Шестая ПОНЯТИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

I

Разделение «субъективной» и «объективной» действительности. — Значение понятия об объекте. — Переменные и постоянные элементы опыта. — Субъективирование чувственных качеств. — Градация в степенях объективности. — Требование непрерывности «предмета». — Логическая градация содержаний опыта. — Организация опыта. — Проблема «трансцендентности». — «Трансцендирование» чувственного ощущения. — Понятие «представления» («Representation»).—Теория чувственных «видов». —"Подобие" меж сознанием и предметом. — Преобразование понятия о представлении. —Движение вперед к «целокупности опыта». — Отношение истины и действительности.

Характерный прием метафизики состоит не в том, что она вообще преступает область познания — ибо вне этой области у нее уже не было бы материала даже для постановки вопросов, — а в том, что она, в самой области познания, отделяет друг от друга связанные между собою точки зрения, которые определяются лишь в отношении друг к другу, и, таким образом, перетолковывает логически-коррелятивное в вещественнопротивоположное. Ни в одном месте эта черта так ясно не проявляется, ни в одном места она не имеет такого значения и не богата так последствиями, как в старом основном вопросе об отношении между мышлением и бытием, между субъектом и объектом познания. Одна эта противоположность уже скрывает в себе все другие, и ее можно развить так, чтобы эти противоположности прогрессивно раскрывались в ней. Раз «предметы» и «дух» логически отделены друг от друга, то они вскоре распадаются на две пространственно разделенные сферы, на внутренний и внешний мир, между которой нет понятной причинной связи. И противоположность получает всё более и более резкую форму: если объекты существуют лишь как множественность, то существенную черту субъекта составляет единство; если к существу действительности принадлежат моменты изменчивости и движения, то от подлинного понятия требуется тождественность и неизменность. Никакое диалектическое решение не в состоянии когда-либо снова вполне уничтожить этих разделений, которые уже совершились в первоначальной формулировке основной мысли: история метафизики движется между противоположными тенденциями, но метафизике не удается вывести одну из другой.

И однако, по меньшей мере, система опытного знания образует первоначальное единство, которое сохраняется и отстаивает себя, несмотря на все эти противоположности. Непрерывный ход науки не отклоняется от своей цели изменчивыми судьбами метафизики. Должна, поэтому, существовать возможность уяснить себе направление этого прогресса, еще не предполагая дуализма метафизических основных понятий. Поскольку этот дуализм будет применим также и к опыту, нужно вместе с тем требовать, чтобы была возможность понять его только из опыта и его своеобразных принципов. Таким образом, вопрос уже больше не гласит: какое разделение в абсолютном лежит в основании противоположностей между «внутренним» и «внешним», «представлением» и «предметом»? — а лишь гласит: исходя из каких точек зрения и вследствие какой необходимости само знание доходит до такого разделения? Представляют ли собою эти понятия, над разделением и воссоединением которых трудилась вся история философии — представляют ли они собою лишь мысленные фантомы, или они сохраняют в постройке познания пребывающее значение и неизменную плодотворность?

Если спросим об этом непосредственный опыт, в который еще не проник ни один момент рефлексии, то окажется, что ему еще совершенно чужда противоположность между «субъективным» и «объективным»? Для него существует лишь одна ступень «существования» вообще, равномерно и без различия охватывающая собою все содержания. То, что воспринимается в определенном месте и времени сознанием, то и «существует», и существует именно в той форме, в которой оно представляется непосредственному опыту. В особенности, нет еще никаких прочных средостений между опытами, относящимися к собственному телу индивида, и опытами, относящимися к «внешним» предметам. Расплывается даже временная граница между отдельными опытами: прошедшее, поскольку оно принято в воспоминание, так же существует и, значит, так же «действительно», как и настоящее. Многообразные содержания как бы располагаются в одной плоскости: еще не существует определенных точек зрения, исходя из которых можно было бы обосновать какое-нибудь преимущество одного содержания над другим. Если уже употреблять для характеристики этой ступени противоположность между субъективным и объективным — что можно делать лишь в переносном, несобственном смысле этих понятий, — то мы должны были бы применить к ней признак полной объективности, ибо в ней содержания еще обладают той пассивностью, той непроблематичной и несомненной данностью, которую мы обыкновенно соединяем с мыслью о «вещи». Но уже первое начало логической рефлексии уничтожает, разумеется, это впечатление полного единства и цельности. Раздвоение, начинающееся теперь и получающее в ходе дальнейшего развитие всё более и более резко очерченные формы, уже заключается в скрытом виде в первых начатках научного рассмотрения мира. Основная тенденция этого рассмотрения состоит в том, чтобы не просто брать чувственные данные, как они воспринимаются, а различат их по их ценности. Однократное беглое наблюдение всё более и более оттесняется на задний план: сохранить нужно лишь те «типичные» опыты, которые возвращаются всегда одинаковым образом и при условиях, которые можно формулировать и констатировать в общем виде. Стремясь выводить данное из определенных принципов, наука именно вследствие этого должна уничтожить первоначальное отношение координации между всеми данными опыта и заменить его иерархическим отношением. Но всякое критическое сомнение, направляющееся против общезначимости какого-нибудь восприятия, вместе с тем носит в себе в зародыше распадение бытия на «субъективную» и «объективную» сферы. Анализ понятия опыта уже привел к той противоположности, которая призвана сменить здесь метафизическое разделение на субъект и объект, воспринимая в себе его существенное логическое содержание.

Цель, к которой стремится всякое эмпирическое познание, заключается, как оказалось, в получении последних инвариантов, образующих необходимые и конститутивные факторы всякого опытного суждения. Но, рассматриваемые с этой точки зрения, многообразные эмпирические высказывания представляются высказываниями очень различной ценности. Наряду со слабо связанными между собою ассоциативными соединениями восприятий, встречающимися вместе лишь при особых обстоятельствах, скажем, примерно, при определенных физиологических условиях, находятся прочные соединения, значимые без ограничений для какой-нибудь целой области предметов и принадлежащие ей раз навсегда, независимо от различий, данных особым местом и определенным моментом времени наблюдения. Мы находим связи, которые продолжают существовать во всех дальнейших экспериментальных проверках и при всех кажущихся противосвидетельствах, которые, следовательно, пребывают в потоке опыта, между тем как другие растекаются и исчезают. Первые мы называем «объективными» в строгом смысле, а последние мы обозначаем названием «субъективных». Объективными мы, наконец, называем те элементы опыта, на которых покоится его неизменный состав, которые, следовательно, сохраняются при всех изменениях места и времени; то же, что само принадлежит этой области смены, что, следовательно, выражает лишь индивидуальное, однократное «здесь» и «теперь», мы причисляем к сфере субъективности. Но из этого вывода основного различия вытекает вместе с тем, что оно обладает лишь относительным значением. Как для состояния нашего знания, достигнутого в каждый данный момент, не существует никаких абсолютно постоянных элементов опыта, так не существует абсолютно изменчивых элементов. Содержание опыта может быть познано как изменчивое лишь в отношении к другому противостоящему ему содержанию, которое притязает пока на пребывающее существование; но при этом всегда, однако, остается возможность, что и это второе содержание найдет свою поправку в третьем и что оно, таким образом, будет признано не подлинным и полным выражением объективности, а лишь частичным выражением бытия. Здесь, следовательно, дело идет не о неподвижной стене, разделяющей вечно отделенные друг от друга области действительности, а лишь о подвижной границе, которая сама постоянно меняет свое место в ходе развития познания. Теперешняя фаза кажется по сравнению с предыдущей так же «объективной», как она оказывается «субъективной» по сравнению с последующей. Лишь сам этот акт взаимного исправления, лишь функция противоположения всегда остается существовать; материальное же содержание обеих областей непрерывно течет. Поэтому пространственное выражение пограничного разделения, разложение бытия на внутренний и внешний мир недостаточно и вводит в заблуждение уже по тому одному, что оно затемняет это основное отношение, что вместо живого взаимоотношения, имеющего место и конституирующегося вместе с самим прогрессирующим познанием, оно ставит готовое и абсолютно законченное разделение вещей. Противоположность, о которой здесь идет речь, носит не пространственный, а, так сказать, динамический характер; она обозначает ту различную силу, с которой опытные суждения выдерживают постоянное испытание посредством теории и наблюдения, не изменяясь вследствие этого в своем содержании. В этом непрерывно возобновляющемся процессе отпадает все большее и большее количество групп, которые мы раньше считали «прочно установленными» и которые теперь, так, как они не выдержали пробы, теряют этот характер, составляющий основной признак всякой объективности. Но при этом переходе в субъективное дело идет, как это становится все яснее и яснее, не об изменении субстанции вещей, а лишь об изменении, которому подвергается критическая оценка познаний. «Вещи» не низводятся вследствие этого на степень простого «представления»; лишь суждение, относительно которого раньше казалось, что оно обладает неограниченною значимостью, теперь ограничивается в своей значимости лишь определенным кругом условий.

Мы можем уяснить себе это отношение, если вспомним о наиболее знакомом примере этого перехода от объективности в субъективность, об открытии «субъективности чувственных качеств». Уже у Демокрита, который впервые делает это открытие, оно, в сущности говоря, означает не что иное, как-то, что цвета и звуки, запахи и вкусы, получают своеобразный познавательный характер, в силу которого они выпадают из научного построения действительности. Они переходят от Avpcnri Avcopr) к сткотщ Avcopp, они отделяются от чисто математических идей пространства, формы, движения, которым отныне только и приписывается физическая «истинность». И все же это отграничение не означает, что за ними отрицается всякая причастность к бытию вообще; им, считавшимся раньше свидетелями действительности вообще, отводится только более узкая область, в пределах которой они сохраняют, однако, всю свою силу. Цвет, который мы видим, звук, который мы слышим, есть и остается чем-то «действительным»; но эта действительность уже не существует больше изолированно, сама по себе, а является результатом совместного действие физического раздражения и соответственного органа чувственного ощущения. Качества, при объявлении их субъективными, выпадают, правда, из мира «чистых форм», которые изображаются математической физикой, но не из природы как таковой; ведь именно то отношение между физическими и физиологическими условиями, на котором они покоятся, само составляет часть «природы», понятие которой завершается только во взаимной причинной зависимости отдельных элементов. То же самое остается верным, если мы, перешагнув через крут вторичных качеств, обратимся к иллюзиям и обманам чувств. Если мы видим погруженную в воду прямую палку переломленной, то и это не есть пустая видимость, а явление, имеющее «полное обоснование» в законах преломления света, дающее, следовательно, вполне правильное выражение определенной сложной связи моментов опыта. Ошибка начинается лишь тогда, когда мы переносим на весь комплекс определение, верное только по отношению к отдельному члену, и, следовательно, применяем к опыту, как целому, освобожденному от всякого ограничительного условия, суждение, которое оказалось верным при определенных ограничениях. Что палка переломлена, есть верное суждение опыта, поскольку именно явление, к которому оно относится, может быть обосновано и выведено как необходимое; но мы должны приложить к этому суждению, так сказать, логический указатель, который устанавливает и отмечает особые условия его значимости, от которых нельзя абстрагировать.

Если подведем итог всего этого рассуждения, то ясно выступает градация степеней объективности. Пока мы не отходим от метафизического различие между внутренним и внешним, нам этим дана противоположность, которая не допускает никаких посредствующих звеньев. Или можно это выразить иначе: как вещь не может находиться одновременно в двух местах пространства, так и «внутреннее» не может быть одновременно в каком-нибудь отношении «внешним», и наоборот. Напротив, в критической формулировке вопроса это ограничение уничтожается. Противоположность теперь больше уже не двучленна, а многочленна, поскольку — как оказалось — одно и то же содержание опыта может называться и субъективным и объективным, смотря по тому, в отношении к каким логическим точкам исхода оно берется. Чувственное восприятие по сравнению с галлюцинацией и сновидением представляет собою настоящий тип объективности, между тем как это же самое чувственное восприятие, если взять мерилом схему точной физики, может превратиться в явление, выражающее уже не самостоятельное свойство «вещей», а лишь субъективное состояние наблюдателя. В действительности же здесь всегда дело идет об отношении, существующем между сравнительно более узким и сравнительно более широким кругом опыта, между сравнительно зависимыми и сравнительно независимыми суждениями. Но этим само собой дается вместо двух определений ряд величин (Wertfolge), нарастающий согласно определенному правилу. Каждый член теперь указывает на последующий и требует его для своего дополнения. Уже в обыденном и донаучном рассмотрении можно распознать первые, важные фазы этой эволюции. Если мы, например, чувственное впечатление, которое нам дано здесь и теперь с совершенно определенным нюансом, обозначаем названием «красного» или «зеленого», то уже этот примитивный акт суждения лежит на пути и движется по направлению от переменного к постоянному направлению, являющемуся существенной чертой всякого познания. Уже здесь содержание ощущения отделяется от мгновенного ощущения и противопоставляется ему как нечто самостоятельное: по сравнению с тем единичным временным актом, в котором оно постигается, оно представляется остающимся в себе равным моментом, который можно фиксировать. Но это мысленное упрочение, содержащееся в скрытом виде также и в отдельном впечатлении и одно только и сообщающее ему его настоящий состав, остается, однако, далеко позади того, что дано в понятии вещи обычного опыта. Здесь недостаточно просто объединить чувственные восприятия, а наряду с этим простым соединением должен выступить также и акт логического дополнения. Предмет опыта мыслится как непрерывное бытие, дальнейшее существование которого в каждой точке непрерывного ряда моментов времени постулируется как необходимое. То, что нам дает непосредственное восприятие, всегда представляет собою лишь изолированные кусочки, представляет собою лишь совершенно прерывные величины, не составляющие целого ни при каком объединении. Действительно «виденное» и «слышанное» дает лишь несвязные, разделенные во времени массы восприятий, между тем как понятие «предмета» требует совершенного заполнения временного ряда, следовательно, строго говоря, полагание бесконечной совокупности элементов. Таким образом, на этой второй ступени общий прием преобразования и обогащения данного на основании логического требования полного объединения выступает вполне отчетливо. На дальнейшем развитии этого приема наука основывает свое определение природы и объекта природы. Логические зачатки, содержавшиеся уже в понятии опыта обычного мировоззрения, принимаются теперь сознательно и развиваются методически. Чем яснее возникающие теперь «вещи» постигаются в их действительном содержании, тем больше они оказываются метафорическими выражениями постоянных закономерных связей явлений и, следовательно, постоянства и непрерывности самого опыта. Для того чтобы достигнуть этой прочности и непрерывности, не осуществленные вполне ни в каком чувственно воспринимаемом объекте, мысль видит себя вынужденной к тому, чтобы принять гипотетический фундамент всего эмпирического бытия, который, однако, не исполняет никакой другой функции, кроме представительства постоянного порядка внутри этого же самого бытия. Таким образом, одно непрерывное движение ведет от первой ступени объективирования до ее завершенной научной формы. Конечный пункт этого процесса был бы достигнут, если бы нам удалось добраться до тех последних констант опыта вообще, которые, как оказалось, образуют в одно и то же время предпосылку и цель исследования. Система этих неизменных элементов образует образец объективности вообще, поскольку мы ограничиваемся лишь тем значением этого термина, которое вполне постижимо и достижимо для познания.

Каким образом «вещь в себе» переходит в «представление», каким образом абсолютное бытие превращается в абсолютное знание, остается, разумеется, неразрешимой проблемой; но с этим вопросом мы нигде не имеем никакого дела в критически уясненной и преобразованной формулировке противоположности между субъективным и объективным. Мы не измеряем здесь предметов по масштабу абсолютных предметов: различные частичные выражения одного и того же полного опыта служат взаимно друг другу масштабом. Каждому частичному опыту задается поэтому вопрос, каким значением он обладает для всего целого, и это-то значение и определяет меру его объективности. Таким образом, здесь в последнем счете вопрос не в том, «что такое» этот определенный опыт, а в том, какова его «ценность», т. е. каково его значение при возведении всего этого здания. И переживания сновидений не отличаются от переживаний бодрственного состояния совершенно специфически «характером вещи», связанным с ними как их раз навсегда отличительный признак. И они также обладают известным «бытием», поскольку они имеют свое основание в определенных физиологических условиях, в «объективных» телесных условиях; но это бытие не простирается дальше того небольшого круга времени, в пределах которого осуществлены эти условия. Понимание субъективного характера сновидений означает только восстановление логической градации содержаний сознания, которое одно время грозило уничтожением. Противоположность между субъективным и объективным в ее идущем вперед развитии служит, таким образом, ко все более и более строгой организации опыта. Мы стремимся получить постоянные содержания вместо изменчивых, но мы сознаем вместе с тем, что всё, что мы предпринимаем в этом направлении, лишь частью удовлетворяет основному требованию и потому нуждается в дополнении, в новом полагании. Таким образом, мы приходим к ряду иерархических моментов, представляющих собою также различные, дополняющие друг друга, фазисы решения одной и той же задачи. Ни одного из этих фазисов — даже того фазиса, который всего дальше отстоит от цели — нельзя совершенно выбросить; но ни один из них не представляет собою также безусловно завершающего звена. Таким образом, мы, разумеется, не можем сравнивать между собою нашего опыта о вещах с самими вещами, каковы они, как можно принять, сами в себе, вне связи с какими бы то ни было условиями опыта; но мы можем заменять сравнительно узкий аспект самого опыта более широким, располагающим данные нашего опыта с новой, более общей точки зрения. Результаты, к которым мы пришли прежде, не обесцениваются этим, а скорее получают подтверждение в пределах определенной сферы значимости. Каждый позднейший член ряда необходимо связан с предыдущими, на место которых он становится, поскольку он хочет дать ответ на вопросы, в скрытом виде содержавшиеся уже в них. Мы стоим здесь перед постоянно возобновляющимся процессом, знающим лишь относительные остановки; и эти остановки дают в каждый данный момент определение понятия «объективности».

И направление, в котором проходится этот путь опыта, также непосредственно противоположно тому, которого нужно было ожидать согласно обычным метафизическим предпосылкам. С точки зрения этих предпосылок нам вначале дан только субъект, даны только представления в нас, и от них мы должны с трудом проложить себе путь к миру объектов. История философии нас между тем учит, что все предпринятые для этого попытки не увенчались успехом: раз мы замкнулись в круге «самосознания», то уже никакие усилия мысли, сами также всецело принадлежащие этому кругу, не в состоянии вывести нас из него. Критика познания, напротив, ставит себе задачу в обратном виде: проблема не гласит, каким образом мы приходим от «субъективного» к «объективному», а гласит каким образом мы приходим от «объективного» к «субъективному». Она не знает ни другой, ни высшей объективности, кроме той, которая дана в самом опыте и согласно его условиям. Поэтому она не спрашивает о том, объективно ли истинна и значима целокупность всего опыта — так как это предполагало бы существование мерила, которое никогда не может быть дано в познании, — а спрашивает лишь, составляет ли определенное частное содержание пребывающую или преходящую составную часть в этом именно опыте. Дело идет не об установлении абсолютной ценности всей совокупности системы, а лишь об установлении различия в ценности между ее отдельными факторами. Вопрос об объективности опыта вообще основан, в сущности говоря, на логической иллюзии, разнообразные образчики которой история метафизики нам доставляет и в других местах. Этот вопрос стоит принципиально на таком же уровне, на котором стоит вопрос об абсолютном месте мира: как в последнем вопросе отношение, имеющее значение лишь для отдельных частей вселенной в их взаимном отношении друг к другу, неправильно переносится на вселенную как целое, так и здесь логическая противоположность, имеющая своим назначением различать друг от друга отдельные фазисы эмпирического познания, применяется к мыслимой совокупности этих фазисов и их следованию. Каждый частный опыт обладает полной мерой «объективности», поскольку он не вытесняется и не исправляется другим. В меру того, как продолжается этот постоянный контроль, это постоянное самоисправление, увеличивается и тот материал, который выпадает из рамок окончательного научного понимания действительности, хотя он и сохраняет свое право в пределах некоторого узкого круга. Составные части, которые сначала кажутся необходимыми и существенными для понятия самого эмпирического бытия — как, например, специфическое содержание отдельных ощущений — теряют это господствующее положение и отныне обладают уже не центральным, а лишь периферийным значением. Обозначение элемента названием «субъективного» отнюдь не является, поэтому, первоначальной чертой, а предполагает сложные операции логического эмпирического контроля, которые достигаются лишь на сравнительно высокой ступени развитие мысли. Оно возникает лишь во взаимной критике опытов, в которой отделяется изменчивый состав от постоянного. «Субъективное» не есть данный, сам собою разумеющийся исходный пункт, отправляясь от которого мы должны в умозрительном синтезе достигнуть мира объектов и построить его; оно представляет собою только результат анализа, предполагающего существование (Bestand) опыта, предполагающего, следовательно, прочные закономерные отношения между содержаниями вообще.

Ход этого анализа станет для нас ясным, если припомним отношение «общего» к «частному», выступившее уже при определении понятия индуктивного суждения. Всякое отдельное суждение — так мы видели там — сначала изъявляет притязание на безусловную значимость: оно имеет в виду не только описание данных в определенном месте и времени ощущений, в их индивидуальном своеобразии, а констатирование положения вещей, которое само по себе, независимо от всяких особых и временных обстоятельств, утверждается как значимое. Суждение, как таковое, и в силу своей основной логической функции смотрит за пределы данного в известный момент, утверждая существование общезначимой связи между субъектом и предикатом. Лишь на основании особых мотивов мысль приходит к тому, чтобы отказаться от этого первого требования и определенно ограничить свое высказывание узким кругом опыта. Это ограничение имеет место лишь постольку, поскольку получится конфликт между различными эмпирическими высказываниями. Высказывания, которые, взятые в абсолютном смысле, были бы несовместимы друг с другом по своему содержанию, приводятся теперь в согласие друг с другом, когда их относят к различным субъектам, когда, следовательно, по крайней мере одно из них не притязает больше на то, будто оно служит выражением всей «природы» вообще, а утверждает лишь, делаясь более скромным в своих притязаниях, что служит выражением «природы» с известной специальной точки зрения и при определенных ограничительных условиях. Как отдельная геометрическая форма, согласно известному положению кантовского учения о пространстве, получается лишь посредством ограничения из «единого», всеобъемлющего пространства, так и частное суждение опыта происходит путем ограничения из единой основной системы опытных суждений вообще и предполагает эту систему как свою предпосылку. Оно возникает, когда многие круги опыта, каждый из которых мыслится как вполне определенный, перекрещиваются и взаимно определяют друг друга. От совершенно изолированного «впечатления», в котором вытравлена всякая мысль о логическом отношении, нет пути к закону; совершенно понятно, напротив, каким образом мы на основании общего требования полного закономерного порядка опытов приходим к тому, чтобы сначала выключить отдельные содержания, по-видимому, не вмещающиеся в общий план, для того, чтобы лишь потом вывести их из особого комплекса условий.

Таким образом, логическое дифференцирование содержаний опыта и их включение в расчлененную систему зависимостей и образует настоящее ядро понятия действительности. Эта связь получает подтверждение с новой стороны, если мы станем ближе рассматривать основной логический характер научного эксперимента, который и является настоящим свидетелем эмпирической действительности. Научный эксперимент никогда не представляет собою простого сообщения о данных в определенном месте и времени фактах восприятия, а получает свою ценность лишь благодаря тому, что подводит отдельные данные под определенную точку зрения, с которой он их рассматривает, и этим сообщает им значение, которым они не обладали в простом чувственном переживании как таковом. То, что мы наблюдаем, представляет собою, например, последовавшее при известных условиях определенное отклонение магнитной стрелки; то же, что мы высказываем в качестве результата эксперимента, всегда представляет собою объективную связь между теоретическими, физическими положениями, которая выходит далеко за пределы ограниченного круга фактов, доступного нам в известный момент. Для того, чтобы исследования физики дали действительный результат, он всегда — как это превосходно показывает Дюгем — должен сначала преобразовать находящийся перед глазами фактический случай в выражение предполагаемого и требуемого теорией идеального случая. Но вместе с тем отдельный инструмент, который он имеет перед собою, превращается из группы чувственных признаков и свойств в целокупность идеальных мысленных определений. Теперь он имеет в виду в своих высказываниях не определенное орудие, не вещь из меди или стали, из алюминия или стекла: место этого орудия заняли такие понятия, как, например, понятие магнитного поля, магнитной оси, интенсивности тока и т. д., понятия, которые, со своей стороны, представляют собою опять-таки лишь символ и покров общих физико-математических отношений и связей^[1]. Характерное преимущество эксперимента заключается именно в том, что здесь в действительности одним разом захватываются тысячи соединений. Ограниченный круг фактов, который один только и доступен нам чувственно, расширяется перед духовным взором до размеров закономерной, естественной связи явлений вообще. Пределы непосредственного показания момента преступаются по всем направлениям; вместо этого выступает мысль об общезначимом порядке, порядке, который равномерно обладает значимостью как в самом малом, так и в самом большом, и который поэтому возможно снова реконструировать исходя из каждой отдельной точки. Лишь благодаря этому обогащению своего непосредственного содержания содержание восприятия превращается в содержание физики и вместе с этим и в «объективно действительное» содержание.

Таким образом, мы, правда, имеем здесь дело с некоторого рода «трансцендентностью», ибо отдельно данное впечатление не остается совершенно тем же, каково оно есть, а превращается в символ сплошного систематического строя, внутри которого оно стоит и к которому оно в определенной мере причастно. Но этот переход меняет опять-таки не его метафизическую «субстанцию», а лишь его логическую форму. То, что сначала казалось изолированным, выступает теперь вместе и взаимно указывает друг на друга; то, что раньше считалось простым, проявляет теперь внутренние полноту и многообразие, поскольку оказывается, что можно, исходя из него, достигнуть в непрерывном движении и согласно вполне определенным правилам всё новых и новых данных опыта. Связывая, таким образом, друг с другом отдельные содержания как бы всегда новыми нитями, мы этим сообщаем им ту прочность, которая составляет отличительную черту эмпирической предметности. Не чувственная живость впечатления, а это внутреннее богатство отношений придает ему признак подлинной объективности. Именно богатство вытекающих из них следствий и поднимает «вещи» физики над чувственными вещами и сообщает им их своеобразный род «реальности». Они обозначают лишь различные пути, которыми мы идем от одного опыта к другому для того, чтобы таким образом обозреть, наконец, всё бытие как полноту системы опыта.

Понятие и термин представления (Representation), которое, несмотря на все направленные на него нападки, сохранило за собою в течение долгого времени центральное положение в истории теории познания, получает здесь новый смысл. В метафизических учениях это — «представление», указывающее на стоящий позади него предмет. «Знак» здесь, следовательно, совершенно другой природы, чем-то, что обозначается им, и принадлежит другой области бытия. Но именно в этом и заключается настоящая загадка познания. Если бы абсолютный предмет был уже нам знаком каким-нибудь другим путем, то можно было бы, во всяком случае, понять, каким образом мы можем косвенно узнать его частное свойство по роду того представления, которое им вызывается в нас. Если мы как-нибудь удостоверились в существовании двух различных основных рядов, то мы можем попытаться посредством умозаключения по аналогии перенести отношения, которые мы находим в одном ряду, на другой ряд; остается, напротив, непонятным, каким образом мы можем прийти к тому, чтобы требовать существование одного ряда по данным, которые всецело и исключительно принадлежат другому раду. Поэтому как только мы обладаем хотя только и общей уверенностью в существовании трансцендентных вещей по ту сторону всякого познания, мы можем в непосредственном содержании сознания искать знаков этой данной, по крайней мере, по своему понятию реальности; но теория знаков зато не объясняет, каким образом возникает само это понятие и что делает его необходимым. Это основное затруднение всё снова и снова выступает наружу в развитии понятия представления (Representation). В античной атомистике «образы» вещей, сообщающие нам о их бытии, сами тоже мыслятся как вещественные составные части, которые отделяются от них и подвергаются на пути к нашим чувственным органам многообразным физическим изменениям. В чувственном восприятии в нас проникает и сливается с нашим собственным бытием — хотя и в уменьшенном масштабе — действительная субстанция тел. Но это материалистическое представление не в состоянии достигнуть логической цели, для которой оно создано, ибо единство содержания опыта и здесь также гарантировано лишь кажущимся образом. Даже если вещи как бы отдают часть самих себя для того, чтобы эта часть была познана нами, то всё же остается, как и раньше, неясно, каким образом возможно принять эту часть не только в качестве того, что она представляет собою сама по себе, но и в качестве выражения некоторого объемлющего целого. Это указание на целое всё же требовало бы своеобразной функции, которая здесь не выводится, а лишь предполагается. Аристотелевско-схоластическая теория восприятия, постулирующая с самого начала эту функцию вместо того чтобы объяснить ее, как будто ближе подходит к действительному психологическому положению дела. Всё содержание «имматериальных родов», посредством которых мы постигаем бытие вещей, всецело поглощается теперь актом представления. Мы не познаём никаких отдельных определений самих родов, а познаём лишь посредством них отношение внешних вещей: «cognosimus non ipsam speciem impressam, sed per speciem». «Сходство» между знаком и обозначаемым, существование которого мы должны принять, не нужно, поэтому, теперь понимать, как будто оба принадлежат одной и той же логической категории. Роды ни в одном вещественном отдельном признаке не совпадают с предметом, на который они указывают, так как их отличительным свойством является именно лишь сама эта операция указывания, а не какиенибудь вещественные свойства, в которых они могли бы быть «сходны» с другими вещами. Поэтому то понимание, по которому они суть «formales similitudines aeveluti picturae objectorum» — по крайней мере, в наиболее зрелой и последовательной форме, какую теория получила у Суареса — решительно оспаривается и отвергается. «Приписывание сознанию сходства с предметом не означает для Суареса, что вследствие этого в сознание вносятся элементы, которые находятся в отношении объекта к другим функциям сознания и иллюзорно представляются этим функциям в качестве предмета; он, наоборот, придерживается того мнения, что, так сказать, всё сознание становится средством познания и постольку — образом (лучше сказать, выражением, species expressa) предмета. Сознание совершает действие, приходит в определенное состояние, которое сразу и непосредственно приводит к тому, что оно направляется на действительный предмет. Живая деятельность сознания, познающая действующий посредством родов и чуждый сознанию предмет, созерцающее, а не созерцаемое, обозначается как сходный с предметом»^[2]. Здесь, следовательно, уже выступает, хотя и затемненное схоластической терминологией, новое важное различение. Тот факт, что один элемент «указывает» на другой и косвенно изображает его, теперь уже не объясняется особым свойством самого этого элемента, а сводится к своеобразному общему вкладу познания и, в особенности, «суждения». Принципиальной строгости этот взгляд, разумеется, не может сохранить; ему, наоборот, всегда снова и снова грозит опасность, что функциональное отношение выражения, к которому приводит здесь анализ, превратится в вещественно, субстанциальное отношение причастности к известным объективным признакам. Роды тогда опять превращаются в «следы» вещей, которые, однако, больше уже не обладают полным содержанием бытия, а лишь ослабленной «существенностью». Но борьба между этими двумя пониманиями лишает, наконец, само понятие «представления» его определенного и однозначного смысла. Для того чтобы операция выражения могла выступить в чистом виде, содержание, служащее знаком, должно всё больше и больше терять свой характер вещи; но вместе с тем, по-видимому, теряет лучшую свою опору приписываемое ему объективирующее значение. Таким образом, теории представления всё снова и снова грозит опасность впасть в скептицизм: в чем гарантия, что символ бытия, которым мы, как нам кажется, обладаем в наших представлениях, нам передает не фальсифицированный образ этого бытия, что он его не искажает как раз в самых существенных его чертах?

Новое значение, которое критика познания дает понятию представления (Reprasentation), устраняет эти сомнения. Каждый особый фазис опыта, как мы теперь видим, действительно, обладает «репрезентативным» характером, поскольку он указывает на другой опыт и ведет в конце концов в своем правильном движении к совокупности опыта вообще. Но это указание относится лишь к переходу от единичного члена ряда к целокупности, которой он принадлежит, и к общему правилу, которому, как оказывается, эта целокупность подчиняется. Расширение, таким образом, не переходит в абсолютно потустороннюю область, а, наоборот, стремится постигнуть как всесторонне определенное целое именно ту же самую область, к которой принадлежит, как отдельный отрезок, частный опыт. Благодаря ему единичное входит в круг системы. Если же спрашивают дальше, откуда берется у частного эмпирического содержания способность быть представителем и изображением целого, то здесь проблема уже ставится вверх ногами. Связанность фактов между собою и их взаимное отношение есть нечто первичное, а их изолирование представляет собою лишь результат искусственной абстракции. Если, поэтому, понимать «представление» как выражение некоторого идеального правила, связывающего частное, данное в определенном месте и времени, с целым и объединяющее его с последним в мысленном синтезе, то мы в нем имеем дело не с добавочным позднейшим определением, а с конститутивным условием всякого содержания опыта. Без этого кажущегося представления не было бы также и «наличного» («prasenten»), непосредственно данного содержания; ведь и последнее также существует для познания лишь постольку, поскольку оно включено в систему отношений, которые только и делают его определенным как в отношении места и времени, так и в логическом отношении. Если нельзя, поэтому, вывести из одного только понятия о познании необходимости полагать бытие, стоящее вне всякого отношения к познанию, то, наоборот, это понятие содержит в себе именно то требование связи, к которому приводит критический анализ проблемы реальности. Содержание опыта стало для нас «объективным», как только мы поняли, что каждый его элемент входит в ткань целого. Если бы мы захотели само это целое назвать иллюзией, то это осталось бы лишь игрой слов, ибо предполагающееся здесь различение между действительностью и видимостью само, в свою очередь, возможно лишь в системе опыта и при подчинении его условиям. И вопрос о «сходстве» эмпирического знака с тем, что он обозначает, не представляет теперь больше никаких трудностей. Отдельный момент, служащий знаком, правда, не сходен материально с обозначаемой им совокупностью — ибо отношения, составляющие совокупность, не поддаются полному выражению и «отображению» посредством какого бы то ни было отдельного момента, — но между ними имеется полное логическое родство, поскольку оба они принципиально входят в одну и ту же связь обоснования. Материальное сходство превращается в логическое соотношение: две ступени бытия превращаются в различные и, однако, необходимо дополняющие друг друга точки зрения, с которых можно рассматривать связь опыта.

Сенсуалистическая теория познания могла бы, разумеется, не оспаривая этого фактического положения, попытаться ввести его в схему своего объяснения, сведя его к основному психологическому понятию «ассоциации». И это понятие, по-видимому, действительно содержит в себе все предпосылки истолкования и решения проблемы реальности, так как оно ведет от содержания отдельных впечатлений к прочным связям между ними. Но недостаток этих объяснений тотчас же обнаруживается, если мы тщательнее расчленим ту форму связи, которая здесь предполагается и которая одна только и кажется допустимой согласно понятиям ассоциативной психологии. «Связь» между отдельными членами ряда означает здесь лишь их часто встречающееся эмпирическое сосуществование. Но это сосуществование отдельных представлений не столько создает между ними связь, сколько вызывает иллюзию существования такой связи. Элементы ассоциативных рядов не связывает в единство никакой абстрактный принцип, который можно было бы формулировать и констатировать в форме строгого логического тождества. Пути, ведущие от одного элемента к другому, сами по себе существуют в неограниченном числе: по какому пути действительно пойдет психологическое мышление, — это зависит исключительно от предшествующих психических «предрасположений», т. е. от обстоятельства, которое нужно рассматривать как меняющееся соответственно моменту и индивидууму. Таким образом, здесь как раз теряется то постоянство, та однозначность связи, которая и составляет подлинный признак мысли о реальности. Преобразование в «объект» наступает лишь вместе с критической иерархией ценностей в понятии. Если исходить из особого содержания опыта в том виде, как он предлежит перед нами в моменте времени, то в нем даны не только определенные элементы, но вместе с тем предначертаны также определенные направления, идя по которым мысль может постепенно развить отдельный фазис в целую систему. Движение вперед не является делом индивидуального произвола, а закономерно диктуется самой сущностью процесса. Всё строже и строже, точнее и точнее понимая совокупность этих требований, наука постепенно и получает понятие о действительности. Что этот процесс развития должен повсюду преступить пределы одной только ассоциации, это обнаружилось уже со всех сторон. Ассоциация, даже если понимать ее в самом благоприятном смысле, может дать лишь выражение вопросу; ответ же заключается во всеобщих принципах рядов, которые наперед предопределяют возможные логические переходы от члена к члену и располагают их с определенных точек зрения. Теоретическое значение этих точек зрения непременно должно быть твердо установлено для того, чтобы это движение не сделалось совершенно неопределенным. Необходимые руководящие понятия ассоциации не могут возникнут из нее самой, а принадлежат другой области и имеют другое логическое происхождение.

Со всех сторон теперь становится очевидно, что чем дальше мы проникаем в отдельные условия проблемы действительности, тем яснее она сливается с проблемой истины. Если только мы поняли, как познание доходит до постоянства определенных предикатов, до закономерного установления связей суждения, то «трансцендентность», которую мы должны приписывать предмету в отличие от простого представления, не представляет уже никаких новых принципиальных затруднений. И также и средства, которыми пользуется познание, оказываются теперь одними и теми же в обеих областях постановки проблемы. Как настоящая функция понятия заключается не в том, что посредством него абстрактно и схематически «отображается» данное многообразие, а лишь в том, что оно содержит в себе закон отношения, посредством которого только и создается новая и своеобразная связь многообразия, так и здесь форма соединения опытов оказывается тем, что превращает изменчивые «впечатления» в постоянные «объекты». Наиболее общее выражение «мысли» фактически совпадает с наиболее общим выражением «бытия». Противоположность, которой метафизика не в состоянии преодолеть, устраняется, когда мы восходим к основной логической функции, из применения которой только и возникли оба круга проблем и в которой они, поэтому, должны, наконец, и найти свое объяснение.

II.

Понятие объективности и проблема пространства. — Проблема «локализации». — Теория проекции и ее недостатки. — Возникновение представления о пространстве. — Понятие и восприятие у Гельмгольца. — Понятие о ряде и эмпирический предмет. — Расчленение на круги объективности. — «Проекция» и «селекция».

В истории научной и спекулятивной мысли проблема действительности издавна неразрывно связана с проблемой пространства. Эта связь так тесна, она так исключительно определяет логический интерес, что все вопросы, соединенные с логическим определением действительности, считаются окончательно разрешенными, как только удается окончательно разрешить вопрос о реальности «внешнего мира». Даже «Критика чистого разума» нашла возможным проложить себе путь к своей действительной теме, только беря своим исходным пунктом преобразование теории пространства. Но этим самым была в значительнейшей части уже решена ее историческая судьба: то, что должно было быть критикой понятия опыта, могло теперь быть ложно истолковано современниками и последующими поколениями как метафизика понятия пространства. В действительности же и здесь также нужно поставить проблемы в обратном порядке. Исходить нужно не из твердо установленной теории о «субъективной» и «объективной» природе пространства для того, чтобы потом определить вообще понятие данной в опыте действительности, а из высших и общезначимых принципов опытного знания, согласно которым должен, наконец, разрешиться также и вопрос о «природе» пространства.

Эмпирически-физиологический способ рассмотрения, в особенности в том виде, как он был создан Иоанном Мюллером, стоит в противоречии с этим требованием, поскольку он ставит во главу рассмотрения аксиому, которая сама носит явно метафизический характер. Мы воспринимаем — так предполагается здесь — не сами вещи в их действительной форме и в их действительном положении и расстоянии друг от друга, а воспринимаем непосредственно лишь известные состояния нашего собственного тела. Предметом зрительного ощущения являются не внешние объекты, мы можем лишь воспринимать части сетчатой оболочки в их реальной пространственной величине и их взаиморасположении. Задача физиологии зрения заключается в том, чтобы описать переход, ведущий от этого сознания образов, являющихся на сетчатой оболочке, к познанию пространственного порядка предметов. Нужно показать, каким образом мы доходим до того, чтобы проецировать во вне ощущения, данные лишь «в нас», и объединять их затем в качестве самого по себе существующего пространственного мира. Но если проблема ставится в этой форме, то она оказывается неразрешимой. Все попытки свести предполагаемый здесь своеобразный процесс «проекции» к «бессознательным умозаключениям» и объяснить ее последними движутся в порочном круге: они всегда уже предполагают общее знание того «внешнего», которое еще должно быть выведено здесь. Нет в действительности, ни одного фазиса опыта, в котором нам были бы даны одни лишь ощущения в качестве внутренних отношений, вне всякого «объективного» отношения. Ощущение в этом смысле не есть вовсе эмпирическая действительность, а представляет собою лишь результат абстракции, покоящейся на очень сложных логических условиях. Путь ведет от виденных объектов к допущению определенных нервных возбуждений и соответствующих им ощущений, а не, наоборот, от самих по себе знакомых ощущений к предметам, которые им должны соответствовать^[3]. Таким образом, и общая форма пространственности, т. е. сосуществование и внеположность отдельных элементов, не есть опосредствованный результат, а представляет собою основное отношение, полагаемое вместе с самими элементами^[4]. Можно спрашивать не о том, каким образом возникает эта форма сама по себе, а лишь о том, каким образом она ближе определяется и специфицируется в эмпирическом познании. Нуждается в объяснении не то, каким образом мы от внутреннего доходим до внешнего — ибо только «внутреннее» само представляет собою просто фикцию, — а требует объяснения то, в силу чего мы вынуждены рассматривать известные содержания первоначально внешнего мира, как находящиеся «в нас», т. е. каким образом мы вынуждены не только определять их пространственно, но и ставить их в необходимое соотношение к нашим телесным органам к определенным частям нашей сетчатой оболочки или нашего мозга. Нужно объяснить не локализацию вообще, а эту особую локализацию, и всякое подобного рода объяснение должно, очевидно, уже положить в свое основание общее отношение пространственности.

Определить понятие «действительности» означает, следовательно, и здесь отыскать мотив дифференцирования, позволяющий нам разложить сначала однородную совокупность опытов на группы различного значения и содержания. Если, например, представим себе объединенными в ряд различные образы восприятия, которые мы получаем от одного и того же объекта, смотря по расстоянию, в котором мы находимся от него, и смотря по меняющемуся освещению, то с точки зрения непосредственного психологического переживание нельзя указать признака, в силу которого какой-нибудь один из этих сменяющих друг друга образов обладал бы преимуществом над каким бы то ни было другим. Ведь лишь совокупность этих данных восприятий образует то, что мы называем эмпирическим знанием объекта; в этой совокупности ни один элемент не излишен. Ни один из различных перспективных видов, возникающих для нас друг за другом, не может, согласно этому, изъявить притязание на то, что он один только представляет собою абсолютное выражение «самого предмета», а, наоборот, всякая познавательная ценность, приписываемая нами какому-нибудь отдельному восприятию, принадлежит ему лишь в связи с другими содержаниями, с которыми оно соединяется в одно опытное целое. И, однако, это требование сплошной связи не означает вместе с тем сплошной равноценности отдельных факторов. К созерцанию определенной пространственной формы мы приходим лишь тогда, когда эта равноценность нарушается. Если зададим себе вопрос, что следует разуметь под трехмерно протяженным телом, то мы — как это показывает в одном месте Гельмгольц — психологически, в самом деле, приходим лишь к ряду сменяющих друг друга отдельных зрительных образов. Однако более точный анализ показывает, что из одной только самой по себе взятой смены всех этих образов, сколько бы мы ни допустили таковых, никогда не могло бы получиться представление телесного объекта, если бы не присоединилась к ней мысль о правиле, сообразно которому каждому отдельному образу указуется определенное место и положение в совокупном комплексе. Представление стереометрической формы играет в этом смысле «всецело роль понятия, составленного из большого ряда чувственных образов созерцания», «понятия, которое, однако, само связуется не посредством словесно выразимых определений, которые мог бы конструировать геометр, а связуется лишь посредством живого представления закона, согласно которому эти перспективные образы следуют друг за другом». Но это расчленение посредством понятия означает вместе с тем, что различные элементы здесь не только лежат друг с другом рядом, как части агрегата, а что каждый из них оценивается нами соответственно его систематическому значению. И здесь также мы отделяем «типичные» опыты относительно которых мы предполагаем, что они сходно повторяются, от «случайных» впечатлений, имеющих свое основание лишь в индивидуальных сопутствующих обстоятельствах. И эти-то опыты мы и употребляем для построения «объективного» пространственного мира и стараемся удалить и элиминировать все противоречащие им содержания.

Изложение Гельмгольца осветило этот процесс до мельчайших подробностей. Здесь раньше всего выставляется общее правило, «что мы всегда представляем себе такие объекты как существующие в поле зрения, как они должны были бы быть там, для того, чтобы при обыкновенных нормальных условиях употребления наших глаз вызвать то же самое впечатление в нашем нервном аппарате». Возбуждению, наступающему при необычных условиях, приписывается сначала то значение, которым оно обладало бы, если бы его можно было бы мыслить как возникшее обычным путем. «Чтобы воспользоваться одним примером, допустим, что зрачок подвергся раздражению во внешнем глазном угле. Нам тогда кажется, что мы видим перед собою в поле зрения по направлению переносицы световое явление. Для того чтобы при обычном употреблении наших глаз, когда они подвергаются раздражению проникающего извне света, получилось раздражение сетчатой оболочки в области внешнего угла, действительно, нужно, чтобы внешний свет входил в глаз из области переносицы. То, что мы в этом случае помещаем светлый объект в названном месте зрительного поля, несмотря на то, что механическое раздражение происходит не спереди зрительного поля и не с носовой стороны глаза, а с внешней плоскости глаза и больше с задней стороны, вполне, следовательно, соответствует только что выставленному правилу»^[5]. Отдельные наблюдения, таким образом, как бы приурочиваются к определенному кругу условий, который мы рассматриваем как постоянный. В этих условиях мы обладаем неизменной системой координат, к которой мы молча относим теперь каждый особый опыт. И лишь в силу этого своеобразного истолкования, которое мы даем материалу чувственных ощущений, возникает для нас целое объективного зрительного и осязательного пространства. В этих условиях мы обладаем твердо установленной системой координат, к которой мы теперь молча относим каждый частный опыт. И лишь в силу этого своеобразного истолкования, которое мы даем материалу чувственных ощущений, возникает для нас целое объективного зрительного и осязательного впечатления. Это целое никогда не представляет собою только безжизненного отпечатка отдельных чувственных восприятий, а всегда представляет собою конструктивное построение, совершающееся с соблюдением определенных общих основных правил. По мере того, как, согласно этим основным правилам, неизменные моменты опыта отделяются от изменчивых составных частей, происходит это разделение на объективную и субъективную сферы. И здесь также не подлежит никакому сомнению, что познание субъективности является не первоначальным исходным пунктом, алогически опосредствованным и позднейшим пониманием. Гельмгольц определенно указывает на то, что знание об объектах предшествует знанию об ощущениях и далеко превосходит его в ясности и отчетливости. При обычных психологических условиях переживания ощущение так исключительно направлено на предмет, так сполна поглощается им, что оно само как бы исчезает позади него. Понимание ощущения как ощущения всегда, поэтому, является делом направленного нами на него позднейшего размышления. Мы всегда должны сначала научиться обращать свое внимание на свои отдельные ощущения, «и обыкновенно мы научаемся этому лишь по отношению к тем ощущениям, которые служат нам средством к познаванию внешнего мира». «В то время, поэтому, как в объективном наблюдении мы достигаем высокой степени тонкости и уверенности, мы в субъективных наблюдениях не только не достигаем этих качеств, но приобретаем, наоборот, в высшей степени развитую способность не замечать их и оставаться независимыми от них при суждении об объектах даже в тех случаях, когда они по своей интенсивности легко могли бы обратить на себя внимание»^[6].

То, что здесь описывается лишь как нечто отрицательное, как акт необращания внимания и забывания, является в действительности той в высшей степени положительной функцией понятия, которую мы уже всесторонне описали. Это — сохранение тождественных отношений в меняющемся содержании представления, характеризующее каждую, даже самую раннюю, ступень объективно значимого познания. Совершенно изменчивое как бы отпадает от содержания, заполняющего данный момент времени, и остается лишь то, что возможно закрепить в постоянных мыслях. Благодаря центральному направлению мысли известный круг опытов, удовлетворяющий определенным логическим условиям постоянства, выделяется из сумятицы переживаний вообще и получает отличительное значение «прочного ядра» бытия. Относительно же мимолетные содержания, в которых вообще не выражается никакая сплошная определенность опыта, могут, напротив, оставаться сначала незамеченными для этого первого построения и первого обозначения «действительности». Более глубокое размышление показывает нам, однако, что и эти элементы не выпадают совершенно из круга опыта и также имеют право изъявлять притязание на то, чтобы занять в нем определенное место, поскольку само их варьирование также не происходит произвольно, а подчиняется определенным правилам. Теперь, поэтому, само изменчивое делается предметом рассмотрения под углом зрения нового предмета познания. Это познание «субъективного» означает, следовательно, в действительности высшую степень объективирования, открывающее еще момент определенности в материале, который сначала был отложен в сторону в качестве совершенно неопределенного. Данное расчленяется теперь на более широкие и более узкие круги объективности, ясно отделяющиеся друг от друга и располагающиеся согласно определенным точкам зрения. Каждый отдельный опыт теперь определяется не только по материальному содержанию впечатлений, но также и по выполняемой им своеобразной функции, поскольку одни опыты служат неподвижными исходными точками координаций, которыми мы меряем и истолковываем другие. Таким образом мы создаем определенные, логически ясно очерченные центры, вокруг которых располагаются и расчленяются явления. Отдельные явления теперь больше уже не протекают однообразно и равномерно, но отграничивают друг друга и отделяются друг от друга: первоначальное плоскостное изображение приобретает как бы рельеф. Разделение на различные частичные области, отделенные друг от друга своим систематическим значением, а не «проекция» внутреннего и внешнего, оказывается, следовательно, также и здесь действительным происхождением понятия о предмете. Каждая отдельная область получает отметку, указывающую его положение в целом, и в этой-то отметке и отпечатывается его предметное значение. Для наивного воззрения сначала дан «предмет», и этот предмет лишь частью находит свое выражение и отображение в каждом из наших восприятий. И оно, поэтому, также предполагает наличность целого, с которым мы сравниваем каждый отдельный опыт и которым мы измеряем его ценность. Поставленное здесь требование остается правомерным также и с точки зрения критического рассмотрения. Ошибка наивного понимание состоит не в том, что оно вообще поднимает это требование, а в том, что оно смешивает требование и исполнение, что оно наперед решает задачу, которую познанию предстоит еще решить. Целое, которого мы ищем и к которому направляется понятие, не должно мыслиться как абсолютное бытие вне всякого возможного опыта; оно представляет собою не что иное, как самое упорядоченную совокупность этих возможных опытов.

Современная психология представления пространства поставила, поэтому, на место теории проекции другое понимание, которое чище и отчетливее выражает фактическое положение познания, как оно представляется независимо от всяких метафизических допущений. Представление «объективного» пространства является, согласно этому пониманию, продуктом не «проекции», а «подбора»: оно покоится на логическом выборе, который мы производим в области наших чувственных ощущений, и в особенности зрительных и осязательных ощущений. В однородной массе этих впечатлений мы удерживаем лишь те содержания, которые соответствуют нормальным физиологическим условиям, и всё более и более оттесняем другие содержания, возникающие при необыкновенных условиях и не обладающие поэтому такой же повторяемостью, как первые. Определенный круг опытов, выделяемый таким образом нашей апперцепцией из потока остальных опытов, приобретает привилегированное положение. Этот круг и признается теперь реальностью вообще, между тем как все другие содержания получают значение лишь постольку, поскольку они в качестве «знаков» указывают на эту реальность. Здесь, таким образом, не абсолютное онтологическое различие, а лишь, так сказать, различное подчеркивание отделяет объективное от субъективного. Конструктивное построение пространственной действительности содержит в себе процесс логического подбора и был бы непонятен в своих результатах без последнего. Масса пространственных «перцепций» организуется постепенно согласно определенному плану и получает в процессе этой организации прочную форму и прочное строение^[7]. С точки зрения логического рассмотрения интересно в особенности проследить роль, которую играет понятие в этом постепенном процессе формирования. Сам Гельмгольц близко подходит к этому вопросу, определенно указывая в одном месте, что уже представление о закономерной связанности следующих во времени друг за другом отдельных содержаний было бы невозможно без логического правила. «Посредством опыта мы, очевидно, можем знать, какие другие зрительные, осязательные и т. д. ощущения вызывает в нас предмет, который мы видим, если будем передвигать свои глаза или свое тело и будем рассматривать, ощупывать и т. д. этот объект с различных сторон. Совокупность всех этих возможных ощущений, объединенная в одно общее представление, есть наше представление о теле, которое мы называем восприятием, пока оно опирается на наличные ощущения, и — образом воспоминания, когда оно не опирается на них. В известном смысле, следовательно, — хотя это и противоречит обычному словоупотреблению — и такое представление индивидуального объекта также уже является понятием, потому что оно охватывает все те возможные отдельные агрегаты ощущения, которые может в нас вызвать этот объект, если будем его со всех сторон рассматривать, касаться или как-нибудь иначе исследовать»^[8]. Как мы видим, Гельмгольца его размышления приводят здесь к взгляду на понятие, который чужд традиционной логике и который поэтому ему самому кажется сначала парадоксальным. Но в действительности как раз здесь понятие появляется отнюдь не в переносном и производном, а в своем подлинном и первоначальном значении. «Понятие о ряде» в отличие от «понятия о роде» выступило решающим образом уже в основоположении точных наук; теперь мы убеждаемся, что оно продолжает действовать также и в дальнейших применениях этих наук и оказывается орудием объективного познания.

Ill.

Предмет и функция суждения. — Постоянство и повторимость. — Проблема «транссубъективного». —Ложное понятие «субъективности». —"Объективные" предпосылки понятия о «я». — Корреляции сознания «я» и сознания предмета и «критическийреализм». — Предмет и необходимость мысли. — Понятие мышления в системе критического идеализма. — Предметность внутри чистой математики. — «Данное» и функция мышления. — Понятие материи и проблема трансцендентности.

Психологический анализ представления пространства, следовательно, подтверждает и укрепляет то понятие об объективности, которое получилось посредством логического анализа познания. Загадочный переход между двумя различными, по существу отделенными друг от друга сферами бытия исчезает, и его место занимает незатейливая проблема связи и соединения отдельных частичных опытов в одну упорядоченную совокупность. Для того чтобы отдельное содержание могло называться подлинно объективным, оно должно, так сказать, выступить из своей тесной рамки во времени и, расширившись, превратиться в выражение совокупного опыта. Отныне оно является представителем не только себя самого, но и законов этого опыта, которым оно в своей части дает выражение. Момент образует теперь исходный пункт мысленного построения, которое в своих ближайших и отдаленных последствиях определяет и обнимает целое познаваемой действительности. Процесс этой логической «интеграции» в его основных чертах можно было ясно обнаружить уже в каждом простейшем суждении о «фактах». Всюду, где хотя бы одной единичной вещи приписывается особое конкретное свойство, уже господствует мысль, что утверждаемая этим связь, как логическая связь, остается устойчивой. И эта устойчивость, которая implicite утверждается и в самой форме суждения, сохраняется даже там, где содержание, имеющееся в виду определением, как таковое, изменчиво. В простейшем схематическом обозначении основного отношения было бы достаточно указать на то, что в любом высказывании: «а есть Ъ» заключается момент постоянства постольку, поскольку им устанавливается зависимость, которая притязает на значимость не только для отдельного пункта времени, а рассматривается как долженствующая быть перенесенной на весь ряд моментов времени. «Свойство» b принадлежит «вещи» а не только в тот определенный момент времени t°, в который оно постигается актом восприятия, но сохраняется на протяжении всего ряда t¹, t², t³ … Таким образом, здесь раньше всего одно и то же определение утверждается и фиксируется в суждении как вполне повторяющееся. Но к этому первоначальному акту может затем присоединиться другой, в котором само изменение отдельных элементов мыслится как логически определенное. Как суждение приписало субъекту а в момент t° предикат Ь, так оно может ему приписать в момент t¹ предикат Ь¹ в момент t²— предикат Ь² и т. д., поскольку оно лишь твердо стоит на том, что это изменение признаков происходит не беспорядочно, а закономерно обусловливается и требуется соответственными изменениями в некотором другом ряде, лишь благодаря этому получается общая схема самого понятия эмпирического «предмета», ибо научное понятие определенного объекта в своем идеальном завершении обнимает не только совокупность его данных в определенном месте и времени признаков, а также и совокупность необходимых следствий, которые могут развиться из него при определенных обстоятельствах. Мы связываем ряд отделенных друг от друга во времени и различных по содержанию обстоятельств посредством единого комплекса причинных правил, и, пользуясь словом Платона, можно сказать, что лишь эта связь подлинно налагает на единичное печать бытия. Содержание единичного дифференциала времени приобретает объективное значение, поскольку из него можно по определенному методу реконструировать содержание совокупного опыта.

В противоположность к этому непрерывному процессу, посредством которого первоначально фрагментарные и несвязанные опыты все больше и больше получают форму одной системы эмпирического познания, метафизическое понимание видит себя в каком-нибудь месте необходимо вынужденным подойти к пропасти, через которую мысль уже не может больше перебросить мост, хотя и может, правда, перепрыгнуть через нее. Именно там, где больше всего стремятся прорвать границы простого «мира представлений» для того, чтобы проникнуть в мир реальных «вещей», всего яснее и чувствительнее проявляется этот недостаток. Ставя себе задачу отыскать умозаключения, ведущие нас из области субъективного, которая вначале одна только и доступна нам, в область «транссубъективного», «трансцендентальный реализм» этой постановкой вопроса, в сущности, уже воздвиг барьер между мышлением и бытием, которого отныне уже нельзя устранить никакими логическими стараниями. Что всякое познание сначала относится только к субъективным состояниям собственного «я», что не что иное, как именно эти состояния, составляют содержание непосредственно данного, — это кладется здесь в основание в качестве предпосылки, не нуждающейся в дальнейшей проверке. Существует круг «имманентности», нигде не выходящий за пределы этих первых и первоначальных данных; существует такого рода самосознание, которое преднамеренно ограничивается тем, чтобы лишь пассивно воспринимать содержание отдельных, данных фактически налицо впечатлений, не прибавляя к нему никакого нового элемента и не обсуждая его с определенной логической точки зрения. Трансцендентальный реализм лишь утверждает и старается доказать, что этой первой ступени, которую он считает достаточной для сознания «я», никоим образом не достаточно для обоснования сознания предмета. В особенности — как это, действительно, легко показать — нельзя исчерпать предмета естествознания этими примитивными средствами. Предметы, о которых здесь идет речь, «масса» и «энергия», «сила» и «ускорение», строго и ясно отличны от всех содержаний непосредственного восприятия. Кто, поэтому, признает за наукой право говорить об объектах и о причинных отношениях между объектами, тот этим самым — таков дальнейший вывод — уже покинул область имманентного бытия для того, чтобы перейти в область «трансцендентности».

Можно согласиться со всеми этими выводами и все же признать странной ошибкой мнение, что эти выводы поражают в основании и корне не только психологический идеализм представлений, но также и критический идеализм. Критический идеализм отличается от изложенного здесь «реализма» не тем, что он отрицает те логические постулаты, на которых основывается в этих дедукциях понятие бытия, а, наоборот, тем, что он их отчетливее формулирует и требует признания их действительности уже в каждом, даже самом примитивном, фазисе познания. По его взгляду, без логических основоположений, выходящих за пределы содержания данных в определенный момент впечатлений, не существует не только сознания предмета, но и сознания «я». Поэтому, с точки зрения критического идеализма, должно быть оспариваемо не столько понятие «трансцендентности», сколько выдвигаемое трансцендентным реализмом понятие «имманентности». Мысль о «я» отнюдь не более первоначальна и логически более непосредственна, чем мысль об объекте, так как обе существуют лишь вместе и могут развиваться лишь в постоянном взаимоотношении друг к другу. Никакого содержания нельзя знать и испытывать как «субъективное», не противопоставляя его другому, которое по сравнению с ним представляется объективным. Условия и предпосылки «объективного» опыта не могут, поэтому, присоединиться как последующее дополнение, к уже существующему и в себе самом нашедшему свое завершение субъективному миру представлений, а содержатся уже в последних. «Субъективное» всегда означает лишь абстрактный частичный момент логического различения, которое, как таковое, не обладает самостоятельным существованием, потому что весь его смысл и всё его значение заключаются в его логическом корреляте, логической противоположности.

Как это ни ясно, но раз метафизическое различие между субъектом и объектом превращено в методическое различение, то стоит на этом остановиться, ибо здесь лежит корень всех недоразумений, которые всё снова и снова возникают между различными теоретико-познавательными направлениями. Более глубокое основание того, что внешний и внутренний мир противопоставляются друг другу как две разнородных действительности, заключается в аналогичной противоположности, которая принимается между опытом и мышлением. Достоверность чистого опыта признается совершенно отличной от достоверности мышления. И как оба они различны в своем происхождении, так они, соответственно этому, относятся каждый к особому кругу объектов, в пределах которого они обладают единственной и исключительной значимостью. Чистый опыт, свободный от всякой примеси понятия, удостоверяет нам состояние нашего собственного «я», а всякое познание внешнего объекта получает свое действительное подтверждение лишь посредством необходимости мышления. Внутреннее восприятие, посредством которого «я» воспринимает само себя, обладает, согласно этому взгляду, своеобразной и в своем роде бесподобной очевидностью; но эта очевидность покупается той ценой, что содержание, получаемое таким образом, абсолютно индивидуально и постигается лишь в том его однократном свойстве, в котором оно дано в определенном месте и времени. Когда из наших представлений «удаляются все необходимые основоположения мышления, всякое логическое упорядочение, и они состоят лишь в слиянии того, что сходно и одинако», тогда, и лишь тогда, самодостоверность может их принять под свое крыло, не делаясь от этого неверной самой себе. Начало всякой теории познания должно, следовательно, состоять в отказе от всех связей с царствами духа и природы, от всяких сношений с благами и общим достоянием культуры для того, чтобы удержать «во всей его наготе» это наше единичное индивидуальное сознание. Лишь таким образом мы доходим до такого рода достоверности, в которой мышление никак не участвует, — разумеется, лишь для того, чтобы тотчас же убедиться, что нельзя остановиться на ней, а нужно ее расширить посредством логических допущений и постулатов, в силу которых мы полагаем предмет познания^[9]. Но именно это, обходящееся как будто совершенно без всяких предпосылок, начало содержит в себе предпосылку, правомерности которой одинаково нельзя доказать как с точки зрения логики, так и с точки зрения психологии. Сечение, которое пытаются произвести здесь между восприятием и мышлением, уничтожает понятие сознания не меньше, чем объективное понятие опыта. Всякое сознание требует какой-либо связи, а всякая форма связи предполагает отношение единичного к объемлющему целому, предполагает включение индивидуального содержания в какую-либо общую связь. Как бы примитивно и неразвито ни мыслилась эта связь, всё же ее нельзя совершенно устранить, не разрушая самого единичного содержания. Совершенно беспорядочная и неупорядоченная сумма восприятий есть, поэтому, мысль, которой нельзя себе представить даже в качестве методической фикции, ибо одна только возможность сознания заключает в себе по крайней мере логическое предвосхищение возможного, хотя и неизвестного в своих подробностях, порядка. Если, поэтому, мы будем называть «транссубъективным» всякий момент, который выходит за пределы одной только непосредственной данности единичного ощущения, то будет здесь верно парадоксальное положение, что не только достоверность объекта, но и достоверность субъекта скрывает в себе «транссубъективный» момент, ибо даже простое «суждение восприятия» приобретает свое значение лишь посредством взгляда на систему суждений опыта и должно, поэтому, признавать логические условия этой системы.

Если, поэтому, мы определим предмет не как субстанцию, лежащую по ту сторону всякого познания, а как объект, формирующийся в прогрессирующем опыте, то нет здесь никакой «теоретико-познавательной пропасти», которую приходилось бы преодолевать лишь с трудом, посредством какой-то властной заповеди мышления, посредством «транссубъективного» приказа^[10]. Ибо этот предмет можно, пожалуй, с точки зрения психологического индивидуума называть «трансцендентным»; но с точки зрения логики и ее высших основоположений его всё же нужно называть чисто «имманентным». Он строго остается в круге, который определяют и отграничивают эти основоположения, и в особенности общие принципы математического и естественнонаучного познания. Но эта простая мысль и составляет только сущность критического «идеализма». Если Фолькельт в своей критике всё снова и снова настаивает на том, что предмет не дан в одном только ощущении, а получается лишь на основании необходимых основоположений мышления^[11], то он защищает этим существеннейший тезис именно этого самого идеализма. Идеальность, которую утверждает последний, не имеет ничего общего с субъективным «представлением»; она касается исключительно объективной значимости определенных аксиом и норм научного познания. Истинность предмета — таков только смысл этого утверждения — зависит от истинности этих аксиом и не обладает другим и более прочным основанием. Таким образом, в строгом смысле слова, не существует, разумеется, абсолютного бытия, а существует всегда лишь относительное бытие; но эта относительность, очевидно, означает, не физическую зависимость от единичных мыслящих субъектов, а логическую зависимость от содержания определенных общезначимых высших положений всякого познания вообще. Положение, что бытие есть «продукт» мышления, не заключает, следовательно, здесь никакого указания на какое-либо физическое или метафизическое причинное отношение, а означает исключительно лишь чисто функциональное отношение, иерархическое отношение в значимости определенных суждений. Если мы расчленим определение «предмета», если мы сознаем ясно, что утверждается в этом понятии, то мы неизбежно придем к известным необходимым логическим положениям, которые, таким образом, представляются безусловно необходимыми, конститутивными «факторами» именно этого понятия. Опыт и его предмет понимаются как нечто вроде зависимых переменных, которые последовательно сводятся к ряду логических «аргументов», и эта зависимость функции от ее «аргументов» обозначается на языке идеализма как обусловленность «объекта» «мышлением».

Но этот род обусловленности так явен, что о нем определенно говорит и свидетельствует также и противная сторона. Объективная (Sachliche) необходимость, в силу которой мы выступаем из круга единичных, не связанных между собою ощущений для того, чтобы подняться к мысли о непрерывных, связанных друг с другом строго причинными правилами, предметах, представляет собою в последнем счете, как это, в конце концов, признает и противная сторона, логическую необходимость. «Достоверность объективной необходимости подчиняет меня и заставляет меня прибегнуть к транссубъективным допущениям во имя разума. Все, что мы называем обсуждением, размышлением, мышлением, рассудком, разумом, наукой, нам показалось бы подкопанным в самом корне, если бы мы действовали противно этой достоверности». Под значимостью бытия нужно, поэтому, понимать не что иное, как «то транссубъективное значение, которое мы сообщаем содержанию суждения в силу необходимых положений мышления»^[12]. Мы, следовательно, намечаем само понятие бытия и определяем его подробности согласно общезначимым правилам разума. Этим точно обозначается как право, так и границы всякого рода «трансцендентности». Яснее всего обнаруживаются эти границы, если мы сравним здесь предмет опыта с предметом чистой математики. Ведь и последний никоим образом не поглощается комплексом чувственных ощущений; ведь и для него характерно, что он преступает пределы данного мысленным эскизом, который не находит никакого непосредственного соответствие в каком-нибудь единичном содержании представления. И, однако, предметы чистой математики, как числа, так и чистые фигуры геометрии, не образуют самостоятельной области самих по себе существующих, абсолютных существований, а представляют собою лишь выражение общезначимых и необходимых идеальных связей. Раз установлен этот взгляд на предметы математики, его можно тотчас же перенести на объекты физики, которые ведь, как мы убедились на протяжении всего нашего исследования, суть не что иное, как результат и завершение логической работы, в которой мы всё больше и больше преобразуем опыт сообразно требованиям математического понятия. «Трансцендентность», которую мы приписываем физическому объекту в отличие от текучего и изменчивого содержания отдельного восприятия, такого же рода и покоится на таких же принципиальных основаниях, как и различение, в силу которого мы противополагаем математическую идею треугольника или круга отдельному наглядному образу, являющемуся его представителем в действительном представлении. В обоих случаях мгновенный чувственный образ поднимается до нового логического значения и постоянства; но в обоих случаях верно вместе с тем, что посредством этого различения мы не постигаем совершенно чужеродного бытия, а лишь запечатлеваем определенные содержания новым характером логической необходимости. Те же самые условия, на которых покоится переход от эмпирических данных осязательного и зрительного чувств к чистым формам геометрии, необходимы и достаточны для преобразование содержания простых перцепций в мир эмпирико-физических масс и движений. Здесь, как там, вводится постоянный масштаб, к которому отныне относят изменяющееся, и на этой-то основной функции покоится полагание всякого рода объективности.

«Реализм», таким образом, несомненно прав, настаивая на том, что-то, что делает суждение суждением, познание познанием, само не есть нечто данное, а нечто, привходящее к данному. «Мы никогда не могли бы разуметь что-нибудь, если бы мы были ограничены исключительно данным; ибо все попытки оставаться с разумением, с суждением, исключительно в области данного привели бы к тавтологиям, к бессмысленным положениям. Суждение, познание по своему смыслу выходят за пределы данного; то, что разумеется в них, трансцендентно данному, и, потому, также им самим, поскольку они рассматриваются лишь как данное, как наличное, психическое содержание. Всякая мысль… трансцендентна себе самой, поскольку она никогда не может разуметь себя самое»^[13]. Эти положения совершенно верны; но достаточно лишь слегка изменить формулировку, для того чтобы тотчас же сделать из них совершенно другой вывод, чем тот, который сделан здесь. Если, действительно, каждое мышление «трансцендентно самому себе», если уже в его первоначальную функцию входит то, что оно не остается в области наличных ощущений, а преступает ее предел, то должно быть вместе с тем верно и обратное заключение. «Трансцендентность», которая основывается и доказывается мышлением, есть лишь такая трансцендентность, которая полагается и гарантируется основной функцией суждения^[14].

«Предмет», таким образом, так же трансцендентен и так же не трансцендентен, как и само суждение. Но этим самым признается соотношение между познанием и предметом в критическом смысле, ибо, хотя осуждение и идет дальше одного только содержания данного налицо чувственного восприятия, всё же никто не решится утверждать, что оно вообще находится по ту сторону логических основоположений познания. Но только зависимость от этих основоположений, а не зависимость от каких-нибудь психических содержаний или актов, и защищал методический идеализм, только ее и требовал он. «Имманентность», в смысле психологизма, нужно, разумеется, преодолеть для того, чтобы возвыситься до понятия физического объекта, но именно сам этот объект, преступая круг ощущений, получает как раз свое существование в логических отношениях, с которыми он неразрывно связан по своей сущности, ибо неразрывно связан с ним по своему определению. Психологической имманентности впечатления противопоставляется не метафизическая трансцендентность вещей, а скорее логическая общезначимость высших принципов познания. Что отдельное «представление» как бы выходит за свои собственные пределы, что всякое данное вместе с тем означает нечто, что непосредственно не заключается в нем самом^[15] — с этим нужно безусловно согласиться; но в этом «представлении» («Representation»), как уже оказалось, не заключается никакого момента, который вывел бы нас за пределы опыта как общей системы. Каждый отдельный член опыта обладает символическим характером постольку, поскольку в нем разумеется также и общий закон, охватывающий совокупность всех членов. Частное является дифференциалом, не вполне определенным и понятным без указания на его интеграл. Метафизический «реализм» превратно понимает это логическое изменение значения, истолковывая его, как род вещественной транссубстанциации. «Всё, что означает что-нибудь, — как умозаключает этот „реализм“, — должно означать нечто другое, чем-то, что оно есть, ибо то, что оно есть, оно уже есть и поэтому не должно этого означать»^[16]. Но это «другое» вовсе не должно быть материально разнородным; здесь, вернее, дело идет об отношении между различными эмпирическими содержаниями, которые, как таковые, принадлежат одному общему порядку. Это отношение имеет своим назначением дать нам возможность, исходя из данного начального пункта, в правильном порядке пройти через всю область опыта, а не выйти из ее пределов. Постоянный выход за пределы данного нам в каждый момент отдельного содержания сам представляет собою основную функцию познания, совершающуюся и находящую свое удовлетворение внутри области предметов познания. Среди физиков-философов особенно ясно понял заключающуюся в этом проблему Фехнер. «Тот факт, что в мире явлений одно всегда может существовать лишь вместе с другим и через другое, легко может привести и действительно приводило к тому, чтобы отрицать за всеми явлениями вообще подлинное существование и принимать в качестве прочных и дающих прочную опору также и их изменчивому множеству скрывающиеся за ними самостоятельные, неизменные вещи; эти вещи никогда не могут обнаружить в явлении своего „в себе“ (Ansich), а вызывают всю несамостоятельную видимость явлений; получается эта видимость или потому, что своим внешним взаимодействием эти вещи вызывают их сплетение, или потому, что они своей внутренней деятельностью порождают их в себе или вне себя. Ибо говорят: если одно может сослаться в отношении основания своего существования всегда лишь на другое, то нет, в конце концов, основания для чего бы то ни было существующего. Если, А говорит: я могу существовать лишь постольку, поскольку существует В, а В, в свою очередь, говорит, что оно может существовать лишь постольку, поскольку существует А, то оба, в конце концов, ни на что не сослались… Но, А и В вместо того, чтобы искать основание существования, которого они не могут найти друг в друге ни в одной стороне, ни в обеих сторонах, — вместо того, чтобы искать это основание дальше в чем-то, что лежит позади них и дает их видимости основание и сущность, должны его искать в целокупности, двумя членами которой они являются; целое есть опора и сущность целого и всего того, что в нем… В целом нужно искать основание единичного, а не в каком-то лежащем позади него другом единичном, об основании которого приходилось бы снова спросить; можно, однако, исследовать, по каким правилам единичное составляет целое и каковы последние элементы. То объективное, которое мы можем найти в материальной вещи, всегда опирается не на независимую от восприятий и явлений, лежащую позади них, неясную вещь, а на их выходящую за пределы доставляемых вещью отдельных восприятий и отдельных явлений солидарно закономерную связь, часть которой осуществляет каждое явление»^[17]. Но как ни определенно и решительно эти строки разграничивают область метафизики и физики, всё же у самого Фехнера сказывается еще, в конце концов, внутренняя неясность в определении понятия объекта физики. Чтобы избегнуть понимания материи как совершенно неизвестного и неопределенного «нечто», «лежащего в основании» чувственно воспринимаемых свойств, он ее определяет именно через эти самые свойства: материя физика «совершенно согласно с обычнейшим словоупотреблением» есть не что иное, как-то, что дает себя чувствовать осязательному чувству. Таким образом, она делается равнозначащим с — «осязательным». О том, что, может быть, лежит еще позади самого осязания, физику не приходится задумываться; для него единственно осязательное есть то, на что можно указать, что можно постигнуть в опыте и проследить в дальнейших изменениях; и этого достаточно, чтобы дать понятию необходимую для его целей прочную опору^[18]. Здесь, следовательно, попытка очистить понятие материи от метафизических элементов привела опять к устранению характерного для него своеобразного логического момента. Критическое понимание стоит посредине между этими двумя взглядами. Оно определяет объект естествознания посредством его отнесения к «целокупности опыта»; но оно вместе с тем сознает, что эта целокупность никогда не может быть описана и обоснована только как сумма отдельных чувственных данных. Лишь посредством полагания первоначальных отношений, ни одного из которых нельзя, подобно данному чувственному содержанию, «осязательно» указать, предмет получает свою форму и расчленение; и одно из многообразных выражений этих отношений фиксировано в понятии материи, как и в понятии силы или энергии.

IV.

Теория знаков. — Знак и образ. — Закономерное в явлении. — Теория «относительности» Гельмгольца. — Логическое и онтологическое понимание мысли об относительности. — Физическое понятие действительности. — Единство физического образа мира.

Сведение понятия вещи к высшему координирующему понятию опыта устраняет барьер, который по мере прогресса познания угрожал сделаться всё больше и больше опасным. Для первого наивного взгляда на действительность понятие вещи не содержит, правда, в себе никаких загадок и затруднений. Мысли не приходится пробираться к вещи постепенно и посредством сложных умозаключений; она обладает ею непосредственно и может ее обнять, как наши телесные органы осязания охватывают телесный объект. Но это наивное доверие скоро расшатывается. Впечатление, получаемое от объекта, и этот самый объект отделяются друг от друга: место тождества занимает отношение представления (Representation). Всё наше знание, как бы оно ни было завершено в себе самом, никогда не дает нам самих предметов, а знаки этих предметов и их взаимоотношений. Всё больше и больше признаков, считавшихся раньше принадлежащими самому бытию, превращаются теперь в одни только выражения бытия. Подобно тому, как мы должны мыслить вещь свободной от всех специфических качеств, составляющих непосредственное содержание наших чувственных ощущений, как вещь в себе самой ни светит, ни пахнет, ни издает звука, так и дальше — согласно известному ходу развития метафизики — должны быть исключены из неё и все пространственно-временные свойства, так должны быть исключены из нее такие отношения, как отношения множественности и числа, изменчивости и причинности. Всё известное, всё познаваемое вступает в своеобразное противоречие с абсолютным бытием предметов. То самое основание, которое удостоверяет существование вещей, наделяет их признаком непостижимости. Весь скепсис и вся мистика сливаются отныне в этом пункте. Со сколькими многообразными и новыми отношениями «явлений» нас ни познакомит научный опыт, всё же кажется, что подлинные предметы не столько раскрываются в них, сколько всё глубже и глубже скрываются.

Но все эти сомнения тотчас же исчезают, как только мы вспомним, что именно то, что здесь представляется непонятным остатком познания, в действительности входит, как неотъемлемый фактор и необходимое условие, во всякое познание. Познать содержание — значит превратить его в объект, выделяя его из стадии только данности и сообщая ему определенное логическое постоянство и необходимость. Мы, таким образом, познаем не «предметы» — это означало бы, что они раньше и независимо определены и даны как предметы, — а предметно, создавая внутри равномерного течения содержаний опыта определенные разграничения и фиксируя постоянные элементы и связи. Понятие предмета, взятое в этом смысле, уже не представляет собою последней границы знания, а, наоборот, его основное средство, пользуясь которым оно выражает и обеспечивает всё то, что сделалось его прочным достоянием. Это понятие обозначает логическое владение самого знания, а не нечто темное, потустороннее, навсегда ему недоступное. Таким образом, «вещь» уже больше не неизвестное, лежащее перед нами только как материя, а выражение формы и модуса самого постижения. Всё то, что метафизика приписывала как свойство вещи самой по себе, оказывается теперь необходимым моментом в процессе объективирования. Если там говорилось об устойчивости и непрерывном существовании предметов, в отличие от изменчивости и прерывности чувственных восприятий, то здесь тождество и непрерывность являются постулатами, указывающими общее направление прогрессирующей закономерной связи. Они обозначают не столько материальные признаки, которые познаются нами, сколько логические орудия, посредством которых мы познаём. Этим лишь объясняется своеобразная изменчивость, проявляющаяся в содержании научного понятие объекта. Сообразно с тем, как единая по своей цели и сущности функция предметности наполняется различным эмпирическим материалом, возникают различные понятия физической реальности, которые, однако, представляют собою лишь различные ступени в исполнении одного и того же основного требования. Подлинно неизменным остается лишь само это требование, а не средства, которыми оно удовлетворяется в тот или другой момент.

Таким образом, естествознание даже там, где оно сохраняет понятие абсолютного предмета, всё же не может, в конце концов, найти другого средства выражения своего содержания, кроме тех чисто формальных отношений, на которых покоится связь опыта. В особенности резко выступает эта черта в гельмгольцевской теории знаков, которая представляет собою характерный и типичный образчик общей естественнонаучной теории познания. Наши ощущения и представления суть знаки, а не отображения предметов. Ведь от образа мы требуем некоторого подобия с отображаемым объектом, а в этом подобии мы здесь никогда не можем быть уверены. Напротив, знак не требует никакого материального сходства в элементах, а лишь функционального соответствия в структуре. Фиксируется в нем не особенное своеобразие означаемой им вещи, а лишь объективные отношения, в которых она находится к другим однородным вещам. Многообразие ощущений так координировано с многообразием действительных предметов, что всякая связь, которую можно констатировать в одной совокупности, указывает на связь также и в другой совокупности. Таким образом, мы посредством наших представлений не познаём прямо действительности в ее изолированных, в себе сущих, свойствах, но познаём зато правила, которым подчинена эта действительность и сообразно которым она изменяется. Недвусмысленно и как факт, без всяких гипотетических подстановок, мы можем найти закономерное в явлении, и эта закономерность, представляющая собою для нас условие понятности явлений, есть вместе с тем единственное свойство, которое мы можем непосредственно перенести на самые вещи^[19]. Мы видим, однако, что также и в этом понимании не столько полагается совершенно новое содержание, сколько, собственно говоря, создается двойное выражение для одного и того же основного состава вещей. Закономерность реального означает в конце концов не что иное, как реальность законов, а эта реальность состоит в неизменной значимости, которой они обладают во всяком опыте, отвлекаясь от всех частных ограничивающих условий. Называя законами вещей связи, которые сначала могли казаться только некоторой правильностью течения ощущений, мы этим создали лишь новое обозначение для признаваемого нами за ними универсального значения. Избирая эту форму выражения, мы не изменяем известного нам фактического положения, а лишь укрепляем его и подтверждаем его объективную истинность. Вещность всегда представляет собою лишь такую формулу подтверждения, и оторванная от целокупности гарантируемых ею эмпирических связей, она, следовательно, теряет всякое значение. Предметы физики в их закономерной связи представляют собою не столько «знаки чего-то объективного», сколько объективные знаки, удовлетворяющие определенным логическим условиям и требованиям.

Из этого само собою вытекает, что мы никогда не познаём вещей в том, что они представляют собою, а всегда познаем их лишь в их взаимоотношениях и что мы можем констатировать в них лишь отношения пребывания и изменения. Но это положение уже не заключает больше в себе ни одного из тех скептических выводов, которые связаны с ним в реалистической метафизике. Если мы будем исходит из существования абсолютных элементов, то нам должно показаться дефектом мышления тот факт, что оно никоим образом не в состоянии овладеть этим существованием в его совершенно чистом и изолированном виде. Согласно этому пониманию, вещи существуют сами по себе, но они делаются нам известны лишь в их взаимодействии, ограничивающем и затемняющем природу каждого отдельного элемента. «Каждое свойство или качество вещи, — так формулирует Гельмгольц это воззрение, — есть не что иное, как ее способность оказывать известные действия на другие вещи. Такое действие мы называем свойством, если мы, не называя реагента, в котором оно проявляется, имеем его в виду мысленно, как сам собою разумеющийся. Так мы говорим о растворимости субстанции, т. е. о ее отношении к воде; мы говорим о ее тяжести, т. е. о ее тяготении к земле; и с таким же правом мы ее называем голубой, предполагая при этом, как нечто само собою разумеющееся, что дело идет лишь об обозначении ее действия на нормальный глаз. Но если то, что мы называем свойством, всегда касается отношения между двумя вещами, то такое действие, естественно, никогда не может зависеть только от природы одной только действующей вещи, а состоит вообще лишь в отношении ко второй вещи, на которую оно действует, и зависит также и от последней»^[20]. На эти слова, в которых видели самую лучшую формулировку общего принципа относительности, ссылались для того, чтобы на их основании требовать принципиального исключения из естественных наук всех онтологических составных частей^[21]. Но в действительности и эти рассуждения также содержат в себе явно онтологический элемент. Более строгая формулировка принципа относительности познания представляет этот принцип не как простой вывод из всестороннего взаимодействия вещей, а познаёт в нем предшествующее условие самого понятия вещи. В этом только и состоит самое общее и самое радикальное значение идеи относительности. Смысл ее не тот, что мы всегда можем постигнуть мыслью лишь отношения между элементами бытия, причем сами эти элементы всё же еще мыслятся как темная, сама по себе существующая сущность, а в том, что мы можем дойти до категории вещи лишь через категорию отношения. Мы не постигаем в абсолютных вещах отношений, являющихся результатом их взаимодействия, а сгущаем познание эмпирических связей и превращаем его в суждения, которым мы приписываем предметную значимость. «Относительные» свойства, согласно этому, не означают отрицательного остатка вещности, которого мы можем еще достигнуть, а образуют первое и положительное основание, в котором коренится само понятие действительности. Желая объяснить относительность познания сплошным взаимодействием вещей, мы вертимся в порочном круге, так как само это взаимодействие представляет собою лишь одну из идей отношения, которую познание влагает в чувственное многообразие для того, чтобы преобразовать его в единство.

Особенно интересно проследить, как это основное воззрение постепенно получает методическую ясность и отчетливость в самой области новейшей физики. Изложение хода развития и общих целей физической методики, данное недавно выдающимся физиком, представляет собою характерное доказательство этого. В своем сочинении о единстве физической картины мира Планк в кратком очерке указал те общие точки зрения, с которых объясняется непрерывное преобразование физических теорий. Если первая ступень наших физических определений характеризуется тем, что понятие здесь еще ставит себе целью непосредственно передать чувственное содержание отдельного ощущения, то весь дальнейший логический прогресс состоит в том, чтобы всё больше и больше отбросить эту зависимость. Ощущение как таковое содержит в себе антропоморфический элемент, поскольку оно необходимо заключает в себе отношение к определенному органу чувств, следовательно — к специфическому физиологическому строению человеческого организма. Вся история естествознания представляет собою один непрерывный пример того, как этот элемент постоянно оттесняется для того, чтобы наконец совершенно исчезнуть в идеальном очерке физики^[22]. Но какое возмещение — так нужно теперь спросить — предлагает нам научная картина мира взамен этого потерянного содержания? На каком положительном преимуществе покоится ее значение и необходимость? Здесь тотчас же оказывается, что требуемое возмещение не может, в свою очередь, представлять собою материального момента, а заключается в чисто формальном моменте. Отказываясь от богатства и пестрого многообразия непосредственного ощущения, наука благодаря этому выигрывает в единстве и стройности то, что она кажущимся образом теряет в содержании. Вместе с индивидуальной особенностью впечатлений исчезла также и ее внутренняя неоднородность, так что области, которые с точки зрения ощущения совершенно несравнимы друг с другом, теперь могут быть поняты как находящиеся во взаимной связи члены одного и того же общего плана. Только в этом заключается особенная ценность научно конструктивного построения; в нем оказывается связанным посредством непрерывно тянущихся промежуточных логических членов то, что в первом наивном воззрении чуждо и несвязанно друг с другом. Чем больше пролагает себе путь эта тенденция, тем совершеннее исследование исполнило свою задачу. «Если мы присмотримся поближе, то увидим, что старая система физики вовсе не походила на одну картину, а походила скорее на коллекцию картин, ибо для каждого класса явлений природы в ней имелась особая картина, и эти различные картины не были друг с другом связаны; можно было удалить одну из них, не нанеся ущерба другим. Это не будет возможно в будущей физической картине мира. Ни одной из ее черт нельзя будет опустить как несущественную; каждая из них будет неотъемлемой составной частью целого и как таковая будет обладать определенным значением для наблюдаемой природы, и, обратно, каждое доступное наблюдению физическое явление найдет и должно будет найти точно соответствующее ему место в этой картине». Мы видим, что признаки подлинной физической теории, как они развиты здесь, вполне совпадают с критериями эмпирической реальности, которые получаются из теоретико-познавательного анализа. «Единство в отношении ко всем отдельным чертам картины, единство в отношении ко всем местам и временам, единство в отношении ко всем исследователям, всем народам, всем культурам» — вот чего требует Планк как основного условия каждой теории физики; но совокупность и исполнение всех этих требований составляет вместе с тем настоящий смысл понятия предмета. Планк, поэтому, имеет полное право — в противоположность к феноменалистическому взгляду, останавливающемуся на данности одного только ощущения — назвать свой основной взгляд «реалистическим», но этот «реализм» уже образует не противоположность, а коррелят правильно понятого логического идеализма. Ибо независимость физического объекта от всех особенностей ощущения выставляет вместе с тем в ярком свете его координированность с общезначимыми логическими основоположениями: содержание самого понятия объекта отыскивается и конструируется лишь в виду этих основоположений единства и непрерывности познания.

• [1] Duhem. La theorie physique. P. 251 ff.
• [2] Schwarz Н. Die Umwalzung der Wahrnehmungshypothesen durch die mechanischeMethode. Leipzig, 1895.1. S. 25.
• [3] Более подробное психологическое опровержение «теории проекции» см. в особенности Штумпф (Ueber den psychologischen Ursprung der Raumvorstellung. S. 184 ff.), а также Джемс (Principles of Psychology. II. P. 31 ff.).
• [4] Cp. ниже гл. 8.
• [5] Helmholtz. Handbuch der physiolog. Optik. § 26. S. 428.
• [6] Helmholtz. Op. cit. S. 432.
• [7] Более подробно о теории «подбора» см.: James N. Principles of Psychology. II, 237 ff.
• [8] Handbuch der physiolog. Optik. S. 947 ff.
• [9] См. об этом: Volkelt. Die Quellen der menschlichen Gewissheit. Miinchen, 1906, в особенности с. 15 и сл., ср. Erfahrung und Denken. Leipzig, 1887. К. I.
• [10] Cp. Volkelt. Op. cit. S. 46 ff.; Erfahrung und Denken. S. 186 ff.
• [11] Quellen der menschlichen Gewissheit. S. 32 ff.
• [12] Volkelt. Op. cit. S. 33, 37.
• [13] Frey tag W. Der Realismus und die Transzendenzproblem. Halle, 1902. S. 123.
• [14] Cp. Freytag. Op. cit. S. 626: «Но в этом общем убеждении в объективном характере истины заключается, как необходимая предпосылка, трансцендентность суждения. Ведь если бы суждение не было трансцендентно, если бы оно не обладало никаким значением, выходящим за пределы данного в нем, если бы всё его значение заключалосьв том, что оно представляет собою в качестве психического процесса, то истина тогдапрямо творилась бы самим суждением; произнесу ли я суждение: а есть Ь, или произнесу суждение: а не есть Ь, — всё равно: и то и другое суждение будут правильны в себе, потому что в первом разумеется именно то а, о котором фактически судят, что оно естьЬ, и которое потому и дано таковым, а во втором разумеется то а, о котором фактическисудят, что оно не есть b и которое потому и дано таковым».
• [15] Ср. напр., Uphues. Kant und seine Vorganger. Berlin, 1906. S. 336.
• [16] Hartmann Е. F. Das Grundproblem der Erkenntnisstheorie. S. 49.
• [17] Fechner. Ueber die physikalische und philosophische Atomenlehre. Lpz., 1864, S. Ill ff.
• [18] Ibid., S. 106 ff.
• [19] Helmholtz. Handbuch der physiolog. Optik. S. 536 ff.
• [20] Helmholtz. Die neueren Fortschritte in der Theorie des Sehens. (Vortrage und Reden. Braunschweig, 1896. S. 321); cp. Physiologische Optik. S. 589.
• [21] Cp. Stallo. Die Begriffe und Theorien der modernen Physik. Leipzig, 1901. S. 131,186 ff.
• [22] См. Planck М. Die Einheit des physikalischen Weltbildes. Vortrag. Leipzig, 1909. Изложение развития естественнонаучного образования понятия в четвертой главе было ужеокончено, когда появилась лекция Планка; тем более меня радует то, что философскаячасть рассуждений Планка подтверждает во всех существенных пунктах и освещаетс другой точки зрения тот вывод, к которому пришло наше настоящее исследование.