Феофан прокопович (1681-1736)

Феофан Прокопович — рано осиротевший сын киевского купца, учившийся в Киево-Могилянской академии, затем в Риме, где он отпадал в католичество, но раскаялся и вернулся в православие; вернувшись, стал преподавателем пиитики и риторики в КиевоМогилянской академии; был вызван Петром I в Москву и сделался его искренним решительным сподвижником. Проявил себя как фанатичный до жестокости борец с «ханжеством» в церковной среде и сторонник подчинения церкви самодержавной власти царя. Написал «Духовный регламент», которым на Руси было надолго упразднено патриаршество. При этом Феофан Прокопович сам был одним из высших церковных иерархов (епископ, затем архиепископ).

Еготрагедокомедия «Владимир» (1705) — пьеса в стихах, которую ставили студенты Киево-Могилянской академии. Ей придавала исключительную злободневность двуплановость сюжета (борьба князя Владимира с языческими жрецами — и в подтексте борьба Петра I с консервативными деятелями церкви). Жрецы обладают приданными им автором «говорящими» именами, представляющими собой неологизмы с ясным этимологическим образом — внутренней формой (в узком смысле этого термина): Жеривол — пожиратель волов, Курояд — питающийся курами, Пиар — любитель выпить^[1]. В происходящем на сцене прении о вере с философом-греком Жеривол предстает совершенным невеждой. Не имея аргументов, он лишь предается кощунственным насмешкам над тем, что христианский Бог невидим для верующих, пока рассерженный Владимир его не прерывает:

Престани! Стижуся красномовства твоего.

Прокопович то и дело дает понять, что жрецы, якобы идейно борясь за чистоту веры, на самом деле блюдут свои чисто эгоистические «земные» интересы. Вот эпизод из пятого действия трагедокомедии. На сцене жрецы Курояд и Пиар:

Курояд.

Ясти мне хощется, о ясти! Горе! Ясти!

Ясти хочу. Горе мне! Приходит пропасти.

Пиар.

Курояде, где ти был? Где был еси ныне?

Курояд.

Дабы тако не жив был князь наш (наедине С тобою беседую), яко богом жертва чрез него вся оскуде! О, аще бы мертва Слышах его, слышах бы весть радостну, нову…

Пиар.

Кая вина?

Курояд.

Уверив философа слову, Запрети приносити жертву по всем градом.

Пиар.

Мала се еще злоба.

Курояд.

Убивати гладом.

Many злобу зовеши? А еще пречестных жрецов и молебников за весь мир нелестных!

Се аз ходих на село курей куповати.

И когда сие бяше!

Пиар.

Горшее слышати, Вижу, ти не случися? Что глаголют мнозы, молю тя, кто болий ест — жерцы или бозы?

Курояд.

Вем, что вопрошавши: аки бы скорб сию о мне имел. Ни, друже! Мене не жалею, Жалею богов. Ибо аще оскудеет жертва, аз куплю мяса, но бог не имеет Пенязей и не пойдет на село: глад убо г • нам — ему смерть готова. И сие сугубо Печалива мя творит.

Курояд, страдает из-за того, что ему, неслыханное дело, теперь приходится «курей куповати» (раньше он поедал кур, принесенных в жертву богам). Но, проговорившись об истинных мотивах своего желания увидеть Владимира «мертва», он туг же сглаживает ошибку, начиная уверять, что думает о «пречестных жрецах и молебниках» и о богах («Мене не жалею, / Жалею богов»).

Тот компактный старинный синтаксис, о котором говорилось выше, проявляет себя в цитированном тексте — «Кая вина?» вместо «Какова же вина князя?». (Заметьте в цитате и диссонансную рифму сию/жалею — Игорь Северянин в начале XX в. был убежден, что он ввел диссонансы впервые.).

Кроме опытов стихотворной драматургии Феофану принадлежат и «обычные» стихи («Епиникион», «За Могилою Рябою», послание к А. Д. Кантемиру «Феофан архиепископ Новгородский к автору сатиры» и др.), а также многочисленные проповеди, произведения ораторской прозы, «Поэтика» (1705) и «Риторика» (1706−1707) — написанные по-латыни курсы лекций для слушателей Киево-Могилянской академии.

Хотя, как и все поэты барокко, Феофан Прокопович пользовался силлабическим стихом («парная» рифмовка, 11-сложник, 13-сложник), «За Могилою Рябою» неожиданно написано еще «не открытым» поэзией русским хореем:

За Могилою Рябою над рекою Прутовою было войско в страшном бою.

В день недельный ополудни стался нам час велми трудный, пришел турчин многолюдный.

Вероятно, хорей «получился» у Феофана спонтанно или же он стилизовал здесь какой-то «готовый» ритм (например, ритм солдатской песни). Тем не менее такого рода нечаянно составившиеся силлабо-тонические тексты, точно так же как хорей и ямб в «простых людей поэзии», уже промелькивали в русской словесности к моменту, когда В. К. Тредиаковский приступил к написанию своей книги «Новый и краткий способ к сложению российских стихов с определениями до сего надлежащего звания», — с которой начинается реформа нашего стихосложения (Тредиаковский сам признавался, что суть реформы, «дело» подсказали ему какие-то произведения «нашей природной» поэзии).

Появление первых сатир А. Кантемира, распространившихся в рукописных списках без имени автора, Феофан приветствовал посланием «К автору сатиры», где, между прочим, заявил:

Но сие за верх славы твоей буди, Что тебя злые ненавидят люди.

Феофан Прокопович, как позже и Тредиаковский, сочетал в себе выдающегося писателя и крупного теоретика художественной словесности. Как писатель он может также служить примером того, насколько способна изощрить, отточить природное дарование филолого-риторическая подготовка. Его уже упоминавшаяся «Поэтика» во многих своих положениях вполне соответствует современному нам уровню теории литературы.

Например, вот один из его исходных тезисов: «Первое, что преимущественно требуется во всяком поэтическом произведении, это — вымысел, или подражание, если его нет, то сколько бы ни сочинять стихов, все они останутся не чем иным, кактолько стихами, и именовать их поэзией будет, конечно, несправедливо. Или если захочешь назвать поэзией, ты назовешь ее мертвой. Ведь подражание является душой поэзии, как это ясно из определения» (подразумевается подражание творческое, «мимесис» древних [реков — не случайно его синонимом у Прокоповича оказывается «вымысел»).

Первое, что должен уметь художник — силой своей творческой фантазии «преображать» объект подражания, создавать свой художественный мир, отталкиваясь от этого объекта и пересоздавая его по-своему.

Далее Феофан опровергает «заблуждение многих людей, которые полагают, что одной лишь способности слагать стихи достаточно для того, чтобы быть поэтом», напоминая, что стихами можно написать и историю, и ученый трактат (примеров чего в мировой словесности немало). Весьма здраво он говорит и о соотношении теории и практики в работе писателя:

«Прежде всего я хочу рекомендовать моим ученикам постоянные упражнения в стиле и навыках писания. Ведь навык как во всех других, так в особенности и в этом искусстве, не только оказывает великую помощь, но даже, как все согласны в этом, является лучшим учителем… Я постоянно утверждаю, что тот более продвинется в поэзии, кто часто упражняется в писании (хотя бы он даже был лишен живого слова наставника), нежели тот, кто основательно усвоил все наставления, но редко или никогда не принимается за писание.

Этому учит самый опыт этого и других искусств. Так, например, всякий, кто прекрасно знает правила живописного искусства о соразмерности членов при рисовании человеческого тела, об изображении различных телодвижений и состояний тела, о рисовании отдаленных и близких предметов, о применении и расчете теней и различных оттенков света, если кто — повторяю — все тому подобное целиком и в совершенстве познает, но не будет упражняться в рисовании, — тот вовсе не сможет создать картины. Поэтому тот, кто хочет достичь успехов в этой нашей области, пусть, подобно Апеллесу, у которого не бывало дня без линии, примет решение постоянно упражняться в писании, ежедневно стараясь писать хотя бы по одной строчке или сочинять один стих"^[2].

Прокопович дает и конкретные практические рекомендации: «Первым упражнением пусть будет: выразить одно и то же разными словами, в различном или одинаковом стихотворном размере.

Что этот род упражнения был чрезвычайно излюблен и немало усовершенствован главой всех поэтов Мароном, свидетельствуют многочисленные у него примеры. Некоторые из них встречаются и до сих пор; одно весьма изящное — о реке, скованной льдом, — я приведу; здесь он выразил одиннадцать раз в изящных дистихах такую мысль: там, где прежде проходил корабль, теперь проезжают повозки.

Там, где проходил путь корабля, запряженный бык тащит повозку, после того как суровая зима сковала морозом воды. Волна, недавно доступная широкой корме, держит на себе колесо, когда, застыв от мороза, она выглядит как мрамор. Волны, на которые сейчас напирает воз, после того как они застыли от зимнего холода, прежде рассекал корабль. Волне приводится терпеть от колес, а не от быстрого корабля, чуть только река превращается в крепкий лед. Волны, привыкшие нести корабль, доступны повозке, когда они застыли, превратившись в лед, в виде нового мрамора. Там дорога для повозки, где недавно плыла изогнутая корма корабля, после того как зима холодом сковала воды. Когда ледяная зима сковала прозрачные воды, колея отмечает путь там, где недавно шло глубокое русло. Река служит дорогой повозке, а раньше — кораблю, повинуясь ветру; она становится проезжей для колес. После того как в реке замерзла густая влага, волы тянут повозки там, где корабль подгоняли весла; холодные волны, вмещающие на своих просторах корабли, открывают путь повозкам, когда река недвижима от суровых холодов. Когда Борей сковал холодом воды, повозки направляются в путь там, где обычно шли корабли"^[3].

Как человек барокко придавая большое значение подобным вариациям, Феофан Прокопович и далее развивает свою мысль, призывая учеников стараться постигнуть секреты чужой манеры, а в собственном творчестве учиться описанию, изображению, сравнению; быть максимально разнообразными. Например если «писатель написал что-либо в одном стихотворном размере, то мы передадим это то одним, то другим размером; или, если у него что-либо дано вкратце, мы изложим более подробно»^[4].

Поэтическую способность, талант Феофан Прокопович считал одним из важнейших человеческих качеств: «Теперь скажем несколько слов о ее превосходстве: как благородна эта способность, об этом прекрасно свидетельствует уже одна ее древность… вопервых, сам предмет, которым обычно занимается поэзия, придает ей огромную важность и ценность. Поэты сочиняют хвалы великим людям и память о их славных подвигах передают потомству. Затем многие поэты поведали о тайнах природы и о наблюдениях над движением небесных светил. Столь великому значению поэзии не могут повредить и некоторые срамные стихотворения, сочиненные людьми с большим, но бесстыдным дарованием. Без сомнения, Платон не кого другого, как именно такого рода поэтов изгоняет из пресловутого, вымышленного им государства. Очевидно, потому, что они неправедно и бесстыдно вторглись в число поэтов, обманув литературную чернь каким-то видом поэзии и прикрасами стихотворной речи, которыми они пытались украсить свою слабую и дряблую душу. При внимательном рассмотрении ты заметишь, что, как в наглом их стихоплетстве нет ничего трудного, так нет и ничего хорошего и даже никакого искусства. Это и грубая чернь, возбужденная оводом похоти, дико распевает повсюду по деревням и на перекрестках. Но подобный вздор, хотя бы и сочиненный весьма даровитым человеком, следует назвать скорее песенками распутных бабенок или чем угодно другим, но не поэтическим произведением»^[5].

Большое значение придавал Феофан Прокопович сатире, и именно он энергично поддержал на ее нелегком поприще своего юного современника — поэта сатирика А. Д. Кантемира.

• [1] О внутренней форме в широком литературоведческом смысле см.: Минералов Ю. И. Теория художественной словесности. М., 1999.
• [2] Прокопович Феофан. Поэтика. // Соч. М.; Л., 1961. С. 347—349.
• [3] Прокопович Феофан. Поэтика. С. 350—352.
• [4] Прокопович Феофан. Там же. С. 356.
• [5] Прокопович Феофан. Поэтика. С. 342.