Осмысленная нравственность. 
История и теория педагогики

Как этик Кант ближе всего к Спинозе: нравственность не зависит от религиозной веры, наоборот, вера, чистая от корысти, зависит от нравственности. Не просветленная осознанной моральностью вера есть вымогательство милостей у высших сил и попытка их подкупа славословиями и вынужденной благотворительностью. Такая вера безнравственна. Не религиозное чувство само по себе делает человека хорошим, а осознание своего долга перед человечеством и чувство своего человеческого достоинства как разумного существа, как наделенного свободой воли, обязанностью выбора между добром и злом.

Мораль не дана человеку изначально, в виде прирожденных побуждений. Человек от природы ни добр, ни зол; как таковой, он являет собой и то и другое начала¹. Собственно нравственные побуждения человек должен приобрести сам; ему предстоит возвыситься до них благодаря самовоспитанию, самому обрести свободу, стать господином над своей первой — биологической природой^[1][2].

Человеку прежде всего свойственно стремление к собственному счастью, и это его естественное стремление незачем искоренять; оно даже составляет его долг, хотя и не в качестве непосредственных влечений, а как продукт его разумной воли. Незачем людям пытаться перестать быть такими, каковыми они являются, незачем отказываться от чувственности; утопично и опасно выращивать «нового человека». Задача нравственного воспитания, основанного на понимании нейтральной в моральном отношении и универсальной природы человека, совсем в другом.

Задача педагогики — помочь человеку господствовать над своей чувственностью, ограничивать ее, когда того требует долг, взраститьвоспитать в себе ответственность перед собой, семьей, человечеством. Не «святость» требуется от человека, а требовательность к себе. Нравственное умонастроение состоит в том, чтобы исполнять свой моральный долг безотносительно к каким-либо расчетам на «компенсацию», на выгоду, на ублажение себялюбия, на награду на этом или том свете, на благорасположение высших сил. Любой принцип заинтересованности, говорит Кант, «подводит под нравственность мотивы, которые скорее подрывают ее, научая только одному — как лучше рассчитывать…»^[3]. Пусть человек делает то, что должно, и пусть будет, что будет, и не требуйте от человека еще и внутренней святости.

Человек обязан сам творить свою судьбу, не полагаясь на «судьбу» как случай. Об этом прекрасно сказано великим современником Канта — Гёте в беседах с его другом Эккерманом: «Наш мир соткан из необходимостей и случайностей. Разум человека становится между тем и другим и умеет над ними торжествовать. Он признает необходимость основой своего бытия; случайности же он умеет отклонять, направлять и использовать. И человек заслуживает титула земного бога, лишь когда его разум стоит крепко и незыблемо. Горе тому, кто смолоду привыкает отыскивать в необходимости какой-то произвол, кто хотел бы приписать случаю какую-то разумность и создает себе из этого даже религию. Не значит ли это отказаться от своего собственного разума и открыть безграничный простор своим влечениям? Мы воображаем себя благочестивыми, когда бродим в жизни без обдуманного плана, по воле приятных случайностей, и результату столь неустойчивой жизни даем название божественного руководства».

Человек как моральный субъект на самом деле не нуждается ни в каких приманках: «Чистое представление о долге и вообще о нравственном законе, без всякой чуждой примеси имеет на человеческое сердце… более сильное влияние, чем все другие мотивы. Ведь если мы наблюдаем истинно нравственный поступок, совершенный с непоколебимым духом и без всякого намерения извлечь какую-либо выгоду в этом мире или на том свете, то такой поступок оказывается для нас гораздо более привлекательным, нежели такое же действие, но совершенное из личного интереса. Пример подлинно нравственного деяния и мотива поднимает дух и вызывает желание самому действовать так же. Даже подростки ощущают это влияние бескорыстного морального подвига»¹.

Я хочу исполнить свой долг потому, что я его с абсолютной ясностью осознал, потому что я до конца понял, что без него бессмысленна жизнь всего мира, потому что моя нравственность, присущая мне как свободному существу, единственному из всех известных нам живых существ наделенному разумом, и только она позволяет уравновесить ужас и жестокость мира и даже противостоять им. Логика моего сердца, а не благоразумие, не житейская хитрость, не боязнь последствий делает меня постепенно владыкой моих побуждений, господином моей природы, т. е. свободным^[4][5].

Чтобы мораль могла направлять сознание и поведение людей, она должна быть автономной, независимой от чего бы то ни было внеморального; иначе она разрушается¹. Люди способны поступать нравственно не только из личного интереса, скорее наоборот — личный интерес может быть, а может и не быть следствием согласующейся с нашей сущностью, с нашей совестью как представителем Бога в судейском кресле нашего сердца, нравственности. Моя единственная корысть — соблюсти, не уронить моего человеческого достоинства, говорит Кант, «достоинства человечества в моем лице».

19 июля 1789 г. Канта посетил в Кенигсберге молодой Н. М. Карамзин, записавший в дневнике в тот же день свою беседу с Кантом как раз на эту тему. Кант сказал Карамзину: «Назовем нравственный закон совестью, чувством добра и зла. Но оно есть. Я солгал; никто не знает, кроме меня, но мне стыдно.

Вероятность не есть очевидность, когда мы говорим о будущей жизни; но, сообразив все, рассудок велит нам верить ей. Да и что бы с нами было, когда бы мы, так сказать, глазами увидели ее? Если бы она нам очень полюбилась, мы бы не могли уже заниматься нынешнею жизнью и были бы в беспрестанном томлении; а в противном случае не имели бы утешения сказать себе, в горестях здешней жизни; авось там будет лучше?.."^[6][7].

Формирование характера, воспитание воли, поведение человека, согласно Канту, есть не что иное, как все более сознательное подчинение «категорическому императиву» — Нравственному Закону, который гласит: поступай так, чтобы правило твоего личного поведения («максима») могло стать правилом поведения для всех и притом не ухудшало жизни, а по возможности и улучшало ее. Это значит, что все поступки человека должны диктоваться ему им самим, но не его капризами и настроениями, а долгом, соображениями высших интересов человечества в целом. Добр тот, кто принял Нравственный Закон в свою максиму, кто исполняет долг. И наоборот.

Например, я нахожусь в затруднительном положении и, чтобы выйти из него, готов дать ложное обещание — с намерением не выполнить его. Применим категорический императив: я спрашиваю себя, был бы я доволен, если бы моя максима (выйти из затруднительного положения посредством ложного обещания) имела силу всеобщего закона и для меня и для других? Мог бы я сказать самому себе: пусть каждый дает ложные обещания, если он находится в затруднительном положении? Может ли стать правило моего поведения правилом поведения решительно для всех: ввожу ли я тем самым в число мне желательных законов жизни еще и закон — лгать? Ведь при наличии такого всеобщего закона не было бы, собственно говоря, никакого обещания, потому что было бы напрасной тратой сил объявлять мои намерения в отношении моих будущих поступков другим людям, которые этому объявлению не имеют права верить под страхом нарушения Закона о лжи, а если они необдуманно обошли этот закон и поверили мне, то скоро отплатят мне той же монетой. Стало быть, моя’максима, став всеобщим законом, необходимо разрушила бы себя.

Категорическому императиву противостоит себялюбие. Какой из двух законов данный конкретный человек подчиняет другому: нравственный (т.е. всеобщий) или закон себялюбия? Вот критерий оценок поступков, вот критерий добра и зла в человеке. Я не нуждаюсь в глубокой проницательности, в гигантских познаниях, в приспособлении ко всем происходящим в мире событиям, я лишь спрашиваю себя: можешь ли ты желать, чтобы данная твоя максима стала всеобщим законом? Если не могу, то она неприемлема потому, что не годится для всеобщего законодательства — иначе человеческое общежитие станет окончательно невозможным и мир превратится в вопиющий упрек самому себе.

Вот почему воспитание умной любви к человечеству становится одной из самых важных задач педагогики¹.

Злостность проявляется прежде всего во внутренних сделках человека с совестью — в самообмане. Благодаря самообману уничтожается в злом сердце чувство вины и достигается спокойствие совести. Самооправдания нечестны и низки потому, что на самом-то деле ответствен за свои склонности и предрасположения я, один только я сам. Никакие ссылки на наследуемость злого не могут быть признаны состоятельными. Сверхъестественное содействие в моем нравственном облике, если его допустить, возможно только тогда, когда я сперва уже сделал себя нравственной личностью. Иначе необъяснима данная мне Богом свобода нравственного выбора^[8][9].

Кант особенно предупреждает об опасности самомнения в области нравственной. Никто не должен хвастаться своим нравственным совершенством. Самодовольно любоваться на свою нравственность и значит быть безнравственным. Например, глубоко нескромно сказать о себе: «Я скромный». Самодовольное чувство собственного совершенства имеет две разновидности: оно или «томного свойства», когда человек постоянно растроган собственными хорошими свойствами и как бы влюблен в себя; или оно «героическое», когда ссылаются на смелость и крепость собственной моральной силы и важничают добродетельно.

Умная любовь к человечеству диктует жизненно важные требования ко всем, но прежде всего к ученым как людям просвещенным и просвещающим. Ученым Кант советует соединить свою деятельность с нравственностью, чтобы действительно содействовать благополучию народа. Ведь народ усматривает свое благополучие не в свободе, а в том, чтобы при жизни иметь гарантию своей собственности, т. е. в здоровье и долгой жизни, а также в блаженстве после смерти. Народ предъявляет ученым претензии, которые легко соблазняют слабых духом ученых потворствовать им: «Я бы хотел узнать от вас как от ученых, как бы мне, прожившему нечестивую жизнь, все же в последний момент получить позволение войти в царство небесное; как бы мне, если даже я и не прав, выиграть тяжбу и как бы мне остаться здоровым и долго прожить, если я постоянно злоупотреблял своими телесными силами для наслаждений. Вы ведь для того и учились, чтобы знать больше, чем мы, которых вы называете неучами».

Народ чаще всего обращается к ученому как к прорицателю и волшебнику, сведущему в сверхъестественных делах. И если у кого-то хватает наглости выдавать себя за чудодея, то народ будет обращаться к нему, а не к честному ученому, способному сказать нечто весьма для народа неутешительное: «Живи честно, ни с кем не поступай несправедливо, будь умеренным в наслаждениях, терпеливым в болезни и прежде всего рассчитывай на самопомощь организма». Народ с презрением отворачивается от такого мудреца: то, что вы болтаете, я сам знаю давно; для всего этого, конечно, особой учености и не требуется¹.

Воистину, невозможно сделать людей счастливее, не сделав их прежде мудрее и справедливее. Отсюда — великое педагогическое назначение ученого. Но и наоборот — нацеленность педагога на воспитание ученого: от преподавателя следует ожидать, чтобы он своего слушателя сделал сначала человеком рассудительным, затем разумным и, наконец, ученым; если ученик никогда не достигнет последней ступени, как это обычно и бывает, то он все же извлекает пользу из такого обучения, приобретя для жизни и больше опыта и больше здравомыслия^[10][11].

Осмысленная нравственность Канта жутко раздражала и сейчас огорчает всех, кто желал бы воспитания «нового человека», «сверхчеловека», чтобы с их помощью установить на земле железный «новый порядок».

«Кант успокоился на одной лишь „доброй воле“, даже есди она остается совершенно безрезультатной, и перенес осуществление этой доброй воли, гармонию между ней и потребностями и влечениями индивидов в потусторонний мир, — писали К. Маркс и Ф. Энгельс. — Эта добрая воля Канта вполне соответствует бессилию, придавленности и убожеству немецких бюргеров… (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 182)»¹. Ф. Ницше объявляет о «бессилии метафизических и критических доктрин». Для эстетизаторов разрушения и гибели мира все «бессильно», кроме собственно гибели, террора, которых они не гнушаются ни в малейшей даже степени, но, конечно, не ради кровожадности, а только для одного лишь счастья людей.

Либеральнейший профессор философии, психологии и педагогики Цюрихского университета Э. Гризебах (1880−1945) пространно объясняет миру, что всякая педагогика осуждена на неудачу, что любая эстетическая система бессильна перед действительностью, и воспитатель, и учитель — оба ограничены лишь ближайшей и непосредственной ситуацией^[12][13]. Это ли не уступки злу, не отказ от сопротивления ему? Кант же — в прогрессивной компании; мы находим его в обществе Сократа, Эразма, Спинозы, Гёте, Швейцера, С. Цвейга, всех гуманистов, всех не страдающих смертельной болезнью головы — антропофобией, всех, кем еще держится наш многострадальный мир, действительно конвульсирующий в муках, но еще могущий быть спасенным — педагогикой приращения человеческих совершенств.

• [1] См. :Философия Канта и современность / Под общ. ред. Т. И. Ойзермана. М., 1974. С. 105.
• [2] См.: Кант И. Сочинения: В 6 т. Т. 4. Ч. 1. С. 239, 249, 254.
• [3] Там же. С. 285−286.
• [4] Там же. С. 248.
• [5] См.: Там же. С. 239,249,254.
• [6] См.: Дробницкий О. Г. Кант — этик и моралист // Вопр. философии. 1974. № 6.С. 148, 150−151.
• [7] Карамзин НМ. Избранные сочинения. М., 1884. Т. 1. С. 111−112.
• [8] Этой проблематикой пронизаны труды Канта «О педагогике» (1803), «Основыметафизики нравственности» (1785), «Критика практического разума» (1788), «Религия в пределах одного только разума» (1793), «Метафизика нравов в двух частях» (1797), «Антропология с прагматической точки зрения» (1798).
• [9] См. работу Канта «Религия в пределах одного только разума» (1793).
• [10] См. работу Канта «Спор факультетов» (1798), раздел третий «О незаконномспоре высших факультетов с низшим».
• [11] См. работу Канта «Уведомление о расписании лекций на зимнее полугодие1765/66 гг.»
• [12] Каримский А. М. Указ. соч. С. 129.
• [13] См.: Хюбшер А. Мыслители нашего времени (6 портретов) / Пер. с нем.; Подобщ. ред. А. Ф. Лосева М., 1962. С. 175.