Дискуссия по проблемам закона и объяснения в историческом познании

Дискуссия по проблемам закона и объяснения в историческом познании

исторический познание нарратив объяснение Описание, объяснение и понимание в историческом познании Описание и объяснение являются основными процедурами любой научной дисциплины. Известно также, какую важную роль отводят пониманию как специфическому методу постижения духовного мира людей других эпох и культур представители герменевтики и близких к ней течений в методологии истории. Поэтому вопрос о том, как соотносятся эти феномены, какую роль они выполняют в общем составе исторического познания, является одним из центральных в критической философии истории. В этой главе мы рассмотрим основные позиции по этому вопросу, а также попытаемся обосновать следующие тезисы:

описание и объяснение являются общенаучными методами, однако в историческом познании вырабатываются собственные их образцы, отличающиеся от того, как эти методы применяются в естествознании и «теоретических» («номотетических») социальных науках;

возникшее еще в 19 веке и весьма распространенное до сих пор противопоставление объяснения и понимания, якобы совпадающее с границей между «науками о природе» и «науками о духе» является неадекватным с позиций современной методологии истории.

Описание, объяснение и историческое повествование В большинстве научных дисциплин описание представляет собой в некотором смысле «статичную» процедуру. Описываемый объект или явление как бы располагаются в некотором смысловом пространстве и представляются в своих основных количественных и/или качественных характеристиках. Историческое описание в этом смысле отличается заметной спецификой. Его объекты неразрывно связано с протеканием времени. Поэтому историческое описание имеет тенденцию превращаться в описание того, что с изучаемым объектом происходило во времени. В результате оно превращается в «историю» — в рассказ, повествование, нарратив.

Действительно, если мы раскроем обычные исторические работы, то увидим, что большинство из них представляет собой повествование или некоторую связанную совокупность повествований. Нарратив является традиционной формой классической исторической науки, и только в последние десятилетия историки пробуют отойти от событийной нарративной истории. Доминирование нарратива сближает историю с художественной литературой, в которой повествование играет центральную роль Однако есть и значительная специфика, отличающая исторический нарратив от художественного повествования. Во-первых, творческое воображение историка должно строго сдерживаться свидетельствами, фактами, его повествование должно также включать в себя столько информации, сколько требуется для того, чтобы из него стал ясен ход событий и их связи друг с другом. Писатель в этом плане может позволить себе гораздо больше. Во-вторых, историк должен пользоваться ясным, эмоционально нейтральным и по возможности общепонятным языком. Наконец, и это самое главное, историк своим рассказом не только изображает некоторые события, он также должен объяснить как начальный пункт его истории путем достаточно связанных между собой преобразований превратился в ее конечный пункт.

Исходя из этих соображений, некоторые философы истории полагают, что исторический нарратив обладает некоторой устойчивой логикой и является одновременно не только описанием, но и объяснением. Это совпадение обычно различающихся методологических процедур обосновывает, например, известный американский философ истории А. Данто. Он обращает внимание на то, что в историческом повествовании содержится определенное преобразование исходных событий в конечные. Это преобразование, по Данто, имеет следующий вид.

X — это F в момент времени T1 ко времени Т2 с Х происходит H, Х превращается в G к моменту времени Т3.

Вторая, средняя часть этой схемы и есть, собственно, основная часть нарратива, «story», которую рассказывает историк. Именно она дает объяснение того, как и почему (1) стало (2). Можно представить это объяснение в виде своего рода «закона»: F, с которым происходит H, преобразуется в G. Это, конечно, не каузальные или дедуктивные объяснения, которые обычно используются в естественных науках. Однако могут быть разные формы объяснения, и не обязательно придерживаться того взгляда, что все они должны стремиться к какому-то одному типу или имитировать его.

О необходимости собственно исторического объяснения К осознанию специфики исторического объяснения можно подойти и с другой стороны. Как уже отмечалось, от О. Конта идет точка зрения, что в социальном знании объяснения возникают вне исторической науки и могут только привноситься в нее. Между тем непредубежденный анализ показывает, что собственно исторические объяснения не только существуют, но к ним приходится прибегать, когда другие виды объяснения не могут достичь результата.

Когда это происходит? В весьма интересной статье немецкий философ Г. Люббе утверждает: «Историческому объяснению подлежит то, что не может быть объяснено ни логикой поведения, ни законами функционирования системы, а также не выводится из каузальных или статистических причинно следственных связей. Историческое объяснение в этом смысле идет путем не обращения к разуму действующих лиц и не через законы логики. То, что оно объясняет, оно объясняет, рассказывая историю». Что же это за явления, которым невозможно дать «рациональное» объяснение и требуется объяснение «историческое»? Г. Люббе в качестве примера приводит открытие в 1961 и 1962 годах в Вестфалии двух университетов с аналогичными техническими отделениями в Бохуме и Дортмунде — городах, отстоящих друг от друга всего на пятнадцать километров. Рациональными соображениями (потребностью в инженерах, наличием свободных средств у органов высшего образования и т. п.) подобное дублирование объяснить невозможно. Об этом решении говорили как о «политическом», реально же оно было стечением многих обстоятельств, из которых большинство было в обычном понимании достаточно случайными.

Историческое объяснение представляет такие «непонятные» события как равнодействующую разнонаправленных действий различных субъектов или как результат сходящихся и расходящихся потоков деятельности. В этом контексте можно также вспомнить о понятии «констелляции». М. Вебер и некоторые другие ученые использовали его для обозначения не обусловленного какой-то «железной» исторической логикой стечения обстоятельств и предпосылок, которое позволяло родиться неведомому ранее в истории феномену. Можно также говорить, что историческое объяснение требуется тогда, когда происходит наслоение действий и событий, каждое из которых само по себе может быть понятным и подчиняющимся определенной логике, но в этом симбиозе не поддающимся объяснению с помощью рациональных схем. В результате и сегодня можно согласиться с основной мыслью В. Виндельбанда и Г. Риккерта о том, что в таких случаях нужна идиография — описание подобных уникальных исторических феноменов или, как называл их Риккерт, «исторических индивидов».

Дискуссии о структуре объяснения в историческом познании в рамках аналитической философии истории Однако далеко не все методологи науки считали верной идею о том, что объяснение в истории отличается значительной спецификой. Прежде всего это относится к представителям логического позитивизма, которые придерживались принципа единства научного метода. Они полагали, что методы естественных наук, которые принесли столь выдающиеся результаты, должны во всей их совокупности применяться и в познании социокультурной реальности и человеческих взаимоотношений.

В 1920;30-е годы представители этого направления занимались преимущественно анализом методологического арсенала естествознания, с 1940;х годов были предприняты попытки распространить наработанные модели на историческое познание, что привело к возникновению «аналитической философии истории». В этом направлении традиционная философия истории трактовалась как устаревшая и во многом лишенная значимости «метафизика истории». Осмысленными ее представители считали эпистемологические и методологические вопросы: Можно ли познать прошлое? Что такое исторический факт? Какова структура исторического описания и объяснения? Существуют ли исторические законы?

Наибольшее внимание они уделяли проблеме объяснения, поскольку полагали, что объяснение является основной функцией науки. Это положение они переносили и на историческую науку. Историки, с их точки зрения, должны не только устанавливать факты и описывать их, но и отвечать на вопросы: «Почему эти факты имели место?», «Чем было вызвано именно это событие?» и т. п.

Объяснение через «охватывающие законы» .

Начало дискуссиям по этим проблемам положила статья известного философа науки, представителя позднего неопозитивизма, Карла Гемпеля «Функция общих законов в истории» (1942). Согласно Гемпелю, эта функция во всех науках одна и та же: законы используются для объяснения эмпирических данных — фактов, событий. Причем и общая схема этого объяснения, по его мнению, идентична в естественных и гуманитарных науках. Эта схема была разработана в 1930;40-е гг. К. Поппером, К. Гемпелем и П. Оппенгеймом и получила название «дедуктивно-номологической (от „номос“ — закон) модели объяснения», или «объяснение через охватывающие законы».

Какова же структура этой модели? В ней выделяются следующие элементы: (1) экспланандум — суждения о фактах, событиях, которые подлежат объяснени; (2) эксплананс — то, на основе чего осуществляется объяснение; (3) логический, дедуктивный вывод экспланандума из эксплананса. В свою очередь, эксплананс состоит из двух составляющих: (1) общих законов, которые используются в объяснении; (2) высказываний, фиксирующих конкретные условия, в которых существует или протекает объясняемое явление.

В более простой форме эту схему можно выразить так. Чтобы объяснить какое-либо явление, его нужно подвести под один или несколько общих законов, применив их в определенных конкретных условиях. Вот один из примеров, который приводит для пояснения этой схемы Гемпель. Положим, вы оставили на ночь автомобиль на дворе и утром увидели, что у него лопнул радиатор. Как объяснить, почему это произошло? В эксплананс, основу объяснения, входят два общих закона: вода при отрицательной температуре превращается в лед; объем льда больше объема воды. Конкретные условия здесь таковы: этой ночью температура упала ниже ноля; вы оставили автомобиль на улице и не слили воду из радиатора. Из всего этого можно сделать вывод: ночью вода в радиаторе замерзла, и лед разорвал трубки радиатора.

Эта модель объяснения выглядит достаточно ясно и убедительно для естественных наук, но можно ли распространить ее на историю? Как тогда быть с мнением тех, кто вслед за В. Виндельбандом считает, что историки не должны заниматься «номотетикой», установлением общих законов. Между прочим, с этим в принципе согласен и сам Гемпель, он также считает, что целью историка не является поиск общих законов, да и реально в истории собственных законов нет. Однако это не означает, что историки в своей работе, в своих объяснениях не используют законы. Эти законы они могут брать из других наук, они могут черпать универсальные положения из общечеловеческого арсенала — из законоподобных положений здравого смысла.

Очень часто бывает так, что такие законы достаточно тривиальны, общепонятны, поэтому в объяснении их даже не надо формулировать. В результате из полной схемы объяснения выпадают отдельные звенья и остается «объяснительный скетч». Например, при объяснении неожиданной смерти Петра I историк может написать: «Петр I простудился во время наводнения в Санкт-Петербурге и вскоре умер». В этом объяснении создается впечатление, что один факт просто выводится из другого факта. На самом же деле, здесь опущены законоподобные положения, которые могут быть сформулированы примерно так: «сильное переохлаждение в воде ведет к заболеваниям, в частности к воспалению легких»; «воспаление легких в начале 18 века с большой вероятностью вело к смерти». Если добавить к этому, что Петр I лично участвовал в спасательных работах и сильно переохладился в ледяной воде, то из этого можно вывести объяснение причин его смерти.

Сторонники такой модели объяснения в истории полагают, что задача аналитической философии истории состоит в том, чтобы прояснять, эксплицировать то, что в практике исторического исследования делается по привычке, неотрефлектированно. Если показать историкам логическую структуру их объяснений, которую они обычно не стараются прояснить, то это может повысить методологический уровень исторической работы. Это, конечно, не означает, что историков нужно принуждать «раскрывать», тщательно расписывать их объяснительные скетчи или четко различать «экспланансы и экспланандумы». Скорее можно надеяться на то, что, осознав, что они используют общенаучные схемы объяснения, они станут более внимательно относиться к методологической стороне своей работы и сознательно пользоваться объяснениями через законы в действительно сложных, нетривиальных случаях.

Рациональное объяснение Идеи Гемпеля, несмотря на их незамысловатость, вызвали большой резонанс. Многие философы истории, в том числе и причислявшие себя к ее аналитической ветви, не согласились с его концепцией, фактически отрицавшей специфику исторического познания. Наиболее известным оппонентом Гемпеля стал Уильям Дрей, канадский философ истории, который отмечал, что его целью является частичная реабилитация и развитие в рациональном направлении методологии истории Дильтея-Коллингвуда, в которой предполагалось, что историк не может объяснять деяния людей без учета смысловой стороны их действий, без реконструкции, «пере-игрывания их внутреннего мира. Критике гемпелевской схемы и изложению собственного взгляда на объяснение в истории Дрей посвятил несколько статей, книгу «Законы и объяснение в истории» (1957) и целый ряд последующих работ.

Дрей не отрицает того, что историки иногда используют объяснения через законы. Но гораздо чаще их занимает задача понимания, реконструкции мотивов исторических деятелей. Между тем дедуктивно-номологическая модель не приспособлена для этого, она создана для объяснения явлений как бы «извне», тогда как цели и мотивы людей постигаются в некотором смысле «изнутри». Чтобы пояснить это, приведем шутливый пример (не имеющий отношения к текстам Дрея). Представим себе, что по главной улице Москвы, Тверской, в северном направлении катится большой шар. Зная его скорость, массу, силу трения и применяя законы механики, мы можем объяснить характер его движения и предсказать, где именно он остановится. Теперь представим себе, что по той же улице, в том же направлении идет гражданин N с авоськой в руках. Как мы можем объяснить его поведение, наблюдая его извне? Мы можем предположить, что он направился в соседний магазин, и вполне вероятно окажемся правы. Но может оказаться, что этот гражданин идет пешком в Санкт-Петербург (поскольку Тверская переходит в Ленинградское шоссе), чтобы там посетить Эрмитаж. Никаким законам природы это не противоречит. Поэтому, чтобы понять и объяснить его действия, мы должны знать его цели и мотивы.

Руководствуясь тем соображением, что основное, что изучают историки, это — поступки, действия, который совершали люди в прошлом, Дрей отмечает: «Цель исторического объяснения состоит в том, чтобы показать: то, что было сделано, надо было сделать потому, что человек имел такие-то и такие-то мотивы». И для такого объяснения вовсе не нужно демонстрировать, что определенные действия были совершены в соответствии с некоторыми общими законами.

Как же строится такое объяснение, какова его логическая схема? В ее основу Дрей кладет ту мысль, что реконструкция мотивов должна исходить из того, что исторические агенты были рациональными существами. Поэтому историк может полагать, что эти агенты перед совершением определенных действий явно или неявно произвели определенные рассуждения — взвесили и оценили свои мотивы, соразмерили цели и средства. Опираясь на эту презумпцию, историк может дать «рациональное объяснение», если он мысленно реконструирует, восстановит то рассуждение, которое мог произвести герой его повествования. Представляется, что Дрей здесь следует по пути М. Вебера, который считал, что в объективной «понимающей социологии» нужно заменить дильтеевскую «эмпатию» (психологическое понимание) более объективным пониманием целерациональных действий.

Итак, схему «рационального объяснения» можно представить следующим образом:

• — поведение исторических агентов основано на «мотивах»;
• — историк полагает, что эти мотивы были «рациональными»;
• — будучи таковыми, мотивы могут быть «рационально реконструированы» историком, причем эта реконструкция осуществляется не через психологическое «сопереживание», а посредством логического рассуждения и его коррекции историческими данными.

В дополнение к этой схеме Дрей вводит понятие «принцип действия» как некий аналог закона в сфере естествознания.

Форма принципа действия такова: «В ситуации типа С1, С2, С3… Сn нужно делать Х». Принцип действия более устойчив к противоречащим ему действиям, более гибок, чем закон. Он носит практический характер и может нарушаться, однако с его помощью можно достаточно успешно объяснить большинство действий, особенно типичных и рутинных.

Но как быть, если историку не хватает конкретных исторических свидетельств, чтобы объяснить те или иные действия своего героя? Здесь на помощь, по Дрею, может придти вспомогательный тип объяснения — «диспозициональное объяснение», исходящее из того, что у человека могут быть достаточно устойчивые свойства характера, регулярно проявляющиеся в его поведении.

Разумеется, эти «диспозиции» (например, смелость, осторожность, хитрость, безнадежная глупость и т. п.) также не похожи на закон. Поэтому диспозициональное объяснение отличается от дедуктивно-номологического.

К тому же, хотя диспозициональный фактор может выступать причиной определенных действий или придавать им своеобразные особенности, он должен проверяться историком через изучение контекста его проявления.

Нетрудно видеть, что в оппозиции схем исторического объяснения Гемпеля и Дрея проявляются также определенные позиции по проблеме исторического детерминизма.

Типы объяснения, предложенные Дреем, совместимы с представлением о свободе воли, тогда как объяснение через законы, особенно если считать его единственно возможным, предполагает строгий детерминизм чуть ли лапласовского вида, что выглядит неправдоподобно для истории.

Важно также отметить, что рациональное объяснение, как объяснение через мотивы, вполне очевидно подводит нас к проблеме понимания.

В самом деле, как бы ни трактовать реконструкцию и учет содержания «внутреннего мира» других людей, это будет всегда включать ту или иною разновидность понимания.

Дрею удалось минимизировать герменевтические аспекты в своей концепции за счет введения очень сильной презумпции о рациональности человеческих действий.

Конечно, он вполне осознавал, что эти действия могут быть весьма далекими от рациональных, однако тогда, по его мнению, у нас не будет достаточно объективных оснований для их понимания и объяснения.