Заключение. 
Введение в онтологию

Что стоит за выражениями «смерть философии» или «конец философии», широко употребляемыми в современной интеллектуальной культуре? Как не раз отмечалось на предыдущих страницах, эти констатации обретают смысл в том случае, если под именем философии выступает некая универсальная система знаний. Признавая правомерность этих выражений в таком контексте, можно назвать вышеизложенный курс лекций попыткой «оживления» тех понятий и концепций, которые объявлены «умершими», — попыткой, разумеется, не первой и не последней. Это «оживление», конечно, не направлено на актуализацию философского наследия как на самостоятельную цель. Речь идет прежде всего об оживлении нас самих, сегодняшних людей, нередко ощущающих себя погребенными под многочисленными «мертвыми отходами мысли» (М. К. Мамардашвили), вынужденных существовать не только в условиях «конца философии», но и «конца человека» (М. Фуко). Человек растворяется, рассеивается в хаотической неопределенности, в смешении всего и вся, подобно всем остальным «вещам мира». В попытке как-то преодолеть это рассеивание человек может обратиться — и нередко обращается — к стройным идеологическим концепциям, к различным вариантам «научного мировоззрения», к духовным учениям разного толка или даже к здравому смыслу.

Проблема, однако, заключается в том, что сама необходимость выбора того или иного образа мира, той или иной жизненной стратегии свидетельствует об относительности, шаткости всех тех конструкций, на которых строится человеческое существование. Ни одна из этих конструкций не может рассматриваться в качестве абсолютно истинной и тем более «пригодной для всех». Речь идет о ситуации, в которой, по словам А. В. Ахутина,.

«…ничто уже само собой не способно повести человека по „столбовой дороге“ человечества. Надо решать самому и как бы с самого начала. Дело не в окаянной решимости очертя голову предаться наобум какому-нибудь „духу“. Дело и не в рассудительном выборе „факультета“. Требуется само умение спрашивать и решать, спрашивать и решать радикально, поскольку дело идет о корнях и началах, о первом и последнем. Осмелюсь допустить, что, если современная ситуация в какой-то мере соответствует набросанной картине, она может быть охарактеризована как философская ситуация по преимуществу и требуется, призывается ею философ»^[1]. Можно, пожалуй, утверждать, что в этой ситуации каждый призывается в качестве философа, коль скоро каждый сегодня сталкивается с необходимостью «спрашивать и решать радикально».

Означает ли это, что каждый теперь — сам себе философ? Разумеется, нет: профессиональная философская работа оказывается здесь не менее значимой, нежели в эпохи, связанные с созданием всеобъемлющих философских систем. Более того, нельзя, пожалуй, сказать, что и само это «системотворчсство» окончательно ушло в прошлое. Попытки представить мир в некоем единстве по-прежнему имеют (и будут иметь) место в современной философии. Важно другое, а именно понимание того обстоятельства, что любое из направлений этой философской работы (конструирование систем обобщенного знания, описывающих мир на основе единых принципов, расшатывание, проблематизация этих конструкций или перечитывание, «оживление» философских текстов прошлого) всегда предполагает присутствие «второго плана», который в конечном счете оказывается «первым», т. е. основным.

Этот план связан с выходом в то парадоксальное философское «пространство», в котором только и возможно (и одновременно — необходимо) «спрашивать и решать радикально».

Именно присутствие этого плана и выступает, по сути, единственным критерием, позволяющим отличить философию от нефилософии. Дело, однако, в том, что применить этот критерий может только тот, кто уже обнаружил «зерно» философии в самом себе. Иными словами, — тот, кто оказался в состоянии понимания, по отношению к которому знание всегда вторично. Любое знание, будучи универсальным (или полагая себя в качестве универсального) всегда так или иначе претендует на то, чтобы опираться на некий авторитет. Между тем тот план философского дела, о котором здесь говорится, в принципе исключает какую бы то ни было опору на авторитет. Сама попытка «спрятаться» за авторитетом, как замечает М. Хайдеггер, разоблачает «псевдофилософа»: «Лишь пока нас не понимают, этот сомнительный авторитет работает на нас. Когда нас начинают понимать, то обнаруживается, философствуем мы или нет. Если мы не философствуем, весь авторитет сам собой разваливается. Если философствуем, то его вообще никогда не было. Тогда просто становится ясно, что философствование присуще в принципе каждому человеку, что некоторые люди могут или должны иметь странный удел — быть для других побуждением к тому, чтобы в них пробудилось философствование»^[2].

Только в этом философском «промежутке», в котором человек всякий раз оказывается в одиночку, и могут «ожить» те способы осмысления-реализации бытия, которые родились в европейской философии. Повторим еще раз: каждый из этих способов выступает «всего лишь» в качестве образца, сильного и яркого примера осуществления дела философии, что, разумеется, отнюдь не исключает, но, напротив, предполагает (в опоре на идею «бесконечно-возможного бытия») возможность появления и утверждения множества других «способов самосозидания человека».

Однако ответ на вопрос о том, какой из этих способов должен быть актуализирован, какой ответ на вопрос о бытии может стать основой этого самосозидания (к примеру, переживание моего исходного единства с миром, «прыжок веры» как открытие «потустороннего истока» своего существования, утверждение себя в качестве ответственного за мир-объект разумного субъекта или парадоксальный отказ от самого утверждения бытия как субстанции), может быть дан только каждым в точке «здесь и сейчас», в акте реализации этим «каждым» собственного и одновременно всеобщего, бытия.

• [1] Ахутин А. В. Дело философии // Аху гин А. В. Поворотные времена. СГ16., 2005. С. 30.
• [2] Хайдеггер М. Основные понятия метафизики // Хайдеггер М. Времяи бытие. С. 465.