Практическое знание. 
Философия. В 2 т. Т.1

Оно также тесно примыкает к научному познанию. Различие между ними состоит в основном в целевой установке. Если главной фигурой научного познания является ученый, член академического сообщества, то для практического познания — инженер или промышленный управляющий. Цель ученого — открытие закономерности, общего принципа, «узнавание» новой идеи. Цель инженера — создание новой вещи (прибора, устройства, компьютерной программы, промышленной технологии и т. д.) на основе уже полностью известных, зафиксированных принципов. Практика состоит в овладении вещами, в господстве над природой, завещанном человеку в первые дни бытия. Преобразуя мир, практика преобразует и человека; она связана с социальностью. «Будь вы не инженерами, а учеными, вы, может, этого не ощущали бы так сильно… — говорится в романе о молодых изобретателях в стране, „где от вибрации конвейера у всех под ногами дрожит земля“. — Однако вы не ученые, потому что у вас другой подход к науке. Ученые — люди совсем иного склада, чем вы или я. У них вечный зуд понять что-то, что до сих пор было непонятно. Инженеры же хотят создать то, чего еще никогда не было. Вот в чем разница». Когда же изобретение выходит «на конвейер», в дело включаются деньги, и «бизнес — воздух, которым приходится дышать изобретателю, и язык, которому он волей-неволей должен выучиться» .

Художественное познание

Это вид познания обладает определенной спецификой, суть которой заключается в целостном, а не расчлененном отображении мира и особенно человека в мире. Художественное произведение строится на образе, а не на понятии: здесь мысль облекается в «живые лица» и воспринимается в виде зримых событий. Восприятие художественного образа влечет за собой огромное расширение человеческого опыта, охватывающего собой и сферу настоящего, и сферу прошлого, а иногда — и будущего. Жизненный опыт — в его особой, художественной форме — не только расширяется, но и углубляется: человек ощущает свою связь с современниками и с прошлыми поколениями. Он не только обогащает его видением других жизней, широким представлением о своих современниках, познанием которых живет человек. А. И. Солженицын сказал об этом в своей Нобелевской лекции (впрочем, писатель выражал по этому поводу и сомнения). Ясно, что расширение такого опыта нельзя заменить ничем другим: ни научной книгой о чем-то новом, ни грудами цифр из современных справочников. Этот опыт — не только познание ранее неведомого, но и восприятие сложнейшего потока чувств, мира душевных переживаний, нравственных и иных мировоззренческих проблем, продумывание с новых точек зрения прежних жизненных решений — решений героев художественного творения или собственных жизненных поступков. Этот опыт — познавательный, эмоциональный и этический — создает связь поколений в общем потоке всемирной истории.

Искусству дано ухватить и выразить такие явления, которые невозможно выразить и попять никакими другими способами. Поэтому чем лучше, совершеннее художественное произведение, тем более невозможным становится его рациональный пересказ. Рациональное переложение картины, стихотворения, книги есть лишь некая проекция, или срез, этих вещей. Если этой проекцией содержание художественного произведения исчерпывается полностью, то можно утверждать, что оно не отвечает своему назначению. Неуспешна книга, которая пишется с целью «воплотить» те или иные предвзятые авторские концепции или мнения; ее судьба — остаться более или менее искусной иллюстрацией этих мнений. Наоборот, плодотворен путь «художественного исследования», как его формулирует А. И. Солженицын: «Вся иррациональность искусства, его ослепительные извивы, непредсказуемые находки, его сотрясающее воздействие на людей — слишком волшебны, чтоб исчерпать их мировоззрением художника, замыслом его или работой его недостойных пальцев…» Там, где научному исследованию надо преодолеть перевал, там художественное исследование тоннелем интуиции проходит иногда короче и вернее. Основная черта художественного познания — самоочевидность, самодоказательность. Художественное произведение «проверку несет само в себе: концепции придуманные, натянутые не выдерживают испытания па образах… оказываются хилы, бледны, никого не убеждают… Произведения же, зачерпнувшие истины и представившие се нам сгущенно-живой, захватывают пас, приобщают к себе властно, — и никто, никогда, даже через века, не явится их опровергать». С точки зрения гносеологии интуитивизма критерий истины, прямо основанный на самоубедительности («прииди и виждь»), указывает на высокое положение художественного познания в иерархии типов знания.

Другой отличительный момент художественного познания — требование оригинальности, неизбежно присущее творчеству. Оригинальность художественного произведения обусловлена фактической уникальностью, неповторимостью его мира. С этим связана противоположность художественного метода научному методу. Научное познание стремится к максимальной точности и исключает что-либо личностное, привнесенное ученым от себя. Вся история науки свидетельствует, что любой субъективизм всегда отбрасывался с дороги научного знания, а сохранялось лишь объективное. Художественные произведения неповторимы. Результаты научных исследований всеобщи. Очень характерно, что ученому, изучающему результаты открытий И. Ньютона или А. Эйнштейна, как правило, нет нужды обращаться к первоисточнику: научное открытие становится всеобщим достоянием. Наука есть продукт общего исторического развития в его абстрактном итоге. В искусстве допускается художественный вымысел, привнесение от самого художника того, чего именно в таком виде нет, не было и, возможно, не будет в действительности. Мир, творимый воображением, не повторяет действительного мира. Художественное произведение имеет дело с условностью: мир искусства — всегда результат отбора. Художественный вымысел, однако, допустим лишь в отношении единичной формы выражения общего, но не самого общего: художественная правда не допускает никакого произвола, субъективизма. Попытка выразить общее вис органического единства с особенным (типичным) и единичным приводит к схематизации и социологизации действительности, а не к созданию художественного произведения. Если же художник в своем творчестве сводит все к единичному, слепо следует за наблюдаемыми явлениями, то результатом будет не художественное произведение, а своего рода «фотография»; в этом случае мы говорим об имитаторстве и натурализме.

В науке главное — устранить все единичное, индивидуальное, неповторимое и удержать общее в форме понятий. Наука и искусство лежат в разных плоскостях. Эти виды познания мира черпают свой метод в природе своего специфического содержания. Научное знание держится на общем, на анализе, сличении и сопоставлении. Оно «работает» с множественными, серийными объектами и не знает, как подойти к объекту подлинно уникальному. В этом слабость научного подхода. Поэтому при всех успехах научного знания и открывающихся в нем глубинах никогда не может быть снят вопрос о его конечной адекватности той единственной Вселенной, которая вечно пребывает перед нами. Образно говоря, никакая самая лучшая астрономия никогда не снимет великой тайны «звездного неба над нами», по крылатому выражению Канта. Понятие точности знания обычно связывают именно с наукой. Научность предполагает достаточно высокую степень достоверности и факта, и вывода, а также точность. Но понятие точности применимо не только к математически обработанным данным, «закованным в жесткие цепи формул», но и к неформализованным знаниям, выраженным средствами естественного языка. Точность — это не только математическая формула и вообще формализованное высказывание или система высказываний, описание в виде достоверного протокола, объяснения верного вывода, доказательства, опровержения, суждения и просто правильного восприятия. Точность — это прежде всего адекватность самого знания, а не форма его фиксации. Поэтому художественное изображение, например в романах Ф. М. Достоевского, всех изломов человеческой души может быть куда более точным, чем изображение личности в каком-либо сочинении профессионального психолога.

П. А. Флоренский в сочинении «Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи» (1914—1924), говоря о путях обретения истины — задаче всякого познания, первоначально называет два: интуицию, т. е. непосредственное восприятие, и дискуссию, т. е. сведение одного суждения к другому, рациональный анализ. Отец Павел быстро приводит в тупик оба пути, в качестве желаемого выхода утверждая некую разумную интуицию, практически отождествляемую с «подвигом веры». Органом «разумной интуиции», по Флоренскому, является сердце: «сердце является органом для восприятия горнего мира», посредством его устанавливается живая связь с «Матерью духовной личности — с Софиею, разумеемою как Ангел-Хранитель всей твари, единосущной в любви, получаемой чрез Софию от Духа». Безусловно, здесь присутствует некое смешение задач знания и веры, которые Флоренский хочет полностью отождествить, но реально, по замечанию В. В. Зеньковского, они остаются у Флоренского несливающимися, подобно маслу и воде. Мысль Флоренского делает слишком резкий скачок. Критикуя интуицию и дискурсию как источники знания, он, по существу, вращается в рамках чрезмерно рационалистичного, едва ли не логицистского подхода. Характерно постоянно повторяемое слово «суждение» и пристрастие к логической символике. Таким образом, он не рассматривает реальное обширное многообразие источников знания (хотя в своем труде привлекает гигантский фактический материл — от математики, минералогии и астрологии до житийных преданий и литургических текстов), но, с другой стороны, стремится всякое знание «стилизовать» под церковность и веру.

Мы коснулись здесь сразу двух важных связанных моментов — вопроса об «органе» знания и соотношении между знанием и верой. Процитируем воспоминания К. Г. Юнга, где приводится любопытный разговор, имевший место между ним и вождем одного из племен американских индейцев: «Видишь, — сказал Охвией Биано, — как жестоко выглядят белые… Мы думаем, что они — сумасшедшие.

Я спросил его, почему ему кажется, что все белые сумасшедшие.

— Они говорят, что они думают головами, — ответил он.

Ну конечно. Чем же думаете вы? — удивленно спросил я его.

— Мы думаем тут, — сказал он, показав на сердце" .

Далее Юнг размышляет: «Чем же думает человек? На какой-то миг сознанию европейца могло бы показаться, что вопрос этот никчемен и наивен, ибо давно и окончательно решен. У большинства более или менее образованных носителей цивилизации он просто не возникает, словно бы ответ на него был чем-то само собой разумеющимся. И однако дело обстоит не так просто… Чем думает человек? Разумеется, головой. При этом ускользает от внимания, что такой ответ, если чем-нибудь и разумеется, то самой головой, так что, строго говоря, здесь имеет место элементарная логическая ошибка petitio pnnapii, когда нечто доказывается с помощью доказываемого нечто. Скажут, чем же еще может думать человек, если орган его мышления расположен в голове? Ну конечно, оспаривать это было бы оригинальностью дурного свойства, и, тем не менее, неизвестно откуда появляется спонтанное возражение: только ли в голове? Отчего такая монополизация прав, и, если она и в самом деле имеет место, то естественны ли ее основания?» .

Оставим в стороне суть самого соотношения между мышлением и сопутствующим ему физиологическим процессом; ясно, что указание на орган так или иначе характеризует качество мышления. Нужно иметь в виду исторический характер нашей физиологии. Древний грек мыслил всем телом — его мысль двигалась не строевым шагом силлогизмов, а «пластически, скульптурно, эвритмически». Платоновская идея, по выражению А. Ф. Лосева, есть танец, доведенный до своего понятийного предела. Отсюда малая способность нашего «вживания» в античную мысль и потребность «интерпретации». За словами дикаря, обращенными к знаменитому психологу, можно увидеть указание на глубокое различие типов познания. За поисками «органа познания» стоит не физиология, а символика. Это есть символика характера и типа познания. П. А. Флоренский пишет: «Не вещество человеческого организма, разумеемое как материя физиков, а форму его, да и не форму внешних очертаний его, а всю устроенность его, как целого, — это-то и зовем мы телом… То, что обычно называется телом, — не более, как онтологическая поверхность; а за нею, по ту сторону этой оболочки, лежит мистическая глубина нашего существа» .

Поиски П. А. Флоренского в области, если позволено так выразиться, мистической физиологии^[1] знаменуют собой стремление выйти за рамки господствующего типа познания, которое в современной философии ощущается как «усохшее» и «скукоживающееся» сравнительно с познанием, доступным людям прошлого. Современное господство «научного» типа познания ощущается как регресс от космически переживаемой мысли до мысли сугубо головной, от «умного места» мысли до «лобного места» се… Симптоматология познания — мартиролог мысли, или перечень стадий ее дискриминации: мыслящее тело (равное в греческой семантике личности и даже ее судьбе) сжимается постепенно до мыслящей головы и монополизируется мозгом; теперь она уже не нуждается в перипатетике: ни выхоженность, ни тем более танцевальность не служат более ей нормами, ее единственным критерием оказалась разможженность («Vergehirnlichung», в транскрипции М. Шелера).

• [1] «Гомотипия» человеческого тела, ссылка на исследование Юркевича о роли сердца в текстах Священного Писания (см. Флоренский, П. А. Столп и утверждение истины. -С. 267−268; 535−539).