Место и роль старославянизмов в языке пушкинских произведений

Для А. С. Пушкина важна не столько стилистическая окрашенность языковой единицы, сколько ее способность стать эстетически значимым элементом художественной речи. Желая сохранить в языке художественной литературы старославянизмы с их «библейской похабностью», Пушкин объяснял это тем, что русскому языку «грубость и простота» более «пристали», чем «европейское жеманство и французская утонченность». Г. О. Винокур заметил, что, «сближая в тексте слова, давно утратившие ту взаимную связь, которой они обладали в силу своего этимологического родства или даже и вовсе этой связи никогда не имевшие, поэт как бы открывает в них новые, неожиданные смыслы, внешне мотивируемые самым различным образом: то шуткой, то глубоким раздумьем»^[1][2].

Но отношение Пушкина к единицам старославянского происхождения меняется по мере переосмысления им религиознофилософских идей, по мере изменения его отношения к Церкви, к Богу. В творческом пути поэта можно выделить три периода:

• 1) до 1823 г.— период поиска, жажды истинной свободы в творчестве, а в жизни — стремление «отчизне посвятить души прекрасные порывы»;
• 2) с середины 20-х до начала 30-х годов XIX в.;
• 3) с начала 30-х годов по 1837 г.

В своих ранних произведениях Пушкин употребляет старославянские по происхождению единицы по традиции, как средство высокой стилистики в противоположность «низким», обыденным речевым средствам:

Друзья! досужный час настал,.

Всё тихо, всё в покое;

Скорее скатерть и бокал!

Сюда, вино златое!

(«Пирующие студенты»).

В качестве традиционного средства выражения иронии поэт использует и старославянские, и церковно-славянские лексические единицы, иногда «сталкивая» их в контексте с просторечными и разговорными словами:

Христос воскрес, питомец Феба!

Дай бог, чтоб милостию неба Рассудок на Руси воскрес;

Он что-то, кажется, исчез.

Дай бог, чтобы во всей вселенной Воскресли мир и тишина,.

Чтоб в Академии почтенной Воскресли члены ото сна…

(Из письма В. Л. Пушкину, 1816).

Постепенно поэт начинает использовать старославянизмы как средство патетики, как средство выражения гражданского пафоса:

Пока свободою горим,.

Пока сердца для чести живы,.

Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы!

Товарищ, в?^ь: взойдёт она,.

Звезда пленительного счастья,.

Россия в спрянет ото сна,.

Zf на обломках самовластья Напишут наши имена!

(«К Чаадаеву»).

Война! Подъяты наконец,.

Шумят знамёна бранной чести!

Увижу кровь, увижу праздник мести;

Засвищет вкруг меня губительный свинец.

(«Война»).

Начиная с 20-х годов Пушкин использует старославянизмы и как средство лирической поэтизации:

Мой первый друг, мой друг бесценный!

Ия судьбу благословил,.

Когда мой двор уединенный,.

Печальным снегом занесенный_у Твой колокольчик огласил.

(«Мой первый друг, мой друг бесценный…»).

Изменяется отношение Пушкина к церковнославянизмам. Сохраняя за ними религиозную семантику, с которой они стали известны русскому языку, он значительно расширяет их семантическое поле и использует в разных функциях:

1) как средство исторической стилизации:

Задумчив, тих сидел меж нами Грозный…

Он говорил игумену и братье:

«Отцы мои, желанный день придёт,.

Предстану здесь алкающий спасенья.

Ты, Никодим, ты, Сергий, ты, Кирилл,.

Бы ос* - обет примите мой духовный:

Прииду к вам, преступник окаянный,.

// схиму здесь честную восприму,.

/С стопам твоим, снятый отец, припадши".

• («Борис Годунов»)
• 2) как средство речевой характеристики героя:

… Читай молитву, мальчик.

Мальчик.

Царю небес, везде и присно сущий,.

Своих рабов молению внемли:

Помолимся о нашем государе,.

Об избранном тобой, благочестивом Всех христиан царе самодержавном.

(«Борис Годунов»).

Утрачивая высокую стилистическую окрашенность, старославянские по происхождению языковые единицы в пушкинском тексте становятся средством изображения реальной действительности: …И Страсбурга пирог нетленный… («Евгений Онегин»);

Чтоб я, я сел на кочергу,.

Гусар присяжный! Ах ты, дура!

Или предался я врагу ?

Иль у тебя двойная шкура ?

(«Гусар»).

Пастух, плетя свой пёстрый лапоть,.

Поёт про волжских рыбарей;

И горожанка молодая,.

В деревне лето провождая…

(«Евгений Онегин»).

Церковно-славянская по происхождению языковая единица становится текстообразующим средством при «переводе» церковного текста в художественный. Например, стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны…» (1836) написано по мотивам основной молитвы Великого поста, принадлежащей Ефрему Сирину:

«Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми.

Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему.

Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь".

Каноны этой молитвы вплетены Пушкиным в художественный текст, где они должны подчиниться законам поэтического изображения и выражения:

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,.

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество Божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит па уста И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья.

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви И целомудрия мне в сердце оживи.

Различия между молитвой и поэтическим текстом, в котором переосмыслена эта молитва, очевидны. Прежде всего это оппозиция объективного и субъективного — непременных атрибутов художественного текста. Молитва, написанная человеком, посвятившим свою жизнь служению Богу, объективна как в плане содержания, так и в плане выражения. Главное «действующее лицо» молитвы — Бог. В молитвенном предстоянии в дни Великого поста человек просит у Бога отпустить ему все совершенные грехи. Молитва канонична, а язык ее неэмоционален и строг. В молитве нет ничего лишнего (ее можно сравнить с математической формулой), однако используемые в ее тексте емкие слова заключают огромный смысл — все то, с чем пришел человек к Богу. Поэтому в основном молитва составлена из сложных слов (любоначалие, празднословие, целомудрие, смиренномудрие, благословен и т. п.). Сложное слово более точно и объемно передает чувства верующего, кающегося человека, эмоции которого сдержанны: он стоит перед Богом!

В поэтическом тексте главным «действующим лицом» является сам поэт. Свои чувства — умиление, восхищение, любовь, надежду — поэт относит не к Богу, а к молитве, «которую священник повторяет во дни печальные Великого поста». Сила художественного воздействия этого стихотворения — в совершенстве поэтического языка Пушкина. В этом произведении нет ни словесных ухищрений и нарочитой украшенности слога, ни перифраз и символов. Перед нами — лаконичное изложение сути молитвы, как бы ее пересказ от третьего лица, сделанный языком простым, разговорным. Ни на одном слове художественного текста нет особого акцента, однако эмоциональное воздействие стихотворения огромно.

Слово молитвы в стихотворении эстетически значимо, эмоционально насыщенно. Так, сложное слово смиренномудрие заменено простым словом смирение; некоторые слова заменены перифрастическими выражениями с определениями: существительное уныние — прилагательным унылой, глагольная форма осуждати — существительным осужденье, формы повелительного наклонения глагола даруй, даждь заменены современной формой дай, существительное любоначалие употреблено с несогласованным определением змеи сокрытой сей и т. д.

В стихотворении Пушкина сохраняются смысловые акценты текста молитвы (не дай, дай, дай), однако характер просьбы в молитве и стихотворении различен. В молитве главное то, что стоит за словами не даждь, даруй, даруй. Поэт хочет через просьбу выразить самого себя [недай (мне), дай (мне), оживи (меня)].

Например, в поэтическом тексте у большинства словоформ появляются новые оттенки значений. В молитве: дух праздности, уныния — перечисляются прегрешения, от которых молящийся хотел бы избавиться; в стихотворении: дух праздности унылой — появляется новое значение ‘праздность приводит к унынию'; в молитве: не осуждати брата моего; в стихотворении: Да брат мой от меня не примет осужденья — формами местоимения мой, от меня поэт усиливает свою ответственность перед братом во Христе, отчего вся синтагма приобретает значение ‘оценка поступка автора стихотворения'.

Все эти формальные и семантические несоответствия изменили статус и жанр молитвы: каноническое церковное сочинение преобразилось в светское стихотворение. Таким образом, план выражения и план содержания молитвы Ефрема Сирина представляют собой структурно-семантическое единство, в котором объективность реальной картины мира совпадает с субъективной формой отображения этой картины в сознании верующего человека. В стихотворении Пушкина объективность содержания передается через субъективность авторского выражения.

В 30-е годы XIX в. Пушкин поистине реформирует русский литературный язык. Он создает «многочисленные образцы и способы сочетания таких словарных и грамматических категорий, которые в прежнее время противопоставлялись друг другу как категории поэтического и прозаического, высокого и низкого и т. п.»¹ Пушкин освобождает церковно-славянскую языковую единицу от сакрального значения и выявляет значения, связанные с указанием реалий конкретно-исторической действительности. Соединяя высокое и низкое, поэт добивается эффекта реальности изображения картины мира, при этом высокое утрачивает свою «высокость», а низкое сохраняет свой разговорный характер. В пушкинских произведениях церковнославянизмы не только нейтрализуются просторечными единицами контекста, но подчас и сами приобретают оттенок просторечности, сохраняя при этом сакральное содержание и организуя вокруг себя весь текст.

Это качество наиболее ярко проявилось в прозе, для которой важны простота, точность и лаконичность. В прозе Пушкину удается передать дух народности в литературной форме. Например: «Куда приехали?» — спросил я, протирая глаза. «На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее да обогрейся» («Капитанская дочка») — ядром этого контекста является церковнославянизм Господь, сохранивший сакральное значение, но утративший оттенок высокости в окружении просторечных единиц (протирая глаза, т постоялый двор, наткнулись прямо на забор, обогрейся).

В языке повести «Капитанская дочка» (1836) появлению просторечного оттенка у церковнославянизмов способствуют разные обстоятел ьства:

• 1) изменяется форма или одновременно форма и содержание церковно-славянской единицы [Савелъич заплакал. «Батюшка Пётр Андреич, — произнёс он дрожащим голосом, — не умори меня с печали…» (ср. с церковно-славянским Утоли моя печали)]',
• 2) в разговорных конструкциях церковно-славянская единица становится междометием, передающим различные чувства и оттенки чувств персонажа: возмущение […Напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-mo таких не водится. Сто рублей! Боже ты милостивый!], удивление [ «Что это, сударь, с то-

Виноградов В. В. А. С. Пушкин — основоположник русского литературного языка. С. 9.

бою сделалось?- сказал он жалким голосом, — где ты это нагрузился? Ахти Господи! отроду такого греха не бывало!"], неопределенность [ «Эй, ямщик! — закричал я, — смотри: что там такое чернеется?» Ямщик стал всматриваться. «А бог знает, барин…"], удовлетворение [ «Всё, слава богу, тихо, — отвечал казак, — только капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды"], невосполнимую утрату [ «Господи Владыко! — простонал мой Савельич. — Заячий тулуп почти новёшенький! и добро бы кому, а то пьянице оголтелому!"], сокрушение [Тоска взяла меня; я отошёл от окошка и лёг спать без ужина, несмотря на увещания Савелъича, который повторял с сокрушением: «Господи Владыко! ничего кушать не изволит!"] , волнение [ «Ради бога! где Марья Ивановна ?» — спросил я с неизъяснимым волнением], ужас [ «У попадьи! — вскричал я с ужасом. — Боже мой! да там Пугачёв!.."], сарказм [Господи Владыко, дождались мы праздника! Нечего сказать! бедный Иван Кузмич!], радость [Весть о свободе моей обрадовала его несказанно. «Слава тебе, Владыко!» — сказал он перекрестившись…], жалость […Батюшка Пётр Андреич!.. Не погуби!.. Господи Владыко, пропадёт барское дитя!];

• 3) находясь в окружении просторечных единиц, церковно-славянская единица утрачивает высокую стилистическую окрашенность [Я уж решился, предав себя Божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал ямщику: «Ну, слава богу, жило недалеко…"];
• 4) в бытовом контексте церковно-славянское слово утрачивает сакральное значение и высокую стилистическую окрашенность и приобретает разговорный характер [Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошёл к нему и, взглянув ему в лицо: «Эхе, — сказал он, — опять ты в нашем краю! Отколе Бог принёс?» Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо. Ну, а что ваши?» — «Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. — Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте"];
• 5) употребленная в вводной или присоединительной конструкции, церковно-славянская единица становится просторечной [Одна беда: Маша; девка на выданье, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем в баню сходить!];
• 6) в контексте, включающем профессиональную лексику, церковнославянизмы утрачивают высокую стилистическую окрашенность [В богоспасаемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов];
• 7) являясь средством речевой характеристики, церковнославянизм становится стилистически нейтральной единицей [ «Полно, старуха, — прервал отец Герасим. — Не всё то ври, что знаешь. Несть спасения во многом глаголании«];
• 8) просторечный оттенок появляется у церковнославянизма, если он является компонентом устойчивого словосочетания или фразеологизма, образовавшегося в разговорной речи ["С нами сила крестная! — говорила Акулина Памфиловна. — Промчи Бог тучу мимо"].

Таким образом, в «Капитанской дочке» Пушкин активно использует церковно-славянскую лексику для изображения реальной действительности. Если в начале своего творческого пути поэт рассматривает церковнославянизмы (слова и обороты) как языковое средство выражения патетики и гражданского пафоса, в период своего творческого расцвета — как средство исторической стилизации и лирической поэтизации, то в 30-е годы Пушкин, сближая в своих текстах церковно-славянские единицы с просторечно-разговорными, начинает их использовать как средство изображения картины мира.

• [1] Горшков А. И. Теория и история русского литературного языка. С. 259.
• [2] Винокур Г. О. Избр. работы по русскому языку. С. 392—393.