«Сказка о рыбаке и рыбке» А. С. Пушкина и «Сказка о рыбаке и его жене» братьев Гримм: индивидуальный стиль и внутренняя форма

Уже современники называли А. С. Пушкина «первым Протеем», указывая таким образом на его почти волшебную способность к «портретированию» чужого слова, чужого слога. Один из излюбленных путей литературоведов и фольклористов — сопоставление «прототипов» и пушкинского оригинала. Не будем делать исключения из этого приема, с одной-единственной поправкой: это сопоставление интересует нас в той мере, в какой помогает оттенить, сделать более зримым, может быть, даже осязаемым индивидуальный путь Поэта к своему творению.

Возьмем для примера еще одну сказку А. С. Пушкина — «Сказку о рыбаке и рыбке». Фольклористы указывают на несколько источников, однако в качестве доминанты обычно называется сказка из собрания братьев Гримм — «Сказка о рыбаке и его жене». С этим нет оснований не соглашаться уже потому, что в черновых набросках у Пушкина есть характерный эпизод о притязаниях старухи, впоследствии не использованный поэтом, но отсутствующий и в других фольклорных источниках. Это желание старухи стать «римским папой», в вариантах Пушкина — «римской папой».

Сопоставление сказки Пушкина с немецкой сказкой позволяет ответить на несколько вопросов, касающихся непосредственно стиля произведения Пушкина.

Дело в том, что сюжетообразующими началами немецкой сказки является образ заколдованного принца — рыбы камбалы (а не какой-то другой!) и желание жены рыбака стать римским папой, а потом и Богом. Внешняя произвольность в соединении образа рыбы камбалы и римского папы на самом деле оказывается ассоциативно мотивированной.

Образ рыбы камбалы при всех волшебных ассоциациях внутри сказки не утрачивал ассоциаций апокрифических, а скорее всего, усиливал их линией «рыба камбала — римский папа — Бог». Ведь «римский папа» — образ почти безмерной и беспримерной власти земной. В последнем желании жены стать Богом соприкасаются воля Божья — и человеческая спесь непомерная, гордыня, которая побеждается лишь вмешательством Бога. Таким образом, в сказке братьев Гримм чрезвычайно силен и для сведущих очевиден религиозный компонент, или, скажем точнее, он эксплуатируется в сказке с такой силой и в таком ракурсе, который вообще не характерен для русской фольклорной и литературной традиции. По-видимому, именно это обстоятельство побудило Пушкина отказаться от целого эпизода:

Воротился старик к старухе латынский —.

На стенах монахи Поют латынскую обедню, Перед ним вавилонская башня, На самой на верхней макушке Сидит его старая старуха, На старухе Сорочинская шапка, На шапке венец латынский, На венце тонкая спица, На спице Строфилус (?) птица…

Понятно, что утрировка католического, а не христианского компонента вносила новый обертон во внутреннюю форму пушкинской сказки, намечала конфликт, явно отягощающий первоначальный замысел «спором» иного, не сказочного свойства. Для русской традиции более органичен путь «простой человек — царь — помазанник Божий (или царица) — Господь Бог», нежели путь, более свойственный европейской традиции.

Более того, немецкая сказка рассказывает историю рыбака и его жены, которая старухой не называется. Старуха из сказки Пушкина не есть только и столько указание на возраст, сколько стилизация фольклорного начала русских сказок: и в сказке «Мальчик-с-пальчик», и в сказке «Снегурочка», и даже в «Курочке-Рябе» и «Колобке» главные герои — старик со старухой, дед да баба. Старчество — указание на некий статус основателей рода, долженствующих быть мудрыми. Конфликт в немецкой сказке имеет несколько иные, чем у Пушкина, акценты. Это конфликт внутрисемейный, муж в немецкой сказке смотрит на свою жену, ставшую папой римским, с неподдельным восторгом: «Вот стоит он и глядит на нее пристально; и показалось ему, будто он смотрит на ясное солнышко. Оглядел он ее хорошенько и говорит: «Ах, жена! Как прекрасно, что ты сделалась папой!» Покорность (кротость) и досада (интуитивное понимание того, что гордыня притягивает к себе и другие смертные грехи, усугубляющие вину старухи, как и жадность) — вот что является определяющим в характере пушкинского старика. Он на самом деле мудр, бескорыстен, незлобив — между прочим, это те самые черты, которые приводят старуху на круги своя, «отрезвляют». В этом смысле показательны окончательный вариант текста и его варианты. Напомним, как приветствует свою жену пушкинский старик, видя ее уже «римской папой»:

Закричал ей голосом громким Здравствуй ты, старая баба,.

Я чай, твоя душенька довольна…

Отвечает глупая старуха.

Муж в немецкой сказке не просто заодно с женой, как отмечают исследователи, он одновременно испытывает неловкость перед волшебной рыбой, но не дает тех нелицеприятных характеристик жене, какие срываются из уст старика: «Пуще прежнего старуха бранится, / Не дает старику мне покою» «Избу просит сварливая баба», «Пуще прежнего старуха вздурилась», «Что мне делать с проклятою бабой». Впрочем, у мужа из немецкой сказки есть возможность спрятаться за заклинательную формулупросьбу, часто встречающуюся в народных сказках. В переводе на русский язык она звучит так:

Человечек Тимпе-Те, Рыба камбала в воде, Ильзебилль, моя жена, Против воли шлет меня.

Пушкинский старик, всякий раз возвращаясь к золотой рыбке с очередной докукой старухи, также прибегает к повторяющимся речевым формулам, которые семантически наполнены иным содержанием, чем у братьев Гримм. Определяющим и неизменным в просьбах старика будет его обращение к золотой рыбке:

«Смилуйся, государыня рыбка!».

Обращение это — не простая этикетная формула, в черновиках старик обращался к рыбке иначе:

«Смилуйся, сударыня рыбка».

Пушкину было принципиально важно не просто вежливое, деликатное обхождение старика с благодетельницей, но акцентирование царственной сущности тех милостей, которыми он, а еще больше его старуха, вознаграждается. Не менее показательно противопоставление «взаимообхождения» старика и старухи, с одной стороны, и старика и золотой рыбки — с другой.

Есть еще несколько любопытных деталей, которые разнят пушкинский и гриммовский тексты. Напомним, что в немецкой сказке муж ловит рыбу удочкой, на удочку; когда она опустилась глубоко, на самое дно, он и поймал камбалу. Отпуская ее в море, старик говорит: «Ну чего меня уговаривать? Камбалу, что умеет разговаривать человечьим голосом, я и так отпущу на свободу». В русских народных сказках герои пользуются сетью, неводом, но отнюдь не удочкой. Пушкинская сказка отсылает нас к произведениям, где ментальность русского народа еще не заслонена мелочами.

И еще в немецкой сказке: «Опустилась она на дно и оставила за собой длинную струйку крови». Образ рыбы камбалы более страдательный, балладно-сентиментальный, чем у Пушкина, а это снова напоминает о христианском контексте, который подразумевается немецкой сказкой. Колдовство, некое проклятье так и не снято с принца до конца сказки, более того, эта струйка крови, которой удивляется рыбак, тоже напоминание о страдании, и его постижение вынесено за пределы произведения. Балладное в сказке никак не разрешено. Кроме того, почти как нонсенс сегодня воспринимается то, что придонную камбалу муж ловит на удочку.

Конечно, утрировка здесь важна, поскольку выбор образа рыбы важен в немецкой сказке и отсылает к народному преданию, апокрифу, в котором говорится о том, что, когда Спаситель был распят, Божья Матерь вернулась домой и в глубокой печали села есть рыбу. Тут явился ангел-утешитель и сказал, что ее сын воскреснет, как только оживет рыба, наполовину съеденная ею. Не успел ангел сказать это, как рыба плеснула хвостом и ушла в море. Вот почему рыба камбала такая. Именно эта история объясняет, почему в гриммовской сказке — рыба камбала. Сочинителям и читателям немецкой сказки этот апокриф был известен, и вопросов, которые мы сегодня задаем, они не задавали.

Образ пушкинской золотой рыбки более цельный, более «дышит» народно-поэтическим, чем романтическим и мистическим, как у братьев Гримм. Составляющими семантики символического образа золотой рыбки является малое и неуловимое: не рыба, а рыбка. По уменьшительно-ласкательный суффикс «-к-» сообщает и уязвимость, и внешнюю долженствующую наличествовать слабость. Однако семантика эпитета «золотая» несет в себе смыслы, содержащиеся и в идиоматике устной народной словесности: «мал золотник, да дорог» и «золотое сердце» — духовно богатый, щедрый, добрейшей души человек. Так и выходит, что золотая рыбка — критерий справедливости, в котором в конце концов приобретают полную ясность и определенность достоинство и спесь, терпение и ненасыщаемая жадность, корыстолюбие; сострадание к тяжкому кресту безмерной, «сказочной» власти и порицание человеческой гордыни.

Пушкинская сказка — поэтическая, а не просто стихотворная, в отличие от гриммовской прозаической, в которой используются стихотворные заклинательные повторяющиеся формулы. Ритмический компонент сказки А. С. Пушкина явно усиливает и живописное, и музыкальное, и афористически речевое — то, что возбуждает древнюю память об архетипе, с одной стороны, а с другой, — усиливает национально-личностное, формирующее прежде всего достоинство человека, космос его духовного мира.

Сказка А. С. Пушкина — о рыбаке и рыбке, а не о рыбаке и его жене; конфликт в ней перенесен из семейного, родового — в универсум. Внутренняя форма не просто стихотворной, но именно поэтической сказки создается и комплексом собственно стиховых ритмических повторов, и повторяющейся и одновременно всякий раз меняющейся картиной одушевленного (а не просто олицетворенного) моря, и градацией живописных или даже драматургически точно выписанных сцен земного «восхождения» (или, напротив, все более тяжкого духовного падения?) старухи. Таким образом, пушкинское произведение — это и стилизация народной сказки, где сосуществуют волшебное и сатирическое, где наказуемы человеческие пороки, а добродетели возвращено status quo, но это и глубоко философская, опирающаяся на мудрость устной народной словесности, афористически точная, кажущаяся чрезвычайно простой поэма великого русского гения (если вдуматься в смысл заглавия) о человеке и его счастье, пути к нему (рыбак, ловец, «охотник» — и его «добыча»), «промысле» человеческом и Промысле Божьем, — о месте русского человека и его души в беспредельной жизни «от корыта» (быта) до бескрайнего моря-окияна-мирозданья (бытия). Именно так преобразуется расхожий фольклорный сюжет, в индивидуальном стиле А. С. Пушкина, в котором немецкими фольклористами и сказочниками расставлены, как мы успели убедиться, абсолютно иные акценты.