Воображение. 
Философия образования

Аристотель характеризует воображение прежде всего через отрицательные определения, показывая, что оно отличается и от ощущения (хотя без последнего не может состояться), и от мышления, но не является также мнением и знанием. В положительном плане воображение, по Аристотелю, есть способность человека, благодаря которой у него возникает образ, в одних случаях ведущий к заблуждению, а в других — способствующий мышлению. «Действительно, — пишет Аристотель, — воображение есть нечто отличное и от ощущения и от мышления; оно не возникает помимо ощущения, и без воображения невозможно никакое составление суждения. Ведь оно есть состояние, зависящее от нас самих… воображение оказывается одной из тех способностей или свойств, посредством которых мы обсуждаем, добиваемся истины или заблуждаемся»^[1]. Эмпирически все это понятно почти каждому, но вот теоретически здесь сплошные парадоксы: воображение — не ощущение, но без него не существует, оно не есть мышление, но любое суждение, говорит Аристотель, предполагает воображение и т. д.

Надо сказать, что и современная психология не прояснила понимание природы воображения, если не запутала вопрос еще больше. Читая работы психологов, посвященные анализу воображения, перестаешь понимать, что это такое вообще. С одной стороны, здесь те же самые характеристики воображения, заимствованные у Аристотеля. С другой — воображение часто редуцируется к процедурам творчества и мышления, а также установке и планированию будущих продуктов или промежуточных состояний деятельности. С третьей стороны, определенные виды воображения (так называемое пассивное воображение) сближаются с первыми фазами сновидения или пустыми грезами. И опять же неясно, как все эти характеристики воображения связаны между собой, в какой онтологии их можно осмыслить. Чтобы понять, что такое воображение, рассмотрим сначала два примера, которые в дальнейшем я буду использовать как модельные случаи.

Первый — известная всем с детства игра в лошадку. Ребенок садится на палочку, трясет головой как лошадка, «ржет», «скачет», «ест траву» и при этом ощущает (воображает) себя лошадкой. Принципиальный вопрос: может ли ребенок вообразить себя лошадкой, если он не нащупает, не изобретет все эти процедуры и не начнет их актуально осуществлять? Думаю, что нет, думаю, что и взрослому человеку вообразить себя лошадью практически невозможно, если он не будет имитировать какие-то лошадиные действия. Мало того, ребенок должен не только вспомнить, что делает лошадка, и попробовать делать то же самое, но он никогда не представит себя лошадкой, если не отнесет к себе все эти действия, не начнет жить именно ими, т. е. питаться травой, резво скакать по сырой земле, не говорить как человек, а ржать и т. д. и т. п. Результат этих усилий вполне определенный — ребенок может играть, может общаться с другими уже не только как человек, но и как любимая лошадка.

Не должны ли мы в таком случае предположить, что необходимым условием воображения является, с одной стороны, изобретение действий, создающих особую реальность и предметность (в данном случае «лошадиное поведение»), с другой — усилия, направленные на то, чтобы войти в эту реальность и жить в ней. Действие воображения весьма продуктивно: оно позволяет человеку развернуть другие определенные реальности и действия — реальности игры, мышления, искусства и пр.

Второй пример. Вспомним отрывок из бессмертного произведения Александра Сергеевича Пушкина:

… Вообрази: я здесь одна, Никто меня не понимает, Рассудок мой изнемогает, И молча гибнуть я должна.

Я жду тебя…

Подумаем, как Онегин может вообразить то, о чем просит его Татьяна. Например, применив систему Станиславского. Во-первых, он должен найти в своей жизни ситуации, напоминающие те, о которых идет речь, — глухую провинцию, непонимание, полную невозможность себя реализовать, тоску и горечь, ощущение бессмысленности своей жизни. Во-вторых, Онегин должен перенести эти трагические переживания на другого человека — Татьяну. Но что это означает? Он должен на время как бы стать Татьяной, видеть ситуацию ее глазами, воспринимать, как она, мир и самого себя. Кстати, Пушкин показывает, что по своему эгоизму Онегин не в состоянии все это сделать, т. е. вообразить. Но если бы смог, то ему пришлось бы создать особую реальность (почувствовать всю прозу провинциальной жизни, ощутить себя Татьяной) и прожить эту реальность. Тогда, вероятно, Онегин не читал бы Татьяне холодную проповедь в ответ на ее письмо, а пришел бы к ней пусть и не с любовью, но с пониманием и сочувствием.

Вероятно, Аристотель спровоцировал понимание воображения (а также ощущения, мышления и памяти) как способностей души. Но особенно характерен этот подход для традиционной психологии. Воображение в ней определяется, например, как способность преобразования представлений памяти, обеспечивающее в конечном счете создание заведомо новой, ранее не возникавшей ситуации или как отражение реальной действительности в новых, непривычных, неожиданных сочетаниях и связях. Кажется, все правильно. Но воображение при таком понимании есть простой процесс комбинирования и перекомбинирования того, что человеку известно. Но попробуйте, читатель, себя представить лошадью и реально почувствовать себя в теле и шкуре этого прекрасного животного. Онегин не смог проделать и более простую операцию — вообразить себя провинциальной девушкой. Легко вообразить то, что тебе, по сути, известно, что лежит в плоскости комбинаторики прошлого опыта (но, возможно, это как раз и не воображение в собственном смысле слова); значительно труднее вообразить действительно новое и невозможное. Но не таким ли является всякое продуктивное воображение? Чтобы убедиться в этом, вспомним реконструкцию ситуации формирования в доисторические времена человека и самых первых знаков, складывающихся на основе сигналов, которыми оперировали животные.

В нормальном, обычном поведении сигналы являются частью (элементом) события. Сигнал тревоги вовсе не означает саму тревогу, это именно первая часть сложного поведения (события) животного. Но в парадоксальном поведении в психике человекообразных обезьян происходит сшибка двух событий: с одной стороны, они видят реальную опасность, с другой — вынуждены следовать сигналу вожака, сообщающему, что опасности нет. В подобных парадоксальных ситуациях, которые были в те времена массовыми, обычными, животное должно как бы «выйти из себя», представить привычное событие в форме другого, часто противоположного.

В результате сигнал перестает восприниматься как часть события, он соотносится теперь с новым поведением (ситуацией, предметом), сохраняя, однако, связь со старыми. Дистанция, напряженность между этими тремя элементами (сигналом, новой ситуацией и старыми ситуациями), в конце концов, разрешается так, что появляется знак.

По механизму процесс формирования знака можно представить так. Должна возникнуть связь знаковой формы с определенным предметом (ситуацией), в данном случае сигнал «спокойно» вступает в связь с ситуацией опасности. Необходимость (и эффективность) такой связи выясняется задним числом. Важно, что эта связь — не органическая (природная), а, так сказать, «социальная»: она обусловлена коммуникацией и волей субъектов (властью вожака). В психологическом плане необходимое условие формирования связи между знаковой формой и предметом — активность субъекта, направленная на перепредставление ситуации (так, ситуацию опасности нужно было понять как спокойное, безопасное событие).

При формировании человека и первых знаков воображение, пусть еще в самой простой форме — как перепредставление ситуации, в которой находится животное, выступало необходимым условием и представляло собой вовсе не простую операцию. Человекообразные обезьяны должны были в буквальном смысле слова родиться заново, уже не как животные, реагирующие на конкретную ситуацию, а как существа, действующие в воображаемой ситуации, обозначенной знаком. Этот поворот психики предполагал у них как необычные действия (нужно было изловчиться увидеть одно как другое), так и своеобразный самообман (жить в иллюзии как в реальности).

Однако если воображение начало формироваться одновременно с языком и социальными отношениями, то почему оно было осознано только в античной культуре, не раньше V—IV вв.еков до нашей эры? Кстати, мышление и память сознательно обсуждаются в это же время. Дело в том, что как раз в это время были изобретены рассуждения и формировалась античная личность. Во всей предыдущей истории, как отмечалось выше, человек был жестко интегрирован в социальные структуры и действовал как все. Никакого самостоятельного поведения не предполагалось, а следовательно, и не было личности. Человек отождествлял себя с родом, семьей (позднее государством), считал свое поведение полностью детерминированным судьбой, которую задавали боги.

Но начиная с VIII—VII вв.еков до н.э. складываются самостоятельное поведение и личность, а становление античной личности, как было показано выше, неотделимо от формирования рассуждений и схем. Однако какое все это отношение имеет к формированию и осознанию воображения? Прямое. Пока воображение работало в рамках коллективного сознания, когда все осваивали одни и те же приемы, «материя воображения» была не видна. Выход на историческую сцену рассуждений и личности создал совершенно новое качество: каждый человек рассуждал по-своему, а само рассуждение рождалось буквально на глазах. При этом воображение выступало как необходимый аспект построения рассуждений. Действительно, рассуждение среди прочего предполагает оперирование предметами (отождествление, установление отношений), которые заданы разными знаниями. Например, чтобы построить следующее рассуждение: «Сократ — человек. Люди смертны. Следовательно, Сократ смертен», необходимо установить определенное отношение между Сократом и людьми, что в общем случае не просто, ведь люди — это обобщенная характеристика рода, а Сократ — вполне конкретный человек.

Вот здесь и нужно или воображение, или специальные средства — категории (в данном случае — рода и вида; Сократ — вид по отношению к роду людей). Воображение вышло на поверхность сознания, стало видно, когда индивиды начали рассуждать и воображать различно, и эти процессы разворачивались прямо перед глазами исследователя, здесь и сейчас (их можно было уже описывать и сравнивать). Стоит также заметить, что необходимым условием мышления является не только воображение, но и память. Она позволяет помнить как отдельные компоненты рассуждения, так и способы их связи, например понятия, правила логики, образцы рассуждения. Наиболее интересный пример применения в Античности воображения в целях мышления мы находим, пожалуй, в диалоге Платона «Пир». Этот пример интересен не только тем, что сам Платон демонстрирует богатое воображение, создавая удивительные образы, но и тем, что он помогает слушателям диалога вообразить нужное.

В «Пире» мы встречаем несколько интересных образов. Во-первых, это образы двух Афродит. Один из участников диалога Павсий, а диалог, как мы помним, формально посвящен прославлению бога любви, говорит, что нужно различать двух разных Эротов, богов любви, соответствующих двум Афродитам — Афродите простонародной (пошлой) и Афродите возвышенной (небесной), и что только последняя полна всяческих достоинств.

Во-вторых, мы встречаем образ андрогина и его метаморфоз. Другой участник диалога Аристофан рассказывает историю, в соответствии с которой каждый мужчина и женщина ищут свою половину, поскольку они произошли от единого андрогинного существа, рассеченного Зевсом в доисторические времена на две половины. «Итак, — говорит Аристофан, — каждый из нас — это половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины (андрогина женского пола. — В. Р.), к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно этой природе».^[2]

Понятно, что эти образы предполагали богатое воображение. Но для чего они создавались? Реконструкция позволяет ответить на этот вопрос. Судя по всему, Платона не устраивало обычное понимание любви, столь красочно описанное в античной мифологии. Такая любовь понималась как состояние, вызываемое богами любви и поэтому не зависящее от воли и желаний человека. Платон, однако, считал, что одно из главных достоинств философа (как и вообще человека) — это как раз сознательное участие в собственной судьбе (мироощущение, сформулированное Платоном в концепции «epimelia» — буквально, «заботы о себе»). Кроме того, обычно любовь понималась как страсть, охватывающая человека в тот момент, когда боги любви входили в него; как сильный аффект, полностью исключающий разумное поведение. Платон, напротив, призывал человека не следовать страстям, а действовать разумно. Разумное построение жизни, по Платону, — это работа над собой, направляющая человека в совершенный мир идей, где душа пребывала до рождения человека.

Зная Платона, нетрудно предположить, что когда он утвердился в новом понимании любви (любовь — это не страсть, а разумное чувство, которое предполагает совершенствование человека и ведет его к бессмертию), то стал излагать свое новое видение окружающим его слушателям. Но они ведь еще не пришли к новому видению любви и поэтому не понимали Платона. Более того, слушатели возражали Платону, ловя его на противоречиях и указывая различные затруднения (проблемы), возникающие, если принять новое понимание. Так, они могли показать Платону, что он рассуждает противоречиво: любовь — это страсть, а Платон приписывает любви разум, следовательно, любовь — это не страсть. Кроме того, могли возразить слушатели, цели любви — телесное наслаждение и деторождение, почему же Платон ничего об этом не говорит? И уж совсем непонятно, зачем пристегивать любовь к таким серьезным делам, как работа над собой или «стремление блаженно закончить свои дни» (т. е. достигнуть бессмертия). Наконец, разве любовь дело рук человека, а не богов?

В ответ на все эти вообще-то справедливые возражения Платон начинает сложную работу (кстати, вместе со своими оппонентами). С одной стороны, он выстраивает «логическую аргументацию», с другой — чтобы облегчить понимание (точнее, сделать его впервые возможным), изобретает схемы, вводящие слушателей в новую для них реальность. Так, Платон, чтобы избежать противоречия в рассуждении, вспоминает о существовании в народной мифологии разных богинь любви и настаивает на принципиальном делении Эрота на два разных типа. В этом случае, рассуждая о любви, нельзя качества одной Афродиты (Эрота) переносить на другую. (Здесь невольно вспоминается правило Аристотеля, запрещающее перенос знаний из одного рода в другой.) Весьма тонко Платон выводит любовь из-под действия богов. Сочиняя историю про андрогинов, он, с одной стороны, санкционирует новое понимание любви актом самого Зевса, с другой — задает естественный процесс (стремление рассеченных половинок к соединению), относимый только к компетенции человека. Поистине гениальной находкой Платона является аналогия плода, вынашиваемого женщиной, с духовным плодом, т. е. с работой человека над собой в направлении разумной жизни, совершенствования, стремления блаженно закончить свои дни.

Весьма изобретательно Платон помогает слушателям вообразить все эти необычные для них вещи. Он вкладывает новые знания о любви в уста участников диалога (с них как бы меньше спрос) и придает диалогу внешне несерьезный характер, по сути же, строит диалог как игру. Вспомним, с чего он начинается. Собираются для беседы участники диалога и говорят, что хорошо бы сегодня не напиваться и что неплохо бы взять в качестве темы беседы прославление бога любви. Затем начинается беседа, где каждый, беря слово, или предлагает относиться к его речам не столь уж серьезно, или вообще делает вид, что рассказывает почти сказку. Естественно, что в такой обстановке читатель расслабляется, забывает возражать, легко проглатывает невидимый крючок. Кроме того, Платон показывает, что образ андрогина объясняет все основные случаи, встречающиеся в практике (обычную любовь, любовь между мужчинами и лесбийскую).

Не подсказывает ли этот материал следующую гипотезу: чтобы помочь воображению, нужно, по меньшей мере, два звена — «распредмечивание» существующего содержания (в данном случае для этого вводятся образы двух Афродит) и «перепредставление» (образы андрогина и вынашивания духовных плодов). Если распредмечивание помогает расстаться с обычным пониманием и видением, которые не пускают, держат сознание в плену традиционных представлений, то перепредставление ставит новое понимание и видение. Но состояться продуктивное воображение может лишь при условии активных усилий и работы личности, расстающейся со своим обычным миром и заново рождающейся в новом мире. Легче это делать в пространстве игры, творчества, общения, диалога, а в социальном плане — в пространстве экзистенциальном, т. е. таком, которое объективно заставляет человека выйти из своего привычного «места» (понимания, видения) и куда-то двигаться.

• [1] Аристотель. О душе. — С. 89.
• [2] Платон. Пир. Соч.: в 4 т. Т. 2. — М., 1993. — С. 100.