Табу в фольклорных поэмах М. Цветаевой: лингвистический аспект

Одним из важных направлений современной лингвистики является исследование языка художественной литературы как совокупности поэтических идиолектов различных авторов. В связи с этим представляется актуальным обращение к идиолекту М. Цветаевой, отражающему свойственную литературе XX в. установку на поэтический эксперимент, подкрепленную глубоким лингвистическим чутьем автора. Сама Цветаева отрицала строгое следование языковым законам в процессе творчества: «Я не лингвист, мне некогда было изучать, полагаюсь на врожденное чувство языка» (СС 4,627). Однако ее записные книжки и черновики, отражающие тщательные поиски верного слова и неоднократную правку как замыслов, так и текстов, свидетельствуют об обратном, что позволило ученым говорить о Цветаевой как «интуитивном лингвисте», «филологе в его девственном значении — «любящем слово» «[Муратова 2006,117] и о сочетании «исключительной лингвистической интуиции М. Цветаевой» с «исключительной аналитичностью в ее языковых поисках», в результате которого «слово в ее творчестве приобретает такую выразительность и емкость» [Зубова 1989,6]. '.

Эксперимент М. Цветаевой проявился в том числе в освоении ею фольклорных языковых традиций, в частности традиции словесного табуирования, основанного на древнейшем, архаическом представлении о мире. Сочетая архаические черты с современными, табу в поэтическом идиолекте М. Цветаевой представляет собой уникальное, специфическое по природе, семантике и функциям образование. Такая амбивалентность табу тесно связана с особенностями фольклоризма и философско-эстетической концепции М. Цветаевой.

Научная разработка проблемы. Русская литература на протяжении всей своей истории обращалась к народно-поэтическим истокам. При этом своеобразие исторической действительности накладывало печать на особенности восприятия и освоения писателями фольклора, что в первую очередь отражалось в языке художественных произведений. Фольклоризм предполагает большую или меньшую степень вторжения автора в традиционный фольклорный процесс. С этой точки зрения творчество М. И. Цветаевой, в особенности ее фольклорные поэмы, — это богатый, но малоизученный материал для исследований.

Под фольклорными поэмами понимаются поэмы М. Цветаевой, написанные на народные сюжеты с использованием элементов фольклорного языка и поэтики фольклора («Молодец», «Царь-Девица», «Переулочки», «Егорушка»)1. Данное значение термина фольклорный отличается от академического, но является употребительным в исследованиях по творчеству М. Цветаевой.

Специфике фольклоризма М. Цветаевой посвящены статьи В. Ю. Александрова [1983,1989,1990,1993], Ли Янг Ий [1996], П. П. Червинского [1989] и др. Анализ этих работ позволил глубже разобраться в природе переосмысления поэтом народных источников. Более подробно об этом см. п. 2.2.1.

Явление табуирования напрямую связано с особенностями мифологического мышления, поэтому при анализе языкового табу в фольклорных поэмах были использованы материалы исследований цветаевского мифологизма [Афанасьева, Шишкина 2002; Жогина 2002, 2006; Малкова 1994, 2000; Мей-кин 1997; Осипова 1998; Павловская 2006; Переславцева 1998; Семенова 2002; Фарыно 1985; Фуксман 2000 и др.].

Определению символики некоторых табуированных понятий, правильной расстановке смысловых акцентов способствовали литературоведческие исследования [Бородавкина2001; Коркина 1987, 1990,1992; Ли Янг Ий 1996; Разова 1993; Телетова 1988,2000; Титова 2000 и др.].

Методика лингвистического анализа путем интерпретации художественного текста аналогична методике, принятой в работах, в которых представлен лингвистический анализ фольклорных поэм М. Цветаевой или отдельных их фрагментов [Зубова 1992а, 1999; Кудрова 1982, 1992; Черных 2006]. Исследования по другим направлениям цветаеведения и работы биографического характера привлекались в той мере, которой требовал анализ.

Проблема табуирования в цветаевских текстах в той или иной степени затрагивается в отдельных работах [Александров 1989; Жогина 2006; Зубова 1985, 1989, 1992а, 1999; Малкова 2000; Мейкин 1997; Павловская 2006]. В определенный период творчества, а именно в 20-х годах XX века (одновременно с оформлением «русского» русла в творчестве М. Цветаевой), табуи-рование было одним из наиболее ярких и часто используемых ею приемов.

1 Н. В. Крицкая называет эти поэмы «русскими» [Крицкая 2004,19].

Это отмечают некоторые исследователи: «Вспомним характерное для религиозного сознания табуирование слов, называющих (и «вызывающих») потусторонние силы. У Цветаевой этот прием — один из самых востребованных: вспомним эвфемизмы «Дог», «Мышатый» в очерке «Черт», обрыв заветного слова или его неназывание:

Рассказать, что сделала, узнав про. Тсс. Оговорилась. По привычке. Жизнь и смерть давно беру в кавычки, Как заведомо пустые сплеты.

СС 3,132)" [Павловская 2006,374].

Тем не менее подробного и всестороннего исследования этого явления в цветаеведении нет, что, возможно, связано со сложностью, проблематичностью и дискуссионностью вопроса о табу в современной лингвистике. Особую значимость приобретает исследование приема табуирования в фольклорных по-' эмах М. Цветаевой, поскольку в этих произведениях гармонично сочетаются народная, архаическая основа и ее индивидуально-авторское переосмысление.

Чтобы проблема фольклорного языка авторских произведений в целом и цветаевских поэм в частности органично вошла в проблематику науки, необходимо глубже разобраться в ее сущности, границах и действительной сложности.

Табу (в широком смысле) является объектом исследования нескольких наук: религиоведения, истории, этнологии, психологии и т. д., причем в этих науках оно исследовано подробно. В современной лингвистике разработан более узкий аспект — вербальное табу, но только как явление современного языка, то есть как запрет на употребление определенных слов, вызванный в основном социальными факторами: этикетом, цензурой и т. д. Словесное табу в исторически первичном значении (как обусловленное религиозно-мировоззренческими архаическими требованиями) не привлекает внимания ученых как, видимо, не актуальное для языка на современном этапе. Между тем в поэмах М. Цветаевой, написанных на народные сюжеты, табу является одним из ярчайших языковых приемов. Оно сочетает архаические черты с индивидуально-авторскими особенностями и играет одну из основных смыслообразующих ролей, поэтому явление табуирования в фольклорных поэмах М. Цветаевой должно быть проанализировано с позиций современной лингвистики (в том числе этнолингвистики). Этим обусловлена актуальность выбранной темы. Кроме того, существует еще несколько причин для обращения к фольклорным поэмам и их исследования с целью выявления традиционного и индивидуально-авторского в процессе табуирования: 1) архаические элементы духовной культуры постепенно вытесняются современными реалиями. Применительно к явлению словесного табу можно говорить, например, об усилении в языке влияния цензуры. Между тем русские писатели, обращаясь к фольклору, бережно сохраняли веками накопленный культурный опыт народа, в том числе языковой. Несмотря на значительное переосмысление М. Цветаевой традиции, ее фольклорные произведения позволяют получить представление о некоторых особенностях архаического славянского мировидения, поэтому в условиях повышенного интереса общества к духовной культуре, во многом утраченной в течение XX в., подобное исследование кажется необходимым- 2) с открытием для широкой общественности дневниковых записей и писем М. Цветаевой, архивных материалов, касающихся ее жизни и творчества, увеличилось количество текстуальных «темных» мест, расшифровка и интерпретация которых затруднена. Данное исследование может помочь в разрешении некоторых проблемных вопросов анализа источников. К примеру, в сводных тетрадях и записных книжках М. Цветаевой много пропущенных слов, которые можно интерпретировать по-разному. При этом анализ подобных пропусков как проявлений словесного табуирования может оказаться плодотворным.

Научная новизна данной работы состоит, во-первых, в том, что она является первым комплексным исследованием особенностей табуирования в цветаевских текстах (на примере фольклорных поэм). Во-вторых, в данной диссертации представлена разработанная автором классификация запретных слов не только на основе семантики (тематические группы), но и по способу табуирования (табу, замещенные эвфемизмами ('умереть' - уйти под полог, 'волчица-оборотень' - Сама, 'черт' - не-наш1), и умолчания. Умолчания в свою очередь делятся на неназывания и недоговаривания. Пример неназывания (о груди): «Ходи шибче, Н Ходи выше, И Медом сыщенная — И Эх! II Моя.

1 Курсивом выделены эвфемизмы, встречающиеся в фольклорных поэмах М. Цветаевой. Полный список эвфемизмов см. в Приложении I. выше, И Твоя — выше, П У Маруси — выше всех!" (СС 3, 281). Пример недого-варивания: «Лют брачный твой пир, II Жених твой у— [пырь]1» (СС 3, 290). В-третьих, впервые предпринято исследование опущения (неназывания) слова как одного из приемов табуирования, который получает право на существование в связи с особой ролью молчания как ритуала в культуре многих народов. В фольклорных поэмах М. Цветаевой такой способ табуирования является одним из основных и функционально значимых.

Цель исследования — выявить авторские особенности табу в поэмах М. Цветаевой, написанных на народные сюжеты, в сопоставлении с архаической традицией табуирования. Для этого необходимо решить следующие задачи: 1) определение фонетических, семантических и функциональных особенностей слов-табу в архаической традиции- 2) отбор на этом основании всех примеров словесного табу в фольклорных поэмах М. Цветаевой- 3) классификация отобранных слов на основе семантики и способа табуирования- 4) анализ степени влияния традиции на процесс табуирования в поэмах М. Цветаевой путем сопоставления примеров из текста с данными этнологии- 5) выявление авторских особенностей табуирования в поэмах, в том числе формальных, семантических и функциональных- 6) определение места и роли табуирования в поэтическом идиолекте М. Цветаевой.

В работе используются следующие методы исследования: сравнительно-исторический методинтерпретация художественного текста и лингвистического материаласемантический (с опорой на словарные дефиниции), фонетический и структурный анализсопоставлениеописание.

Основные термины. Термин языковое табу представляется более широким по сравнению с термином словесное, вербальное табу и означает любой запрет, существующий в языке. Однако на практике языковое табу сводится, в основном, к словесному. Потенциально, в определенных условиях возможен запрет на употребление некоторых звуков в речи, букв на письме и т. п. (например, М. М. Маковский отмечает, что в семитских языках табуиро-вано написание гласных в виде отдельных букв, поэтому они заменяются диакритическими значками [Маковский 2000, 14]). Тем не менее, подобные та.

1 В квадратных скобках восстановленный элемент, не дописанный М. Цветаевой. бу не являются общеупотребительными и регулярными, поэтому во избежание тавтологии мы используем вышеперечисленные термины как равнозначные. Итак, под терминами языковое (словесное, вербальное) табу в исследовании подразумеваются запрет на употребление определенных слов (как в устной, так и в письменной речи) и сами запрещенные слова.

Языковое табу в исторически первичном (архаическом) значении — это запрет, налагаемый на произнесение определенных слов во избежание проявления негативного действия сверхъестественных сил на говорящего или слушающего. Такое табу было связано в первую очередь с внутренними опасениями и психологическими установками участников коммуникативного акта и являлось одним из механизмов социальной регламентации жизни народа. Исторически более позднее табу в современном русском языке проявляется в основном как цензурный либо этикетный запрет на произнесение слов определенной семантики1: физиологические отправления и процессы, половой акт, инвективная лексика (ругань) и т. д. Табу этой группы представляются нам более искусственными по сравнению с архаическими.

Традиционно и те и другие запретные слова заменялись эвфемизмами.

Б.А. Ларин указывал на то, что довольно трудно подобрать термины, в полной мере отражающие различия между двумя типами слов-табу, а следовательно, и эвфемизмов, их заменяющих [Ларин 1961, 119]. Наименование одних старыми, других — новыми он считает крайне неудачным и предлагает как оптимальный вариант термины переименования по запрету (для древних эвфемизмов) и собственно эвфемизмы (для более поздних). Однако по сути и те и другие лексические образования — эвфемизмы, переименования по запрету, только в одном случае запрет основан на глубокой внутренней убежденности [Жельвис 2001,22- Маковский 2000, 9- Фрезер 1986, 27, Фрейд 1997, 32], а в другом обусловлен внешними факторами. Тем не менее, подбор

1 Проявлениями более поздней формы можно считать «семейные» табу [см.: Капанадое 1989; Кукушкина 1989], табуирование из жеманства (примеры — в «Мертвых душах» Н. В. Гоголя, журналах А.И. Новикова) и сокрытие сведений, связанных с военными и разведывательными действиями, в т. ч. игровыми (позывные, кодовые названия населенных пунктов и т. д.). Задача «жеманных» табу—привлечь к себе внимание окружающих, флирт, установление контакта. Задача табу, связанных с военными действиями, — передать информацию «своим» так, чтобы сведения не стали понятны врагу — «чужим», то есть очевидна непосредственная связь с традиционной оппозицией «свой—чужой» и ее этнологическим значением. Таким образом, табуирование в более поздней форме обусловлено внешними причинами. универсальных терминов затруднен, поскольку оба проявления традиции та-буирования слов в культуре человечества тесно связаны между собой, во многом вытекают одно из другого. Предложим некоторые варианты, указав характерологический признак, положенный в основу дифференциации.

Использование применительно к запретным словам современного языка термина табу, обусловленные экстралингвистическими факторами, для причинной дифференциации неудачно, поскольку психологический запрет, боязнь негативного влияния извне — это тоже экстралингвистический фактор.

Называние одних табу древними, а других — современными по признаку времени активного использования носителями языка более удачно, но возможно лишь в определенном контексте. Многие слова, запрещенные в современном обществе (инвективная лексика, физиологическая), являются древними по происхождению сакральными словами. Например, слова со значением 'половые органы' наделялись особой семантикой в связи с сакральностью полового акта как продолжения рода [Алешковский 1999, 19- Виноградов 1993, 32- Жельвис 2001, 23−25]. Позже образовались переносные значения подобных слов как бранных выражений, поэтому на их использование в общественных местах, в литературе и СМИ был наложен запрет. Современны при этом лишь внешние условия соблюдения запрета (нормы приличия, цензура и т. д.)1. В то же время многие архаические табу соблюдаются в современном языке, не утратив сакральной семантики (запрет на называние нечисти и всего, что связано со смертьюбоязнь «перехвалить», «сглазить» и т. д.).

По тем же причинам не слишком подходящими кажутся термины табу первичного/вторичного образования, построенные на основе хронологического признака возникновения.

В нашей работе применительно к табу, связанным с древнейшими верованиями и основанным в первую очередь на психологической боязни возмездия со стороны могущественных сил или попытке объяснить окружающий мир, используется термин архаичные (архаические) табу. Табу, обусловленные современными требованиями, названы этикетными, поскольку все подобные табу в фольклорных поэмах М. Цветаевой так или иначе связаны с.

1 Именно такими — древними по происхождению — являются примеры современных (этикетных) табу в фольклорных поэмах М. Цветаевой (см. п. 2.5). нормами поведения, приличия, этикета. Слова, заменяющие любые табуиро-ванные лексемы, называются эвфемизмами.

При анализе и классификации табуированных слов используется термин тематическая группа (ТГ) как более широкий по сравнению с термином лек-сико-семантическая группа (ЛСГ). Под тематической группой понимается группа слов, иногда различных по частеречной принадлежности, но объединяемых на основе определенной семантики.

Объект исследования — табу на слова в фольклорных поэмах — может быть объектом изучения не только лингвистики, поэтому в работе используется этнологический и фольклорный материал.

Предмет исследования — семантические, структурные и функциональные механизмы, лежащие в основе приема табуирования в поэтическом идиолекте М. Цветаевой.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, двух глав и заключения. Во введении обоснованы актуальность и научная новизна выбранной темы, описаны методы исследования, сформулированы его цели и задачи, определены положения, выносимые на защиту. В первой главе излагаются проблемы теории табу и языкового табу в частности, описывается современное состояние вопроса и степень его разработанности в научной литературе, рассматриваются проблемы выделения и типологии языкового табу, а также дается характеристика табу и эвфемизмов в рамках теории семантического поля и в сопоставлении с тропами и фигурами языка. Во второй главе выявляются особенности фольклоризма М. И. Цветаевой (усвоение фольклора с обязательным глубоким авторским переосмыслениемнеобходимость соучастия читателя в сотворении смысла произведения, основанного на фольклорных источниках) — определяется место словесного табуирования в поэтическом идиолекте М. Цветаевой. Табуированные слова анализируются и классифицируются: по форме, способу табуирования (табу, замещенные эвфемизмами, и умолчания) — по семантике (слова-табу различных тематических групп) — по мотивировке (архаичные и этикетные). На основе сопоставлений с этнологическими данными выявляются как структурные и семантические, так и функциональные особенности слов-табу. В заключении формулируются основные выводы по итогам исследо.

Выводы. В результате проведенного исследования мы пришли к следующим выводам.

О том, что поэтическое творчество имеет языческие корни и уподобляется магии, колдовству, М. Цветаева говорила не раз. Наиболее четко и полно этот тезис раскрыт в ее трактате «Искусство при свете совести» (1932). Следуя «по слуху природному и народному», М. Цветаева воспринимает магию слова подобно архаическому человеку1. Осознав суть табу как магического запрета в детстве, М. Цветаева стала использовать прием табуирования слов в своем творчестве. «.все, что мне суждено было узнать, —узнала до семи лет, а все последующие сорок — осознавала» (СС 5, 6).

Впоследствии М. Цветаева сохраняла благоговение перед словом, обозначая себя как средство, путь для выражения, проявления, воплощения сути вещей2. В начале 20-х годов вследствие обращения М. Цветаевой к фольклору именно архаические словесные табу стали одной из ведущих черт ее поэтического идиолекта3. Наиболее показательна в этом отношении поэма-сказка «Молодец» (1922). При сравнительно малом объеме поэмы архаические табу в ней сконцентрированы и выразительны. Табуированию в фольклорных поэмах подвергаются слова тематических групп «смерть», «нечисть», «небеса», «имена», «люди», «части тела», «одежда», «действия», «пища», «болезнь», «любовь», что обусловлено древнейшей традицией.

1 См. также не о слове, но о сути табу: «.Действенность предметов, являющих смерть. смерть (неподвижность) дана в движении. Все вне человека. «неодушевленные» предметы. живут и движутся. Так воспринимают дикари, так воспринимают дети, так воспринимают поэты."(СС 5,268).

2 Об этом см. в эссе М. Цветаевой «Поэт о критике» (1926).

3 В дневниковой прозе этого периода в основном употребляются этикетные табу, например, на отправление детьми естественных нужд (НЗК 1,421- 2,18,59,246).

В то же время в фольклорных поэмах находит свое отражение и вторая, исторически более поздняя форма табуирования как результата внешнего запрета (этикета, цензуры, обстановки и т. д.), однако слова ТГ, охваченной ею («совокупление»), примечательны тем, что, возникнув в архаическую эпоху как священные, в современном мире они были переосмыслены настолько, что стали считаться категорически недопустимыми. В результате изменения коннотаций подобные табу из архаических превратились в современные.

В процесс словесного табуирования М. Цветаева привносит максимум рационального, что проявляется в разнообразии способов табуирования, подборе множества эвфемизмов, наделении слов-табу нестандартными функциями, непоследовательности соблюдения в творчестве запрета на те или иные слова. Все это говорит о тщательном осмыслении этого языкового явления и неслучайности слов-табу в фольклорных поэмах.

Чтобы дать наиболее полную характеристику табуированному понятию, не назвав его напрямую, и чтобы читатель без особого труда догадался, о чем идет речь, М. Цветаева подбирает эвфемизмы на основе различных явлений языка: этимологии (гость — в значении 'враг'), синонимии (гость / не свой / пришлый / чужой), антонимии ('колдун' — гость дорогой, 'упырь' — Молодец), метафорического и метонимического переноса ('поцелуй' — красный загар, 'умереть' — уйти под полог), многозначности (кумач — 'ткань' и 'кум') и т. д., актуализирует древние, ставшие уже архаическими значения слов (гость — 'враг', 'купец', враг — 'черт', и др.). Автор использует прием этимологической регенерации (Богдан — 'данный Богом', общее происхождение слов вздошный (склон) и душа).

Как правило, для эвфемизмов характерна семантическая емкость и компрессия значений, которые выделяются в слове в процессе исторического развития языка (чудь — 'чужой', 'странный', 'страшный'- страсть — 'страх', 'чувственное влечение', 'муки'). Актуализация в одном и том же эвфемизме нескольких смыслов — одна из самых ярких индивидуально-авторских черт табуирования в поэтическом идиолекте М. Цветаевой, поскольку реализуется в процессе табуирования слов каждой из тематических групп.

Традиционно для замены слова-табу используется какой-либо эвфемизм. М. Цветаева собирает все эвфемизмы, созданные народом ('черт' — Шут, Нечистый, шишига, не-наш), и придумывает новые, часто по народной модели ('черт' — сам-сам, с кисточкой). Такое многогранное описание запретного явления в рамках одного текста не характерно для народной традиции (например, в силу временной ограниченности коммуникативного акта по сравнению с текстом художественного произведения). Следовательно, подбор множества эвфемизмов для характеристики одного и того же понятия в одном контексте — это индивидуально-авторская черта табуирования в поэтическом идиолекте М. Цветаевой, которая помогает проследить эволюцию образа героя, получить целостную характеристику явления в соответствии со специфическим авторским замыслом.

Другая специфическая функция авторских, нестандартных эвфемизмов заключается в том, что они способствуют выражению мировоззрения поэта, его жизненных позиций. Например, хвалебная характеристика опасного явления традиционно используется в качестве эвфемизма для снятия негативного воздействия на говорящего или слушающего ('нечисть' — гости расхо-рошие, 'колдун' — гость дорогой). У М. Цветаевой ведьма — полунощная летунья, но не потому, что опасна, а потому, что для М. Цветаевой образ ведьмы, чернокнижницы, колдуньи близок, ведь творчество сродни магии, оно так же, как и колдовство, является преимущественно ночным занятием. В народе к упырю, вурдалаку отношение негативно-боязливоеМ. Цветаева своего упыря любила, поэтому он Молодец, сударик, дружок.

Табу-недоговаривания в фольклорных поэмах обычно легко восстановимы по рифме и ритмической оформленности (исключение — на-ли-[вай? ваемЧ], когда ни рифма, ни ритм не соблюдены). Помимо внутренней причины (страх, боязнь), недоговаривания, как правило, имеют внешнее, сюжетное обоснование. Они связаны с нарушением коммуникативного акта (смерть говорящего, нежелание адресата речи слушать, внешние помехи — звон колокола, реплика другого лица и т. д.) или «сменой декораций» — резким перенесением действия в другое место. Это подчеркивает литературное структурирование произведений на фольклорной основе.

Иногда неназывания и недоговаривания можно объяснить тем, что умалчивается лексема, сочетающая в себе противоположные значения (амбивалентность винажизнь и смерть упыря, одновременно воплощенные в образе Марусимонисто как оберег и в то же время «приманка», средство для привлечения внимания Молодца). Ментальная сущность подобных лексем воплощается в идиолекте автора.

Помимо традиционной функции неназывания чего-либо, табу в фольклорных поэмах Цветаевой создают фон повествования, моделируют сюжет произведения на уровне языка, способствуют увлечению и вовлечению читателя в авторскую игру. Таким образом, табуирование слов и необходимость дешифровки читателем цветаевского текста способствуют не только эмоциональному восприятию произведений художественной литературы, но и их глубокому переосмыслению.

Соблюдение Цветаевой запретов на определенные слова непоследовательно. С одной стороны, это связано с тем, что использование слов-табу строго подчиняется авторской идее. Например, после 30-х годов архаические табу практически не встречаются, поскольку авторское мировоззрение на этом этапе творчества изменилось, следовательно, изменились лирическая героиня, поэтика, язык. С другой стороны, черта русского менталитета — желание прикоснуться к запретному. Сама М. Цветаева видела жизненный путь человека по-особому, подразумевая «среди прочего дерзновенность как добродетель и личную ответственность перед высшими силами за последствия выбора — вне какого бы то ни было посредничества» [Лютова 2004, 14]. Того же она требовала от своего читателя-соавтора.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Табу — это определенный блок архетипов бессознательного, обязательно представленный в социуме, крепко вплетенный в картину мира одного или нескольких сообществ. Свойственное ранним стадиям развития культуры представление о природной связи между явлением, предметом и его названием породило отождествление предмета и слова, откуда произошли вера в магию слова и словесное табу, то есть запрет на употребление имен людей, названий потусторонних сил, предметов религиозного характера, частей тела и т. д. Возникнув на основе веры, чувственного восприятия, пройдя через стадию эмоционального переживания, табу на действия подверглось рациональному осмыслению, породив вторичную форму — запрет на называние табуи-рованных явлений. Такая форма табу возможна на всех, в том числе и самых поздних стадиях развития общества.

В современном мире табу, как правило, связано с нормами этикета и цензуры, то есть его эмоциональная, религиозно-магическая суть все больше стирается. При этом обычный носитель языка, ограничивая употребление тех или иных слов, крайне редко вносит что-то новое в уже сложившиеся нормы. Несколько иначе табуирование происходит в поэтической речи. Работа автора над текстом, его тщательное осмысление влечет внесение индивидуально-авторских элементов в процесс табуирования слов. Наиболее ярко это выражено в фольклорных поэмах М. Цветаевой («Царь-Девица», «Молодец», «Переулочки», «Егорушка»).

То, что использование М. Цветаевой приема табуирования было сознательным, недоговаривания и умолчания — намеренными, можно утверждать с уверенностью, поскольку необходимость сотворчества читателя, его труда, вложенного в понимание произведения, возводилась М. Цветаевой в ранг обязательного условия чтения: «А что есть чтение — как не разгадывание, толкование, извлечение тайного, оставшегося за строками, за пределом слов. Чтение — прежде всего — сотворчество» (СС 5, 292−293). Намеренность, сознательность табуирования, подтверждается записями в черновиках к фольклорным поэмам, письмах, например: «Эта вещь ["Молодец"] написана вслух. Спойте вслед! Что могла—указала ударениями, двоеточиями, тирэ. Остальное предоставляю чутью и слуху читателя: абсолютному слуху абсолютного читателя» (НСТ, 152).

Проведенное исследование показало, что наиболее часто словесные табу использовались М. Цветаевой в конце второго (1920;1921) и в течение третьего периода (1922;1926) развития поэтического идиолекта1, хотя отдельные случаи зафиксированы и раньше, и позже. Источником многих ее произведений в это время становились народные сюжеты: сказочные, былинные, песенные. Это свидетельствует о том, что табу в поэтическом идиолекте М. Цветаевой напрямую связаны с влиянием на ее творчество фольклора, в котором отразились древнейшие народные верования.

Обращение М. Цветаевой к фольклору можно объяснить несколькими причинами, которые выделила Л. В. Зубова [Зубова 1999, 150−153]. Специфика фольклора такова, что, с одной стороны, он имеет свои законы, которые соблюдаются автором и тем самым сохраняются во временис другой стороны, писатель, осознающий себя как часть народа, создающего фольклор, может позволить себе разрушать стереотипы и выразить авторскую индивидуальность. Обе эти стороны обращения к фольклору ценностны.

Фольклорность основы обусловила фольклорность языка. «Фольклорный язык при всей его каноничности допускает трансформацию слова — фонетическое удлинение или сокращение, словообразование с обилием суффиксов, модифицирующих значение и прибавляющего коннотации, порождает семантическую диффузность повторением одного и того же слова в разных контекстах» [Зубова 1999, 152]. Такое свойство фольклорного языка присуще и языку поэзии М. Цветаевой.

Фольклорное слово отражает синкретизм различных образов, абстрактного и конкретного, действия, признака и предмета, что находит свое выражение и в контекстуальной смысловой множественности цветаевского слова" [Зубова 1999, 152]. В силу этих причин фольклорная форма осмысливалась Цветаевой как суть вещи, основа для максимальной реализации личности автора.

1 Согласно периодизации, предложенной О. Г. Ревзиной [Ревзина 1990].

М. Цветаева в характерной для нее манере не оформляла материал просто как удачную стилизацию под фольклор. Специфика цветаевского фолькло-ризма в том, что она никогда не брала народный сюжет, чтобы просто облечь его в поэтическую или более современную форму. Любой фольклорный мотив она переосмысливала в соответствии со своим уникальным мировоззрением и собственной философско-эстетической концепцией. Применительно к словесному табуированию это выразилось в семантической и функциональной амбивалентности ее табу, проявлявшейся на разных уровнях: в восприятии и толковании М. Цветаевой концептуальных понятий, применении способов табуи-рования, расстановке оценочных акцентов, семантических оттенках эвфемизмов и наделении словесных табу различными функциями.

Амбивалентность концептов становится очевидной при анализе слов-табу некоторых ТГ, представленных в текстах поэм более широко. Наиболее выразительно табуирование слов ТГ «смерть», «нечисть», «небеса», «имена» как понятий, занимающих огромное место в мифопоэтической, концептуальной системе М. Цветаевой. Осмысление этих тем на разных этапах жизни способствовало их яркому, разностороннему, порой противоречивому воплощению в поэтическом идиолекте автора. К примеру, М. Цветаева с ужасом думала о смерти близких людей, но всегда готовилась к своей преждевременной гибели и воспринимала ее как нечто очевидное и неизбежное.

Амбивалентно и восприятие М. Цветаевой имени (как в узком смысле, так и в широком). Имена для нее — это средство воздействия на вещь или человека. Имена вещи могущественны и сами по себе, поэтому обращаться с ними надо осторожно, к их выбору подходить избирательно. Такое восприятие и осознание двойственности имен (шире — сакральных и поэтических слов) совпадает с традиционным. Слово «и созидательно, и губительно» [Зубова 1999,153].

Менее выразительно и более традиционно табуирование слов ТГ «части тела», «болезнь», «одежда, украшения», «пища», «любовь», что может быть связано с традиционностью восприятия автором денотатов этих ТГ.

Семантическая классификация слов-табу в фольклорных поэмах М. Цветаевой полностью совпадает с традиционной, однако оттенки смысла связаны со спецификой авторского мировосприятия. Например, осознание пути грешников на «тот» свет как вознесения проявляется в эвфемизме тартарары для обозначения неба (для М. Цветаевой характерна мысль не о провале, а о «вознесении в Ад»). Абсолютизация образа небес как высшего бытия выражена в замене слова небеса патронимами (Синъ-Озеровна, Зорь-Лазаревна и под.). При этом подчеркивается значимость небес как конца жизненного пути человека, единственно возможного итога его существования. Отсюда множество эвфемизмов неба, ассоциативно связанных со смертью: Синь-Ладановна, Сгжъ-Бережок, Синъ-Савановна, Глыбъ-Яхонтовна, котел без дна, тартарары, (наш) положок.

Нестандартность оценочных акцентов, специфическое деление образов и понятий на положительные и отрицательные отразилось в табуировании слов ТГ «нечисть». При достаточно подробной, яркой и разнообразной характеристике представителей темных сил (ТГ «нечисть», «имена») слова с религиозной (христианской) семантикой бледны, стандартны и идентифицируются не как эвфемизмы, а как устойчивые перифрастические выражения. Причин тому несколько. Во-первых, для христианства (в частности православия) не характерна традиция табуирования имени Бога и других сакральных слов. Во-вторых, подобная специфика передачи христианских мотивов может являться следствием равнодушия М. Цветаевой к православию, введения образов с данной семантикой только в связи с требованиями сюжета и для усиления выразительности противоположного демонического начала (нечисти, колдунов, ведьм), воспринимаемого автором как непременного составляющего творческой личности.

То, что кажется отрицательным обычному человеку, М. Цветаева часто наделяет положительной коннотацией, и наоборот. Например, жизнь в общепринятом понимании (как обустроенный быт, размеренное времяпрепровождение) для любой творческой личности есть смертьв то же время ситуация надрыва, постоянное напряжение чувств и есть одно из проявлений истинной жизни поэта. Эта особенность цветаевского мировосприятия отразилась, к примеру, в табуировании слов ТГ «смерть».

Специфика философско-эстетических взглядов М. Цветаевой, воплотившихся в ее поэтическом идиолекте, проявляется в характеристиках главных героев фольклорных поэм: убийство предусматривает самопожертвование, отречение от принципов церковной морали во имя истинной любвис точки зрения М. Цветаевой, это оправданно, поэтому ее герой — Молодец, а не упырь. Отсюда приятие, а не отрицание образа Маруси и ведуньи из «Переулочков». Егорушка, наделенный чертами оборотня, вскормленный волчицей буян, принимаем в раю, поскольку он бунтарь, живой, разноплановый и тем интересен автору.

В Царь-Девице меньше девичьих качеств, чем в ее возлюбленном. Неназванная в «Переулочках» Маринка активнее богатыря, что противоположно источнику-былине. Такая трактовка образов совпадает с общим цветаевским восприятием женской и мужской сути, когда женщина стремится изменить свою судьбу, более активна, смела и решительна по сравнению с мужчиной1. Интерес М. Цветаевой к нестандартным персонажам проявляется в табуиро-вании имен, подчеркивающем их необычную сущность.

Амбивалентность способов табуирования заключается в использовании для объяснения читателю/собеседнику сути запретного слова не одного из традиционных способов, а нескольких. Известно несколько традиционных способов табуирования слов: замена запретного слова эвфемизмами на основе метафоры, метонимии, синекдохи, антонимии, синонимии, видоизменение слова-табу (анаграмма, добавление отрицательной приставки, однокорневой повтор) и т. д. Обычный человек в конкретной ситуации, как правило, пользуется одним из способов. М. Цветаева, обладая поэтическим талантом и тонким чувством языка, стремится увлечь читателя, для чего использует в рамках одной ситуации или для характеристики одного денотата несколько известных способов табуирования (черт — Сам-сам, не-наш, с кисточкой', упырь — Молодец, у— [пырь]).

Чаще всего табуирование в фольклорных поэмах осуществляется способом эвфемизации. Развитие этого способа в цветаевском идиолекте идет двумя путями. Во-первых, могут использоваться общепринятые эвфемизмы или формы слов, характерные для фольклора (нежить — 'представители темных сил', шишига — 'черт' (как ругательство, о ветре), дядька — 'кол.

1 Ту же «подмену» можно наблюдать в драмах У. Шекспира («Ромео и Джульетта», «Гамлет»), когда мужчины склонны к размышлениям и бездейственны, а женщины действуют импульсивно и решительно. дун', Полунощница — 'злой демон', заугольничек — 'незаконнорожденный ребенок'- гости расхорошиё). Во-вторых, М. Цветаева создает индивидуально-авторские эвфемизмы в соответствии со своими установками и задачами (кумачи, гикоты-торги — 'нечисть', рубаха кумашная — 'упырь', ладонъ-глубизна — 'небеса'). Как правило, для таких эвфемизмов характерна семантическая емкость — одна из основных черт поэтического идиолекта М. Цветаевой. Увеличение семантической емкости слова достигается несколькими способами. Например, путем актуализации в слове нескольких значений: 'нечисть' — страсти: семантическая и фонетическая связь с муками (от страдать), испугом (от страх), крайней степенью влечения- 'нечисть' — кумачи: идея родства, связь с крещением (от кум — 'крестный отец'), торговлей (от кумач — 'ткань'), кровью (от кумачовый — 'цвет крови').

Второй вариант увеличения семантической емкости слов — изменение смысла слова-эвфемизма до противоположного (выстроить дом на крестовой улице — от прямого значения 'построить жилище на перекрестке', то есть призвать к жизни, к табуированному 'похоронить' (то есть предать смерти) — молодец — от прямого значения 'похвала' до табуированного 'покойник'- красная девица — от архаического и народно-поэтического 'красавица' до 'убийца, обагренная кровью'- гости — от прямого 'пришедшие в дом люди' (как правило, желанные) до табуированных значений 'нечисть' (нежеланные существа в доме), 'покойник' (ушедший из дома, покинувший дом) — тартарары — от обозначения самого нижнего мира к обозначению небес как самого верхнего мира.

Третий способ увеличения семантической емкости слов — опредмечивание метафор. Например, на основе метафоры подобран эвфемизм вторая земля, который опредмечивается как 'небеса — место обитания умерших'. Особую значимость приобретает данный эвфемизм в контексте смерти-вознесения упыря, который вместо того, чтобы быть погребенным в земле, провалиться в преисподнюю, перемещается в небо. Моря небесные опредмечиваются как небеса на основе сходства сравниваемых в метафоре явлений.

Наконец, может иметь место воскрешение внутренней формы слова в процессе эвфемизации (например, котел без дна — 'бездна'- вечностьнеделя — 'не делая' (актуализация смерти как состояния покоя) — царевичев усердный шептун — 'у сердца').

Основная функция цветаевских эвфемизмов — не назвать запретное явление напрямую, но дать ему как можно более полную характеристику иносказательно.

Б.А. Ларин выделял три разряда эвфемизмов: «1) общеупотребительные эвфемизмы национального литературного языка- 2) классовые и профессиональные эвфемизмы- 3) семейно-бытовые» [Ларин 1961, 122]. В фольклорных поэмах М. Цветаевой используются только эвфемизмы первого разряда, что обусловлено жанровой спецификой произведений и сюжетами. Связь между веками, между архаикой фольклорной основы и современностью создается в том числе с помощью подобных эвфемизмов.

Иногда слова-табу видоизменяются или опускаются вовсе (просто умалчиваются), что подчеркивает одновременно и архаичную основу их использования, и литературное структурирование поэтического текста.

Основные особенности табу-недоговариваний — это их восстановление по рифме и ритму (кроме на-ли-) и обязательное сюжетное обоснование. Как правило, они являются следствием нарушения коммуникативного акта, например, смерти говорящего (у-[пырь), внешних помех (бой колокола), нежелания слушать (мату-[шка]). Иногда недоговаривания обусловлены внезапной сменой декораций, резким перенесением сюжетного действия в другой интерьер (на-ли-).

Амбивалентно одновременное выполнение цветаевскими табу как традиционных функций, представленных в архаике, так и связанных со спецификой авторских задач. Основные функции, выполняемые табу и эвфемизмами в поэмах М. Цветаевой, традиционны: предохранительная, объяснительная и регламентирующая. В то же время табуированные слова выполняют и специфические функции, которые обусловлены особенностями поэтического текста и соответствуют основным постулатам литературы XX в.: привлечение внимания читателя, создание необычного фона повествования, в некотором смысле детективность, заключенная в необходимости читательской дешифровки текста. Табу и эвфемизмы выполняют анонсирующую функцию, приобретают сюжетообразующее значение (указывают на изменение физического состояния героев, отсчитывают сюжетное время и т. д.), привлекая таким образом читателя к соучастию в сотворении смысла художественного текста.

Казалось бы, народные сюжеты и современная интерпретация трудно совместимы, однако с помощью древнейших, архаических табу М. Цветаева передает значимые детали современного ей мира. Например, символистскую трактовку синего цвета как символа абсолютного бытия, творческого начала, высокого и божественного, она реализует в эвфемизмах для обозначения небес.

М. Цветаева осознавала магическую силу слов. Знала она и то, что иногда прямое наименование потустороннего необходимо. К примеру, чтобы вызванный черт вернул потерявшуюся вещь: «Никак не иначе, как черт занес! Привяжи, Мусенька, платочек к стуловой ножке и три раза, да так — без сердца, ласково (выделено мной. — P.O.): «Черт-черт, поиграй да отдай.» «1 (СС 5,42). Позже она обозначит одну из характерных черт русского менталитета в поэме «Егорушка»:

Кто черта не шумнет спроста — На той на шее нет креста. Так, стало, русский ты кругом — Коль на смерть прешь за картузом (СС 3, 733) Такое состояние постоянного поиска границ дозволенного и запретноготипично для русского человека вообще и тем более для М. Цветаевой с ее уникальным мировосприятием (о двоеверии самой Цветаевой см., например, [Коркина 1987]). Психологическое напряжение, эмоциональный и творческий накал для М. Цветаевой были обычными, а язычество и православие сложным образом переплетались в ее мировоззрении, что выразилось в феномене «многобожия поэта». Обращаясь к фольклорным истокам, Цветаева постоянно отражала в своем творчестве специфику духовной культуры русского народа — сосуществование в сознании одного человека веры в злых духов и христианского Бога. По нашему мнению, этим можно объяснить то, что табу на наде.

1 В данном отрывке из эссе «Черт» можно проследить влияние традиции табуирования в том, что имя черта повторяется дважды (повтор — один из способов эвфемизации, хотя и не основной) и сопровождалось вызывание черта ласковыми интонациями, чтобы задобрить его. ленные сакральным смыслом слова соблюдались ею непоследовательно. Тем не менее, словесное табуирование — это одна из наиболее выразительных и интересных черт цветаевского поэтического идиолекта как совокупности лучших, наиболее ярких поэтических, языковых приемов, ведь на протяжении всей жизни М. Цветаевой табу так или иначе проявлялись в текстах ее произведений, будучи сконцентрированными в фольклорных поэмах.

Как удачно обозначила специфику цветаевского гения М. Ю. Нарынская, «талант М. И. Цветаевой — в способности превращать объект своей рефлексии в сложный концепт, который требует многоуровневого, разноаспектного толкования» [Нарынская 2004, 36]. Взглянув на фольклорные тексты М. Цветаевой с позиций этнолингвистики, используя в исследовании методы сопоставления, семантического, структурного, фонетического анализа, интерпретации текстов и лингвистического материала, мы обозначили новую яркую черту поэтического идиолекта М. Цветаевой — словесное табуирование.

Использование М. Цветаевой архаических табу — это одновременное следование литературной традиции и частичный отход от нее, пример удивительной спаянности мифа и современности, при которой фольклорный элемент, органически влившийся в художественную ткань произведения, переплавленный в глубинах авторского замысла, сливается с собственным авторским голосом. Ни один аспект табуирования не был оставлен М. Цветаевой без внимания или в неизменном виде, но каждый был тщательно осмыслен и переработан в соответствии со специфическими авторскими задачами, не утратив при этом своей сути.

Врожденная способность Марины Цветаевой чувствовать язык и культуру своего народа позволила ей остаться в рамках традиции табуирования, но внести максимум собственного, нестандартного, органически вплетая индивидуально-авторское в фольклорную канву.

Взглянув на язык (а следовательно, и смысл) произведений М. Цветаевой по-новому, нельзя разгадать загадку ее феномена, но возможно глубже постичь природу ее творчества и специфику ее поэтического идиолекта, разгадав некоторые из множества ее текстуальных загадок.