Развитие концепции ф. Де соссюра. В. Брёндаль. А. Гардинер. К. Бюлер

После Первой мировой войны европейская и американская лингвистика развиваются прежде всего в рамках структурализма и под знаком обсуждения проблем, затронутых в «Курсе общей лингвистики» Ф. де Соссюра. В разных странах складывается несколько школ, в той или иной мере развивавших новую лингвистическую парадигму. Помимо этого работали ученые, не создавшие школы, но также выступавшие как продолжатели того направления, которое впервые проявилось в книге Соссюра. Именно о них и пойдет речь в этой главе.

Наше рассмотрение уместно начать, несколько нарушив хронологические рамки, со статьи датского ученого Вигго Брёндаля (1887—1942) «Структуральная лингвистика» (1939). Ее автор, специалист по общему и романскому языкознанию, опубликовал несколько книг, в частности изданную посмертно монографию по общей теории предлогов, но более всего он известен как автор данной статьи^[1]. К 1939 г. структурализм уже занял прочные позиции в мировой науке о языке и стали достаточно ясны его основные черты, противостоящие языкознанию предшествующей эпохи, в первую очередь младограмматическому. Статья В. Брёндаля интересна четким и ясным суммированием основных черт, разграничивающих два направления в науке о языке, а также попыткой связать изменения в методологии лингвистики с изменениями в общенаучных представлениях и подходах, наметившихся в то же время.

Если несколько по-иному сгруппировать положения статьи Брёндаля, то можно выделить по крайней мере пять основных параметров, по которым он противопоставляет два указанных направления.

Во-первых, наука XIX в. «прежде всего исторична. Она изучает преимущественно происхождение и жизнь слов и языков, и ее внимание сосредоточено главным образом на этимологии и генеалогии». В лингвистике же XX в. «понятия синхронии языка… и структуры обнаружили свою необычайную важность». При этом Брёндаль обращает внимание на определенную противоречивость соссюровского понятия синхронии, которое может пониматься двояко. Он склонен считать, что «время… проявляется и внутри синхронии, где нужно различать статический и динамический момент». Однако возможно и другое понимание синхронии, для которого Брёндаль предлагает иные термины: «Может возникнуть и другой вопрос: нельзя ли предложить наряду с синхронией и диахронией ианхронию или ахронию, т. е. факторы общечеловеческие, стойко действующие на протяжении истории и дающие о себе знать в строе любого языка».

Во-вторых, наука XIX в. (фактически, о чем Брёндаль не упоминает, лишь второй его половины) была «чисто позитивистской. Она интересуется почти исключительно явлениями, доступными непосредственному наблюдению, и, в частности, звуками речи… Всюду исходят из конкретного и чаще всего этим ограничиваются». Господствовал интерес «к мельчайшим фактам, к точному и скрупулезному наблюдению». В XX в. появилась «новая точка зрения, известная уже иод названием структурализма, — название, которое подчеркивает понятие целостности». «Она удачно избегает трудностей, свойственных узкому позитивизму», центральное место в ней занимает понятие структуры. Брёндаль указывает, что не только в лингвистике, но «почти везде приходят к убеждению, что реальное должно обладать в своем целом тесной связью, особенной структурой»; приводятся примеры из физики, биологии, психологии.

В-третьих, наука XIX в. стала «наукой законополагающей». Центральное место в ней занимает понятие закона. «Этим законам приписывается абсолютный характер: с одной стороны, полагают, что они не имеют исключений… а с другой — в них видят истинные законы лингвистической природы, непосредственное отображение действительности». В лингвистике XX в. стараются не приписывать такую значимость отдельным изолированным законам: «Изолированный закон имеет только относительную и предварительную ценность. Закон, даже общий, не что иное как средство для понимания, для объяснения изучаемого предмета; законы, которые нужно рассматривать только как наши формулировки, часто несовершенные, всегда вторичны по отношению к необходимым связям, к внутренней когерентности объективной действительности». Иными словами, речь идет не столько о законах, сколько о моделях, которые как-то отражают действительность, но нс столь непосредственно, как это предполагали в отношении законов А. Шлейхер и младограмматики.

В-четвертых, позитивистская лингвистика считала, что «единственно ценным методом является метод индукции, т. е. переход от частного к общему, и что за этими голыми фактами и непосредственными явлениями ничего не скрывается». Однако представление о том, что индуктивные обобщения основаны целиком на наблюдаемых фактах, иллюзорно: «Опыт и экспериментирование покоятся на гипотезах, на начатках анализа, абстракции и обобщения; следовательно, индукция есть не что иное, как замаскированная дедукция». Лингвистика XX в. это открыто признала и основывается на дедукции.

В-пятых, во многом иод влиянием общенаучной парадигмы своего времени лингвистика XIX в. считала, что «всякий язык постоянно изменяется, эволюционирует», а изменения в языке рассматривались как непрерывные. Но «нужно, наконец, признать очевидную прерывность всякого существенного изменения». Лингвистика XX в. учитывает «прерывистые изменения» и «резкие скачки из одного состояния в другое». Такие изменения в представлениях Брёндаль также связывает с общенаучным контекстом, указывая на понятие кванта в современной физике, понятие мутации в современной генетике.

Сопоставляя две научные парадигмы в языкознании, датский ученый отдает безусловное преимущество новой, позволяющей более правильно и адекватно понимать природу языка.

Другим ученым, рассматривавшим новую, структуралистскую проблематику, был английский языковед Алан Гардинер (1879—1963). По основной специальности египтолог, он также является автором двух общетеоретических книг «Теория речи и языка» (1932) и «Теория имен собственных» (1940). В первой из них, а также в статьях он рассматривал одну из важнейших проблем, поставленных Соссюром, связанную с разграничением языка и речи.

А. Гардинер уточняет и делает более последовательной точку зрения Соссюра. Он не склонен был рассматривать язык как систему чистых отношений. Также не считал он основополагающим для разграничения языка и речи противопоставление коллективного и индивидуального, поскольку язык может быть тем и другим: «Существует английский язык Шекспира, Оксфорда, Америки и английский без всяких уточнений». Ближе Гардинеру также содержащееся у Соссюра понимание языка как объективной реальности, хранящейся в мозгу людей. Гардинер считает языком «собрание лингвистических привычек»; это «основной капитал лингвистического материала, которым владеет каждый, когда осуществляет деятельность „речи“».

Главный пункт расхождений Гардинера с Соссюром связан с пониманием речи. Если для Соссюра речь — во многом остаточное явление, от изучения которого можно и должно отвлекаться, то для английского ученого речь не менее важна, чем язык; показательно уже название его книги, в котором речь вынесена на первое место. Как говорится в статье «Различие между „речью“ и „языком“», речь «в своем конкретном смысле означает то, что филологи называют „текстом“». «Речь… есть кратковременная, исторически неповторимая деятельность, использующая слова». Подчеркиванием необходимости изучать речевую деятельность Гардинер продолжал традиции В. фон Гумбольдта, от которых во многом отказался Соссюр.

Согласно Гардинеру, речь складывается из трех компонентов: говорящего, слушающего и вещи (предмета), о которой идет речь; к ним необходимо добавляется четвертый — относящееся к языку слово, обозначающее вещь. Такая концепция сходна с концепцией К. Бюлера, о которой будет сказано ниже. Особо подчеркнута роль слушающего, который вовсе не является лишь пассивным воспринимателем высказываний: это равноправный участник «драмы в миниатюре», которую представляет собой каждый акт речи. В связи с ролью как минимум двух участников акта речи выявляется социальность как необходимое свойство речи. В отличие от Соссюра Гардинер считал, что язык содержится в речи и может быть вычленен из нее; после такого вычленения получается некоторый остаток, который является чисто речевым.

Эта концепция поясняется на примере предложения. Гардинер считал предложения сами по себе относящимися к речи. К языку же относятся, во-первых, слова, из которых строятся предложения, во-вторых, «общие схемы, лингвистические модели». Впрочем, Гардинер признает и принадлежность языку таких комбинаций слов, «которые язык так тесно сплотил вместе, что невозможны никакие варианты их», — т. е. фразеологизмов. Но, как уже говорилось выше, в связи с психологическими основами лингвистических традиций как раз слова, устойчивые сочетания слов и модели предложений и хранятся в мозгу человека, тогда как конкретные предложения каждый раз создаются заново. Тем самым концепция Гардинера глубинно психологична даже в большей степени, чем об этом прямо пишет автор.

Идеи Гардинера оказали определенное влияние на ряд лингвистов, в том числе на К. Бюлера, В. Брёндаля, а также на советского языковеда А. И. Смирницкого. В целом, однако, вопрос о том, насколько реально существование языка в соссюровском смысле, оказался с 1930;х гг. на периферии интересов структурализма: для многих ученых важнее было выявить внутренние свойства языковой системы и выработать собственно лингвистические методы в отвлечении от какого-либо психологизма.

Еще одним видным ученым, стоявшим вне основных школ структурализма, был немецкий психолог и лингвист Карл Бюлер (1879—1963). Помимо Германии, где он начинал свою деятельность, К. Бюлер с 1921 г. работал в Вене; именно там он написал труд, о котором дальше будет идти речь. После фашистской оккупации Австрии Бюлер эмигрировал в США, где жил до конца жизни; там он не создал ничего значительного. По основной специальности Бюлер был психологом, и соответствующим вопросам посвящено большинство его публикаций. Но в 1930;е гг. логика научного исследования привела его к трудам в области языкознания; с 1932 по 1938 г. он публикует ряд содержательных лингвистических работ, из которых самой крупной и известной является книга «Теория языка», изданная в 1934 г.^[2]

В книге Бюлер пытался рассмотреть очень широкий круг вопросов. Трудно, однако, говорить о какой-либо последовательной лингвистической теории, им созданной, скорее это совокупность размышлений ученого по многим проблемам, часто в виде спора с предшественниками; такие размышления не всегда складываются в целостную картину. Наряду с общими принципами науки о языке, которым посвящена первая глава книги, он рассматривает и ряд более конкретных проблем, в частности вопросы указательных слов и дейксиса, артиклей, метафоры и т. д.

Что касается принципов науки о языке, то также нельзя говорить о построении теории, охватывающей всю общелингвистическую проблематику. Бюлер высказал лишь некоторые, но важные компоненты такой теории, представляющие несомненный интерес. Отвлекаясь от конкретных особенностей языков, ученый стремился «выявить исследовательские установки языковеда-практика, способствующие его успешной работе, и точно — насколько это возможно — фиксировать их в теоретических терминах». Испытав несомненное влияние Соссюра, Бюлер стремился уточнить и сделать более последовательными его идеи.

В основу своих построений Бюлер положил аксиоматический метод. В его время значительное влияние имела теория аксиоматического построения математики, разработанная Д. Гильбертом; по ее образцу предпринимались попытки аналогичной разработки основ и других наук. Такая теория предполагает, что выделяется ограниченное количество исходных аксиом, а все остальное может затем выводиться из них по определенным правилам. Сам по себе аксиоматический метод существовал в математике издавна, но попытки построить с его помощью все основания математики и тем более применить к другим наукам специфичны именно первой половины XX в. Вслед за Гильбертом Бюлер считал, что такая «закладка фундамента», продвигающаяся вглубь по мере развития соответствующих исследований, возможна и необходима во всех науках, в том числе, разумеется, и в науке о языке.

Бюлер ограничился формулировкой аксиом, которых, по его мнению, четыре, не пытаясь как-то выводить из них те или иные положения языкознания. Из его четырех аксиом две — вторая и четвертая — в основном повторяют положения, существовавшие и до этого. Вторая аксиома вслед за Соссюром говорит о знаковой природе языка. Четвертая аксиома в соответствии с общепринятыми со времен становления европейской традиции представлениями выделяет две основные единицы языка, не совпадающие по свойствам — слово и предложение, — и соответственно два типа языковых структур. В формулировке двух других аксиом автор книги, оставаясь в круге затронутых Соссюром проблем, весьма оригинален.

Первая аксиома предлагает «модель языка как органона» (органон — философский термин со значением «собрание правил или принципов научного исследования»). Сам термин и формулировка аксиомы, как указывает Бюлер, восходят к Платону, говорившему, что «язык есть organum, служащий для того, чтобы один человек мог сообщить другому нечто о вещи». Бюлер понимает язык как нечто находящееся в центре условного пространства, а с трех сторон от него находятся: 1) предметы и ситуации;

2) отправитель; 3) получатель. В связи с этим имеется три смысловых отношения. Это соответственно репрезентация, экспрессия и апелляция.

Сложный языковой знак обладает тремя семантическими функциями: «Это символ в силу своей соотнесенности с предметами и положением дел; это симптом (примета, индекс) в силу своей зависимости от отправителя, внутреннее состояние которого он выражает, и сигнал в силу своего обращения к слушателю, чьим внешним поведением или внутренним состоянием он управляет». Бюлер подчеркивает, что репрезентация, экспрессия и апелляция — семантические понятия.

Разные знаки в разной степени нацелены на разные функции: в научных текстах — преимущественно на репрезентацию, в командах — преимущественно на апелляцию и т. д. Тем не менее обычно в каждом знаке можно выделить, хотя и не в равной степени, все три функции.

Данное разграничение функций и типов знаков стало, пожалуй, наиболее известным пунктом концепции Бюлера; ранее лингвисты в основном обращали внимание лишь на ту функцию, которую он назвал репрезентацией, и говорили в первую очередь о связях между языком и внешним миром. Выделение двух других функций в качестве равноправных повлияло на изучение так называемых модальных элементов языка (так или иначе связанных с функцией экспрессии, по Бюлеру), форм обращения к собеседнику и т. д.

Наконец, третья аксиома связана с кругом вопросов, касающихся выделения языка и речи. Концепцию Соссюра, противопоставлявшего язык и речь, Бюлер считал недостаточной, предлагая выделять не два понятия, а четыре: речевое действие, языковое произведение^[3], речевой акт и языковую структуру. Четыре понятия противопоставлены по двум признакам: речевое действие и речевой акт соотнесены с субъектом, языковое произведение и языковая структура отвлечены от него (межличностны); другой параметр связан со степенью формализации: речевое действие и языковое произведение находятся на низшей ступени формализации, речевой акт и языковая структура — на высшей.

Не все в объяснении этих понятий в книге достаточно ясно. Можно, однако, сказать, что языковая структура в наибольшей степени соответствует языку в соссюровском смысле. С другой стороны, конкретные, связанные с определенными условиями произнесения явления, т. е. то, что прежде всего имеют в виду, говоря о речи, относятся к речевым действиям. Однако те же речевые действия, взятые в отвлечении от условий произнесения и личности говорящего, относятся к языковым произведениям. Например, конкретное предложение, произнесенное тем-то там-то и тогда-то, — речевое действие; это же предложение, например, используемое в различных условиях разными людьми (как языковой пример, изречение и т. д.), — языковое произведение; его же структурная схема — языковая структура. Наименее ясно, что такое речевой акт (понятие, тесно связанное с философской концепцией Э. Гуссерля, старшего современника Бюлера). По-видимому, имеется в виду уточнение значения той или иной языковой единицы в результате его соотнесения с действительностью (ср. ниже об актуализации у Ш. Балли); обобщенное значение знака, не зависящее от контекста, относится к языковой структуре, конкретное, актуализованное, контекстное его значение — к речевому акту.

Книга Бюлера, находившаяся на пересечении проблематики нескольких наук: лингвистики, семиотики, психологии, философии, — оказала влияние как на философов и методологов, так и на некоторых лингвистов. Ее концепция отражена в «Основах фонологии» Н. Трубецкого, а Р. Якобсон в 1970 г. писал, что «книга Карла Бюлера… все еще остается, быть может, самым ценным вкладом психологии в лингвистику». Однако в целом ее проблематика долгое время привлекала мало внимания в структурной лингвистике. Сыграли роль сложность терминологии книги, ее излишне философская манера изложения. Но недостаточная популярность книги была связана и с другим. В 1930;е гг. и некоторое время позже продолжался процесс сосредоточения лингвистов на «языке, рассматриваемом в самом себе и для себя», а такому ограничению Бюлер был чужд, его волновали широкие проблемы, выходящие за пределы чистой лингвистики. Сейчас книга оказывается в чем-то актуальнее, чем во время ее написания.

Булыгина, Т. В. Карл Бюлер: Жизнь и творчество / Т. В. Булыгина, А. А. Леонтьев // Бюлер, К. Теория языка / К. Бюлер. — М., 1993.

Алпатов, В. М. Алан Гардинер — теоретик языкознания / В. М. Алпатов //Древний Египет: Язык — культура — сознание. — М., 1999.

• [1] На русском языке вышла в составе хрестоматии В. А. Звегинцева.
• [2] В 1993 г. в издательстве «Прогресс» книга впервые появилась в русском переводе (ранее на русском издавались и некоторые из психологических трудов ученого).
• [3] В хрестоматии В. А. Звегинцева термин «языковое произведение» неточно переведенкак «языковые средства», мы исходим из переводов, принятых в издании 1993 г.