Ограниченность системы трех стилей. 
Поиск новых литературных норм

Система «трех штилей» М. В. Ломоносова кодифицировала использование единиц разных языковых уровней в определенных жанрах светской литературы, оставив за пределами литературного языка «презренные» слова. Проблема языкового статуса просторечия, возникшая в связи с нормированием и кодификацией русского литературного языка XVIII в., была обозначена Ломоносовым как одна из актуальных проблем русского языкознания. Живые формы русского языка Ломоносов предлагает разграничивать со стороны их стилистической и функциональной значимости, т. е. просторечие из лексико-стилистической категории постепенно переводится в функционально-стилистическую категорию. Эта позиция отразила путь, по которому шел Ломоносов «в осмыслении роли исторически сложившихся лексических пластов, составляющих литературный язык, и определении направления его эволюции. В отношении просторечия обозначены ступени этого познания: генетическая (противоположение: славенское — русское), функционально-стилистическая (высокое — простое, в дальнейшем: высокое — низкое), различение по разновидностям (письменное книжное — разговорное)»^[1].

Просторечие закрепляется за жанрами «низкого штиля»: притчей, комедией и комической оперой, произведениями сатирического плана, бытовой повестью. Именно с помощью просторечия можно было выразить бытовое, «сниженное» содержание. Причем роль и место просторечия в указанных жанрах литературы различны. Так, в комедии и комической опере просторечные единицы используются как средство речевой характеристики героев и бытовой стилизации жизни народа, в басне и бытовой повести — для создания тональности непринужденного рассказа от лица автора и персонажей, в сатирической поэзии и в ироикомической поэме — для создания иронии, иногда насмешки и издевки.

Просторечные единицы встречаются и в переводной литературе, причем переводчик, употребляя просторечное слово, всегда решает ту или иную творческую задачу. Например: У сего секретаря живет ражий хромоногий баккалаврий, сродственник его (А. Лесаж. «Повесть о хромоногом бесе», 1763) — здесь переводчик сознательно снижает стилистическую тональность книжных слов секретаря, баккалаврий, употребляя рядом с ними просторечные слова ражий, хромоногий, сродственник. Или: Сударка моя! Как я буду рад, естъли тебе угожу и буду твоим другом (П. Мариво. «Жизнь Марианны», 1762) — просторечные единицы сударка, угожу, естъли в сочетании с буду твоим другом придают высказыванию манерность тона и напоминают о формах галантного обращения, входившего в моду в XVIII в.

Употребление же простонародных, «низких» слов было ограничено: они могли использоваться для создания языковых характеристик комических персонажей, рассказчиков или героев в сатирических произведениях.

Таким образом, система «трех штилей» ограничивала использование просторечия в литературном языке жанровыми рамками. Но Ломоносов не сформулировал понятие «стиль жанра». Привязав жанр к «штилям», характеризующимся соотношением книжно-славянских и русских форм речи, он привязал к нему и языковые средства. В результате получился замкнутый круг «стиль — жанр — язык», который исключал взаимодействие книжных и разговорных единиц, а тем более литературных и просторечных единиц.

С одной стороны, выделение трех стилей в русском литературном языке упорядочивало ту стилистическую пестроту, которая была характерна для русского языка Петровской эпохи.

С другой стороны, взаимодействие книжных единиц и просторечия в литературном языке ограничивалось жанровыми рамками. Поэтому очень скоро система «трех штилей» начинает обнаруживать свою узость и несостоятельность. «Ломоносов понимал, что все богатство русского языка не вмещается в границы теории трех стилей, и наметил пути преодоления узости трехчленного изучения речи. Его замечания о формировании функционально-речевых стилей в недрах трех стилей русского литературного языка достаточно ясно говорят о новом подходе исследователя к изучению развивающейся литературной речи»^[2].

Формирование функционально-речевых стилей на базе русского просторечия, а значит и преодоление узости рамок системы трех стилей наглядно демонстрирует литература второй половины XVIII в. В художественных текстах уже можно выделить стилистические особенности речи столичного и провинциального дворянства, чиновничества, купечества, крестьянства, военного люда, церковных служителей и т. д. Использование единиц просторечного характера объединяет все типы русской речи.

Просторечие отсутствует, пожалуй, только в речи образованной части русского общества — столичных дворян и городской интеллигенции. Их речь правильна с точки зрения реализации ее единиц в письменном тексте, грамотна с точки зрения исторически сложившихся норм формои словообразования, словоупотребления, не выходит за пределы установленной литературной стилистической нормы. Если обратиться к драматургии того времени, то эти признаки характеризуют речь Стародума, Правдина, Милона («Недоросль» Д. И. Фонвизина), Чистосердова («Щепетильник» В. И. Лукина), графа Чистосердова («Фомушка, бабушкин внучек» П. А. Кропотова) и др. В речи этих персонажей встречается отвлеченная лексика книжного происхождения (просвещение, презрение, повиновение, обличение, безумство, состояние, рассуждение), сложные слова как примета высокого стиля (любочестие, лицеприятие, благосостояние, благонравие, простосердечие), слова иноязычного происхождения из области науки, культуры, политики (теология, филозофия, контракт, марьяж, вояж). Речь городского, образованного дворянства отличалась использованием славянизированных и западноевропейских по происхождению синтаксических конструкций (Я делал мою должности, Угнетать рабством себе подобных беззаконна, Гораздо честнее быть без вины обойдену, нежели без заслуг пожаловану).

В речи провинциальных дворян встречается достаточно много просторечных единиц — лексических, морфологических, синтаксических. В этом отношении показательна, например, речь Простаковой — грубая, бранная, особенно если она адресована дворовым и крепостным крестьянам [Выди вон, скот; Ну, теперъ-то я дам зорю канальям своим людям; Не говорила ль я тебе, воровская харя, чтоб ты кафтан пустил шире… Скажи, болван, чем ты onравдаешгюя? (Д. И. Фонвизин. «Недоросль»)].

Некоторые писатели второй половины XVIII в., изображая речь крестьян «близко к оригиналу», подчас передавали не только ее лексические и грамматические особенности, но и фонетические, поэтому многие герои окают, йкают, цокают, шепелявят и т. д. […Велел всим частным боярам сказаци, что у него новые есть… новые стани!.. пи товары, а!., голотиреи, привезенные из заморья, из Мемщизны… имена-та некрещеные, так, кормилец, мудрены, что их скоро и не пробаишь. Как, бишь, они зовутся… ляд ведает! так хитро, что голова проць… (В. И. Лукин. «Щепетильник»)].

Иной подход к изображению крестьянской речи у драматурга П. А. Плавилыцикова, когда он сохраняет только одну особенность живой речи — утрату интервокального [j] в речи представителей старшего поколения (приезжат, ведать), которая уже отсутствует в речи молодых [Я лучше век стану ходить без шляпы, чем терпеть такой попрек… на вот, отнеси ее своему отцу и скажи ему, что я не хочу от него ничего; пускай же мое за вами пропадает («Бобыль»)].

Речь крестьян в сочинениях А. Н. Радищева уже иная: в ней отсутствуют диалектно-простонародные единицы, она естественна, проста, ровна [ «Ты, конечно, раскольник, что пашешь по воскресеньяч?» — «Нет, барин, я прямым крестом крещусь, — сказал он [пахарь], показывая мне сложенные три перста. — А Бог милостив, с голоду умирать не велит, когда есть силы и семья» («Путешествие из Петербурга в Москву») ].

Высокий слог характерен для речи персонажей из грамотных крестьян. Например, речь идеального крестьянина, в которой отсутствуют просторечные единицы, неестественна [Воззрите на меня, яко на странника и пришельца, и если сердце ваше ко мне ощутит некую нежную наклонность, то поживем в дружбе, в сем наивеличайшем на земли благоденствии. Если же оно без ощущения пребудет да забвени будем друг друга, ЯКО же нам неродитися (А. Н. Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву»)].

Постепенно в художественной литературе наметился дифференцированный подход к отбору единиц крестьянской речи, что позволяло писателям открывать истинную красоту и богатство народного языка, свободного от диалектизмов и провинциализмов.

К концу XVIII в. уже окончательно сформировался деловой стиль литературного языка. Поэтому художественная литература дает полное представление о речи чиновничества, о канцелярском языке, особенно о его лексико-фразеологических особенностях, демонстрирующих сочетание книжных слов и форм выражения с просторечными. Например:

Впрям: моет, говорят, ведь, руку-де, рука;

А с Уголовною Гражданская палата,

Ей-ей, частехоиъко живет запанибрата;

Не то, при торжестве уже каком ни есть,

Под милостивый вас подвинут манифест.

(В. В. Капнист. «Ябеда»).

В том же XVIII в. начинает складываться своеобразный язык купечества, представляющий собой совокупность специальных слов и выражений просторечного характера, обслуживающих торговые отношения {лавка, барыш, заимодавец, прибыток, убыток, затвор — ‘небольшое торговое помещение', разорился, законтрактовал, положить проценты, отпустить товары, идти в продажу, поставить товар и др.).

Язык военных наиболее полно представлен в комедиях второй половины XVHI в. [сержант, офицеры, полк, гвардии прапорщик, капитан, майор, отставка, в службе записан и др. (П. А. Кропотов. «Фомушка, бабушкин внучек»); военный устав, прогнать спицрутеном, записать в полк, храбрый генерал и др. (Д. И. Фонвизин. «Бригадир»); желаю вашему благородию; к обеду провианту не стало; видел здесь беглый огонь в сутки сряду часа по три и др. (Д. И. Фонвизин. «Недоросль»)].

Церковно-славянские по происхождению единицы, переосмысливаясь в обыденной речи, создавали особый церковно-богословский жаргон. Например, в комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль» бытовая речь бывшего семинариста Кутейкина «пересыпана» старославянизмами (зван бых и придох; посрамихся окаянный; несть вреда в курении табака; житие твое, Еремеевна, яко тьма кромешная и др.).

Зафиксированный в художественной речи XVIII в. и осмеянный писателями щегольский жаргон характеризовался набором общеупотребительных слов, наполненных специфическим содержанием. Например:

Бесподобно, беспримерно. Оба сии слова то ж имели знаменование у предков наших, как и у нынешних щеголих; с тою только разницею, что употребляют их не одинаково, или, лучше сказать, и совсем в противном смысле… В щегольском наречии они часто говорятся в ироническом смысле… Примеры. Бесподобные люди! — Она дурачится по-дедовски и тем бесподобно его терзает; а он так темен в свете, что по сю пору не приметит, что это ничуть не славно и совсем неловко… Беспримерное маханье! Он посадил себе в голову вздор, а у нее вечный в голове беспорядок.

(Из журнала Н. И. Новикова «Живописец»).

Ах, радость! Какая это скука! не поверишь, душа моя, что бы я веселея время проводила.

(В. И. Лукин. «Щепетильник»).

Таким образом, художественная литература XVIII в., где зафиксированы речевые стили почти всех слоев носителей русского языка, наглядно демонстрирует особую роль и особые функции просторечия: оно либо пополняло лексический состав литературного языка, либо, будучи использовано с целью осмеяния или осуждения пороков, расширяло стилистические и художественные возможности литературного языка, преодолевая узость рамок системы трех стилей.

Однако наиболее полно и убедительно ограниченность системы трех стилей продемонстрировали писатели и поэты, которые своей речетворческой деятельностью подготовили базу для новой стилистической системы русского языка, получившей название «новый слог». А. Н. Радищев, Д. И. Фонвизин, Г. Р. Державин и Н. И. Новиков «с разных сторон и в разных направлениях открывают литературе новые средства выражения и новые сокровища живого слова. Они производят сложную перегруппировку языковых элементов. Их творчество не умещается в рамки теории трех стилей. Возникает разрыв между формально-языковыми схемами литературы и между живой семантикой „языка народного, языка общественного, языка российского“, как выражался Радищев»^[3].

Современник и оппонент М. В. Ломоносова, один из самых известных писателей XVIII в. (автор 9 трагедий и 12 комедий), А. П. Сумароков принадлежал к рационалистическому направлению в литературе: только разумное прекрасно, только то морально, что отвечает требованиям разума. Кредо эстетики рационализма наложило отпечаток и на речетворческую деятельность драматурга. Высоко оценивая богатство и красоту русского языка («Язык наш сладок, чист, и пышен, и богат»), Сумароков призывает беречь русский язык от порчи его «худыми» переводчиками, иначе «нашему прекрасному языку будет погибель». Простота, ясность, естественность — вот те принципы, которыми должен руководствоваться писатель: Чувствуй точно, мысли ясно, пой ты просто и согласно («Е. В. Херасковой»);

Александр Петрович Сумароков (1717−1777).

… Ум здравый завсегда гнушается мечты,

Каль нет в иных стихах приличной красоты,

Ни ясности, ни чистоты, —.

Так те стихи лишены красоты И полны пустоты.

(«В. И. Майкову»).

Сумароков объявляет войну высокому слогу. Его цикл «Вздорные оды» — это пародия на ломоносовский высокий слог:

Трава зеленою рукою Покрыла многие места; Заря багряною ногою Выводит новые лета.

(А. П. Сумароков).

Заря багряною рукою От утренних спокойных вод Выводит с солнцем за собою Твоей державы новый год.

(М. В. Ломоносов) Общеупотребительность является для Сумарокова критерием отбора языковых единиц для литературного произведения. Поэтому он категорически выступает против возрождения книжно-славянских норм, которые писатели пытались узаконить в литературном языке в 40—50-е годы XVIII в. в противовес использованию в письменной речи заимствований, особенно из французского языка. «Я общее употребление за устав почитаю», — провозглашает Сумароков, подразумевая под общим употреблением язык дворянской интеллигенции. Он выступает против искусственности «духовного» красноречия, против «многоречия», которое, считает поэт, «свойственно человеческому скудоумию», ибо «природное изъяснение из всех есть лучшее».

Однако Сумароков отвергает смешение языка письменного с языком разговорным: «Для чего же писать так, как мы говорим? Такая вольность будет уже безмерно велика, и наконец, не останется следов древнего языка нашего. Мы отменим старое наречие в разговорах, отменив его в письмах, потом насеем в свой язык чужестранных слов, наконец, вовсе по-русски позабыть можем, что очень жалко, и такого убийства с природным языком ни один народ не делал, хотя уже и так конечным истреблением наш язык угрожает»¹.

Сумароков постоянно пишет о порче русского языка, высмеивая в своих статьях («Об истреблении чужих слов из русского языка», «О правописании», «Челобитная российской Мельпомены», «К типографским наборщикам» и др.), сатирах и комедиях («О французском языке», «Пустая ссора» и др.) салонные жаргоны, пестреющие заимствованиями. Принципы возможного использования заимствований Сумароков формулирует достаточно четко:

• 1) употреблять иностранные слова «без необходимости» есть «порча языка»;
• 2) заимствования из немецкого и французского языков «нам ненадобны», а вот греческие слова «делают ему украшение»;
• 3) старые заимствования следует сохранить в русском языке, не заменяя их новыми заимствованиями («Какая нужда говорить вместо… комната— камера»);
• 4) знание родного языка необходимо для овладения иностранными языками, ибо, «не зная красоты природного языка, можно ли красоты познать чужих языков»^[4] .
• 2

Узость системы трех стилей Сумароков преодолевает включением в текст своих произведений просторечия. Однако следует заметить, что драматург использует только просторечие столичного дворянства. В ответ на желание некоторых литераторов узаконить в литературной речи отдельные формы просторечия низших кругов русского общества (вострый, воспа, вотчина, восьмой и др.) Сумароков пишет: «Все приняли без изъятия вотчина, а вострой говорят только крестьяне и самые низкие люди, да и то не все»¹. Таким образом, Сумароков выступает за использование в литературном языке тех просторечных единиц, которые по каким-либо причинам были освоены литературным языком в предшествующие эпохи, в частности слово вотчина вошло в литературный язык как средство номинации еще в древнерусский период. Сам он включает просторечие и в трагедию [неждаемо нахальство ум расшибло («Дмитрий Самозванец»)], и в сатиру [Мужик и пьет и ест, родился и умрет, господский так же сын, хотя и слаще жрет («О благородстве»)], и в басню [Мы дур и дураков не сеем («Лисица и Статуя»); Напилась, как стерва («Парисов суд»)], и в комедию [Да есть пословица, что гром-am гремит не всегда из небесной тучи, да иногда из навозной кучи («Рогоносец по воображению»)] и т. д.

В произведениях Сумарокова просторечные единицы часто используются в определенной функции:

• 1) как средство речевой характеристики героя: например, речь подьячего изобилует канцеляризмами и архаизмами [Вы этоучнили против государственных прав: понеже выше означенную чару по силе регламента выпить надлежало мне («Приданое обманом»)]; ряды просторечных единиц писатель использует как средство иронии и издевки [А я выпила за здоровье нашева высокосиятелъства чашечку кофию; да штата на животе ворчит, да полно ето ото вчерашнева вечера: я поела жареной плотвы и подлещиков, да ботвиньи обожралася… («Рогоносец по воображению»)]; речь щеголей и щеголих пестрит заимствованиями из французского языка, придающими повествованию манерность [ Ты досаждати мне вздумала и не думаешь ли ты, что я ево люблю? Ето реприманды и апроши!; Инклинация мая к нему, конечно, велика… («Мать совместница дочери»)];
• 2) в качестве изобразительно-выразительного средства в текстах песен [Не грусти, мой свет, мне грустно и самой, что давно я }; Только я с тобой спознался, яш свободу отняла; Гордись своим свирепством, как хочешь завсегда…];
• 3) бытовое просторечие используется для номинации, формируя нейтральную в стилистическом отношении речь [77ox/ie6- ка ущ вкусняй, или вкусняе суп? («Эпистола о русском языке»)];
• 4) в качестве эмоционально-экспрессивного средства [Л бы развелся с нею, да много с нею детей и внучат нажил: а скоро и прав ну — чата будут; да и ее люблю я страстно, и хотя она уже за шестьдесят лет: а когда примахнется, так и двадцатилетнюю женщину за пояс заткнет («Рогоносец по воображению»)].

Посредством использования просторечия в художественном тексте Сумароков в значительной степени демократизировал русский литературный язык, показал его возможности и красоту, стилистическое богатство и многообразие. Он доказал, что русское просторечие может заменить в литературном языке книжно-славянские единицы, а также заимствованные из западноевропейских языков — одним словом, попытался возвести просторечие в ранг единицы литературного языка.

Сын бедных, но благородных родителей, Г. Р. Державин вступал на служебное поприще без знатных покровителей, но за несколько десятилетий прошел путь от солдата до губернатора и министра юстиции. Незаурядный ум, честь, совесть, вера в разум, нравственная чистота — вот идеал, который помог Державину стать одним из известнейших людей России, ее первым Гражданином и Поэтом.

Работая в жанрах высокого слога («На смерть князя Мещерского»,.

«Бог», «Фелица», «Видение Мурзы»,.

«На Счастие», «Властителям и судиям» и др.), Державин постепенно начинает нарушать каноны высокого стиля, включая в свои тексты единицы низкого стиля. Смешение разностилевых языковых единиц изменило характер произведений высокого слога. Их язык становится простым, или Гавриил Романович.

«опрощенным», динамичным и отноДержавин сительно легким. Например: (1743−1816).

Погнал стадами воздух синий,.

Сгустил туманы в облака,.

Даенул, — и облака расселись,.

Пустился дождь и в осту мел.

(«Осень во время осады Очакова"*).

Демократичность языка сочинений Державина подметил Н. В. Гоголь: «Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми…

И смерть, как гостью, ожидает.

Крутя, задумавшись, усы.

Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, каково ожиданье смерти, с таким ничтожным действием, каково крученье усов? Но как через это ощутительней видимость самого мужа, и какое меланхолически-глубокое чувство остается в душе!"^[5]

Соединяя высокое и низкое, архаичное и современное, Державин создает своеобразную систему языковых средств, обеспечивающих выражение комического:

1) для показа личностного иронического отношения к событию, предмету изображения:

Он тянет руку дам к устам:

За честь я чту тянуться с рылом;

И целовать их ручки сам…

• («Привратнику»)
• 2) для передачи не очень важного или шутливого содержания:

Иль, сидя дома, я прокажу,.

Играя в дураки с женой;

То с ней на голубятню лажу,

То в жмурки резвимся порой;

То в свайку с нею веселюся,

То ею в голове ищуся;

То в книгах рыться я люблю,

Мой ум и сердце просвещаю,

Полкапа и Бову читаю;

За Библией, зевая, сплю…

• («Фелица»")
• 4) для подчеркивания особенной черты характера лица или предмета:

Осел останется ослом,

Хотя осыпь его звездами;

Где должно действовать умом,

Он только хлопает ушами…

• («Вельможа»")
• 5) для мнимого уничижения собственного «я» и насмешки над собой:

А я, проспавши до полудни,

Курю табак и кофе пью;

Преобращая в праздник будни,

Кружу в химерах мысль мою:

То плен от персов похищаю,

То стрелы к туркам обращаю;

То, возмечтав, что я султан,

Вселенну устрашаю взглядом;

То вдруг, прельщался нарядом,

Скачу к портному по кафтан…

• («Фелица»")
• 6) для насмешки над высоким слогом, которым передается невысокое содержание:

Седый собор Ареопага,

На истину смотря в очки,

На счет общественного блага Нередко ей давал щелчки…

• («На смерть графини Румянцовой»)
• 7) для изображения «перехода от риторики к жизни»:

Иной вменял мне в преступленье,

Что я посланницей с небес Тебя быть мыслил в восхищенье И лил в восторге токи слез.

И словом: тот хотел арбуза,

А тот соленых огурцов…

(«Видение Мурзы»").

Высокий слог Державин снижает и с помощью грамматических средств просторечного характера. Он широко использует:

• 1) существительные среднего и женского рода с окончанием -ов/-ев в форме множественного числа родительного падежа (Как нет кикнморов явленья; На горды зданиев главы; Одно стихиев дуновенье);
• 2) формы косвенных падежей существительных на -мя без суффикса -енг; они изменяются по падежам как существительные II склонения (В водах и в нламе помышляет: или умрёт, иль победит; Когда от бремя дел случится; Сын время…);
• 3) прилагательные в форме мужского рода на неударное -ой (припас здравой);
• 4) формы деепричастий на -ючи, -а/-я (блистаючи, побеждаючи, являючи, движа, соглася);
• 5) страдательные конструкции с возвратными глаголами (И звезды ею сокрушатся; То ею в голове ищуся; И не пасется стад при них; Марииной рукой прядутся);
• 6) конструкции с формами винительного и родительного падежей существительного при непереходном глаголе (Бежим разврата за мечтами; И общей не уйдет судьбы) и т. д.

«Опрощая» высокий слог сочетанием в одном контексте высокого с низким, Державин не только продемонстрировал ограниченность системы трех стилей, но и внес свой вклад в становление языка реалистической литературы, которое будет завершено в творчестве А. С. Пушкина. «Ломоносов был предтечею Державина, а Державин — отец русских поэтов. Если Пушкин имел сильное влияние на современных ему и явившихся после него поэтов, то Державин имел сильное влияние на Пушкина», — утверждал В. Г. Белинский^[6].

В произведениях А. Н. Радищева органично сочетаются форма и содержание, нормативные и узуальные средства языкового выражения. Творчество этого писателя и публициста оставило заметный след в истории русского литературного языка и показало еще один путь преодоления узких рамок системы трех стилей.

Радищева можно назвать основоположником новой стилевой категории русского языка, которая получит развитие в произведениях поэтов-декабристов, статьях В. Г. Белинского и к середине XIXв. оформится в качестве публицистического стиля русского литературного языка. Стиль «Путешествия из Петербурга в Москву» (1790) объединяет в себе художественно-публицистическое повествование, новый, революционный слог и все ломоносовские «три штиля». Ода «Вольность» (1783) — произведение революционное не только по содержанию, но и по форме (единственное в поэзии XVIII в.).

Актуальное — общественно-политическое, революционное — содержание произведений потребовало от РадиАлександр Николаевич щева новых средств языкового выраРадищев жения. Автор предлагает вниманию (1749−1802).

просвещенной общественности свой взгляд на язык художественных произведений, свой подход к использованию языковых средств. В «Путешествии из Петербурга в Москву» он употребляет старославянскую и церковно-славянскую по происхождению лексику и фразеологию, придавая «старой» лексической единице новое содержание, новый семантический оттенок:

• 1) включает «старую» лексическую единицу в новый для нее контекст, эмоционально окрашенный [Варвар! Не достоин ты носить имя гражданина; Города почувствуют властнодержавную десницу разрушения];
• 2) в тех контекстах, где писатель выражает свое мировоззрение, он использует старославянизмы для того, чтобы обратить внимание читателя на ту или иную проблему [Страшись, помещик жестокосердый, на чем каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение; Вдруг почувствовал я быстрый мраз, протекающий кровь мою… Мне так стало во внутренности моей стыдно, что едва я не заплакал] ;
• 3) старославянские по происхождению единицы употребляет в синтаксических конструкциях западноевропейского типа, при этом старославянизмы утрачивают соотнесенность с архаическим пластом русской лексики, но сохраняют книжный характер, усиливая абстрактную сторону своего лексического значения [Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленно стала; …Я найду кого-либо, кто намерение мое одобрит; Немало увеселительным было для меня зрелищем…];
• 4) книжные единицы старославянского происхождения сочетает в одном контексте с русизмами [ голой наемник, вид прощения, сопутствовавшей сему изречению], просторечием [ Слезы потекли из глаз моих; и в таковом положении почтовые клячи дотащили меня до следующего стана; Окончатъ не мог моея речи, плюнул почти ему в рожу и вышел вон], фольклорными единицами [Прости, мой друг сердечный, прости, мое красное солнушко. Мне, твоей невесте нареченной, не будет больше ни утехи, ни веселья], единицами делового языка [Ныне всемилостивейше царствующая наша мать утвердила прежние указы высочайшим о дворянстве положением, которое было всех степенных наших встревожило, ибо древние роды поставлены в дворянской книге ниже всех].

Представители различных социальных кругов русского общества говорят у Радищева по-разному. В «Путешествии из Петербурга в Москву» высоким слогом изъясняется дворянин [Воззрите на меня, яко на странника и пришельца, и если сердце ваше ко мне ощутит некую нежную наклонность, то поживем в дружбе, в сем наивеличайшем на земли благоденствии]; единицы низкого стиля характеризуют речь крестьянина […Мы шесть раз в неделю ходим на барщину, да под вечер возим оставшее в лесу сто на господский двор, коли погода хороша; а бабы и девки для прогулки ходят по праздникам в лес по грибы да по ягоды]; в речи автора использованы элементы среднего стиля [Зимою ли я ехал или летом, для вас, думаю, равно. Может быть, и зимою и летом. Нередко то бывает с путешественниками: поедут на санях, а возвращаются на телегах. — Летом].

Радищев в своих произведениях сумел так изменить смысловую структуру известных слов, что они сразу же стали востребованными в новых жанрах русской литературы, в разных стилях русского литературного языка. Был найден тот путь формирования пласта общенародной лексики, который искали русские литераторы на протяжении предшествующих десятилетий.

Во-первых, Радищев, освободив церковнославянизмы от религиозно-культового содержания и панегирической окрашенности, придал им новый смысл, отчего они стали востребованы в публицистике. Например, бывшие церковно-славянские единицы всещедрый дарователь, всесильный относятся в его тексте не к Богу, а к звуку [Время, пространство, твердость, образ, цвет, все качества тел, движение, жизнь, все деяния — словом, всё… — и ты, о, всещедрый дарователь, и ты, о, всесильный… — всё преобразуем в малое движение воздуха, и аки некиим волхвованием звук поставлен на место всего сущего, всего возможного, и весь мир заключен в малой частице воздуха, на устах наших зыблющегося («О человеке, о его смертности и бессмертии»)].

Во-вторых, он сделал публицистический стиль экспрессивным и риторичным благодаря использованию экспрессивно и эмоционально окрашенных языковых единиц. К их числу относятся: риторические обращения [О природа, объяв человека в пелены скорби при рождении его, влача его по строгим хребтам боязни, скуки и печали чрез весь его век, дала ты ему в отраду сон («Путешествие из Петербурга в Москву»)], грубая просторечная лексика […Стал он к устерсам как брюхатая баба («Путешествие из Петербурга в Москву»)], пословицы и поговорки, идиомы разговорного характера [Видно, барин… что ты на Анютку нашу приварился. Да уж и девка! Не одному тебе она нос утерла… всем взяла… На нашем яму много смазливых, но пред ней все плюнь. Какая мастерица плясать! Всех за пояс заткнет… («Путешествие из Петербурга в Москву»)], эмоционально окрашенные предложения ["А кто тебе дал власть над ним?" — «Закон». — «Закон? И ты смеешь поносить сие священное имя? Несчастный!..» («Путешествие из Петербурга в Москву»)], вопросительные предложения [Жестокосердый помещик! Посмотри на детей крестьян… Не ты ли родших их в болезни и горести обложил сверх всех полевых работ оброком? («Путешествие из Петербурга в Москву»)], односоставные и неполные предложения [А как пойдет в поле жать… загляденье («Путешествие из Петербурга в Москву»)], изобразительно-выразительные средства художественной речи — афоризмы [Крестьянин в законе мертв-, Блаженство неволи несродно], повторы [Ничто для нас столь обыкновенно, ничто столь просто кажется, как речь наша; но в самом существе ничто столь удивительно есть, столь чудесно, как наша речь («О человеке, о его смертности и бессмертии»)], анафора […Кто намерение мое одобрит; кто ради благой цели не опорочит неудачное изображение мысли; кто состраждет со мною над бедствиями собратий своей; кто в шествии моем меня покрепит… («Путешествие из Петербурга в Москву»)] И Т. д.

Преодолевая стесненность системы трех стилей, Радищев переосмыслил языковые единицы высокого слога, придав им общественно-политическое значение и с их помощью в пределах стиля художественной литературы заложил основы нового стиля русского литературного языка — публицистического.

Автор знаменитых комедий «Бригадир» и «Недоросль» Д. И. Фонвизин окончил Московский университет. Его наставниками были ученики М. В. Ломоносова — поэт и переводчик Н. Н. Поповский, филолог А. А. Барсов, поэт и драматург М. М. Херасков. Увлеченность идеями европейского Просвещения заставила Фонвизина оставить научные занятия и сосредоточиться на переводческой деятельности в Коллегии иностранных дел. Вера в действенность пропаганды просветительских идей, в то, что в России найдутся честные сыны Отечества, которые станут помощниками и опорой просвещенного государя, определила тематику его первых художественных произведений.

Денис Иванович Фонвизин (1744−1792).

Переводческая деятельность Фонвизина сказалась на языке его произведений. По словам В. В. Виноградова, в комедии «Бригадир» (1770) он изображает «национально-языковое расслоение» русского дворянства. Использование языковых единиц разных стилей определяется не жанром и темой повествования, а культурой, образованием, социальным статусом носителя языка. Например, бригадир использует в речи слова из жаргона военных [Я и сам, матушка, не говорю того, чтоб забавно было спорить о такой материи, которая не принадлежит ни до экзерциции, ни до баталий, и ничего такого, что бы…], советник — книжные слова вперемешку с канцеляризмами […Все грешны человецы. Я сам бывал судьею: виноватый, бывало, платит за вину свою, а правый за свою правду; и так в мое время все довольны были: и судья, и истец, и ответчик], Иванушка — жаргон щеголей и щеголих [Пожалуй, говори, что изволишь. Я индиферан во всем том, что надлежит до моего отца и матерьi], бригадирша изъясняется на провинциально-просторечном диалекте [ Конечно, грамматика не надобна. Прежде нежели ее учить станешь, так вить ее еще купить надобно. Заплатишь за нее гривен восемь, а выучишь ли, нет ли — Бог знает], речь Софии и Добролюбова, владеющих литературным языком, перегружена книжными единицами [Если ваша воля согласится с желанием нашим, то я, став женихом ее, почту себя за преблагополучного человека', Если ваше и матушкино желание не препятствуют тому, то я с радостью хочу быть его женой] и т. д.

Дифференциация речи действующих лиц в комедии «Недоросль» (1782) зависит от того, каким героем — положительным или отрицательным — является персонаж пьесы. В речи отрицательных героев (Кутейкин, Цифиркин, Простакова) использован профессиональный жаргон [Да кабы не умудрил и меня владыке, шедши сюда, забрести на перепутье к нашей просвирне, взалках бы, яко же ко вечеру, Дал мне Бог ученичка, боярского сынка. Бьюсь с ним третий год: трех перечесть не умеет], единицы грубого просторечия [А ты, скот, подойди поближе. Не говорила ль я тебе, воровская харя, чтоб ты кафтан пустил шире]. Положительные герои (Правдин, Стародум, Софья), особенно те, которые выражают авторские взгляды, изъясняются литературной речью [ «Вы говорите истину. Прямое достоинство в человеке есть душа…» — «Без нее просвещеннейшая умница — жалкая тварь"', Я получила сейчас радостное известие. Дядюшка, о котором столь долго мы ничего не знали, которого я люблю и почитаю как отца моего, на сих днях в Москву приехал] , используют в речи синтаксические конструкции, характерные для французского языка [Я делал мою должности, Радуюсь, сделав наше знакомство].

Следует заметить, что Фонвизин дифференцирует речь действующих лиц с точки зрения языковой, а не стилевой: речь персонажа меняется в зависимости от принадлежности лица к тому или иному слою социума, от уровня его воспитания, образования, культуры, рода занятий, а не от того, с кем и как оно общается, как реагирует на речь собеседника. Например, в «Недоросле» речь Правдина отвечает нормам литературного языка того времени, но она не меняется стилистически, с кем бы он ни говорил, в каком бы расположении духа ни был, как бы ни оценивал поступки того или иного героя [Правдин — Стародуму: Вы даете чувствовать истинное существо должности дворянина, Софье: Как доле не пойдет, сударыня? Он доучивает часослов; а там, думать надоб но, примутся и за псалтыри, Милону: Мой друг! не спрашивай о том, что столько ей прискорбно… Ты узнаешь от меня…', Простаковой: По крайней мере, сударыня, вы не можете жаловаться на злой его нрав. Он смирен…].

Язык комедий Фонвизина наглядно демонстрирует узость рамок системы трех стилей, за которые вынужден выходить писатель, если он стремится к реалистическому описанию действительности. Для художника конца XVIII — начала XIX в. реализм в изображении действительности состоял в ее описании разными текстами, причем эту «разность» демонстрировал отбор языковых единиц, а не их стилистическая дифференциация.

В «Письмах из Франции» (1777—1778) Фонвизин приспосабливает традиции книжной речи, с одной стороны, к французской манере повествования, а с другой — к русской разговорной речи:

Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать, не зажав носа. Со всем тем привычка от самого младенчества жить в грязи по уши делает, что обоняние французов нимало от того не страждет. Вообще сказать можно, что в рассуждении чистоты перенимать здесь нечего, а в рассуждении благонравия еще меньше. Удостоверят, в сей истине, искал я причины, что привлекает сюда такое множество чужестранцев ?

(«Письма из второго заграничного путешествия»).

В языке произведений Н. И. Новикова формируется новая стилевая категория. Его простой стиль отличается от среднего стиля, выделенного М. В. Ломоносовым, тем, что языковые средства, его обслуживающие, не закрепляются за жанрами литературы. Просветитель, писатель, журналист, редактор и издатель сатирических журналов «Трутень», «Живописец» и «Кошелек», книг по различным отраслям знаний, в жанрах публицистики Новиков начинает формировать единые нормы русского литературного языка. В простом стиле он использует единицы высокого и низкого стилей, тяготевшие к взаимной нейтрализации стилистической окраски. Это позволяет преодолеть ограниченность системы трех стилей.

Основу языка публицистических произведений Новикова составляет живая русская речь. Он считал, что литературный язык необходимо обогащать средствами разговорной речи: «…неоспоримая есть истина, что доколе будут презирать свой отечественный язык в обыкновенном разговоре, дотоле и в письменах не может оный ни до совершенства дойти, ни обогатиться»^[7].

Единицы русского просторечия в публицистике начинают выполнять различные стилистические и художественные функции. Новиков использует просторечие как средство сатиры [Э! кстати, сударыш, сказать ли вам новость? Вить я влюблен в вас до дурачества: вы своими прелестьми так вскружили мне голову, что я не в своей сижу тарелке («К читателю»)], как средство речевой характеристики героя [Нутка, Фалалеюшка, вздумай да взгадай да поди в отставку: полно, друг мой, вить уже послужил: лбом стену не проломишь; а коли не то, так хоть в отпуск приезжай («Письма к Фалалею»)], как средство художественного изображения [У нас в крестьянстве есть пословица: до Бога высоко, а до царя далеко, так мы таки все твоей милости кланяемся.

Николай Иванович Новиков.

(1744−1818).

Неужто у твоей милости каменное сердце, что ты над моим сиротством не сжалишься? («Отписки крестьянские»)].

Просторечные единицы Новиков сочетает с книжными словами и этим создает различные оттенки комического: пародию [Ты, радость беспримерный Автор. По чести говорю, ужесть, как ты славен! Читая твои листы, я бесподобно утешаюсь; как у тебя все славно: слог расстеган, мысли прыгающи («К читателю»)], насмешку [ Трудно было бы сделать правильное заключение о произведении слова болванчик… остается произвесть его от последнего болвана, дурака («К читателю»)], издевку [О великий человек! Ты рассуждаешь премудро, наука твоя беспримерно славна, и ты так учен, что я от тебя падаю; ты вечно посадил себе в голову вздор: как тебе не удивляться («К читателю»)] и т. д.

Особое отношение у Новикова и к использованию заимствований в письменном языке и разговорной речи: «Мы находили, что российский язык никогда не дойдет до совершенства своего, если в письменах не прекратится употребление иностранных слов; но потом сретилось новое препятствие: оное состояло в том, что если в письменах и начнут с крайнею только осторожностию употреблять иностранные речения, а будут отыскивать коренные слова российские и сочинять вновь у нас не имевшихся, по примеру немцев, то и тогда сие утвердиться не может, если не будет такая же строгость наблюдаема и в обыкновенном российском разговоре»^[8]. В этих словах Новикова ясно выражены его взгляды на использование в русском языке заимствований:

• 1) следует четко разграничивать письменный язык и разговорную речь;
• 2) письменный язык и разговорная речь так взаимосвязаны, что не функционируют друг без друга;
• 3) разговорная речь является источником новых средств для обогащения литературного языка;
• 4) литературный язык будет тем совершеннее, чем более он будет соотносить свои законы с разговорной речью;
• 5) использование заимствований в разговорной речи должно регулироваться законами письменного языка.

Очень важно учесть то обстоятельство, «что если Тредиаковский и Сумароков выступали за ориентацию литературного языка на разговорный язык „изрядной компании“, „благородного сословия“, то Новиков выступает за ориентацию литературного языка на „обыкновенный разговор“»^[9].

Таким образом, совершенство литературного языка, его богатство и стилистическое многообразие заключаются в органичной связи письменной формы литературного языка с разговорной русской речью. Употребление в разговоре иностранных слов без меры ведет к «порче» русского языка, но, несмотря на это, нельзя все заимствования заменить единицами родного языка или «сочиненными» словами, т. е. в письменном языке использование иностранных слов должно регулироваться внутренними законами развития литературного языка.

С особым мастерством Новиков пародирует жаргон щеголей и щеголих, кокеток и петиметров (‘франтов'). Высмеивая его, он дает свою оценку манере выражения этого узкого круга представителей русского общества. В обращении «К читателю» («Живописец», 1775) Новиков так представляет речь «щеголихи» (он даже выделил неуместные слова и выражения):

Ты уморил меня: точъ в точь выказал ты дражайшего моего папахи• на. Какой это несносный человек! У жесты, радость, как он неловок выделан: какой грубиян! …С матушкою моею он обходился по старине. Ласкательства его к ней были: брань, пощечины и палка… с эдаким зверем жила сорок лет и не умела ретироваться в свет. Бывало, он сделает ей грубость палкою, а она опять в глаза ему лезет. Беспримерные люди!

В качестве средства нейтрализации высокого стиля книжной речи, в качестве показателя возможности превратить книжную речь в доступный для всех источник знаний Новиков в своих сочинениях использует разговорные формы и устойчивые выражения: пословицы, поговорки, идиомы и т. д. [ходила синица море зажигать: моря не зажгла, а славы много наделала; не сули мне журавля в небе, а дай синицу в руки; попасть впросак; в ус не дуть; барашек в бумажке]. При этом крылатому выражению отводится функция текстообразующего элемента [Да полно, нынече и винцо-та в сапогах ходит: экое времечко… своего вина нельзя привезть в город: пей-де вино государево с кружала да делай прибыль откупщикам («Письма к Фалалею»)].

Тенденции развития русского литературного языка, отраженные в произведениях Новикова, получат развитие во всех направлениях русской литературы — сентиментализме, реализме, но уже никогда проблемы литературного языка не будут решаться с позиций классицизма, в рамках системы трех стилей.

К началу XIX в. все более активизируется процесс пересмотра принципов использования языковых средств русского литературного языка, все острее ощущается потребность в отмене жанровых ограничений, в создании такой литературной нормы, которая была бы ориентирована на разговорный язык, свободный от «обветшалых» старославянизмов, канцеляризмов, вульгаризмов, провинциализмов и диалектизмов. Нужен литературный язык, который удовлетворил бы вкус образованного русского человека. Разрушение системы «трех штилей», освобождение слога от громоздких книжных конструкций и форм, появление новых жанров литературы — все это сказалось на формировании новых стилистических категорий русского литературного языка.

• [1] Князькова Г. П. О некоторых аспектах изучения просторечия 50—70-х годовXVIII в. // Очерки по истории русского языка и литературы XVIII в. Казань, 1969. С. 131.
• [2] Вомперский В. П. Стилистическое учение М. В. Ломоносова и теория трехстилей. С. 183.
• [3] Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX вв.еков. С. 163.
• [4] Цит. по: Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX вв.еков. С. 147.
• [5] ГогольН. В. Собр. соч. М., 1959. Т. 6. С. 165.
• [6] Белинский В. Г. Собр. соч.: В 3 т. М., 1948. Т. 2. С. 555.
• [7] Новиков Н. И. Избр. соч. М.-Л., 1951. С. 77.
• [8] Новиков Н. И. Избр. соч. С. 76.
• [9] Горшков А. И. Язык предпушкинской эпохи. М., 1982. С. 65.