Стилистические ошибки. 
Теория перевода

И, наконец, последнее, на чем хотелось остановиться в анализе переводческих неточностей в преобразовании текста, основанных на невнимательном отношении к оригинальному произведению, — это стиль автора оригинала. Обратимся вновь к роману Турнье и к его переводу. Стиль повествования — первое, что бросается в глаза при чтении перевода: несколько развязная, игривоироничная манера речи, претензия на простоту и свободу речевого общения с читателем. Спокойный и вдумчивый Турнье со стилистически выдержанной, обработанной речью, тщательно подбирающий каждое слово, заговорил на русском языке так, как говорят с нами ведущие развлекательных программ в эфире, именующие себя «диджеями» и т. п.: простецки, по-свойски, без комплексов, не стесняясь в выражениях.

Выбрав для первой части романа форму личного дневника, предполагающую повествование от первого лица, Турнье использует отдельные разговорные формы речи. Оттенок разговорности имеют некоторые синтаксические формы: неполные, точнее, незавершенные предложения (Quant a la monstruosite…; Сотте ип serin…), членение текста на короткие простые фразы (J'ai perdu Rachel. C’etait та femme). Однако такие конструкции, кстати довольно редкие, органично вплетаются в структуру текста. Создавая атмосферу доверительности, они тем не менее не придают тексту разговорной окраски. Не свидетельствуют о разговорности стиля и глагольные формы, употребляемые автором. Формы Passe compos?, более свойственные, как известно, разговорной речи, появляясь в повествовании в соседстве с книжными формами Pass6 simple, не противоречат современной литературной норме и выполняют определенную смысловую функцию. Для Турнье, утверждающего на страницах романа, что все есть знак (tout est signe), такое сочетание глагольных форм, безусловно, значимо. Оно показывает не только степень отдаленности в прошлом тех или иных событий от момента речи, но и свидетельствует о степени отчужденности от них героя романа.

Что же касается лексики, то в ней нельзя заметить ни просторечия, ни, напротив, слов возвышенного стиля. Турнье использует только тот слой лексического состава языка, который отвечает литературной норме. Он не стремится ни к опрощению, ни к выспренности. Стиль повествования можно охарактеризовать фразой самого Турнье, когда его герой говорит о Рахиль как о женщине своей жизни. Образ откровенно клишированный и напыщенный. Поэтому Турнье сразу же вносит уточнение: Я говорю это без всякой напыщенности. Таков и весь стиль романа: никакого ложного пафоса, никакой вычурности.

Переводчик же, не искушенный в таинствах стилистики, весело скачет по тексту, жонглируя словами и не задумываясь об их уместности. В переводе нередки такие изыски стиля, как «вспыхнул свет, разгоревшийся от искры, высеченной из, казалось бы, самого заурядного события. Он и озарил мой путь» вместо вполне нейтрального высказывания у Турнье «Or cette lumiere, les circonstances les plus mediocres I’ont fait jaillir hier, et elle n’a pas ftni d’eclairer та route»; «явить истину» или «лицезреть физиономию в зеркале». Эти перлы невозмутимо соседствуют с такими сомнительными для художественной литературы выражениями, как «марать чистый лист», «размазывать свои кишки по чистым листам»; «трахать» {имеется в виду женщину) и многое тому подобное.

Рассмотрим пример еще одной стилистической проблемы перевода, а именно выбор соответствующей грамматической формы. Известно, что разные языки по-разному используют относительные прилагательные. Английский язык довольно свободно использует относительные прилагательные для обозначения притяжательное™. Во французском языке под влиянием английского относительные прилагательные все чаще заменяют аналитическую конструкцию с предлогами de или а. Однако не все замены признаются во французском языке нормативными. Не считается стилистически оправданным и чрезмерно частое употребление относительных прилагательных. Злоупотребление относительными прилагательными в тексте и получило название «аджекгавита» (от фр. adjectif— прилагательное).

В русском языке многие притяжательные прилагательные имеют в качестве синонимов существительные в родительном падеже.

Однако синонимичные формы прилагательного и существительного не абсолютно тождественны. Прилагательные обозначают более постоянный признак, нежели существительные в родительном падеже. Поэтому не всегда образование прилагательного от имени собственного желательно, даже если оно и возможно. Притяжательные прилагательные на -ов, -ин, обозначающие принадлежность конкретному лицу, вытесняются в русской нормативной речи существительными в родительном падеже, продолжают использоваться в просторечии и встречаются в ходожественной литературе, где выполняют определенную стилистическую функцию.

В тексте Булгакова в притяжательной функции использована форма существительного Азаземо, не изменяющаяся по падежам: Крем Азазелло.

В сербском языке, где употребление существительных в родительном патеже для обозначения притяжательное™ менее распространено, в аналогичной функции используется относительное прилагательное Азазелова помада. Аналогичную замену существительного в родительном падеже в оригинальном тексте относительным прилагательным в переводе на сербский показывают многие другие примеры. Это свидетельствует об устойчивости и закономерности данной грамматической транспозиции. Ср.: сердце Маргариты — Маргаритино ерце; тело Маргариты — Маргаритино тело; ветви клена — кленово грате.

Во французском языке в данном случае возможна только аналитическая конструкция La creme d’Azazello, так как никакая морфологическая модель образования относительных прилагательных неприемлема.

Категория переводческой ошибки подводит нас к взгляду на переводческие преобразования текста с другой стороны, а именно с позиций некоего постороннего «критика», внешнего к процессу перевода, но способного оценить его результат путем сравнения оригинального текста с переводным.

В этом случае трансформация и деформация в большей степени предстают как оценочные категории и составляют оппозицию, в которой первый член является антиподом второго. С точки зрения этого «постороннего наблюдателя» результат одних и тех же операций, называемых иногда переводческими приемами, может расцениваться либо как трансформация, т. е. со знаком «плюс», либо как деформация, т. е. преобразование со знаком «минус».

Различие лишь в их обоснованности. Именно обоснованность тех или иных действий переводчика, преобразующих текст оригинала, является тем главным критерием, который позволяет критику судить о верности переводческих решений, оценить качество переводческой работы. Обоснованные действия, как бы далеко ни уводили они иногда переводчика от текста оригинала, его формы, отраженной в нем реальное™, ожидаемого эффекта, предстают в виде оправданной трансформации, согласующейся с концепцией критика.

Иначе говоря, переводческое преобразование исходного текста предстает для критика как трансформация, если декодированная им концепция перевода согласуется с концепцией переводчика. И напротив, если концепция переводчика, определяющая его стратегию, и концепция критика, выросшая из анализа текста перевода в его сопоставлении с текстом оригинала, не совпадают, то последний будет стремиться представить переводческое преобразование текста как его деформацию.

Таким образом, в переводческой критике деформацией может быть названо любое искажение оригинала, которое и оценивается отрицательно. При этом не всегда как деформация, т. е. искажение, квалифицируются именно сознательные деформирующие действия переводчика. В эту категорию попадают и переводческие ошибки.

* * *.

Приводившиеся примеры переводческих ошибок вновь возвращают нас к вопросу об общей культуре переводчика, о его когнитивном опыте и желании (или нежелании) познать то, чего пока не знаешь, об ответственности за качество выполняемой работы, о нравственных началах переводческого труда и о способности человека, принимающегося за перевод, критически оценивать свои возможности и сопоставлять их со сложностью дела.

Как мы попытались показать, переводческие ошибки, вызванные непониманием оригинального текста, далеко не всегда выглядят красиво и изящно и далеко не все переводческие вольности имеют достаточные основания. Иногда мы сталкиваемся в переводе с такими искажениями, с таким «предательством», которые не могут не вызвать недоумения, за свое ли дело взялся человек, вознамерившийся принести людям другой культуры, говорящим на другом языке, художественное произведение, созданное мастером. К сожалению, иногда к переводу приобщаются и посредственности. А посредственность обычно сочетается с безответственностью. Тогда и возникают образцы переводного литературного жанра, который с полным основанием можно определить, как «неверные уродины».

К счастью, большинство переводчиков, уже не одно тысячелетие несущих на своих плечах тяжелую ношу «межкультурной коммуникации», сознают всю меру ответственности за плоды своего труда, ответственности перед автором оригинала и перед читателем, а также за то, каким предстанет автор подлинника в иной культуре, какими окажутся результаты контакта культур, произошедшего в переводе.