Ироническое остранение конфликта
В рассказе Л. А. Бестужева-Марлинского «Страшное гаданье» (1831) иронически остраняется прежде всего привычная оппозиция «народное — цивилизованное (светское)». Центральный персонаж повествования, оказавшись на сельских посиделках, воспринимает крестьянское веселье, непосредственность и радушие на фоне светского притворства, чопорности и корысти. Но случившийся на тех же посиделках незнакомец… Читать ещё >
Ироническое остранение конфликта (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Постепенно напор иронии усиливается. Сила иронии не только снижает героя, не только смещает его в опасную зону комического, но и ставит под сомнение некоторые субстанциальные романтические ценности. Иными словами, ирония подтачивает основы романтического конфликта. Происходит эго в разнообразных формах, выливается в различные тенденции. Здесь мы можем указать лишь на некоторые факты.
В «Романе в двух письмах» (1832) О. М. Сомова пес, четвероногий друг главного героя, оказывается обладателем имени… Мельмот. Это, разумеется, сделано с комическим расчетом, поскольку возникновение имени Мельмота Скитальца, излюбленного романтического персонажа из одноименного романа Чарлза Роберта Метьюрина, в различных контекстах производит безотказный пародийный эффект:
«Акулина, птичница моего дяди, всенародно приносила мне жалобу, что Мельмот, резвясь, задушил нары две утят и распугал весь утиный табор… Я смеялся и оправдывал Мельмота молодостью и глупостью; но тетке моей, кажется, эго оправдание было не по сердцу: она заметила мне, что такую негодную собаку должно держать или взаперти или на привязи«[1].
Иронической операции снижения подвергается в рассказе и фантастика, чудесное. Например, бродя по окрестностям, герой как-то увидел в болоте таинственное существо и вытащил его из воды: «Кто бы не подумал, что это истинно болотный мужичок, то есть дух, вылезший из самого дна тины?»[2] Однако злой дух оказался соседним помещиком Авдеем Гавриловым.
Ироническое снижение находится в соответствии с основным сюжетным событием. Центральный персонаж рассказа приезжает в деревню после четырехлетнего пребывания за границей и в Петербурге, наслаждается покоем и довольством помещичьей жизни, счастливо женится на дочери соседнего помещика Бедринцова. Критика романтического конфликта ведется здесь с позиций умеренного гедонизма и вкуса к существенности.
В рассказе Л. А. Бестужева-Марлинского «Страшное гаданье» (1831) иронически остраняется прежде всего привычная оппозиция «народное — цивилизованное (светское)». Центральный персонаж повествования, оказавшись на сельских посиделках, воспринимает крестьянское веселье, непосредственность и радушие на фоне светского притворства, чопорности и корысти. Но случившийся на тех же посиделках незнакомец с помощью эксперимента с водкой разрушает очарование:
«„Вот люди!“ — сказал он мне тихо… но в двух этих словах было многое. Я понял, что он хотел выразить: как в городах и селах, во всех состояниях и возрастах подобны пороки людские; они равняют бедных и богатых глупостию; различны погремушки, за которыми кидаются они, но ребячество одинаково».
Сам «разочарователь», этот «простонародный Мефистофель», как назвал его Белинский, обрисован с помощью характерной для романтизма неявной, или завуалированной, фантастики. С одной стороны, это реальный человек: «или приказчик или поверенный по откупам». С другой стороны, его все время сопровождают намеки, пробуждающие ассоциации с существом необыкновенном, ирреальным, злым духом. Тут оказывается уместной и поза Наполеона:
«Сложивруки на груди стоял чудный незнакомец у стенки и с довольною, но ироническою улыбкою смотрел на следы своих проказ. Между тем злые очи его проницали морозом сердце, и между тем коварная усмешка доказывала его радость…».
И наконец, обращенный к незнакомцу прямой вопрос: «„Бес ты или человек?!“ — яростно вскричал я, схватив незнакомца за ворот…».
Иронически остраняется и главный романтический конфликт. В час «страшного гаданья» — и, как оказалось потом, во сне — рассказчик переживает все то, что другие романтические герои (например, Правин из «Фрегата „Надежда“») испытали на самом деле: бегство с возлюбленной, преступление. Но переживает для того, чтобы навсегда отказаться от рокового пути отчуждения:
«Все это для меня существовало… как наяву, как на деле. Это гаданье открыло мне глаза, ослепленные страстью; обманутый муж, обольщенная супруга, разорванное, опозоренное супружество и, почему знать, может, кровавая месть мне или от меня — вот следствия безумной любви моей!!!
Я дал слово не видеть более Полины и сдержал его".
Все это вовсе не означает, что Бестужев-Марлинский как автор «Страшного гаданья» или Сомов как автор «Романа в двух письмах» навсегда «рассчитались» с романтизмом. Впереди, скажем, у того же Бестужева-Марлинского еще были и «Фрегат „Надежда“», и «Мулла-Нур». Вообще, как известно, создание произведения с пародийной установкой на какое-либо направление вовсе не означает подведение под последним окончательной черты. Но в перспективе художественной эволюции подобные произведения все же указывают па иные возможности и иные поэтические решения.
С такой точки зрения представляет особый интерес снятие или преобразование романтической коллизии (в том числе с помощью иронического остранения) в неромантических стилях, прежде всего в «Евгении Онегине». Но, разумеется, это отдельная проблема. Мы же, оставаясь в пределах нашей темы, обратимся к произведению, в котором романтическая самокритика была словно подытожена. Это драма «Ижорский» Вильгельма Карловича Кюхельбекера (1797—1846).