Хронология «Канцоньере» и реальность любви Петрарки

Объединяя свои стихотворения в «Книгу песен», Петрарка чаще всего придерживался хронологии. Иногда он даже называл себя историком Лауры и сравнивал себя с Гомером, Вергилием и Эннием (CLXXXVI, CLXXXVII). В отличие от «Триумфов», в «Книге песен» нет всепоглощающей вечности, и время в ней не побеждает любовь. Реальность исторического времени понадобилась Петрарке, для того чтобы подчеркнуть реальность и необычность своей любви.

Тем не менее ни Лаура, ни любовь Петрарки не знают развития. Время движется помимо них, и любовь в «Книге песен» оказывается без истории. Нет ни событий, ни фабулы, даже в той форме, в какой фабула существовала во вневременной дантовской «Новой Жизни». Попытки реконструировать жизненный «роман» Петрарки по «Книге песен» (у нас это пробовал делать А. Н. Веселовский) всегда оканчивались неизбежной неудачей, ибо «романа» не было.

Петрарка подчеркивал реальность своей любви, потому что Лаура действительно существовала и потому что он описывал совсем не такую любовь, какую описали до него Данте и Кавалькапти, но воспоминания в «Книге песен» построены совсем не так, как строятся мемуары. В «Книге песен» нет последовательности воспоминаний. Ситуация вводного сонета — поэт размышляет и вспоминает о своей безответной любви — воспроизводится во всех сколько-нибудь значительных стихотворениях «Книги песен». Она константна. «Книга песен» состоит из множества отдельных воспоминаний о любви к Лауре, равновеликих и равнозначных в своем жизненном содержании, почти тождественных по своему содержанию даже тогда, когда они явно конструируются воображением и когда за ними трудно предположить подлинную реальность факта. Известно, например, что в письмах к друзьям и потомкам Петрарка не только недвусмысленно отвергал возможность посмертной любви, но даже объявил смерть Лауры небесполезной для своего внутреннего развития. «В юности, — писал он, — страдал я жгучей, но единой и пристойной любовью, и еще дольше страдал бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не погасила бы гаснущее пламя» (Posterit). Между тем в «Книге песен» изображение посмертной любви составляет едва ли не самые яркие взволнованные страницы. Умершая Лаура не менее прекрасна и не менее жива в «Книге песен», чем Лаура живая и любима она не менее искренно.

Я мыслию лелею непрестанной Ее, чью тень отнять бессильна Лета, И вижу вновь ее в красе рассвета, Родной звезды восходом осиянной, Как в первый день, душою обаянной Ловлю в чертах застенчивость привета.

«Она жива, — кричу, — как в оны лета!».

И дара слов молю из уст желанной.

(CCCXXXVI, Перевод Вяч. Иванова) [6, c. 17−20].

Причем умершая Лаура не менее прекрасна и не менее реальна в «Канцоньере», чем Лаура живая, и любима на не менее искренно.

Вновь предо мной, как в те года расцвета, Она стоит в лучах звезды своей, Она была такой: на утре дней, Достоинством и строгостью одета ;

И вот опять ей шлю слова привета И жду, как дара, сладостных речей.

(CCCXXXVI, перевод А. Эфроса) [2, c. 317].

Воспоминания возрождали в «Книге песен» угасшую любовь и стирали границы между реальным и идеальным. В то же время, неизменно проецируясь на целостное сознание, вспоминающего поэта, они создавали истинное содержание «Книги песен» и обусловливали характер своеобразной реалистичности ее ренессансного стиля. 6, c.20].