться“». Слова достаточно горькие, отмечает Конрад, но, продолжает он, я вспоминаю также и такие замечательные слова: «Первым и самым важным из прирожденных свойств материи является движение — не только как механическое и математическое движение, но еще больше как стремление, жизненный дух; напряжение или, употребляя выражение Якоба Беме, мука (Qual) материи»^[4]. Да, муки были, есть и будут, но именно им, подчеркивает Конрад, мы и обязаны рождением всего того чудесного, что человечество создало в своей культуре^[5].

Башляр прав, стремясь создать новую теорию познания, соответствующую новому уровню развития науки. Он справедливо отмечает: наука постоянно обновляется. Однако он не нрав, когда идею непрерывного обновления науки противопоставляет идее некоего первичного знания в философии^[6]. Башляр отвергает все философские принципы как метафизические, идеологические; он отвергает и идеализм, и материализм, поскольку они признают некое абсолютное начало, превращают в таком случае знание в копирование абсолюта, что в конечном счете приводит к «иммобилизму мысли». Момент истины в этих суждениях, конечно, есть. Сегодня должно быть преодолено резкое противопоставление рационализма и эмпиризма, субъекта и объекта, материи и идеи… Тем не менее мыслитель, философ должен быть привержен определенным первичным, абсолютным принципам, ценностям и т. п., которые определяют его познавательные и практические устремления. Сухой рационалистический взгляд на мир, к тому же абсолютизированный, гипостазированный взгляд, сводя природу к рациональным формулам, законам, причинам и к другим необходимым соотношениям, рассекая целостность, единство природы и общества, делает их, правда, простыми и понятными, но вместе с тем механическими и мертвыми. Вместо жизни, органической целостности утверждается фатальная, механическая необходимость.

Башляр совершенно обоснованно отвергает подобный подход как в науке, так и в философии. Задача подлинной философии — воплощать и объяснять все то, что присуще жизни. Именно такая философия нужна человеку, нужна науке, в том числе любой конкретной науке. Может быть, отмечал в свое время Ф. Энгельс, некоторые ученые полагают, что им не нужна никакая философия. Это заблуждение, это верный признак того, что они оказались во власти философии самого худшего сорта. Ученый должен сознательно заниматься философией. Только в таком случае он избавится от плена всякого рода схоластических метафизических построений. Без философии он может застопорить свою работу, прийти к неверным выводам и в своей профессиональной деятельности.

И Башляр, несомненно, прав: подлинная философия — не какая-то рациональная система априори, а мышление, которое постоянно открыто для опыта — как повседневного, практического опыта человека, так и опыта научного. Философия — это вечная мысль, ее идеи — действительно вечные идеи, но отнюдь не застывшие, не неизменные; они изменяются, уточняются, развиваются. Если мы хотим, чтобы научный дух стал становящимся духом, если мы хотим, чтобы философия стала творчеством, уходящим в глубины человеческого духа, нужно преодолеть изоляцию и противопоставление философии и науки; они должны развиваться, взаимодействуя и влияя друг на друга. Лишь их взаимодействие и взаимовлияние обеспечат активизацию всех интеллектуальных способностей человека, совершенствование его принципов, ускорят наше продвижение к универсальному и гуманному обществу.

• [1] Шиллер, Ф. Статьи по эстетике. — М., 1935. — С. 213.
• [2] Бори, М. Физика в жизни моего поколения. — М., 1982. — С. 52.
• [3] Борн, М. Моя жизнь и взгляды. — М., 1973. — С. 163.
• [4] Маркс, К. Соч. / К. Маркс, Ф. Энгельс. — Т. 2. С. 142.
• [5] Конрад, II. И. Избранные труды. — М., 1974. — С. 282.
• [6] Примечательно, что здесь его взгляды перекликаются со взглядами Т. Куна, которыйсчитает, что наука, если она хочет развиваться, должна быть «пушистой, чистой, независимой от усилий общества».