Выбор позиции. 
Этика

Крепостное право доживало тогда последние годы. Все это было еще так недавно, точно вчера, а между тем немногие в России ясно сознают, чем было крепостное право. Большинство, конечно, знает, что тогдашние условия были плохи; но как сказывались эти условия физически и нравственно на живых существах, едва ли многие понимают. Просто поразительно видеть, как быстро было забыто учреждение и общественные условия, порожденные им, едва только учреждение перестало существовать. Так быстро меняются обстоятельства и люди! Постараюсь поэтому рассказать, как жили при крепостном праве. Буду передавать не то, что слышал, а то, что сам видел.

Ключница Ульяна стоит в коридоре, ведущем в кабинет отца, и крестится. Она не смеет ни войти, ни повернуть назад. Наконец она прочитывает молитву, входит в кабинет и едва слышным голосом докладывает, что запас чая почти на исходе и что остальная провизия также скоро выйдет. •

— Воры! Грабители! — кричит отец.— А ты заодно с ними!

Голос его гремит на весь дом. Мачеха послала Ульяну, чтобы

на ней разразилась гроза.

• — Фрол, позови княгиню! — кричит отец.— Где она? — И когда мачеха входит, он встречает ее таким же образом:
• — И ты заодно с хамовым отродьем! Ты заступаешься за них! — И так далее в продолжение целого получаса, а иногда и больше.

Затем отец принимается проверять счета. При этом он вспоминает о сене. Посылается Фрол перевесить, сколько осталось его; мачехе приказывается присутствовать при взвешивании, а отец вычисляет, сколько должно быть сена на сеновале. Выходит, по-видимому, что исчезло много пудов, а Ульяна не может сказать, как израсходовано несколько фунтов какой-то провизии. Голос отца становится все более и более грозным. Ульяна трепещет. Теперь зовут к допросу кучера. На нем разражается гроза. Отец бросается на него и принимается бить. Кучер твердит одно: «Ваше сиятельство, изволили ошибиться».

Отец снова принимается считать. На этот раз выходит, что на сеновале больше сена, чем следовало. Крики продолжаются. Теперь отец ругает кучера за то, что он задает лошадям меньше корма, чем надлежит; но кучер призывает в свидетели всех святых, что лошади получают корма, сколько следует. Фрол призывает в свидетельницы богородицу, что кучер говорит правду.

Но отец не желает угомониться. Он призывает настройщика и поддворецкого Макара и высчитывает ему все недавние проступки и прегрешения. Макар на прошлой неделе напился и, наверное, был пьян также вчера, потому что разбил несколько тарелок. В сущности, разбитые тарелки были первопричиной всей тревоги.

Мачеха сообщила об этом отцу утром; в силу этого Ульяна была встречена большей бранью, чем обыкновенно в подобных случаях; в силу этого состоялась проверка сена. Отец продолжал кричать, что хамово отродье заслуживает всяческого наказания.

Внезапно наступает затишье. Отец садится за стол и пишет записку.

— Послать Макара с этой запиской на съезжую. Там ему закатят сто розог.

В доме ужас и оцепенение.

Бьет четыре. Мы все спускаемся к обеду, но ни у кого нет охоты есть. Никто не дотрагивается до супа. Нас за столом десять человек. За каждым столом «скрипка» или «тромбон» с чистой тарелкой в левой руке, но Макара нет.

— Где Макар? — спрашивает мачеха.— Позвать его.

Макар не является, и приказ отдается снова. Входит Макар,

бледный, с искаженным лицом, пристыженный, с опущенными глазами. Отец глядит в тарелку. Мачеха, видя, что никто из нас не дотронулся до супа, пробует оживить нас.

— Не находите ли вы, дети, — говорит она по-французски, — что суп сегодня превосходный?

Слезы душат меня. После обеда я выбегаю, нагоняю Макара в темном коридоре и хочу поцеловать его руку; но он вырывает ее и говорит не то с упреком, не то вопросительно:

• — Оставь меня; небось, когда вырастешь, и ты такой же будешь?
• — Нет, нет, никогда!

*.

* *.

29 марта 1858 г.

Теперь о России. Я с жадностью слежу за всеми нововведениями, я жду многого от царствования Александра II, но много, много нужно устранить и потом приниматься за дело. Старая система разрушается, новая не создана; ввели эмансипацию, но теперь самодержавие невозможно, оно должно измениться, и если не удалось в 1825 году, то удастся же теперь в скором времени, и авось мы доживем до того, что увидим Россию наряду с прочими европейскими государствами; многое, многое нужно будет переменить теперь, чтоб вышло что-нибудь порядочное. Что за роскошь при дворе! Собирают неимоверные пошлины, чтоб содержать неимоверно обширный двор. Одних поваров в Зимнем дворце по штату 250 (!). Одежда каждого холуя (а их будет гораздо больше 1000) стоит 180 р с (еребром). Между тем денег мало, печатают бумажек бесчисленное множество, так что они скоро упадут совершенно. За золото менялы дают вместо 5 р (ублей> 15 к (опеек) — 5 р 70 к (опеек). Теперь (март) есть уже в ходу бумажки 1858 года.

Теперь непременно России придется переживать кризис, такой, как переживали все государства в Европе. Заметь, что у прусского короля по штату полагается 2 повара, 2 кучера, 4 лакея и 4 горничные, Наполеону III отпускается в год 1 млн франков, больше требовать он не имеет права, он не самодержец. Обращу твое внимание на одну вещь: наше правительство должно было за нынешнюю войну заплатить контрибуцию Англии, довольно большую, кажется в 400 млн. Англичане в счет платы потребовали, чтоб им дали право покупать в России скот по дешевой цене, т. е. чтобы русское правительство поставляло известное число быков в Англию. Теперь постоянно вывозят в Англию 4000, 5000 голов и т. п. В Лондоне 1 ф говядины стоит вместо 30 к — 22, 25 к, а в Петербурге цена I-го сорта— 15 к, а прежде в Москве, на моей памяти, было 5 коп (еек). Как тебе нравится этот способ, которым самодержавный государь уплачивает за счет бедных, а не богатых подданных военную контрибуцию за войну, начатую его батюшкой. Я здесь читаю Искандера, I № «Колокола», 1 № «Полярной звезды» (1857) и его «Прерванные рассказы». Как хорошо, даром что много желчи. Через него можно получить самые верные известия обо всем, что делается на Руси .

*^[1][1]

27 апреля 1858 г.

…Самодержавие. Конечно, если раздумать, то оно не имеет никакого влияния на освобождение крестьян, но я вот что думал: не важнее ли в 10 раз образ травления? Положим, Александр имеет очень добрые намерения, я уважаю его, но разве он не делает и вреда. (Конечно, сам он не виноват; виноваты предшественники его.) Посмотри, каковы финансы в России. Все бумажки 1858 года, даже медь в обращении. Что за суммы тратят на пустяки. Чтобы предпринимать освобождение крестьян, нужно иметь много денег, чтобы при случае вознаградить помещиков, которые потеряют при этом. А чем?., бумажками, когда им не будут верить… Не лучше ли прежде сократить расходы, реже ездить на охоту, меньше держать лакеев, а потом освобождать крестьян. Что? крепостное право, скажешь ты, причиною того, что Ал (ександра) Фед (оровна)^[1] получает по 10 мил (лионов)? Не лучше ли было решить кровавые, может быть, вопросы тихим путем. Сократить расходы, постепенно вести дела к уничтожению самодержавия, а вместе с этим уничтожить крепостное право, а уничтожать его одно и тратить черт знает что — не то же ли это, что подготовлять бунт. Впрочем, быть может, нельзя иначе переменить правительство, как силою народа, но мне кажется, что можно, ведя дела постепенно, самому ограничить свою власть. Ты, может быть, скажешь «Александр — человек». Да, но Александр I был тоже человек, но он хотел же отречься от власти: никто не принуждал его. А тут не нужно вовсе отрекаться от власти, а только ограничить ее, нужно только породить в себе сознание, что он не умнее всех, т. е. общего народного голоса, что лучше поделиться с чиновником, чем самому жить бог знает как роскошно, а его заставлять отнимать у прохожей дамы салоп, чтобы заложить его за несколько рублей и прокормиться, ими неделю. Вот что, я думаю, важнее .

*^[4][4]

23 августа 1858 г.

Петербург О религии скажу тебе, что все, что я думал о ней, так спуталось в моей голове, что я решительно не знаю, чему верить. Есть ли бог в том смысле, как его нужно понимать по писанию? Положим, есть творящая сила, которая дала толчок, но следует ли поклоняться ей? Что-то не верится, чтобы она могла отклонить какоенибудь несчастие и тому подобное. Ты скажешь, что апостолы говорили о чудесах, совершившихся от веры видевшими это. Был ли богом Иисус Христос? Доказательство — святость его учения, возвышенность, чудеса (см. Катехизис). Полно, может ли это быть доказательством? Святость, возвышенность — не доказательство, мне кажется. Чудеса? Не было ли это надувательство? Разуверь магометанина в том, что Магомет врал, он скажет: его последователи говорили это лицам, которые это видели, а между тем мы видим, что это вздор, что касается до чудес, в которых нельзя было надуть, то не врали ли апостолы и евангелисты; для привлечения большего числа последователей они могли сказать: это случилось там-то, а кто скажет: это не случилось? Выищется ли кто-нибудь, чтоб сказать, что этого не было? Страна велика. Вспомни тогдашние сообщения, а, наконец, если бы кто сказал, что чудеса враки, то это бы приписали ненависти к христианской вере, а то писатели бы (больш (ей) частью христиане) и умолчали. Те, которые слышали в первый раз это учение и имели хотя малую долю здравого смысла и доброе сердце, были поражены его величием. По необразованности они поклонялись человеку, который мог написать такую гениальную вещь — равенство всех, прощение обид, любовь к ближнему и пр. и пр., не стали бы верить, чтоб кто-нибудь говорил, что враки чудеса. «Тот, кто написал это, может творить чудеса» — вот что должны были они подумать. А между тем мы должны благодарить тех апостолов (если мое предположение справедливо) за то, что они хотя и врали, но укоренили благодатный свет христианской веры. А впрочем, бог знает, может быть, я ошибаюсь, очень может быть .

ными) науками я очень мало знаком, мне кажется, что я мог бы ими заниматься, наконец, математика довольно интересует меня теперь, и, по отзыву решительно всех учителей в корпусе, я способен к математике, задачи, над которыми другие ломают себе голову по несколько часов, мне даются очень легко. Быть может, естеств (енные) науки сделаются моим главным предметом. Но, конечно, я считаю себя способным предаться науке, и меня тянет возможность в будущем суметь прилагать свои знания к делу, посвятить себя сельскому хозяйству, промышленности; сельское хозяйство теперь нужно улучшить. Системы обработки у нас, ты можешь убедиться в этом на деле, устарели — вот обширное поприще. Конечно, для этого я считаю необходимым первоначальное образование, и поступление в университет есть мое первое желание, впрочем, все это такие мечты…

Я замечаю, что эта нелепая корпусная атмосфера вредно действует на меня — пошлеешь с каждым днем; поверишь, времени нет, чтоб заниматься чем-нибудь серьезно, так, чтоб тебя не развлекали поминутно. В классах нечего и думать об этом .

*^[6][6]

5 февраля I860 г.

…Неужели окружающее общество не имеет влияния на человека? Притупляющие способности учения, разводы (!) и т. п. одни могли бы свести с ума человека, понимающего всю их бестолковость. А тут еще вдобавок бестолковое общество, постепенно втягивающее тебя в свою среду… нет, брат, благодарю: лучше я буду бездомным бедняком и (буду) делить с тобой незавидную участь, чем буду гвардейским офицером'.

…Я не теряю надежды достигнуть вольного гражданства. Я должен быть в университете; иначе я выйду необразованным. Я должен получить общечеловеческое образование, конечно, я не мечтаю быть ученым, но при моем невежестве при выходе из корпуса я не могу быть полезным членом общества, итак, повторю мое давнишнее решение, я буду в ун (иверси)тете, я никогда не изменял этого решения, не знаю, почему ты говоришь как о решенном, что я не хочу в университет того, кому попадусь, кто будет судить меня за воровство, за грабеж, подкуплю, наверное, потому, что его убеждения такие же, как мои. Хорошо будет тогда жить, тогда общество пойдет назад.

Льстить я не буду из гордости; пускай хоть эта гордость покажется тебе расстройством желудка. Впрочем, эту гордость я не могу оправдать, но что бы это ни было, только это мне неприятно будет унижаться, я и не унижусь. Таково мое убеждение.

Напрасно моя фраза показалась тебе нелепостью: да, я должен быть в ун<�иверси)тете, потому что иначе я ничего не буду знать по выходе из корпуса. Воина из меня не выйдет (военные науки меня не интересуют) — я или буду заниматься по необходимости, а прочее все — как это преподается! Математика — самый главный предмет — преподается сквернейшим образом, и виноваты не преподаватели, а программа. Одним словом, те, которые готовятся выйти из корпуса в артиллерийскую академию, должны пройти все сначала, хотя бы знали наш курс в совершенстве: все преподается слишком поверхностно. Все остальные предметы еще хуже, сам можешь посудить, если главный предмет — математика — преподается так скверно. Что же из меня выйдет по выходе из корпуса?

Каждый человек, мне кажется, должен быть специалистом по какой-нибудь части, вот почему я и писал «общечеловеческое образование», т. е. такое, которое должен получить всякий, а вовсе не общее, ты меня не понял. Конечно, за общим не следует идти в университет! Вот почему я должен быть в университете.

Потом, всякий должен быть полезным членом общества — конечно, не требуется, чтоб он так собою пожертвовал, чтоб ходил босиком, — а должен по мере сил стараться удовлетворить потребностям общества, хоть бы, напр (имер), полезно трудиться на каком-нибудь поприще, а не то, что ему кажется полезным деспотизм, так стараться ввести деспотизм. Нет, от него требуется, по-моему, не более как честное исполнение своих обязанностей, т. е. сообразоваться с требованиями большинства, а не со своими собственными убеждениями, тогда ты был бы взяточником, грабителем и т. п., и, повторяю опять, хорошо было бы такое общество!

Далее, я вовсе не свысока смотрю на корпусное образование и вынесу все, что может быть мне полезным, вынесу довольно много, но все-таки этого слишком мало…

* * *.

20 марта 1861 г.

Как в Москве приняли освобождение крестьян? Здесь — с восторгом. 5 марта в театре публика пожелала, чтоб сыграли «Боже, царя храни». Как только заиграли, то оркестр положительно заглушили «ура», «браво» и аплодисменты, оркестр кончил, так и не было его слышно, только прорывались аккорды. Потребовали, чтоб сыграли во 2-й раз, — все это с оглушительными криками, и наконец в 3-й раз заставили сыграть.

Народ везде с восторгом встречает царя, но только у всех недоумение какое-то. «Что ж мы вольные, — говорят, — или как», — и в этом роде. Дворовые решительно обижены, но вообще весь народ чует, что дело идет к лучшему, хоть и приходится ждать 2 года, хоть и бог знает, что впереди, и крестьяне разных соседних деревень беспрестанно присылают депутации, чтоб благодарить царя, подносят хлеб-соль; таких депутаций очень много.

* * *.

Питер, 18 февр (аля) 1862 г.

Мне припомнилось, что я писал где-то: «Хоть бы на Амур отправиться». Теперь я думаю об этом. Ведь на Амуре тепло, потом я люблю поездки, переезды, путешествия, если хочешь. Мне доставляет большое удовольствие видеть новые места.

Потом мы с тобой трактуем, что негодны мы ни к какой деятельности, но ведь я этого еще не испытал, годен ли я или нет: мне кажется, что я на что-нибудь да гожусь. А деятельность на Амуре найдешь; я сегодня шутя сказал Дмитрию Николаевичу: «Хоть на Амур отправляйся», — и объявил, что напишу об этом отцу, пускай-де раздумывают и охают с Елиз (аветой) Марковной. Он мне сказал: «Ты подумай об этом; я тебе ручаюсь, что здесь тебе доставят славное место, только заикнись, что хочешь туда ехать. Все-таки здесь будут говорить: фельд (фебель) Паж (еского) корпуса — и схватятся, как за клад, словно туда готовы вербовать всякого, да мало решаются ехать — далеко. Если себе достать место «по особым поручениям», то знаешь, что ты если хочешь, то работы найдешь пропасть, если не хочешь, можно ничего не делать, а будут давать поручения разъезжать, а мне это с руки. Потом — близко к Америке, а у меня есть эта мечта перебраться туда и через Северную в Южную, со временем можно будет и это сделать, мало того, на казенный счет, наверное. Действительно одно плохо — далеко, но телеграф доведен до Тобольска или до Иркутска, а в довершение, если не понравится, можно всегда вернуться, глядишь, с переездами годика полтора или два прошли.

Но если бы рук для борьбы захотела свобода.

Сейчас полечу на защиту народа По первым симптомам — можно прискакать…

Вообще надо будет подумать об этом, поразузнать о климате Амурского края, о растительности, природе и жизни. Наконец, о лицах, с которыми пришлось бы служить.

…Не меньше, чем об Амуре, я думал о тебе, уж чего я ни придумывал, кстати, я замечаю, что на выдумки я большой мастер, фантазер, — но пришел к окончательному убеждению, что для тебя ничего не придумаешь, т. к. приходится предположить, что действуешь не ты, а другой человек. Это еще особ (енно) трудно.

что судишь по данным, которые тебе представл (яются) из собственного) опыта, наблюдений, одним словом, предполагаешь, что человек все-таки действует на основании нравственного убеждения и способен пересилить свою лень на первые минуты, приняться за что-нибудь, потом пойдет уж не так трудно, но ты этого делать не станешь, одним словом, надо стать не тем, что ты есть.

Кстати, ты упоминал про Рудина. В новом издании Тургенев прибавил к Рудину несколько строк. Он идет в 48 (лет) на баррикады, помахивая сабелькой, и его подстрелил венский стрелок.

Я жду с нетерпением нового романа Тургенева «Отцы и дети». Ведь Рудин, Лаврецкий, эти типы Тургенева уже отживают свой век, их оттеснило новое поколение. Каким-то он его представит?

* * *.

Уссури. 16 июля 1864 года Где та польза, которую я мог бы приносить? И что же мои мечтания? Бесполезны? Бесплодны, по крайней мере. И с каждым днем, с каждым разом, как я встречаюсь с этим народом, с его жалкой, нищенской жизнью, как читаю об этих страшных насилиях, которые терпят хоть христиане в Турции, — боль, слезы просятся. Как помочь, где силы? Не хочу я перевернуть дела, не в силах, но я хотел бы тут, вокруг себя приносить хотя микроскопическую пользу им — и что же я делаю, чем приношу? И умру я, видно, ничего не сделав, и все мы помрем, прожив так же бесполезно. Дети? В силах ли мы детям внушить ненависть, омерзение к этой силе, которая давит их. Мы, да, мы сами их давим! Черт знает что это!

* * *.

Иркутск, берега Байкала до Кадильной.

Тунка и до Алиберовского прииска Февраль — май 1865 года Наконец это становится невыносимым — с каждым днем хуже, а выхода не вижу. Специализирование занятий постоянно вертится на уме. Так, но если я к нему неспособен? Не так давно я утверждал — математика, физика. Да, но закралось сомнение: не напускное ли это? Мне пришлось много позаняться в последнее время в корпусе математикой. Меня увлекла стройность, логичность математического мышления, те горизонты для анализа, которые открылись при занятиях. Приятно было сознавать, что вот какой громадный арсенал оружия в моих руках, — только умей прикладывать. Так, но теперь-то я и стал в тупик — к чему?

* * *.

Сам себе любишь потакать, говоришь, — да если 3 года пролежали книги, дававшие средства приняться за этот труд, пролежали без употребления, видно, не было в них потребности. Не совсем оно справедливо — в Чите, где я работал до 2 час (ов) ночи ежедневно, нельзя было за них взяться, правда, но есть же и доля правды — значит, напускное? Что же не напускное? Ничего нет?

Вот недавно накинулся на геологию. Однако и это напускное. Не вижу тут цели — не может же быть целью изучение данной местности, а завтра изучение другой, третьей и т. д. Это либо средство, либо побочная работа. А без цели нет и интереса. Одним словом, так-скверно, что уж не знаю, чем это кончится. То же самое высказалось и в прошлом году в Чинданте, хоть не так отчетливо скверно. Ведь в том-то и беда, что есть боль, да неведомо, где эта боль, — тогда бы, пожалуй, придумались бы средства ее достичь.

Где же исход?

Такая скверность, ей-богу, хуже еще в жизни не было.

*^[8][8]

Жизнь в этом обществе становится с каждым днем заметно неприятнее, даже и при здоровом настроении духа. Противно сознавать, что видишься с людьми, говоришь с ними, как с порядочными, в то время как они плевка не стоят, и чувствуешь себя не в силах, не вправе плюнуть им в рожу, когда сам ничем не лучше их, носишь ту же ливрею, выделываешь те же штуки, — чем же я лучше, где основание, на котором я мог бы действовать, сам несамостоятельный человек, к тому же малоразвитой? Не менее утопичным становится толчение воды в виде службы массы играют в крупных исторических событиях: переселениях, войнах, выработке форм общественной жизни. И я пришел к таким же мыслям о вождях и толпе, которые высказывает Л. Н. Толстой в своем великом произведении «Война и мир».

Воспитанный в помещичьей семье, я, как все молодые люди моего времени, вступил в жизнь с искренним убеждением в том, что нужно командовать, приказывать, распекать, наказывать и тому подобное. Но как только мне пришлось выполнять ответственные предприятия и входить для этого в сношения с людьми, причем каждая ошибка имела бы очень серьезные последствия, я понял разницу между действием на принципах дисциплины или же на началах взаимного понимания. Дисциплина хороша на военных парадах, но ничего не стоит в действительной жизни, там, где результат может быть достигнут лишь сильным напряжением воли всех, направленной к обшей цели. Хотя я тогда еще не формулировал моих мыслей словами, заимствованными из боевых кличей политических партий, я все-таки могу сказать теперь, что в Сибири я утратил всякую веру в государственную дисциплину: я был подготовлен к тому, чтобы сделаться анархистом.

На множестве примеров я видел всю разницу между начальническим отношением к делу и «мирским», общественным, и видел результаты обоих этих отношений. И я на деле приучался самой жизнью к этому «мирскому» отношению и видел, как такое отношение ведет к успеху.

В возрасте от девятнадцати до двадцати пяти лет я вырабатывал всякие планы реформ, имел дело с сотнями людей на Амуре, подготовлял и выполнял рискованные экспедиции с ничтожными средствами. И если эти предприятия более или менее удавались, то объясняю я это только тем, что скоро понял, что в серьезных делах командованием и дисциплиной немногого достигнешь. Люди личного почина нужны везде; но раз толчок дан, дело, в особенности у нас в России, должно выполняться не на военный лад, а скорее мирским порядком, путем общего согласия. Хорошо было бы, если бы все господа, строящие планы государственной дисциплины, прежде чем расписывать свои утопии, прошли бы школу действительной жизни. Тогда меньше было бы проектов постройки будущего общества по военному, пирамидальному образцу.

При всем том жизнь в Сибири становилась для меня все менее и менее привлекательной, хотя мой брат и жил теперь со мной в Иркутске, где он командовал казачьей сотней. Мы были счастливы вместе, читали много и обсуждали все философские, научные и социалистические вопросы дня; но оба мы жаждали умственной жизни, которой не было в Сибири. …Нас привлекала научная, а в особенности политическая жизнь Западной Европы, которую мы знали по газетам. И в наших разговорах мы постоянно поднимали вопрос о возвращении в Россию. В конце концов восстание польских ссыльных в Сибири в 1866 году открыло нам глаза и показало то фальшивое положение, которое мы оба занимали как офицеры русской армии.

Я был тогда далеко в Витимских горах, когда ссыльные поляки, работавшие на Кругобайкальской дороге, сделали отчаянную попытку сбросить оковы и пробраться в Китай через Монголию. Против них послали войска, и один русский офицер был убит повстанцами. Я узнал подробности этого восстания, когда возвратился в Иркутск, где около пятидесяти поляков должны были судиться военным судом; а так как заседания военных судов в России бывают открытыми, то я присутствовал все время и записывал речи. Я составил подробный отчет, который и был, к великому неудовольствию генерал-губернатора, помещен целиком в «Биржевых ведомостях» за 1866 год (другой отчет, составленный Вагиным, был помещен в «Петербургских ведомостях») .

После восстания 1863 года в одну Восточную Сибирь прислали одиннадцать тысяч мужчин и женщин, главным образом студентов, художников, бывших офицеров, помещиков и в особенности искусных ремесленников — лучших представителей варшавского пролетариата. Большую часть их послали в каторжные работы, остальных же поселили в деревнях, где они не находили работы и почти умирали с голода. Каторжники поляки работали или в Чите, где они строили баржи (то были наиболее счастливые), или на казенных чугунолитейных заводах, или на соляных варницах. Я видел последних в Усть-Куте на Лене. Полуголые, они стояли в балагане вокруг громадного котла и мешали кипевший густой рассол длинными веслами. В балагане жара была адская; но через широко раскрытые двери дул леденящий сквозняк, чтобы помогать испарению рассола. В два года работы при подобных условиях мученики умирали от чахотки.

За последние сто лет в Сибирь было послано немало русских политических ссыльных, но по характерной русской черте они подчинялись своей участи и никогда не восставали. Они давали убивать себя медленной смертью и не пытались даже освободиться. Поляки же, к чести их будь сказано, никогда не несли своего жребия с такой покорностью. На этот раз они устроили настоящее восстание. Конечно, шансов на успех у них не было никаких, но они тем не менее восстали.

Мне часто приходилось слышать, что это восстание было безрассудно, а между тем горсть храбрых повстанцев добилась коечего. О бунте стало известно за границей. Казни, жестокость двух офицеров, которая раскрылась на суде, вызвали сильное волнение в Австрии. Австрийское правительство заступилось за галичан, принимавших участие в революции 1863 года и сосланных тогда в Сибирь, и некоторые из них были возвращены на родину. Вообще вскоре после мятежа 1866 года положение всех ссыльных поляков заметно улучшилось. И этим они обязаны были бунту, тем, которые взялись за оружие, и тем пяти мужественным людям, которые были расстреляны в Иркутске.

Для меня и для брата восстание послужило уроком. Мы убедились в том, что значит так или иначе принадлежать к армии. Я находился далеко, в экспедиции, но Александр был в Иркутске, и его сотню двинули против поляков. К счастью, командир полка, в котором служил брат, хорошо знал его и под каким-то предлогом приказал другому офицеру командовать отрядом. Иначе Александр, конечно, отказался бы выступить в поход. Если бы я был тогда в Иркутске, то сделал бы то же самое.

Мы решили расстаться с военной службой и возвратиться в Россию.

* * *.

Часто случается, что люди тянут ту или другую политическую, социальную или семейную лямку только потому, что им некогда разобраться, некогда спросить себя: так ли устроилась их жизнь, как нужно? Соответствует ли занятие их склонности и способности и дает ли оно им нравственное удовлетворение, которое каждый вправе ожидать в жизни? Деятельные люди чаще всего оказываются в таком положении. Каждый день приносит с собою новую работу, и ее накопляется столько, что человек поздно ложится, не выполнив всего, что собирался сделать за день, а утром поспешно хватается за дело, недоконченное вчера. Жизнь проходит, и нет времени подумать, что некогда обсудить ее склад. То же самое случилось и со мной.

Но теперь, во время путешествия по Финляндии, у меня был досуг. Когда я проезжал в финской одноколке по равнине, не представлявшей интереса для геолога, или когда переходил с молотком на плечах от одной балластной ямы к другой, я мог думать, и одна мысль все более и более властно захватывала меня гораздо сильнее геологии.

Я видел, какое громадное количество труда затрачивает финский крестьянин, чтобы расчистить поле и раздробить валуны, и думал: «Хорошо, я напишу физическую географию этой части России и укажу лучшие способы обработки земли. Вот здесь американская машина для корчевания пней принесла бы громадную пользу. А там наука могла бы указать новый способ удобрения.

Но что за польза толковать крестьянину об американских машинах, когда у него едва хватает хлеба, чтобы перебиться от одной жатвы до другой, когда арендная плата за эту усеянную валунами землю растет с каждым годом по мере того, что крестьянин улучшает почву! Он грызет свою твердую, как камень, ржаную лепешку, которую печет дважды в год, съедает с нею кусок невероятно соленой трески и запивает снятым молоком… Как смею я говорить ему об американских машинах, когда на аренду и подати уходит весь его заработок?! Крестьянину нужно, чтобы я жил с ним, чтобы я помог ему сделаться собственником иди вольным пользователем земли. Тогда он и книгу прочтет с пользой, но не теперь".

И мысленно я переносился из Финляндии к нашим Никольским крестьянам, которых видел недавно. Теперь они свободны и высоко ценят волю, но у них нет покосов. Тем или иным путем помещики захватили все луга для себя. Когда я был мальчиком, Савохины посылали в ночное шесть лошадей, Толмачевы — семь. Теперь у них только по три лошади. У кого было прежде по три, теперь и двух нет, а иные бедняки остались с одной. Какое же хозяйство можно вести с одной жалкой клячонкой! Нет покосов, нет скота и нет навоза! Как же тут толковать крестьянам про травосеяние! Они уже разорены, а еще через несколько лет их разорят вконец, выколачивая чрезмерные подати. Как обрадовались они, когда я сказал, что отец разрешает им обкосить полянки в Костином лесу! «Ваши Никольские мужики люты на работу», — говорили все наши соседи. Но пашни, которые мачеха оттягала у них в силу «закона о минимуме помещичьей земли» (дьявольский параграф, внесенный крепостниками, когда им позволили пересмотреть Уложение), теперь поросли чертополохом и бурьяном. Л ю — т ы м работникам не позволяют пахать эти земли. И то же самое творится по всей России. Уже в то время было очевидно, что первый серьезный неурожай в Центральной России приведет к страшному голоду. О том же предупреждали и правительственные комиссии (валуевская в том числе). И действительно, голод был в 1876, 1889, 1891, 1895 и 1898 годах .

Наука — великое дело. Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья. И теперь, когда я всматривался в холмы и озера Финляндии, у меня зарождались новые, величественные обобщения.

Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба? Когда все, истраченное мною, чтобы жить в мире высоких душевных движений, неизбежно должно быть вырвано изо рта сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно черного хлеба для собственных детей? У кого-нибудь кусок должен быть вырван изо рта, потому что совокупная производительность людей еще так низка.

Знание — могучая сила. Человек должен овладеть им. Но мы и теперь уже знаем много. Что, если бы это знание, только это стало достоянием всех? Разве сама наука тогда не подвинуласьбы быстро вперед? Сколько новых изобретений сделает тогда человечество и насколько увеличит оно тогда производительность общественного труда! Грандиозность этого движения вперед мы даже теперь уже можем предвидеть.

ААассы хотят знать. Они хотят учиться; они могут учиться. Вон там, на гребне громадной морены, тянущейся между озерами, как будто бы великаны насыпали ее поспешно, чтобы соединить два берега, стоит финский крестьянин, он погружен в созерцание расстилающихся перед ним прекрасных вод, усеянных островами. Ни один из этих крестьян, как бы забит и беден он ни был, не проедет мимо этого места, не остановившись, не залюбовавшись. Или вон там на берегу озера стоит другой крестьянин и поет что-то до того прекрасное, что лучший музыкант позавидовал бы чувству и выразительности его мелодий. Оба чувствуют, оба созерцают, оба думают. Они готовы расширить свое знание, только дайте его им, только предоставьте им средства завоевать себе досуг.

Вот в каком направлении мне следует работать. Все эти звонкие слова насчет прогресса, произносимые в то время, как сами делатели прогресса держатся в сторонке от народа, все эти громкие фразы — одни софизмы. Их придумали, чтобы отделаться от разъедающего противоречия…

И я послал мой отказ Географическому обществу.

* * *.

По приезде в Цюрих я вступил в одну из местных секций Интернационала и спросил своих русских приятелей, по каким источникам можно познакомиться с великим движением, начавшимся в других странах. «Читайте», — сказали мне, и одна моя родственница (Софья Николаевна Лаврова), учившаяся тогда в Цюрихе, принесла мне целую кипу книг, брошюр и газет за последние два года. Я читал целые дни и ночи напролет, и вынесенное мною впечатление было так глубоко, что никогда ничем не изгладится. Поток новых мыслей, зародившихся во мне, связывается в моей памяти с маленькой, чистенькой комнаткой на Оберштрассе, из окна которой видно было голубое озеро, высокие шпили старого города, свидетеля стольких ожесточенных религиозных споров, и горы на другом берегу, где швейцарцы боролись за свою независимость.

Социалистическая литература никогда не была богата книгами. Она писана для рабочих, у которых и несколько копеек — уже деньги, да и времени мало на чтение после долгого рабочего дня. Поэтому она состоит преимущественно из брошюр и газет. К тому же желающий ознакомиться с социализмом мало найдет в книгах того, что больше всего ему нужно узнать. В книгах изложены теории и научная аргументация социализма, но они не дают понятия о том, как работники принимают социалистические идеалы и как последние могут быть осуществлены на практике. Остается взять кипы газет и читать их от доски до доски: хронику, передовые статьи и все остальное; хроника рабочего движения даже важнее передовых.

Зато совершенно новый мир социальных отношений и совершенно новые методы мышления и действия раскрываются во время этого чтения, которое дает именно то, что ни в каком другом месте не узнаешь, а именно объясняет глубину и нравственную силу движения и показывает, насколько люди проникнуты новыми теориями, насколько работники подготовлены провести идеи социализма в жизнь и пострадать за них. Всего этого из другого чтения нельзя узнать, а потому все толки теоретиков о неприменимости социализма и о необходимости медленного развития имеют мало значения, потому что о быстроте развития можно судить только на основании близкого знакомства с людьми, о развитии которых мы говорим. Можно ли узнать сумму, пока не известны ее слагаемые?

* * *.

Возвратившись в свою комнатку в небольшом отеле возле горы, я долго не мог заснуть, раздумывая под наплывом новых впечатлений. Я все больше и больше проникался любовью к рабочим массам, и я решил, я дал себе слово отдать мою жизнь на дело освобождения трудящихся. Они борются. Мы им нужны, наши знания, наши силы им необходимы — я буду с ними.

* * *.

…Когда позднее внимание мое было привлечено к отношениям между дарвинизмом и социологией, я не мог согласиться ни с одной из многочисленных работ, так или иначе обсуждавших этот чрезвычайно важный вопрос. Все они пытались доказать, что человек благодаря своему высшему разуму и познаниям может смягчать остроту борьбы за жизнь между людьми; но в то же самое время все они признавали, что борьба за средства существования каждого отдельного животного против всех его сородичей и каждого отдельного человека против всех людей является «законом природы». С этим взглядом я, однако, не мог согласиться, так как убедился раньше, что признать безжалостную внутреннюю борьбу за существование в пределах каждого вида и смотреть на такую войну как на условие прогресса — значило бы допустить нечто такое, что не только еще не доказано, но и прямо-таки не подтверждается непосредственным наблюдением.

С другой стороны, познакомившись с лекцией «О законе Взаимопомощи», прочитанной на съезде русских естествоиспытателей в январе 1880 года профессором Кесслером, бывшим деканом С.-Петербургского университета, я увидал, что она проливает новый свет на весь этот вопрос. По мнению Кесслера, помимо закона взаимной борьбы в природе существует еще закон Взаимной Помощи, который для успешности борьбы за жизнь и в особенности для прогрессивной эволюции видов играет гораздо более важную роль, чем закон взаимной борьбы. Это предположение, которое в действительности явилось лишь дальнейшим развитием идей, высказанных самим Дарвином в его «Происхождении Человека», казалось мне настолько правильным и имеющим такое громадное значение, что с тех пор, как я познакомился с ним (в 1883 году), я начал собирать материалы для дальнейшего развития этой идеи, которой Кесслер лишь слегка коснулся в своей речи и которой он не успел развить, так как умер в 1881 году.

Лишь в одном пункте я не мог вполне согласиться с взглядами Кесслера. Он упоминал о «родительских чувствах» и заботах о потомстве… как об источнике взаимного расположения животных друг к другу. Но я думаю, что определение того, насколько эти два чувства действительно содействовали развитию общительных инстинктов среди животных и насколько другие инстинкты действовали в том же направлении, составляет особливый, очень сложный вопрос, на который мы теперь едва ли в состоянии ответить. Я обратил главное внимание на установку прежде всего важности Взаимной Помощи как фактора эволюции, особенно прогрессивной, оставляя дальнейшим исследователям задачу о происхождении инстинктов Взаимной Помощи в природе.

В течение 1878—1886 годов было напечатано несколько крупных работ относительно смышлености и умственной жизни животных… причем три из них имеют более близкое отношение к интересующему нас вопросу, а именно: «Les Societes animates"*¹ Эспинаса (Париж, 1877); «La lutte pour I’existence et Tassociation pour la lutte» лекция Ланессана (апрель 1881); и книга Луи Бюхнера «Liebe und Liebes-Leben in der Thierwelt», первое издание которой появилось в 1881 или 1882 году, а второе, значительно расширенное, в 1885-м. Но, несмотря на превосходные качества каждой из этих работ, они тем не менее оставляют широкое место для исследования, в котором Взаимная Помощь рассматривалась бы не только в качестве аргумента в пользу дочеловеческого происхождения нравственных инстинктов, но также как закон природы и фактор эволюции.

Что же касается до названной сейчас работы Бюхнера, то. хотя она наводит на размышление о роли взаимопомощи в природе и богата фактами, я не могу согласиться с ее руководящей идеен. Книга начинается гимном Любви, и почти все ее примеры являются попыткой доказать существование любви и симпатии между животными. Но свести общительность животных к любви и симпатии — значит сузить ее всеобщность и ее значение — точно так же, как людская этика, основанная на любви и личной симпатии, ведет лишь к сужению понятия о нравственном чувстве в целом. Я вовсе не руковожусь любовью к хозяину данного дома — весьма часто я даже его не знаю, — когда, увидав его дом в огне, я схватываю ведро с водой и бегу к его дому, хотя бы нисколько не боялся за свой. Мною руководит более широкое, хотя и более неопределенное, чувство, вернее, инстинкт общечеловеческой солидарности, т. е. круговой поруки между всеми людьми, и общежительности. То же самое наблюдается и среди животных. Не любовь и даже не симпатия (понимаемые в истинном значении этих слов) побуждают стадо жвачных или лошадей образовать круг с целью зашиты от нападения волков; вовсе не любовь заставляет волков соединяться в своры для охоты; точно так же не любовь заставляет ягнят или котят предаваться играм, и не любовь сводит вместе осенние выводки птиц, которые проводят вместе целые дни почти всю осень. Наконец, нельзя приписать ни любви, ни личной симпатии то обстоятельство, что многие тысячи косуль, разбросанных по территории, пространством равняющейся Франции, собирались в десятки отдельных стад, которые все направлялись к известному месту с целью переплыть там Амур и перекочевать в более теплую часть Манчьжурии.

Во всех этих случаях главную роль играет чувство несравненно более широкое, чем любовь или личная симпатия. Здесь выступает инстинкт общительности, который медленно развивался среди животных и людей в течение чрезвычайно долгого периода эволюции с самых ранних ее стадий и научил в равной степени многих животных и людей сознавать ту силу, которую они приобретают, практикуя взаимную помощь и поддержку, а также сознавать удовольствия, которые можно найти в общественной жизни.

Важность этого различия будет легко оценена всяким, кто изучает психологию животных, а тем более — людскую этику. Любовь, симпатия и самопожертвование, конечно, играют громадную роль в прогрессивном развитии наших нравственных чувств. Но общество в человечестве зиждется вовсе не на любви и даже не на симпатии. Оно зиждется на сознании — хотя бы инстинктивном — человеческой солидарности, взаимной зависимости людей. Оно зиждется на бессознательном или полусознательном признании силы, заимствуемой каждым человеком из общей практики взаимопомощи, на тесной зависимости счастья каждой личности от счастья всех и на чувстве справедливости, или равноправия, которое вынуждает личность рассматривать права каждого другого как равные его собственным правам.

Рассмотрев важность Взаимной Помощи для преуспеяния и развития различных классов животных, я, очевидно, обязан был обсудить важность того же фактора в развитии человека. Это было тем более необходимо, что имеются эволюционисты, готовые допустить важность Взаимной Помощи среди животных, но вместе с тем, подобно Герберту Спенсеру, отрицающие ее по отношению к человеку. Для первобытного дикаря, утверждают они, война каждого против всех была преобладающим законом жизни. Насколько это утверждение, которое чересчур охотно повторяют без надлежащей проверки со времен Гоббса, совпадает с тем, что нам известно относительно ранних ступеней человеческого развития, я постарался разобрать в настоящей книге…

Число и важность различных учреждений Взаимной Помощи, которые развились в человечестве благодаря созидательному гению диких и полудиких масс уже во время самого раннего периода родового быта и еще более того впоследствии, в течение следующего периода деревенской общины, а также громадное влияние, которое эти ранние учреждения оказали на дальнейшее развитие человечества вплоть до настоящего времени, побудили меня распространить область моих изысканий и на более поздние, исторические времена. В особенности я остановился на наиболее интересном периоде — средневековых свободных городов-республик, которых повсеместность и влияние на современную нашу цивилизацию до сих пор еще недостаточно оценены. Наконец, я попытался также указать вкратце на громадную важность, которую привычки взаимной поддержки, унаследованные человечеством за чрезвычайно долгий период его развития, играют даже теперь, в нашем современном обществе, хотя о нем думают и говорят, что оно покоится на принципе «Каждый для себя, и государство для всех» — принципе, которому человеческие общества никогда не следовали вполне и который полностью никогда не будет приведен в осуществление.

Мне возразят, может быть, что в настоящей книге как люди, так и животные изображены с чересчур благоприятной точки зрения: что их общежительные качества чересчур выдвинуты вперед, в то время как их противообщественные наклонности и инстинкты самоутверждения едва отмечены. Но это, однако, было неизбежно. За последнее время мы столько наслышались о «суровой, безжалостной борьбе за жизнь», которая якобы ведется каждым животным против всех остальных, каждым «дикарем» против всех остальных «дикарей» и каждым цивилизованным человеком против всех его сограждан, — причем подобные утверждения сделались своего рода догматом, религией образованного общества, — что было необходимо прежде всего противопоставить им обширный ряд фактов, рисующих жизнь животных и людей с совершенно другой стороны. Необходимо было показать сперва преобладающую роль, которую играют общежительные привычки в жизни природы и в прогрессивной эволюции как животных видов, так равно и человеческих существ.

Я. конечно, менее всего склонен недооценивать роль, которую самоутверждение личности играло в развитии человечества. Но этот вопрос, по моему мнению, требует рассмотрения гораздо более глубокого, чем какое он встречал до сих пор. В истории человечества самоутверждение личности часто представляло и продолжает представлять нечто совершенно отличное и нечто более обширное и глубокое, чем та мелочная, неразумная умственная узость, которую большинство писателей выдает за «индивидуализм» и «самоутверждение». Равным образом, двигавшие историю личности вовсе не сводились на одних тех, кого историки изображают нам в качестве героев. Вследствие этого я имею в виду, если удастся, подробно разобрать впоследствии роль, которую сыграло самоутверждение личности в прогрессивном развитии человечества. Теперь же я ограничусь лишь следующим общим замечанием.

Когда учреждения Взаимопомощи, т. е. родовой строй, деревенская община, гильдия, средневековый город, начинали в течение исторического процесса терять свой первоначальный характер, когда в них начинали появляться паразитные, чуждые им наросты, вследствие чего сами эти учреждения становились помехой прогрессу, тогда возмущение личностей против этих учреждений всегда принимало двоякий характер. Часть восстававших стремилась к очищению старых учреждений от чуждых им элементов или к выработке высших форм свободного общежития, основанных опять-таки на началах Взаимной Помощи; они пытались, например, ввести в уголовное право начало «возмещения» (виры) на место закона кровавого возмездия, а позднее провозглашали «прощение обид», т. е. еще более высокий идеал равенства перед человеческой совестью, взамен «возмещения», которое платилось сообразно классовой ценности пострадавшего. Но в то же самое время другая часть тех же личностей, восставших против закрепившегося строя, пыталась просто разрушить охранительные учреждения взаимной поддержки, с тем чтобы на место их поставить свой собственный произвол и таким образом увеличить свои собственные богатства и усилить свою собственную власть. В этой тройственной борьбе — между двумя разрядами возмутившихся личностей и защитниками существующего — и состоит вся истинная трагедия истории.

• [1] Царица, вдова Николая Первого.
• [2] Царица, вдова Николая Первого.
• [3] Царица, вдова Николая Первого.
• [4] 1 1 5 января I860 г. Часто задаю я себе вопрос, что из меня выйдет? Не так давноеще я мечтал сделаться историком… теперь вполне убедился, благодаря тебе, в своей полной неспособности к этому. С естест (вен-
• [5] 1 1 5 января I860 г. Часто задаю я себе вопрос, что из меня выйдет? Не так давноеще я мечтал сделаться историком… теперь вполне убедился, благодаря тебе, в своей полной неспособности к этому. С естест (вен-
• [6] 1 1 28 марта 1860 г. Я не согласен с твоими нравственными убеждениями. Я не нахожу доводов против них, но не позволю себе ни красть, ни льстить, чтоб добиться чего-нибудь. Красть — хорошо бы было общество, где все были бы убеждены, что красть ничего не значит, когда этомне полезно, тогда пришлось бы ходить с оружием в руках, тогдапрощай торговля и все. Чего же добивалось общество целые века, как не порядка, а будет ли он, если всякий будет действовать только из страха наказания, да и страха не будет: я богат, я подкуплю
• [7] 1 1 28 марта 1860 г. Я не согласен с твоими нравственными убеждениями. Я не нахожу доводов против них, но не позволю себе ни красть, ни льстить, чтоб добиться чего-нибудь. Красть — хорошо бы было общество, где все были бы убеждены, что красть ничего не значит, когда этомне полезно, тогда пришлось бы ходить с оружием в руках, тогдапрощай торговля и все. Чего же добивалось общество целые века, как не порядка, а будет ли он, если всякий будет действовать только из страха наказания, да и страха не будет: я богат, я подкуплю
• [8] 1 1 Годы, которые я провел в Сибири, научили меня многому, чемуя вряд ли мог бы научиться в другом месте. Я быстро понял, чтодля народа решительно невозможно сделать ничего полезного припомощи административной машины. С этой иллюзией я распростился навсегда. Затем я стал понимать не только людей и человеческий характер, но также скрытые пружины общественной жизни. Я ясно сознал созидательную работу неведомых масс, о которой редко упоминается в книгах, и понял значение этой построительной работыв росте общества. Я видел, например, как духоборы переселялисьна Амур; видел, сколько выгод давала им их полукоммунистиче-ская жизнь и как удивительно устроились они там, где другие переселенцы терпели неудачу; и это научило меня многому, чему быя не мог научиться из книг. Я жил также среди бродячих инородцев и видел, какой сложный общественный строй выработали онипомимо всякого влияния цивилизации. Эти факты помогли мне впоследствии понять то, что я узнавал из чтения по антропологии. Путем прямого наблюдения я понял роль, которую неизвестные
• [9] 1 1 Годы, которые я провел в Сибири, научили меня многому, чемуя вряд ли мог бы научиться в другом месте. Я быстро понял, чтодля народа решительно невозможно сделать ничего полезного припомощи административной машины. С этой иллюзией я распростился навсегда. Затем я стал понимать не только людей и человеческий характер, но также скрытые пружины общественной жизни. Я ясно сознал созидательную работу неведомых масс, о которой редко упоминается в книгах, и понял значение этой построительной работыв росте общества. Я видел, например, как духоборы переселялисьна Амур; видел, сколько выгод давала им их полукоммунистиче-ская жизнь и как удивительно устроились они там, где другие переселенцы терпели неудачу; и это научило меня многому, чему быя не мог научиться из книг. Я жил также среди бродячих инородцев и видел, какой сложный общественный строй выработали онипомимо всякого влияния цивилизации. Эти факты помогли мне впоследствии понять то, что я узнавал из чтения по антропологии. Путем прямого наблюдения я понял роль, которую неизвестные