Преодоление суггестивности фундаментального языка науки

Преодоление суггестивности фундаментального языка науки Иванова В.А.

Язык науки есть производная естественного языка с дополнительными требованиями стремления к однозначности и точности. Задавая параметры мировосприятия, строгий язык фундаментальной науки тем самым гарантирует статичность научного познания. Вместе с тем, научное знание развивается, меняет свои критерии и нормы. Каким образом разрешаются подобные противоречия? Как преодолевается суггестивность языка фундаментальной науки в развитии знания?

Считаем целесообразным различать вслед за В. С. Швыревым, такие типы рациональности как «открытая» и «закрытая рациональность» [1,13−20]. Эта классификация отражает не столько исторические типы рациональности, сколько содержание определенного стиля мышления. «Закрытая» отражает репродуктивную деятельность внутри заданной системы понятий, определений, норм и правил концепции, не подлежащей критике. Когда приверженцы этой концепции начинают отождествлять действительность и представления о ней, то возможна догматизация знания и метода. «Открытая» рациональность предполагает выход за пределы фиксированной гносеологической системы и ее критику. Это и обеспечивает методологические условия продуктивного творчества.

По мнению другого методолога науки Л. Киященко, вопрос о рациональности языка науки вообще не корректен [2,51]. Правильнее ставить вопрос о его степени рациональности, что еще раз подтверждает правильность выбора в сторону «открытой» рациональности.

Понятие «степень» не предполагает точных математических исчислений, но требует осознания причин и условий преодоления канонов классической рациональности. Такая рациональность имеет метафизические основания в некотором смысле статичности. Она исходит из господства неизменного разума над неизменной природой. Подобное мышление предполагает существование норм и критериев, позволяющих отличить научное знание от вненаучного и от заблуждения. Наличие метода как существенного признака интерпретируется как сочетание логики и разума. Вследствие чего этот тип рациональности отвергает эмоциональное, мировоззренческое, ценностное как «ненаучное».

В целях данного исследования важно заметить, что «открытая» рациональность предполагает возможность выхода за пределы фиксированной системы ориентиров и критериев, а это требует учета особенностей изменяемости языка науки. Таким образом, понятно, что наряду с рациональным, как в самой науке, так и в ее языке, будет содержаться и нечто внерациональное. Формирование новых границ научного знания сопряжено с вненаучным опытом, что обнаруживается как особая языковая среда, контекст, семиосфера. В нее погружен исследуемый предмет и методологическая рефлексия, которая взаимодействует с ним на теоретическом уровне. Неопределенность и гипотетичность такого рода ситуации выступает необходимым условием формирования потенциала научного познания и актуализации этого потенциала. То есть это та грань научного пространства, которая и содержит, вероятно, суть процессов получения знания. Заметим, что подобную ситуацию Л. П. Киященко предлагает обозначать как «мифопоэзис научного дискурса», подчеркивая, что этот термин выражает суть синергетического понимания такого события. Именно здесь, по ее мнению, и содержатся условия креативной «поэтичности» науки способности к произведению форм упорядоченного знания из языкового хаоса [2,35]. Для нас это означает, что мифопоэзис и отражает динамику рационального и внерационального в языке науки.

С другой стороны, то, что А. Ю. Антоновский называет «аналитическим и мифологическим» [3,154], заставляет думать, что мифопоэзис научного дискурса следует понимать как совокупность форм знания, заполняющих передний край науки. Миф выступает как «поэтическая» среда научной деятельности. Ведущей функцией названной совокупности является эвристическая, способная раскрыться в динамике рационального и внерационального в языке науки, что требует отдельного обсуждения.

Потребность в новых смыслах и значениях формируется там и тогда, где и когда в процессе исследовательской деятельности субъекта объект обнаруживает неизвестные свойства или отношения. Значит, субъект фиксирует нечто особенное, не объяснимое средствами языка фундаментальной науки. Известно, что изучение особенного является основой конкретного мышления, повышенного внимания к частному, к тому, что раньше было незаметно, а, может, замечалось, но было несущественным и при абстрагировании отбрасывалось. В силу чего это частное, особенное, не могло обрести своего имени, попасть в обиход языка науки, тем более стать формализованным и систематичным знанием. Конкретность мышления свойственна чувственному мышлению, эмпирическому уровню познания, обыденно-практическому мировоззрению. В этом смысле небезынтересна специфика «первобытного» мышления К. Леви-Стросса. Для ее характеристики он ввел понятие «бриколаж», означающее сложение мозаики, в которой каждый кусочек есть символ, образ из прошлого опыта, но их соединение представляет собой новую картину мира. «Суть мифологического мышления состоит в том, чтобы выражать себя с помощью репертуара причудливого по составу, обширного, но все же ограниченного… Таким образом, мышление оказывается чем-то вроде интеллектуального бриколажа…» [4,120]. В отличие от ученого, оперирующего понятиями, бриколер мыслит знаками. «Знак допускает и даже требует, чтобы определенный план человеческого был инкорпорирован в эту реальность, то есть знак, согласно строгому и трудно переводимому выражению Пирса «кому-то адресован"[4,129]. Этот знак, думается, вводит новые смыслы в виртуальную реальность, а значит в потенциальный уровень бытия. Поясним, что понятие бриколажа по Леви-Строссу используется нами только для пояснения процедуры анализа, не более того. Это делается с осознанием «мозаичности» полученных частей, но подобное считаем необходимым этапом для будущего синтеза. Леви-Стросс противопоставлял этот тип мышления «проектному», научному мышлению.

Современными исследователями мифологии замечена специфика мифопоэтического мышления в «сочетании конкретности и синтетичности, приводящей к большей степени неопределенности» [5,393].

Л. Леви-Брюль также писал: «Пралогическое мышление является синтетическим по своей сущности синтезы, из которых оно состоит, не предполагают, как те синтезы, которыми оперирует логическое мышление, предварительных анализов, результат которых фиксируется в понятиях. Другими словами, связи представлений обычно даны здесь вместе с самими представлениями. Синтезы в первобытном мышлении появляются в первую очередь и оказываются почти всегда… неразложенными и неразложимыми» [6,72]. А у Леви-Стросса находим следующую характеристику мифологического мышления: «Внимательное и скрупулезное наблюдение, всецело обращенное к конкретному» [4,289]. Значит, логика мифа требует конкретно-символического и одновременно проявляет с повышенное внимание к частному и особенному. Таким образом, мифопоэтическое мышление, выраженное в мифопоэтическом языке, сочетает в себе одновременно и внимание к частному, и символичность. Это весьма ценный вывод для решения поставленных вопросов.

Язык науки делает акцент на всеобщем, логическом и абстрактном. Мифопоэтический язык переносит акценты на неповторимое, эмоционально-образное, конкретное. В границах науки со времен формирования квантово-релятивистской картины мира, с начала XX века языковой диссонанс стремительно возрастает. Язык этой картины полон метафор и ассоциаций. Описание поведения микрочастиц дается языком макромира, отсюда парадоксальность пояснений и толкований. Например, чтобы объяснить особенное поведение и потенциал микрочастиц, физики просят представить, микрочастицу в виде мяча, лежащего около многоэтажного дома. Так вот эта «частица-мяч» может, «не отталкиваясь от земли», «перепрыгнуть многоэтажный дом». Мифопоэтический язык предполагает создание символов-образов, метафор, чтобы, тем самым проявить внимание к частному.

Научное мышление отличается нацеленностью на обобщение. Но конкретное и особенное есть проявление общего в вещах, явлениях и процессах. Значит, научному мышлению не должен быть чужд мифопоэзис. Что же ценного черпает для себя научное мышление и научный язык в мифе? Воспользуемся здесь мнением исследователя общих закономерностей языка: «Установка на особенное приводит к развитию конкретного мышления и сводит к минимуму возможность обобщения. Она же приводит к тому, что каждое конкретное воспринимается в соответствующем ему окружении, соответствующей ситуации, то есть столь же частной «картинке», сопровождаемой каждый раз определенной эмоцией и поведенческим императивом. Таким образом, конкретное в мифопоэтической картине мира необходимо выступает как символ, отсылающий к условиям его существования, и не может быть представлено «само по себе» [5,394]. Принцип внимания мифопоэтического языка к конкретному, особенному и изменчивому работает как генератор, порождающий импульсы внимания языка науки к ранее незамечаемым нюансам объекта. После таких импульсов известный научный термин теряет свою устойчивость, в нем появляется тайна скрытого смысла, формируется метафора, из которой в дальнейшем «кристаллизуется» новая интерпретация смыслов и значений всего текста концепции или теории, может порождаться новая парадигма.

Например, идея коэволюции, ставшая парадигмой социальных и естественных наук современности. Термин «коэволюция», ранее применявшийся в экологии, этологии, генетике, социобиологии, вышел за рамки специальных научных картин мира. Область его применения была расширена вследствие многих причин. Одной из них явилась общая черта всех естественных наук изучение человека. Поэтому сегодня под коэволюцией понимают «вершину последовательно сменяющих друг друга, взаимно обусловленных, нерасторжимо согласованных изменений, которые могут происходить на разных ярусах организации живых систем» [7,31]. Н. Н. Моисеев уточняет, что «коэволюция» означает такое поведение человека, которое имело бы своим результатом развитие биосферы в смысле усложнения самой системы за счет роста числа ее элементов, развития связей и разнообразия организационных форм существования живого вещества [8,78]. Он подчеркивает, что о ноосфере более уместно говорить не столько «как о состоянии биосферы, сколько как о времени, когда человеческий разум будет способен определить условия, необходимые для обеспечения коэволюции Природы и общества» [8,78]. В данной парадигме эволюция связывается не только с восходящем развитием, в котором более высокая ступень в эволюции отрицает другую, более низко организованную. «Идея коэволюции предполагает совместное развитие в рамках системы взаимодействия. Следует подчеркнуть, что это система взаимодействия субстратно разнородных компонентов. Такую систему лучше назвать комплексом, поскольку компоненты коэволюционного комплекса связаны не единством субстрата, а единством функций» [7,32].

Как видно, особенное требует понимания контекста, окружающих условий. Значит образ-символ, созданный внерационально отсылает язык науки к контексту, формирует необходимость в его прагматике.

Попытаемся представить логику формирования потребности в новых смыслах и значениях у субъекта. Субъект научного познания зафиксировал нечто конкретное, проявившее себя как особенное, даже номинально еще не определенное. Оно не имеет имени в научном языке. То, что при абстрагировании отбрасывалось раньше, стало существенным. Вследствие всех этих событий, субъект, используя ассоциации, оперирует образами-символами, тем самым, переходя в мифопоэзис. Он открывает и создает, творит поле новых научных смыслов и значений. «Интеллектуальный бриколаж» в некотором смысле выполняет роль импульса для расширения границ познания. «Закрытая» рациональность преобразуется в «открытую». На наш взгляд это сопоставление возможно с тем условием, что отождествлять «первобытное» мышление в прямом смысле с определенным этапом мифотворчества ученого неправомерно хотя бы в силу того, что эмпирический уровень научного познания в чистом виде невозможен. Эмпирический уровень (например, такие методы, как наблюдение, эксперимент) изначально задан теоретическими установками субъекта.

В сопоставлении с научным мышлением данные характеристики заставляют думать и об интуиции ученого. Природа интуиции противоречива. Озарение, догадка предполагают предварительную сознательную работу и волевые усилия по накоплению информации. Но само «озарение» скрывает свой путь. Пуанкаре полагал, что «усмотрению истины» предшествует инкубационный период, когда создается множество комбинаций, идей, образов. Их отбор производится неявно, но регулируется целевой установкой и внешним импульсом, далеким от условий исследования (например, открытия Менделеева, Ньютона). Говоря эпистемологическим языком, эмпирический уровень познания и эвристика нелинейно связаны с теоретическим уровнем, о чем упоминалось выше. В логическом, семиотическом и герменевтическом анализе языка науки необходимо учитывать следующее. В науке часто происходит подмена понятия «интуитивное понимание» понятием «следующее из здравого смысла». Это приводит к ошибкам содержательного характера: общее подменяется конкретным. Поэтому естественнонаучный и гуманитарный языки постоянно вырабатывают средства для выявления таких ошибок и достижения различного класса точности, в частности, критерии объяснения и понимания [9;10]. Невозможно выявить все интуитивные моменты, полностью определить их и рационализировать. В противном случае язык науки станет совокупностью тривиальных, в лучшем случае тавталогичных высказываний. Интуиция указывает путь, но не доказывает правильность исследования. М. Бунге говорил: «Одна логика никого не способна привести к новым идеям, как одна грамматика сама не способна вдохновить на создание поэмы, а теория гармонии на создание симфонии» [11,109]. По словам Е. Л. Фейнберга: «Всякая научная система в области точного знания в той степени, в какой оно претендует на описание реально существующего мира, неизбежно содержит два важнейших элемента: не только строго логическое доказательство, но и суждение или интуитивное усмотрение, интуитивное суждение». В. Ф. Асмус определял интуицию как «прямое усмотрение истины, то есть усмотрение объективной связи вещей, не опирающееся на доказательство» [13,3].

Тут необходимо выяснить при каких обстоятельствах, и каким путем ученый преодолевает рациональную составляющую языка науки. Суггестивность в наибольшей степени свойственна рациональным структурам языка науки, упрочившим свою значимость в «ядре» научного знания. Видится два типа обстоятельств преодоления рациональной составляющей языка науки.

Первый тип обстоятельств связан с междисциплинарным синтезом. Когда в предметном научном языке объективная необходимость к взаимодействию с языком другой частной науки сформирована, то исследователь в процессе понимания строит цепи ассоциаций. Для более полного понимания ему приходиться выходить за пределы фундаментальной науки, найти метафору (ее особая роль требует отдельного анализа), которая по смыслу является более широкой, чем воспринимаемый или необходимый текст. Затем из этого поля смыслов он, как правило, выбирает тот, что обеспечивает понимание, и одновременно стремиться сохранить первоначальный смысл, появившийся еще в пределах своего предметного языка. Суггестивность фундаментального языка преодолевается через соприкосновение, синтез этих разных смыслов, на основе чего и рождается творческая интерпретация и новое объяснение.

Второй тип обстоятельств связан с обращением к истории человеческой мысли в поиске решения каких-либо научных проблем, так сказать с анализом степени изученности проблемы. При выходе в историю вопроса ученый выходит за пределы фундаментальной науки, обращаясь к тернистому, противоречивому пути, по которому шел процесс формирования интересующего его знания. Он стремится исследовать генезис знания во всей его сложности и многозначности, и в том числе идеи, гипотезы, не нашедшие свое место в фундаментальной науке, но сослужившие роль отрицательного результата или не понятые в свое время. Сам этот путь человечества, по сути, есть внерациональный поиск истины методом проб и ошибок, оставляющий в фундаментальной науке рациональный след в виде гипотез, концепций и теорий. Отслеживая этот путь, ученый освобождается из-под влияния языка своей предметной области. Он воспринимает другие контексты, смыслы, интерпретации, другие подходы, раскрывающие невидимые ему ранее аспекты проблемы. Возвращаясь назад, в историю, он движется вперед, открывая новые смыслы с позиции своего опыта в известных, может быть, текстах и контекстах. (Доказательством тому служит любая форма научной работы: статья, диссертация, монография.) Тем самым он развивает язык своей науки и часто находит общие смыслы для разных наук, другими словами, он переходит к первому типу обстоятельств.

Таким образом, динамика рационального и внерационального в языке науки состоит из цикличного двунаправленного движения от рациональной составляющей языка науки к внерациональным компонентам, где расширяется поле узко-специальных смыслов, на базе чего и происходит обогащение рационального ядра науки. Стоит заметить, что на этапе расширения поля смыслов методолого-гносеологические основания играют важнейшую герменевтическую и инновационную роль. В них средствами метаязыка пересекаются смыслы и значения рационального и внерационального в языке науки. Методология есть общая теория в решении задач частных наук, помимо прочего это еще и метаязык по отношению к языкам частных теорий.

наука рациональность мышление коэволюция.

• 1. Швырев В. С. Рациональность в спектре ее возможностей // Исторические типы рациональности. Т.1 М., 1995.
• 2. Киященко Л. П. В поисках исчезающей предметности. М., 2000.
• 3. Антоновский А. Ю. О специфике мифологической ориентации // Разум и экзистенция: Анализ научных и вненаучных форм мышления. Спб., 1999.
• 4. Леви-Стросс К. Неприрученная мысль // К. Леви-Стросс. Первобытное мышление. М., 1994.
• 5. Пашинина Д. П. Влекомые языком // Философия науки. Вып.8: Синергетика человекомерной реальности. М., 2002.
• 6. Леви-БрюльЛ. Первобытное мышление. М., 1930.
• 7. Огурцов А. П. Тектология А.А. Богданова и идея коэволюции // Вопросы философии. 1995. № 8.
• 8. Моисеев Н. Н. Судьба цивилизации. Путь Разума. М., 1998.
• 9. Алферов А. А. К вопросу о взаимосвязи объяснения и понимания в науке // WWW. I-U.RU.
• 10. Кураев В. И., Лазарев Ф. В. Точность, истинность и рост научного знания. М., 1988.
• 11. Бунге М. Интуиция и наука. М., 1967.
• 12. ФейнбергЕ.Н. Две культуры. Интуиция и логика в искусстве и науке. Фрязино, 2004.
• 13. Асмус В. Ф. Проблема интуиции в философии и математике. М., 1965.