Глоттогенез: эволюция или революция?

Большинство этологов и зоопсихологов считает, что, поскольку язык тесно связан с когнитивными способностями, которые и в онтогенезе, и в филогенезе (судя по эволюции культуры) развиваются постепенно, хотя и неравномерно, следует считать и глоттогенез долгим постепенным процессом. Будучи склонны к редукционизму, многие этологи, особенно приматологи, практически отрицают существование разрыва между коммуникацией у животных и у человека.

Интеллект человекообразных обезьян очень высок. Раскалывая камнями орехи, шимпанзе проявляют целеполагание и многоступенчатое планирование, соответствующее уровню детей 4−5 лет. Матери учат детенышей навыкам раскалывания, старшие братья обучают младших. Популяции шимпанзе различаются по способам употребления орудий, причем это не врожденные различия, а приобретенные — многие приматологи без колебания употребляют слово «культурные», против чего некоторые их коллеги возражают. Неволя усиливает орудийную деятельность, которая обнаруживается даже у низших обезьян — капуцинов.

Неволя стимулирует и коммуникативные способности обезьян. Успехи шимпанзе и горилл в овладении различными кодами (жестовыми и др.) общеизвестны. Если не дрессировать их по условно-рефлекторной схеме, а общаться с ними, как с детьми, они начинают спонтанно употреблять символы в общении с людьми и между собой. Если же учить их не вспомогательным кодам, а пониманию обычной человеческой речи, то, по мнению зоопсихологов, становится ясным, что нет особых мозговых механизмов контроля синтаксиса, отличных от тех, что ведают общекогнитивными функциями. Синтаксис спонтанно возникает как оптимальный способ членения высказываний. Карликовый шимпанзе Кензи к 8 годам по уровню понимания обычной речи превзошел 2-летнюю девочку, ибо, в отличие от нее, безошибочно различал субъектно-объектные отношения. Правда, его генеративная способность соответствовала таковой у ребенка 1.5 лет. Зато высказывания обезьян, освоивших вспомогательные коды, обнаруживают «перемещаемость», то есть могут относиться к чему-то, что отсутствует в момент речи. Ребенок научается этому лишь к 3 годам.

Итак, неволя мобилизует то, что А. Н. Северцов назвал «запасным умом». В природе способность к символизации у высших обезьян не проявляется. Приходится вспомнить о старой параллели между культурой и неволей.

Зато низшие обезьяны — мартышки — в природе обнаружили более высокий уровень знакового поведения. У них отмечены три адекватные реакции в ответ на три разных крика тревоги, соответствующие трем видам хищников, в том числе и невидимых адресатам. На этом основании сигналы были названы «протословами» .

В. Гумбольдт выдвинул иную концепцию «Все, кроме человека, побуждают своих сородичей не к пониманию через со-мышление, а к действию через со-ощущение». Эта идея имеет множество сторонников, которые, в отличие от приверженцев первой, занимают весьма разные позиции по остальным вопросам. Сначала отметим факты, служащие для них общей базой.

Система контроля вокализации у человека и обезьян качественно различна. У обезьян эта функция почти целиком подчинена лимбической системе и осуществляется с помощью висцеральной, а не скелетной, мускулатуры. Отсюда непроизвольность вокализации, обычно связанной с возбуждением. В критических случаях, например, при пищевых криках, ее приходится с трудом подавлять, дабы не привлечь внимания. Голосовые сигналы обезьяны издают и на вдохе, и на выдохе, ибо произвольная регуляция дыхания у них отсутствует. Зато движения их рук подчинены, как и у нас, волевому контролю, что подкрепляет идею первичности жестового языка.

У человека вокализация также может быть подконтрольной лимбике и непроизвольной (смех, плач, стон и пр.), но ею могут управлять и обширные участки коры. Речь, как известно, базируется не на лимбике, а на неокортексе. В отличие от обезьян, у человека особенно развиты ассоциативные нервные волокна. Аксоны от коры идут к моторным ядрам, контролирующим движения губ и языка, а также к стволу мозга и спинному мозгу, что подчиняет волевому контролю и артикуляцию, и положение гортани, и дыхание. Речь осуществляется скелетной мускулатурой и происходит только на выдохе.

Произвольная вокализация отмечена также у птиц и китообразных. В обоих случаях, как и у человека, она независима от лимбики, не свидетельствует о возбуждении и осуществляется скелетной мускулатурой. Имеется и латерализация соответствующей функции в мозгу. Ничего этого нет у высших обезьян. Практически отсутствует у них и функциональная асимметрия конечностей. Все это противоречит гипотезе о происхождении речи от голосовых сигналов приматов. Обсуждать «протослова» мартышек в связи с глоттогенезом, возможно, имело бы смысл, если бы то же самое поведение не обнаружили у кур. Между тем, человекообразные обезьяны не употребляют никаких «протослов», хотя, судя по некоторым данным, у них есть какие-то (до сих пор не разгаданные) способы обмениваться сложной информацией.

Согласно Хомскому и его сторонникам (т. н. «нативистам»), способность к усвоению «универсальной грамматики» (базовых принципов, присущих всем языкам) определяется генетически обусловленной «когнитивной структурой», которую нужно изучать так же, как изучают анатомические структуры. Речь, в сущности, идет о находящемся в человеческом (и только человеческом) мозгу «языковом органе». Если так, то поиски какой-либо преемственности между языком и системами коммуникации животных заведомо бессмысленны. Развивают эту, казалось бы чисто биологическую, идею не биологи, а философы, лингвисты, психолингвисты. Один из них опубликовал книгу «Биологические основания языка» (Lenneberg 1967), другой — книгу «Языковой инстинкт» (Pinker 1994). Последнее сразу внушает подозрение, ибо термин «инстинкт» давно вышел из биологического обихода, не говоря об оксюморонности самого словосочетании.

Главный аргумент нативистов — «грамматический взрыв», чрезвычайно быстрое усвоение детьми на 3-ем году грамматических правил. Как полагают авторы, это приходит не «извне» (благодаря общению), а «изнутри» (благодаря включению языкового органа). Биккертон привел данные о гибридных (креольских) языках, создаваемых, как он утверждает, детьми, чьи родители говорят на языках с «мягкой грамматикой» типа пиджина. Дети самостоятельно превращают эти искусственные языки в креольские, обладающие, как и все естественные языки, «жесткой грамматикой».

Нативисты ссылаются на факты, касающиеся «языковых генов». При одном из генетических нарушений возникает синдром SLI (Specific Language Impairment) — выраженная аграмматичность речи, при которой интеллект, если и затронут, то значительно меньше. У пациентов обе сильвиевы щели симметричны (в норме у правшей левая больше). Противоположное нарушение — синдром Уильямса, при котором речь грамматически безупречна, но бессодержательна; морфологически наблюдается увеличение префронтальной коры и мозжечка при недоразвитии задней части коры. Эти заболевания, впрочем, указывают лишь на то, что, вопреки Витгенштейну, Сэпиру и Уорфу и в соответствии с Выготским и Леннебергом, язык и мышление — явления разного порядка.

Наиболее же веское свидетельство биологической обусловленности качественного разрыва между коммуникацией у людей и животных — ген FOXP2, мутация которого, судя по данным о членах одной семьи, нарушает сразу две независимые способности, необходимые для речи: артикуляционную и грамматическую. Гомологичный ген выделен и у обезьян, однако строение ДНК, которая кодирует соответствующий белок, отличается от человеческого.

По Пинкеру, у младенцев, как и у многих животных, от рождения имеется «язык мышления» — mentalese — видимо, родственный «глубинным структурам» Хомского. Усвоение собственно языка — это приобретение способности переводить с ментализа на язык поверхностных структур и обратно, что якобы и осуществляет языковой орган.

Те, кто разделяют идею языкового органа, различаются по своим взглядам.

Постулировав существование у человека врожденной «когнитивной структуры» для усвоения языка, Хомский сделал и второе допущение — о том, что она не могла возникнуть эволюционным путем. Разгадка, по его словам, «может заключаться не столько в теории естественного отбора, сколько в молекулярной биологии». Это созвучно давнему доводу антидарвинистов: любой сложный орган, чтобы функционировать, должен якобы возникнуть сразу, а не путем отбора мелких изменений. Биккертон развил мысль Хомского, предположив, что у первой представительницы современного человечества — «африканской Евы» — возникла макромутация, приведшая и к возникновению «языкового органа», и к перестройке всего речевого аппарата.

На первый взгляд кажется, что обнаружение «языковых генов», особенно гена FOXP2, подтверждает догадки нативистов. Однако сразу же возникают вопросы. Если языковая способность, будучи главным человеческим качеством, полностью обусловлена одной макромутацией, то почему носители «дефектного» гена не обнаруживают иных атавистических черт? Если дело сводится к простой альтернативной изменчивости по принципу «есть/нет», не связанной к тому же с крупными морфологическими изменениями, то какое отношение ко всему этому имеет беспрецедентная по масштабу эволюция мозга и перестройка речевого аппарата в процессе антропогенеза? Чем, если не естественным отбором, объяснить постепенность этой эволюции? Очевидно, необходимое еще не есть достаточное. Трудно говорить о качественном своеобразии человека, игнорируя антропологические факты.

За корректировку нативизма взялся Пинкер. Оставив в неприкосновенности идею языкового органа, он отверг идею макромутации и счел, что орган мог возникнуть постепенно, путем естественного отбора мелких мутаций. В итоге «Языковой инстинкт» удостоился похвалы теоретиков, чьи позиции, казалось бы, тотально несовместимы — неокартезианца Хомского и радикального социобиолога Докинса. Беда лишь в том, что эти споры и компромиссы происходят вокруг бессодержательного понятия.

В самом деле, никакого языкового органа в человеческом мозгу не обнаружено. В прошлом, когда языковые функции локализовывались паталогоанатомически, было естественно отождествлять зоны Брока и Вернике, соединенные дугообразным пучком, с гипотетическим языковым органом. Применение новых методик, позволяющих работать с живым мозгом, выявило настолько пеструю картину, что от былой ясности не осталось и следа. Можно говорить лишь о ключевой роли в речевом процессе префронтальной коры и нечетко локализованных областей вблизи сильвиевой щели, но также и ряда других структур вплоть до мозжечка. Межполушарная асимметрия гораздо менее отчетлива, чем казалось недавно. В процессе онтогенеза (не только у детей, но и у взрослых) язык как бы блуждает по коре, выбирая в зависимости от обстоятельств, где ему «угнездиться». Дикон сравнил язык с паразитом, осваивающим по своему усмотрению тело хозяина. У маленьких детей утрата даже большей части левого полушария не препятствует усвоению языка. Два разных языка предпочитают не пересекаться в коре, а выбирать либо разные участки одного полушария, либо разные полушария. И не только кору. Роль подкорки в языковой функции важнее, чем казалось прежде. В частности при поражениях полосатого тела родной язык может разрушиться, а усвоенный позже — сохраниться. Важен не только порядок усвоения языков, но и их строй: у носителей аналитического языка поражение зоны Брока может привести к тяжелой афазии, а у носителей синтетического в пределах той же языковой семьи — нет (у них особенно уязвима зона Вернике). Ясно, что такие различия не могут быть врожденными.

Но если языкового органа нет, мы снова оказываемся перед выбором: либо ведущую роль играют врожденные факторы, либо средовые.

Первая тенденция представлена нейробиологами (Jerison 1973, 2001; Holloway 1996; Aboitiz, Garcia 1997) и психологами (Lieberman 1984, 1991, 2000; Corballis 1991, 2000; Corballis, Lee 1999), видящими в возникновении человеческого мозга лишь последний этап долгой эволюции. Идея о том, что сложные структуры не могут возникать путем отбора мелких мутаций, парируется принципом смены функций Дорна: эволюция работает, подобно бедному мастеру, методом бриколажа (так, части жаберного аппарата, ставшего ненужным для наземных животных, пригодились для жевания, слуха и контроля равновесия). Мозг оказался случайно преадаптирован к языковой функции еще до ее возникновения.

Накопление данных делает все более и более вероятным, что язык возник не на базе коммуникации приматов, а на базе их интеллекта. То, что в синхронии и индивидуальной диахронии (онтогенезе), в частности у современного человека, язык может быть независим от интеллекта, не значит, что последний не сыграл существенной роли в возникновении языка в видовой диахронии (филогенезе). Предпосылкой языка могла стать кратковременная (рабочая) память, необходимая не только для речи. У обезьян обнаружена асимметрия полушарий, отчасти сходная с человеческой, есть и зоны, гомологичные зонам Брока и Вернике, но они не соединены. Предполагается, что в процессе антропогенеза происходила постепенная кортикализация звуковых сигналов путем усиления внутрикортикальных связей, что сделало возможным установление качественно новой связи между звуком и значением. Для этого понадобилась рабочая память, так как цепочки фонем усваиваются путем подражания и запоминания. Одним из центров интракортикальных связей стала более древняя зона Вернике. Здесь многоцелевые ассоциации приобрели новую, фонологическую, функцию. Фонологические представления спроецировались на нижнетеменные области коры, соединенные с зачаточной зоной Брока. Последняя, эволюционно более молодая, поначалу участвовала в сложной вокализации, а затем стала контролировать «внутреннюю речь». В конце концов между обеими зонами устанавливается прочная анатомическая связь.

Психологи давно предполагали, что речь, интеллект и культура развивались на базе адаптации к планированию. Сейчас эта идея конкретизирована Джерисоном, предложившим «картографическую» модель эволюции языка. Широкая вовлеченность коры у млекопитающих характерна не для коммуникации, а для контроля перцептивно-когнитивных функций, в частности для «картографирования» местности у территориальных животных типа волков. В антропогенезе на базе этой функции могла возникнуть принципиально новая система коммуникации.

Функциональная карта мозга размыта, диффузна. Участки коры, управляющие рукой и ртом, соединены. При поражении некоторых участков коры вблизи сильвиевой щели может наступить и афазия, и апраксия, а значит, соответствующая область — нечто вроде центра многоцелевого планирования. Язык мог поэтому возникнуть параллельно с совершенствованием сложных действий, среди которых использование каменных орудий, вероятно, играло ведущую роль. Мозговые центры контроля речи и движений ведущей руки морфологически сблизились в ходе антропогенеза. Идея первичности жестового языка вытеснена в последние годы гипотезой об изначальной связи жеста и слова. В 1.5 года детям безразлично, использовать ли для референции жесты или слова. Последущее вытеснение жестов словами — результат общения со взрослыми.

Все это подводит к идее огромной пластичности мозга и языкового поведения и к признанию ключевой роли социальной среды, что не умаляет роли врожденных факторов и естественного отбора. Язык — социальное, а не биологическое явление. На этой позиции стояли представители различных течений гуманитарной науки — бихевиористы (Скиннер), структуралисты (Пиаже), марксисты (Выготский) и близкие к марксизму мыслители, прежде всего Бахтин. Самое замечательное, однако, что близкие взгляды развивает ведущий современный нейрофизиолог Т. Дикон, автор самого фундаментального в мире труда по механизмам речи. Согласно Дикону, язык колонизовал мозг, прежде приспособленный для совершенно иных целей. Заняв огромные участки мозга, он подавил старую систему непроизвольной лимбической вокализации и установил радикально новую систему произвольной вокализации с собственной системой коркового контроля.

Труд Дикона — новый этап не только в нейролингвистике, но и в давнем философском споре. Защищать нативистские или редукционистские идеи в вопросе о глоттогенезе стало теперь так же сложно, как отстаивать креационизм после выхода книг Дарвина.

Проблема древности языка (едва ли, впрочем, в нынешнем его виде) решается с известной долей уверенности. Первыми говорящими существами, видимо, были ранние представители рода Homo, конкретно, вида Homo habilis, появившиеся около 2.6 млн лет назад. На слепках их эндокранов заметно разрастание большинства зон, участвующих в контроле речевой функции. Так же датируются и первые каменные орудия искусственного происхождения.

речь глоттогенез когнитивный язык.