Влияние на формирование имиджа прокурора и адвоката культуры их речи

Для формирования в целом позитивного имиджа необходимо, чтобы положительный визуальный имидж сочетался с положительным речевым (вербальным) имиджем. Под вербальным имиджем понимается мнение о человеке на основе восприятия его речи или мнение, формируемое в процессе речевого общения (устного или письменного) [1. С. 32−33; 97. С. 188−198]. При формировании вербального имиджа ведущим имиджеформирующим фактором является культура речи.

Культура речи — «это такой набор и такая организация речевых средств, которые в определенной ситуации общения при соблюдении современных языковых норм и этики общения позволяют обеспечить наибольший эффект в достижении поставленных коммуникативных задач» [52. С. 13].

Именно культура речи формирует вербальный (языковой) имидж или, образно говоря, «языковой паспорт» — то впечатление, которое создает о себе человек с помощью речи.

Как отмечает И. А. Стернин, «по речи человека можно определить его пол, возраст, профессию, место рождения, национальность, степень образованности, а главное — уровень воспитанности, культуры… Свой языковой паспорт человек предъявляет всем окружающим, как только „откроет рот“ — отсюда огромная важность благоприятного языкового паспорта человека… Работа над „полировкой“ своего языкового паспорта — трудная задача, но каждый должен помнить о ее важности и работать над своим языковым паспортом, придавая ему положительные черты… Если мы соблюдаем правила речевого этикета и культуры речи — наш языковой паспорт благоприятный, мы производим положительное впечатление на людей, с нами хотят общаться, готовы помочь, выполнить просьбу» [91. С. 59-60].

И наоборот, неблагоприятный речевой паспорт, низкая культура устной или письменной речи производит отрицательное впечатление на людей, формирует негативный речевой имидж, делает невозможным эффективное взаимодействие между людьми и таким образом выступает в качестве мощнейшего психологического барьера для нормального общения.

Древнегреческое выражение «скажи, чтобы я тебя увидел» наиболее точно характеризует формирование имиджа посредством культуры речи. Это можно проиллюстрировать следующим фрагментом из повести Станислава Родионова:

" Старший инспектор уголовного розыска Вадим Петельников обязан был выполнять поручения прокуратуры. Он делал это с разной степенью удовольствия. Поручения следователя Демидовой выполнял с теплотой. Поручения Юркова не любил — тот писал длинно, путано, по пустякам. А когда Юрков прислал однажды бумагу, в которой просил «установить хозяина собаки породы боксер с хриплым голосом», Петельников его возненавидел и поручение спихнул инспектору Леденцову. Тот долго пытал Юркова по телефону: у кого хриплый голос, у гражданина или у собаки" [79. С. 234].

Культура речи является одним из ведущих имиджеформирующих факторов в суде присяжных, поскольку на основании восприятия и оценки речи председательствующий судья и присяжные заседатели судят не только об уровне общей культуры, но и о мудрости, здравомыслии защитника и обвинителя, об их профессиональной состоятельности. Как отмечалось в предыдущей главе, с древнейших времен мудрость почитается людьми за то, что она дает три плода: дар хорошо мыслить, хорошо говорить и хорошо делать.

О том, что репутация оратора, положительное или отрицательное мнение о нем слушателей в значительной степени зависит от культуры, качества его речи и что на основании этой характеристики оратора слушатели судят о его интеллектуальной и профессиональной состоятельности, известно давно. На это специально обращал внимание Цицерон, объясняя, почему в начале речи волнуется любой оратор, причем чем он способнее, тем более робеет:

" …Если в других искусствах какой-нибудь бывалый мастер с хорошим именем случайно сделает свое дело хуже обычного, то все считают, что он просто не захотел или по нездоровью не смог показать свое умение в полном блеске: «Нынче Росций был не в настроении!» или: «Нынче у Росция живот болел!» Если же у оратора подметят какую-нибудь погрешность, то ее приписывают только глупости; а для глупости извинения нет, потому что не бывает человек глупым от настроения или от того, что живот болит. Тем более строгому суду подвергаемся мы, ораторы; и сколько раз мы выступаем, столько раз над нами совершается этот суд. При этом, если кто ошибся раз на сцене, о том не говорят сразу, что он не умеет играть; если же оратор будет замечен в какой оплошности, то слава о его тупости будет если не вечной, то очень и очень долгой" [99. С. 99].

В процессе этого своеобразного суда над судебным оратором присяжные и судья в ходе судебного следствия и прений сторон особое внимание обращают на следующие признаки вербального и паравербального поведения оратора:

• 1) умение в ходе судебного следствия ставить допрашиваемым лицам разумные вопросы, ответы на которые работают только на позицию допрашивающей стороны;
• 2) умение говорить в суде с участием присяжных заседателей, т. е. выступать перед ними с живой, свободной речью, а не «по бумажке» ;
• 3) понятность, правильность, логичность, благозвучность, уместность, искренность и точность речи.

Рассмотрим эти качества речи подробней, поскольку их проявление в вербальном и паравербальном поведении определяет вербальную привлекательность имиджа, а также является индикатором, который помогает председательствующему судье и присяжным заседателям судить о здравомыслии, нравственной и профессиональной состоятельности и таким образом осознавать (понимать и чувствовать) их актуальную значимость (полезность) и надежность. (Как уже отмечалось выше, надежность и актуальная значимость личности являются основными условиями возникновения у слушателей доверия, расположения и уважения.).

Умение в ходе судебного следствия ставить допрашиваемым лицам разумные вопросы, ответы на которые работают только на позицию допрашивающей стороны.

По этому признаку люди уже давно научились отличать мудрых, здравомыслящих людей от глупых.

Как остроумно заметил И. Кант, «умение ставить разумные вопросы есть уже важный и необходимый признак ума или проницательности. Если вопрос сам по себе бессмыслен и требует бесполезных ответов, то кроме стыда для вопрошающего он имеет еще тот недостаток, что побуждает неосмотрительного слушателя к нелепым ответам и создает смешное зрелище: один (по выражению древних) доит козла, а другой держит под ним решето» [44. С. 159].

Во время судебного следствия «доение козла» выражается в постановке допрашиваемым лицам бестолковых, ненужных вопросов, которые побуждают их давать соответствующие ответы, которые не «работают» .

" Соучастие" в таком допросе подрывает авторитет допрашивающего и у допрашиваемых лиц, и у присяжных заседателей, и у председательствующего судьи, ибо невольно вызывает у слушателей иронично-скептическое отношение и таким образом разрушает убедительность речи еще до начала прений сторон.

Умение говорить в суде с участием присяжных заседателей, т. е. выступать перед ними с живой, свободной, импровизационной речью, а не «по бумажке». Одним из важнейших признаков высокой культуры речи судебного оратора является его умение говорить в суде присяжных.

По выражению известного российского филолога А. М. Пешковского, «умение говорить — это то смазочное масло, которое необходимо для всякой культурно-государственной машины и без которого она просто остановилась бы» [цит. по: 63. С. 246].

Умение говорить проявляется в способности произносить живую, свободную, импровизационную речь, по словам французского адвоката и теоретика судебного красноречия Германа де Бетеа, «столь же непринужденную, как если бы вы начали рассказывать какую-нибудь историю вашему товарищу на его вопрос: „Что нового?“» [14. С. 15].

В процессе общения с присяжными заседателями такая непринужденная, импровизационная речь выполняет роль «смазочного масла», так как она способствует установлению и поддержанию психологического контакта с присяжными, председательствующим и другими участниками процесса, облегчает для них понимание содержания аргументации и таким образом работает на формирование его положительного имиджа.

Антиподом искусной, живой, судебной речи является характерная для обычного судопроизводства «казенная» речь, когда оратор, уподобляясь докладчику, зачитывает заранее приготовленную речь «по бумажке» .

Некоторые прокуроры и адвокаты не могут обойтись без «бумажки» даже при выступлении с репликой, что вызывает скептически-снисходительные улыбки у присяжных и председательствующего. Такое выступление не оказывает действенного убеждающего воздействия, поскольку воспринимается присяжными как показатель профессиональной несостоятельности государственного обвинителя или защитника, их неуверенности в себе. К тому же зачитывание речи у многих ассоциируется с общей неразвитостью. В этой связи можно вспомнить указ Петра I: «господам сенаторам речь в присутствии схода держать не по писанному, а токмо словами, дабы дурь каждого всем была видна» .

Как бы ни старались прокурор и адвокат выдать свое «бумажное» выступление за живую, непосредственную речь, убедить присяжных заседателей им вряд ли удастся. Монотонная, бесцветная, неживая и усыпляющая речь, произнесенная «по бумажке» или механически воспроизведенная «по памяти», не только скучна и утомительна, но и непонятна, «ведь именно по мелодическим рисункам, которые хранятся в нашей памяти, мы воспринимаем и понимаем смысл высказывания раньше, чем анализируем его смысл» [58. С. 224]. Поэтому она не достаточно убедительна. Убедительной может быть только живая, свободная, спонтанная речь.

" Недостаточно просто хорошо прочитать подготовленную речь, — пишет адвокат Дж. Спенс, -она никогда не сможет тронуть слушателя или убедить присяжных, никогда не будет столь же волнующей, как спонтанная речь, идущая от сердца… Давайте испытаем силу волшебных слов, не будем подглядывать в записи, а будем стоять свободно, говорить от сердца, говорить, а не читать" [89. С. 222, 227].

Прочитанная речь не оказывает эффективного психологического воздействия на слушателей, даже если она хорошо отрепетирована. «Хорошо отрепетированное выступление, — считают известные немецкие специалисты по ораторскому искусству Ф. Штриккер и X. Штриккер, — и воспринимается слушателями как нечто искусственное, неестественное, запрограммированное и явно не „идущее от сердца“. Как следствие, такое выступление не способно по-настоящему „зажечь“ аудиторию — а значит, в конечном счете, оно окажется малоэффективным» [104. С. 15].

Идущая от сердца спонтанная живая разговорная речь существенно отличается от «казенной» речи по интонации, тону, темпо-ритму^[1] и другим качествам, которые определяют понятность и общую убедительность звучащей речи. Фридрих Ницше писал: «Наиболее вразумительным в языке является не слово, а тон, сила, модуляция, темп с которым проговаривается ряд слов. Короче, музыка за словами, страсть за этой музыкой, личность за этой страстью. Стало быть, все то, что не может быть написано» .

Очень хорошо об этом сказал крупнейший мастер устного слова Ираклий Андроников:

" …Текст, прочитанный или заученный, а затем произнесенный наизусть, — это не тот текст, не те слова, не та структура речи, которые рождаются в непосредственной живой речи одновременно с мыслью. Ибо писать — это не значит «говорить при помощи бумаги». А говорить — не то же самое, что произносить вслух написанное" [6]. На это обращают внимание и современные специалисты по риторике:

" Говорить, — пишет О. И. Марченко, — это не то же самое, что произносить вслух написанное. Дело в том, что текст, прочитанный или заученный наизусть, это не тот текст, не та фактура речи, которые рождаются непосредственно в момент публичного мышления. Когда работает не мысль, а память, мы перестаем говорить и начинаем вещать, докладывать, механически воспроизводя текст. Импровизация же ярко окрашивает интонацией то, что живет внутри, заставляет говорящего видеть внутренним взором те образы и картины, которые находятся в его творческом воображении. Возникает контакт и убедительность, которая бывает только у того слова, в этот момент, с этим собеседником. Возникают планы, как на холсте художника, которые дают перспективу речи. Наиболее важное слово ярче всех выделяется и выносится на первый звуковой план. Менее важное остается в глубине" [58. С. 224].

Формированию позитивного или негативного вербального имиджа способствует наличие или отсутствие в речи оратора таких коммуникативных качеств, как понятность, правильность, логичность, благозвучность, уместность, искренность и точность речи.

В суде присяжных особенно важное значение имеет понятность речи, т. е. ее ясность, доходчивость для присяжных заседателей. Именно это качество прежде всего определяет вербальную привлекательность речи, совершенство ее стиля.

Еще Аристотель отмечал, что «достоинства стиля заключаются в ясности; доказательством этому служит то, что, раз речь не ясна, она не достигает своей цели» [7. С. 128].

По свидетельству С. Хрулева, в суде присяжных «только те речи влияют на решение дела, которые убедительны по своей понятности. Когда на суде присутствуют прокурор и защитник, которых присяжные понимают, то решение их будет основано на всестороннем обсуждении дела и более или менее удовлетворять требованиям правосудия» [98. С. 40]. И наоборот, «непонятная присяжным заседателям речь, как бы она красноречива ни была, не оказывает на их убеждение никакого влияния… непонятная речь стороны тождественна отсутствию ее на суде, и так как отсутствие обоих сторон или одной из них ведет к одностороннему решению дела, то присяжные заседатели неминуемо должны взглянуть на дело односторонне…» [98. С. 40, 41].

На важное значение ясной речи в суде присяжных обращал внимание и К. Л. Луцкий: «Всем понятно, что судебная речь должна быть ясна для судей и присяжных заседателей. Но этого мало. Она должна быть для них ясна настолько, чтобы они совершенно поняли ее, даже если бы слушали невнимательно… Ясность судебной речи столь необходимое качество ее, что ничем другим оно заменено быть не может… если присяжные чего-нибудь не поймут, то вина в том не присяжных, а оратора, ибо говорить на суде следует так, чтобы не понять нельзя было» [цит. по: 92. С. 204−205].

Ясность речи достигается использованием общеупотребительных слов и выражений, взятых из обыденной речи. «Самая ясная речь, — писал Аристотель в „Поэтике“, — та, которая состоит из общеупотребительных слов» [9. С. 670].

В «Риторике» Аристотель указывал на то, что использование общеупотребительных слов и выражений придает речи не только ясность, но и естественность, что повышает ее убедительность. При отступлении же от стиля обыденной речи снижается ее естественность, а значит, и убедительность:

" …Естественное способно убеждать, а искусственное — напротив. Люди недоверчиво относятся к такому оратору, как будто он замышляет что-нибудь против них, точно так же как к подмешанным винам… Хорошо скрывает свое искусство тот, кто составляет свою речь из выражений, взятых из обыденной речи…" [7. С. 129-130].

Неспособность судебного оратора изъясняться перед присяжными заседателями языком обыденной речи неприемлема не только потому, что содержание речи не долетает до их сознания, но и потому, что препятствует установлению и поддержанию психологического контакта с присяжными, даже если судебная речь обладает другими важными коммуникативными качествами, например логичностью и выразительностью.

" Сколько раз приходилось наблюдать, — пишет С. Хрулев, — что присяжные делают над собой усилие, чтобы понять прекрасную, плавную, логичную речь обвинителя или защитника, видеть ясно, что они изредка недоумевающе взглядывают на оратора, ничего не понимая в ней, и затем видеть, как они оживляются, внимательно прислушиваются к каждому слову другого оратора, не спуская с него глаз, как скоро он заговорит с ними простым, понятным языком, доступным их пониманию" [98. С. 40].

Неумение излагать перед присяжными заседателями свои мысли языком обыденной речи — одно из типичных проявлений функциональной беспомощности обвинителей и защитников.

При помощи общеупотребительных слов и выражений, взятых из обыденной речи, можно донести до ума и сердца присяжных заседателей содержание любого юридически значимого факта, термина, имеющих значение для выработки правильного и справедливого вердикта по вопросам о виновности, даже содержание принципов уголовного судопроизводства.

Л. Е. Владимиров об этом писал: «Принципы судопроизводства суть не что иное, как правила простого здравого смысла, доступные пониманию каждого, кто не лишен здравого смысла. Едва ли вы найдете такого человека, который не понял бы популярного объяснения их. Конечно, простой человек не поймет вас, если вы будете говорить о «принципе устности», но он вас вполне поймет, если вы ему скажете: «Чтобы судить, каков человек свидетель, его нужно видеть и выслушивать лично». Простой человек не только поймет это, но еще и подумает: «Как же иначе? Как же можно судить о человеке, не видевши его? «Простой человек не поймет вас, если вы будете ему говорить о «принципе состязательности», но он вас отлично поймет, если вы ему скажете: «Прокурор говорит, что подсудимый украл, а защитник — что нет. Выслушайте обе стороны и судите сами». Простой человек с недоумением посмотрит на вас, если вы ему скажете: «Бремя доказывания лежит на плечах обвинителя», но он вас как нельзя лучше поймет, если вы ему так объясните этот принцип: «По здравому смыслу, кто утверждает что-нибудь, должен это доказать. Прокурор говорит, что подсудимый убил человека. Ясно, прокурор должен это доказать. Если прокурор не представляет доказательств, то подсудимому и защищаться невозможно, так как он не знает, почему именно прокурор возводит на него обвинение. Для ясности я дам вам пример. Вы в толпе. Вдруг вас хватают, обвиняют в воровстве часов и говорят: «Докажите, что вы не украли, и мы вас отпустим». Ясно, что вы ответите: «Это ваша обязанность доказать, что я украл». Таким образом, мы думаем, что есть всегда возможность популярно объяснить принципы судопроизводства, где они нужны присяжным для оценки силы известного доказательства» [22. С. 136].

Понятность, популярность, доступность, прозрачная ясность речи, а значит, и ее убедительность зависят и от других ее коммуникативных качеств, в том числе от ее правильности. Как отмечают филологи, «сама правильность… оценивается нами так высоко, в сущности, как необходимое условие ясности» [71].

Правильность речи заключается в ее соответствии нормам современного литературного языка, т. е. общепринятым в общественно-речевой практике правилам грамматики, словоупотребления и произношения [49. С. 58−59].

По мнению известного французского специалиста по искусству речи П. Л. Сопера, неправильная речь подрывает убедительность публичного выступления оратора тем, что «большинство слушателей, и даже те из них, которые сами допускают грамматические погрешности, не упустят случая отметить наиболее очевидные ошибки в языке оратора. К тому же вас никогда не оставит чувство неуверенности, пока не будете твердо знать, что ваша речь грамматически правильна. Только полная уверенность в этом отношении дает возможность при произнесении речи сосредоточиться не на словах, а на ее содержании» [88. С. 304].

В результате оратор теряет способность «говорить речь», т. е. произносить живую, свободную, уверенную, непроизвольную, экспромтнуто речь, и расплачивается за это тем, что слушатели начинают подозревать его в тупости. Поистине, как говорил М. В. Ломоносов, «тупа оратория, косноязычна поэзия, неосновательна философия, неприятна история, сомнительна юриспруденция без грамматики» [цит. по: 60. С. 28].

Всех этих нелестных эпитетов заслуживает судебная речь, когда при ее построении, разработке и произнесении игнорируются не только грамматические, но и другие языковые нормы, в том числе нормы ударения, произношения, синтаксические нормы и нормы словоупотребления.

В литературе по теории и практике красноречия отмечается, что грамматические ошибки, ошибки в словоупотреблении, построении фраз, включение в речь неупотребительных или непонятных слов, неправильное ударение нарушают чистоту речи, затрудняют восприятие ее содержания [33. С. 170]. Дело в том, что «с помощью слов мы не передаем, а вызываем аналогичные мысли в голове воспринимающего. Слушающий воспринимает материальный облик слов и их связь, а осознает то, что ими выражается» [90. С. 216−217].

Нечистая, неправильная судебная речь, изобилующая ошибками, режет слух, отвлекает внимание от содержания речи, затемняет и затуманивает смысл слов и выражений, из которых соткана речь, а значит, и смысл всей речи, что вызывает у присяжных и председательствующего судьи негативную реакцию, недоверие к оратору, сомнение в правильности его позиции и доводов. И наоборот, правильная речь, соответствующая общепринятым языковым нормам, особенно, если она состоит из простых, общеупотребительных слов и выражений, поддерживает внимание и интерес слушателей, облегчает понимание ее содержания, что предрасполагает присяжных и судью-профессионала с большим доверием относиться к оратору, а значит, и к его позиции и доводам.

Не случайно Р. Гаррис советовал адвокатам говорить в суде присяжных «простыми словами перед простыми людьми, зная, что задача честной речи в том, чтобы быть понятой слушателями, и чем легче им вас понимать, тем честнее вы им кажетесь» [25. С. 264].

Понятности, ясности речи способствует еще одно очень важное коммуникативное качество — ее логичность. Любая речь, в том числе судебная, представляет собой совокупность суждений, относящихся к одному и тому же вопросу, которые позволяют развить и глубже понять то, что уже известно о каком-либо предмете речи.

Специалисты по логике отмечают, что «с помощью рассуждений получается большая часть человеческих знаний о внешнем мире. Процесс рассуждений — надежный способ формирования мнений и убеждений людей» [54. С. 159] при условии, что речь логична.

Логичность речи заключается в изложении ее содержания в логической последовательности в соответствии с законами логики и связями и отношениями объективной реальности. Логичность речи обеспечивается:

1) четкой структурой выступления. Даже непродолжи тельная речь должна содержать вступление, основную часть и заключение;

2) стройным и последовательным изложением материала речи.

Как отмечал Р. Гаррис, «необходимое условие заключается в том, чтобы быть логически последовательным: без этого ваша речь не будет даже понятой. Отдельные мысли могут быть усвоены слушателями, но вся речь останется набором слов и путаных понятий… Человеческий ум есть машина рассуждающая, и он легче усваивает доводы, изложенные в логической последовательности, нежели такие, в которых посылки и выводы представляются в исковерканном виде» [25. С. 18];

3) строгим выполнением основных законов логики: тождества, непротиворечия, исключенного третьего и достаточного основания. Речь отвечает законам логики, когда оратор соблюдает эти законы, не нарушает их требования.

Закон тождества требует, чтобы любая мысль имела определенное устойчивое и вполне конкретное содержание, чтобы в процессе рассуждения мы не меняли смысл понятия, не подменяли термины и обосновываемые тезисы.

Закон непротиворечия устанавливает, что в рассуждении, доказательстве не должно быть логически противоположных или противоречащих мыслей об одном и том же предмете, взятом в одно и то же время и в одном и том же отношении, запрещает на один и тот же вопрос, в одно и то же время, в одном и том же смысле отвечать и «да», и «нет» .

Закон исключенного третьего близок к закону непротиворечия, но в отличие от него относим только к одной группе суждений — противоречащих. Этот закон гласит: из двух противоречащих суждений одно должно быть истинным, другое -ложным, а третьего не дано. Рассуждение ведется по формуле: «или — или». Платон проиллюстрировал требования этого закона так: «Человек не может быть одновременно как здоровым, так и больным» .

Закон достаточного основания утверждает, что всякая правильная мысль должна быть обоснована другими мыслями, истинность которых доказана практикой человека. Рассуждения оратора должны быть обоснованными, доказательными, опираться на действительные факты, примеры из реальной жизни и научно обоснованные истины. Другими словами, когда мы в речи что-то утверждаем, в чемто убеждаем аудиторию, мы не должны делать это голословно, мы обязаны обосновать наши положения, доказать их истинность.

Эти законы представляют собой логические правила здравого смысла, которыми человек овладевает в процессе социализации, практической деятельности.

Неспособность человека в своих рассуждениях руководствоваться требованиями законов логики — один из существенных признаков дефицита здравого смысла, человеческой глупости. Народ остро чувствует алогичность и высмеивает ее в пословицах и поговорках: «Один про Фому, другой про Ерему»; «В огороде бузина, а в Киеве дядька»; «С ворон начал, а на сорок перевел» [20. С. 60].

Логически непоследовательная, запутанная речь, как правило, присуща функционально безграмотным судебным ораторам, страдающим дефицитом здравого смысла. А. С. Пушкин писал: «Блажен, кто словом твердо правит и держит мысль на привязи свою» .

" Нужно ли напоминать, что словами оратора должен руководить здравый смысл, — пишет П. С. Пороховщиков, — что небылиц и бессмыслиц говорить нельзя? Судите сами, читатель.

Казалось бы, ни один обвинитель не станет намеренно ослаблять поддерживаемого им обвинения. Однако товарищ прокурора обращается к присяжным с таким заявлением: «Настоящее дело темное; с одной стороны, подсудимый утверждает, что совершенно непричастен к краже; с другой — трое свидетелей удостоверяют, что он был задержан на месте преступления с поличным». Если при таких уликах дело называется темным, то что же можно назвать ясным?" [83. С. 30−31].

Такая невразумительная, небрежная речь неубедительна не только потому, что противоречит законам логики и объективной реальности, но и потому, что не лучшим образом характеризует интеллектуально-духовный потенциал личности судебного оратора, роняет его авторитет перед присяжными заседателями и председательствующим судьей, возбуждает у них недоверие.

Этому способствует и неадекватные интонации и паузы, нарушающие смысл высказывания, что является одним из самых характерных признаков дефицита здравого смысла. По свидетельству А. Д. Дикого, этот признак человеческой глупости великолепно изображал актер М. Чехов в роли Хлестакова:

" Но самой потрясающей находкой Чехова была речь его Хлестакова. Алогичная, рваная, с неоправданными интонациями, с паузами в невозможных местах, она неопровержимо свидетельствовала о скудоумии этого Хлестакова. Гоголевские замечания о «легкости в мыслях необыкновенной» получали свою отчетливую реализацию. Создавалось впечатление, что у Чехова-Хлестакова слово на долю секунды обгоняло мысль. Она не поспевала за словом, выскакивающим произвольно, отставала от него, как плохой дирижер от слаженного оркестра Хлестаков говорил, и никак нельзя было предугадать, какое следующее слово и по каким причинам родится в его захудалом мозгу" [цит. по: 39. С. 17].

Неадекватные интонации и паузы не только нарушают смысл высказывания, но придают речи неблагозвучность. В этой связи необходимо рассмотреть еще одно важное коммуникативное качество речи — благозвучность, которое проявляется в приятном для слухового восприятия звучании голоса. Это свойство речи, обеспечивающее формирование положительного имиджа, лежит в основе вербальной привлекательности как составной части искусства нравиться людям. Другой составной частью этого искусства является визуальная привлекательность личности. О значении этих двух составных частей искусства нравиться людям очень хорошо сказал английский писатель, публицист, философморалист и историк XVIII в. Ф. Д. Честерфильд:

" Недостаточно иметь заслуги, надо уметь людям нравиться… Помни, что понравиться кому-то — всегда означает одержать некую победу или, по меньшей мере, сделать к этой победе первый необходимый шаг… Умей овладеть сердцем человека — иначе тебе не овладеть ничем; а путь к сердцу лежит через глаза и уши. Как бы ни был человек достоин и учен, этого мало, чтобы завоевать чье-то сердце, этим можно только удержать чужие сердца, когда они уже на твоей стороне… Сумей завлечь глаза обходительностью своей, видом и каждым своим движением; ублажи уши изяществом и сладкозвучием своей речи: можешь быть уверен, что сердце последует за ними, а человек весь, будь то мужчина или женщина, последует за сердцем" [101. С. 59, 115, 123-124].

" Если ты хочешь убедить, ты сначала должен понравиться, ты должен добиться, чтобы голос твой был благозвучен; следует отчетливо произносить каждый слог; все ударения и модуляции голоса должны быть надлежащим образом выражены, и вся твоя речь в целом должна быть приятной для слуха и расположить к себе; если ты не будешь говорить так, то тебе лучше не говорить вообще" [101. С. 161-162].

Приятность речи да я слуха придает благозвучное мелодическое звучание голоса. О том, что благозвучная мелодика речи сама по себе обладает огромной убеждающей силой, свидетельствует следующий пример, который приводят авторы книг по нейролингвистическому программированию А. Котлячков и С. Горин:

" ??? 1952 году американский психолог Ч. Осгуд, анализируя публичные выступления политиков, заметил: из двух примерно одинаковых кандидатов (и их столь же идентичных программ) выигрывает тот, кто использует более благозвучную мелодику речи. В условиях митинга, когда восприятие ориентировано на общее впечатление от выступления, этот фактор оказался одним из решающих" [48. С. 7].

Благозвучная мелодика речи зависит прежде всего от тембра голоса. Он может быть и звонкий, и глухой, и бархатный, и тусклый, и мягкий, и крикливый, и вкрадчивый, и нежный, и мечтательный, и ироничный, и властный, и звенящий, и трепетный, и мужественный.

Неблагозвучную мелодику речи придают различные оттенки неприятного тембра, который субъективно воспринимается слушателями как скрипучий, визгливый, хриплый, сиплый и т. п. Проявление в речи подобных неблагозвучных тембральных оттенков является одним из факторов, формирующих отрицательный имидж обладателя такого голоса.

В процессе общения этот недостаток голоса выступает в качестве мощнейшего психологического барьера, препятствующего эффективному общению, установлению и поддержанию психологического контакта, особенно с людьми, у которых ведущей репрезентативной системой является слуховая (аудиалами)^[2]. Для иллюстрации приведем живописный рассказ мастера-консультанта в области продаж Джона Ла Валля:

" Быть хорошим — это чудесно, но есть разница между тем, чтобы быть хорошим и производить хорошее впечатление. Некоторые люди буквально вызывают у меня судороги. Для меня — это люди с неприятным голосом. Дело не в том, что я не в состоянии продать им товар, а в том, насколько быстро я могу это сделать, чтобы не повредить свои барабанные перепонки. Как-то я имел дело с одной женщиной с ЛонгАйленда: худшего голоса, вероятно, нет ни у кого на всей планете. Ее речь похожа на звук бормашины. Когда она вошла и сказала (своему мужу): «Ах, только посмотри на этот автомобиль. Я хочу себе такой», — мои зубы заныли. Я почувствовал каждый нерв каждого зуба… С ней был муж, на лице которого было написано, что всю жизнь ему приходилось терпеть этот ужасный голос" [18. С. 67].

Негативную реакцию вызывают и такие недостатки, препятствующие благозвучному звучанию речи, как напряженное звучание голоса и дефекты дикции.

Различают две группы дефектов дикции — патологические и непатологические. К патологическим относятся дефекты, связанные с органическими изменениями произносительных органов (например, гнусавость как следствие дефектов неба) или нарушением высшей нервной деятельности (афазия).

Непатологические дефекты речи, как правило, обратимы и связаны с нарушением нормативного произношения в результате неправильно усвоенных артикуляторных движений. К ним относятся картавость (произношение звука «р» как заднеязычного), шепелявость (произнесение звуков «с» или «ш» как плоскощелевых вместо круглощелевых), у-образное произношение звука «л» и т. п.

Благозвучности голоса при произнесении речи препятствует и недостаточно четкая артикуляция, что мешает разборчивости речи. Например, при отсутствии зубов человек «шамкает» и его речь часто малоразборчива. Но даже когда все зубы на месте, встречаются люди, про которых говорят, что у них «каша во рту», т. е. слова произносятся невнятно, артикуляция вялая и неразборчивая. Это объясняется тем, что при произнесении слов они не напрягают в достаточной степени мышцы артикулярнных (произносительных) органов.

Благозвучности голоса препятствуют также следующие недостатки речи, которые относятся к манере произношения, выговаривания слов:

• — эканье — вставка паразитических звуков типа «э», «м» и т. п. в паузах между фразами и словами, часто как знак размышления или колебания;
• — шумные вздохи (вдох и выдох) перед началом фразы;
• — чмоканье — шумное «отлипание» средней части спинки языка от неба и боков языка от щек. Чмоканье обычно заполняет часть паузы, необходимой д ля обдумывания, а в спонтанной речи — также для выбора. Оно меньше контролируется говорящим, чем эканье или шумные вздохи [29. С. 157−160].

Следует избегать указанных недостатков речи, поскольку они обусловливают неблагозвучное звучание отдельных слов и речи в целом, неприятны для слушателей, вызывают у них раздражение и таким образом подрывают вербальную привлекательность, формируют отрицательный имидж оратора, что препятствует эффективному убеждению присяжных заседателей и председательствующего судьи в правильности и справедливости его позиции.

Исправление указанных недостатков речи у судебных ораторов, формирование и развитие у них благозвучной речи и вербальной привлекательности в целом — одна из важнейших задач такой учебной дисциплины, как судебное ораторское искусство. В этой связи уместно привести высказывание А. П. Чехова из его статьи «Хорошая новость», в которой он по поводу введения в Московском университете курса декламации писал:

" Мы, русские люди, любим поговорить и послушать, но ораторское искусство у нас в совершенном загоне… не умеем говорить коротко и незнакомы с той грацией речи, когда при наименьшей затрате сил достигается известный эффект… У наемного присяжных поверенных, прокуроров, профессоров, проповедников, в которых по существу их профессий должно бы предполагать ораторскую жилку, у нас много учреждений, которые называются «говорильными», потому что в них по обязанностям службы много и долго говорят, но у нас совсем нет людей, умеющих выражать свои мысли ясно, коротко и просто. В обеих столицах насчитывают всего-навсего настоящих ораторов пять-шесть, а о провинциальных златоустах что-то не слыхать. На кафедраху нас сидят заики и шептуны, которых можно слушать и понимать, только приспособившись к ним… Ходит анекдот про некоего капитана, который будто бы, когда его товарища опускали в могилу, собирался прочесть длинную речь, но выговорил: «Будь здоров!», крякнул и больше ничего не сказал. Нечто подобное рассказывают про почтенного В. В. Стасова, который несколько лет назад в клубе художников, желая прочесть лекцию, минут пять изображал из себя молчаливую смущенную статую, постоял на эстраде, помялся, да с тем и ушел, не сказав ни одного слова. А сколько анекдотов можно было бы рассказать про адвокатов, вызывающих своим косноязычием смех даже у подсудимого, про жрецов науки, которые «изводили» своих слушателей и в конце концов возбуждали к науке полнейшее отвращение… В обществе, где презирается истинное красноречие, царят риторика, ханжество слова или пошлое краснобайство. И в древности, и в новейшее время ораторство было одним из сильнейших рычагов культуры. Немыслимо, чтобы проповедник новой религии не был в то же время и увлекательным оратором. Все лучшие государственные люди в эпоху процветания государств, лучшие философы, поэты, реформаторы были в то же время и лучшими ораторами. «Цветами» красноречия был усыпан путь ко всякой карьере, и искусство говорить считалось обязательным. Быть может, и мы когданибудь дождемся, что наши юристы, профессора и вообще должностные лица, обязанные по службе говорить не только учено, но и вразумительно и красиво, не станут оправдываться тем, что они «не умеют» говорить. В сущности, ведь для интеллигентного человека дурно говорить должно бы считаться таким же неприличием, как не уметь читать и писать, и в деле образования и воспитания обучение красноречию следовало бы считать неизбежным" [цит. по: 62. С. 149−150].

Эти слова Чехова сохраняют свою актуальность и сегодня, поскольку, как и в прошлом, не умеют красиво и вразумительно говорить даже те, кто управляет другими людьми, воспитывает, обучает, обвиняет, защищает и судит их, т. е. многие чиновники, педагоги и юристы, в том числе достигшие «степеней известных» .

Такие пробелы в воспитании и образовании особенно ощутимы в деятельности судебных ораторов, от неадекватной речевой деятельности которых страдают и публичные интересы, и частные интересы потерпевшего и подсудимого, особенно когда невразумительные речи произносят государственный обвинитель и защитник.

Одним из типичных проявлений невразумительной и бестолковой судебной речи, формирующей отрицательный имидж судебного оратора, является отсутствие в ней такого коммуникативного качества, как уместность.

Уместность речи — это такой подбор, такая организация средств языка и речи, которые больше всего подходят для ситуации высказывания, отвечают задачам и целям общения, содействуют установлению и поддержанию психологического контакта между говорящим и слушающим [19. С. 87].

Цицерон отмечал, что понятие «уместно» означает «…как бы соответствие и сообразность с обстоятельствами и лицами… Оратор… должен заботиться об уместности не только в мыслях, но ив словах. Ведь не всякое положение, не всякий сан, не всякий авторитет, не всякий возраст и подавно не всякое место, время и публика допускают держаться одного для всех случаев рода мыслей и выражений. Нет, всегда и во всякой части речи, как и в жизни, следует соблюдать уместность по отношению и к предмету, о котором идет речь, и к лицам как говорящего, так и слушающих» [99. С. 345].

Особое внимание Цицерон уделял уместности стиля речи: «Как в жизни, так и в речи нет ничего труднее, как видеть, что уместно… Не для всякого общественного положения, не для всякой должности, не для всякого возраста, не для всякого места и момента и слушателя подходит один и тот же стиль, но в каждой части речи, также как и в жизни, надо всегда иметь в виду, что уместно: это зависит и от существа дела, о котором говорится, и от лиц, и говорящих, и слушающих» [цит. по: 8. С. 196].

В судебной речи неуместны пышные фразы и выражения, придающие ей цветистый стиль, внешний лоск, поскольку они своей непривычностью затемняют смысл и создают впечатление неестественности речи, что разрушает ее убедительность. На это обращал внимание еще Деметрий:

" [Что же касается] убедительности, то [ее составляют два] качества: ясность и привычность. Действительно, все неясное и непривычное не убеждает. А потому, если речь преследует цель быть убедительной, слова в ней должны подбираться не слишком высокие и пышные" [7. С. 273].

О том, что высокопарность и изощренность речи, излишний блеск слов разрушают естественность и убедительность речи, писал и другой античный риторик — Квинтилиан: «Там, где напоказ выставляется искусство речи, обычно предполагается недостаток истины» [51. С. 176].

Квинтилиан полагал, что применение в речи «цветов красноречия» только тогда соответствует требованиям здравого смысла, когда они применяются умеренно и уместно, когда они украшают и оживляют речь, услаждают слух и возбуждают эмоции аудитории, подкрепляя тем самым доказательства в суде [51. С. 177]. По мнению Квинтилиана, императивам здравого смысла соответствует такое красноречие, которое отвечает принципу золотой середины: «Пусть красноречие будет великолепно без излишеств, возвышенно без риска… богато без роскошества, мило без развязности, величаво без напыщенности: здесь, как во всем, вернейший путь — средний, а все крайности — ошибки» [51. С. 184].

Такой умеренный стиль для судебного высказывания оптимален, во-первых, потому, что он в наибольшей степени соответствует предмету речи — изложению обстоятельств расследуемого события, содержащего признаки преступления, особенно когда речь идет о таких обстоятельствах, разукрашивать которые «цветами красноречия» было бы не просто неуместно, а вопиюще неестественно, кощунственно.

" Красота и живость речи уместны не всегда, — писал П. С. Пороховщиков. — Можно ли щеголять изяществом слога, говоря о результатах медицинского исследования мертвого тела, или блистать красивыми выражениями, передавая содержание гражданской сделки? Быть не вполне понятным в таких случаях значит говорить на воздух" [83. С. 17].

Во-вторых, соблюдение в стиле речи принципа «золотой середины» уместно потому, что он соответствует среднему уровню развития обыкновенного здравомыслящего присяжного заседателя, позволяет любому оратору эффективно донести свою аргументацию до ума и сердца любого присяжного.

И наконец, речь построенная по принципу «золотой середины», соответствует среднему уровню развития большинства судебных ораторов, их реальным интеллектуальнодуховным ресурсам, душевным качествам, что придает речи естественность, а значит, и убедительность. На это указывал еще Аристотель:

" Выражение мыслей с помощью знаков… отражает характер [говорящего], ибо для каждого положения и душевного качества есть свой соответствующий язык… Душевными качествами [я называю] то, сообразно чему человек бывает таким, а не иным… и, если оратор употребляет выражения, соответствующие душевному качеству, он обнаруживает свой нравственный облик, потому что человек неотесанный и человек образованный сказали бы не одно и то же и не в одних и тех же выражениях" [7. С. 138].

Если слушатели ощущают, что речь оратора не соответствует его реальным душевным качествам, его истинному интеллектуально-духовному потенциалу и, для того чтобы произвести на них впечатление, он говорит чужими словами, «поет не своим голосом», то они не воспримут его убеждения, поскольку, как и любая фальшь, неискренность вызывает сомнение в нравственном облике оратора, его добропорядочности, надежности.

Но даже если интеллектуально-духовные ресурсы оратора дают ему моральное право отступить от принципа «золотой середины» и говорить с присяжными более высоким и изысканным стилем, прибегать к такому стилю чаще всего неуместно, потому что это может отрицательно повлиять на ясность и убедительность аргументации и разрушить психологический контакт с присяжными заседателями, чем непременно воспользуется здравомыслящий процессуальный противник.

Вот что говорит об этом С. Хрулев: «Сказать речь красноречиво, изящно и убедительно… может не всякий — это удел избранных лиц, талантов. Еще труднее сказать понятно изящную речь с оттенком социальным, философским, психологическим. Помимо того что усвоить такую речь могут только интеллигентные присяжные заседатели, нужно, чтобы оратор, кроме таланта, обладал серьезным образованием и большою эрудициею, ибо иначе речь его, несмотря на все свое изящество, будет бесцельна и только сконфузит своего автора: один насмешливый намек рушит всю речь, все произведенное ею впечатление. Между тем приходится наблюдать, что именно по громким делам обвинители и защитники, щеголяя пред публикой своим красноречием, пускаются в область психологии, философии, социологии и литературы и теряют под собою почву так, что образованный противник, который является по громкому делу, одним словом уничтожает впечатление такой речи. Нам помнится, как однажды после длинной философской речи прокурора защитник начал свою речь: „Я не так смел, чтобы на утлой ладье своих знаний пуститься по бурному морю философии. Пусть такая отвага будет уделом смелых, а я буду говорить вам о деле, ибо меня теперь интересует судьба подсудимого, а не социальные вопросы“. Ясный намек вызвал у всех улыбку и разом уничтожил впечатление очень хорошей речи обвинителя. В конце концов, защитник „вырвал“ нужное ему решение, ибо своею сжатой, короткой и понятной речью умел повлиять на присяжных, тогда как обвинитель своею длинной речью не достиг этого, будучи непонятым присяжными. „Во многоглаголии несть спасения“» [98. С. 42].

В этом содержательном высказывании все точно, за исключением, может быть, только фразы, в которой С. Хрулев говорит о том, что своим намеком, вызвавшим у всех улыбку, защитник уничтожил «впечатление очень хорошей речи обвинителя». Представляется, что обвинительную речь, впечатление от которой оказалось легко разрушить одним лишь ироничным намеком защитника, едва ли можно назвать «очень хорошей», даже если она местами хороша, поскольку она не обладает по крайней мере четырьмя коммуникативными качествами, без которых речь не может оказать убеждающего воздействия, -ясностью, краткостью, выразительностью и уместностью.

В данном случае «очень хорошей» скорее можно назвать речь защитника, поскольку она обладает всеми коммуникативными качествами, определяющими успех убеждающего воздействия, в том числе уместностью, которая проявилась в удачном применении иронии.

Надо заметить, что ирония и другие формы юмора — это острое оружие, с которым в суде присяжных следует обращаться очень осторожно, иначе оно, подобно бумерангу, может зацепить самого оратора, если он применит его неуместно, т. е. не считаясь с обстоятельствами и лицами, прежде всего с представлениями присяжных заседателей о приличном и уместном. На это обращал внимание К. Л. Луцкий:

" В возражении иногда уместны бывают легкая ирония и благородная шутка, хотя величие и серьезность судебного процесса заставляют относиться крайне осторожно к такому способу борьбы и, пожалуй, на суде правильнее всего было бы не пользоваться им совсем. Тем не менее шутка и ирония являются иногда могущественным оружием и разбивают подчас самые хитроумные доказательства сразу и бесповоротно. Однако могущественно это оружие только тогда, когда им пользуются и весьма ловко, и очень кстати. В противном случае оно падает на голову неудачно применившего его и ранит больней, чем удар противника" [92. С. 196].

Чтобы избежать этого, легкую иронию и благородную шутку лучше всего применять так, как это советовал делать Цицерон, — в ответ на несправедливые выпады, необъективность, пристрастность, вздорность процессуального противника, свидетелей, для того чтобы лучше высветить их несостоятельность перед присяжными заседателями.

Убеждающее воздействие на слушателей остроумных шуток, задевающих тех, кто их спровоцировал своей глупостью, вздорностью и пристрастностью, Цицерон объяснял тем, что «вообще больше внушает доверие то, что мы говорим в ответ на нападки, чем когда сами нападаем; во-первых, ответ требует большей сообразительности, а во-вторых, ответ для человека более пристоен — он показывает, что кабы нас не задевали, то и мы никого не тронули» [99. С. 176].

В ответ же на несостоятельные и несправедливые выпады противника в судебной речи можно использовать и иронию, и сарказм, и каламбуры, и другие шутки. Это мастерски умел делать известный российский адвокат В. И. Жуковский.

По свидетельству Л. Д. Ляховецкого, «сарказмы сыплются у Жуковского непринужденно в речи, произносимой тихо и с виду добродушно… В. И. Жуковский умеет улавливать комические черты в поступках людских, в нравах, в характерах, комбинировать их в комические картины и передавать их в неподражаемой игривости речи, усиливая ее впечатление соответственными жестами и движениями. „Жала“ Жуковского боятся все противники. Бороться с ним довольно трудно. Он легко разрушает сильную аргументацию удачной шуткой, меткой остротой» [56. С. 111].

Например, вот как В. И. Жуковский ответил на сомнительные художественные «красоты» одного оратора, манерно живописавшего свою клиентку «среди майского аромата и весенних фиалок» в то время как речь шла о ее участии в подлоге векселей на значительную сумму. «Фиалки?.. Фиалки?.. — с своеобразною своею комичною манерой произнес несколько раз В. И., как бы что-то нюхая в воздухе. —Да, милостивые государи, тут действительно пахнет… Только не фиалками, тут… подлогом пахнет» [цит. по: 3. С. 85].

Нетрудно заметить, что остроумный каламбур прибавил речи Жуковского убедительности ровно столько, сколько отнял ее у речи его не в меру красноречивого оппонента. Сильный убеждающе-внушающий эффект этой фразы обусловлен тем, что она была применена уместно в ответ на то, что и объективно, и субъективно в восприятии присяжных является неуместным в суде, — на фальшь, натяжки, неискренность. Причем свою меткую остроту Жуковский произнес тактично, с использованием пристойных слов и выражений, не оскорбляющих нравственные представления и чувства и того, на кого эта шутка была нацелена, и тех, кто присутствовал в зале, особенно присяжных заседателей и председательствующего судьи.

Здравомыслящий судебный оратор всегда должен мысленно примерять весомость и пристойность своих аргументов и усиливающий их убеждающий эффект «цветов красноречия», в том числе острот, не только на присяжных заседателей, но и на председательствующего, памятуя о том, что последний может остановить поток его красноречия и обратить внимание присяжных на его неуместность, другим способом оказать на них легальное влияние.

Не случайно Р. Гаррис, как мы уже отмечали, рекомендовал относиться к председательствующему как к тринадцатому присяжному, и даже с большим вниманием, «ибо случается, что, не успев склонить на свою сторону присяжных, вы все-таки можете выиграть, если убедили судью. Он может оказаться сильнейшим вашим сторонником; старайтесь поэтому привлечь все его внимание к вашим словам. Я слыхал недавно, как адвокат, проигравший дело, говорил своему счастливому противнику: „Вы выиграли, потому что присяжные пошли за судьей!“ „Да, — ответил тот, — но судья-то пошел за мной“. Если судья согласится с вашим толкованием закона или фактов, оно повторится и в ответе присяжных» [25. С. 155].

Но разумные юридические доводы обвинительной или защитительной речи могут не дойти до сознания судей, если они «приправлены» неуместными «цветами красноречия», оскорбляющими слух и человеческое достоинство участников рассматриваемой судебной драмы, или если еще на подступах к речи обвинитель или защитник своей неадекватной речевой деятельностью, например неуместным шутовством, уничтожили свою репутацию как оратора.

Наглядное представление об этом дает живописный рассказ Цицерона: «Вот вышел крошечного роста свидетель. «Можно его допросить?" — говорит Филипп. «Только покороче», — говорит председатель суда, которому некогда. «Не беспокойся, — ответил тот, -я допрошу крошечку». Разве не смешно? Но заседавший судья Луций Аврифик был еще поменьше ростом, чем свидетель; вот все и засмеялись на судью: и острота получилась совсем шутовская» [99. С. 179-180].

Неуместная острота, задевшая человеческое достоинство не только свидетеля, но и судьи, способствовала формированию отрицательного имиджа судебного оратора и тем самым разрушила убедительность судебной речи шутникаоратора еще до того, как она была произнесена.

Для того чтобы не попадать в подобные конфузные ситуации, должно руководствоваться следующим правилом обращения с людьми, сформулированным Адольфом фон Книгге:

" Если хочешь говорить о телесных, умственных и других каких-либо недостатках или рассказать анекдот насчет какого-либо смешного правила или предрассудка, или желаешь осмеять какое-либо состояние, то наперед осмотрись, нет ли кого-либо в обществе такого, к которому бы относились слова твои, или который бы отнес сие порицание или насмешку на счет своих родственников или свой собственный.

Не должно издеваться над чьим-нибудь станом, ростом и безобразием, ибо сие не зависит от власти человеческой. Нет ничего оскорбительнее, досаднее и несноснее для человека, который по несчастью имея несколько странную наружность, тем самым навлекает на себя насмешки и отчуждение от общества" [45. С. 33].

В суде присяжных неуместны любое бестактное слово или выражение прокурора и защитника, любая их грубость, несдержанность, которые оскорбляют лежащие в основе здравого смысла и совести присяжных заседателей представления и чувства о том, что и в какой ситуации является пристойным и уместным и что является непристойным и неуместным.

" По свойственному каждому из нас чувству изящного, — пишет П. С. Пороховщиков, — мы бываем очень впечатлительны к различию приличного и неуместного в чужих словах; было бы хорошо, если бы мы развивали эту восприимчивость и по отношению к самим себе" [83. С. 32].

Отсутствие такой восприимчивости, которую К. Л. Луцкий и другие теоретики судебного красноречия называли «ораторской предосторожностью» [92. С. 187−188], выражается в различных формах неадекватной, неуместной, бестактной речевой деятельности, своей резкостью и грубостью оскорбляющей слух и достоинство тех, о ком и для кого говорится речь.

" Современные молодые ораторы, — писал П. С. Пороховщиков, — без стеснения говорят о свидетельницах: содержанка, любовница, проститутка, забывая, что произнесение этих слов составляет уголовный проступок и что свобода судебной речи не есть право безнаказанного оскорбления женщины. Такие грубые, бестактные высказывания, оскорбляющие чувство пристойности присяжных, вызывают у них негативизм к доводам бессовестного оратора, что разрушает убедительность его речи уже при первом резком слове, даже если оно верно передает то, о чем говорится в речи. И наоборот, присяжные по достоинству оценят душевный такт и великодушие оратора, с большим вниманием и благосклонностью отнесутся к его доводам, если почувствуют, что он щадит человеческое достоинство и деликатное положение женщины, о которой ведет речь, и из уважения к присяжным и всем присутствующим в зале людям выражается о ней пристойно. «Вы знаете, — говорил обвинитель, — что между Янсеном и Акар существовала большая дружба, старинная приязнь, переходящая в родственные отношения, которая допускает постоянное пребывание Янсена у Акар, допускает возможность обедать и завтракать у нее, заведовать ее кассой, вести расчеты, почти жить у нее». Мысль понятна без оскорбительных, грубых слов" [83. С. 33].

Такие пристойные словесные обороты повышают убедительность обвинительной и защитительной речей, поскольку усиливают доверие присяжных к оратору, формируют у них представление о его нравственной добропорядочности, об опрятности, о гуманном, справедливом, объективном отношении к людям независимо от их положения. А это психологически предрасполагает присяжных внимательно прислушиваться к мнению оратора и доводам, на которых оно основано, или, иначе говоря, обеспечивает эффект внушающего убеждения, помогает оратору склонять слушателей к своему мнению.

Все, что препятствует речью склонять присяжных заседателей и председательствующего судью к своему мнению, устанавливать и поддерживать с ними психологический контакт, доказывать, убеждать в правильности и справедливости этого мнения и подкрепляющих его доводов, формировать у присяжных психологическую готовность принять решение, соответствующее мнению оратора, — все это в судебной речи неуместно.

Особенно это касается личных нападок на подсудимого, потерпевшего, свидетелей, стремления очернить, замарать, нравственно уничтожить свидетелей, выгодных для противной стороны. От этой ошибки предостерегал еще Цицерон:

" Свидетель часто бывает для нас безопасен или почти безопасен, если только его не задевать; но нет, — просит подзащитный, донимают заступники, требуют напуститься на него, изругать его, хотя бы допросить его; я не поддаюсь, не уступаю, не соглашаюсь, но никто меня за это даже не похвалит, ибо люди несведущие скорее склонны упрекать тебя за глупые слова, чем хвалить за мудрое молчание. А ведь беда задеть свидетеля вспыльчивого, неглупого, да к тому же заслуженного: воля к вреду у него во вспыльчивости, сила в уме, вес в заслугах… Я не могу себе представить ничего более позорного, чем когда после какихнибудь слов, или ответа, или вопроса следует такой разговор: «Прикончил!" — «Противника?" — «Как бы не так! Себя и подзащитного»» [99. С. 191-192].

Прокурор и адвокат должны учитывать, что присяжные заседатели в высшей степени восприимчивы не только к непристойной грубости и раздражительности судебного оратора, но и к не всегда уместной в судебном заседании такой форме вежливости, которая также разрушает убедительность судебной речи. Для фактического обоснования этой несколько парадоксальной мысли будет уместно привести еще одну подробную цитату из книги П. С. Пороховщикова, которая потребуется также и для того, чтобы психологически подготовить читателя к анализу еще одного важного коммуникативного качества речи, обеспечивающего ее убедительность:

" …Ненужная вежливость также может резать ухо и, хуже того, может быть смешна. Нигде не принято говорить: господин насильник, господин поджигатель. Зачем же государственному обвинителю твердить на каждом шагу: «господин Золотов» о подсудимом, которого он обвиняет в подкупе к убийству? А вслед за обвинителем защитники повторяют: «господин Лучин», «господин Рапацкий», «господин Киреев». Рапацкий — это слесарь, Киреев — булочник, напавшие на Федорова; Лучин — приказчик Золотова, нанявший их для расправы с убитым; «господин Рябинин«- это швейцар, указавший им на Федорова; «господин Чирков» — извозчик, умчавший их после рокового удара. В уголовном споре, когда поставлен вопрос — преступник или честный человек, нет места житейским условностям, и несвоевременная вежливость переходит в насмешку. Но для одного из защитников и вежливости оказалось мало. Надо заметить, что, за исключением Рябинина, все подсудимые на судебном следствии признали, что Киреев и Рапацкий были подкуплены Золотовым и Лучиным, чтобы отколотить Федорова, а Чирков — чтобы увезти их после расправы с ним. На предварительном следствии Золотов, Рапацкий и Чирков признали, что было предумышленное убийство. Киреев ударом палки оглушил Федорова, его товарищ Рапацкий всадил ему в грудь финский нож по самую рукоятку. В порыве вдохновения один из защитников восклицал: «Чирков — это славный, симпатичный юноша! Киреев — это добрый, честный труженик! Лучин — это милый, хороший мальчик!», а старший товарищ оратора кончил свою речь таким обращением к присяжным: «Небесное правосудие совершилось», то есть среди бела дня за несколько рублей зарезали человека; «совершите земное!», скажите: виновных нет…» [83. С. 34−35].

Ироничный комментарий П. С. Пороховщикова по поводу неуместного употребления обвинителем, а вслед за ним и защитниками формально вежливых слов и оборотов речи, употребляемых в повседневной жизни, но непристойно, издевательски звучащих в зале суда, поскольку они не соответствуют предметам, обстоятельствам и лицам, о которых ведется речь, очень точен.

Под влиянием этого речевого диссонанса здравый смысл и совесть присяжных заседателей внутренне бунтуют, противятся и невольно приходят к выводу: «Не верю!» Для того чтобы судебная речь не вызывала такой внутренней реакции, разрушающей убедительность высказанных оратором положений и доводов и препятствующей его стремлению склонить присяжных к своему мнению, речь должна обладать еще одним коммуникативным качеством — искренностью.

Сразу же заметим, что в известной литературе по культуре речи это коммуникативное качество речи не выделяется и не определяется. Между тем оно имеет очень важное значение для формирования положительного имиджа оратора и обеспечения убедительности речи, особенно в суде присяжных.

Основной «секрет» убедительности своих речей С. А. Андреевский объяснял тем, что он говорил перед присяжными заседателями искренне, выражая внутреннюю убежденность в правильности и справедливости своих положений и доводов: «Я просто не способен к лживым изворотам; мой голос помимо моей воли выдаст меня, если я возьмусь развивать то, во что не верю. Я нахожу всякую неправду глупою, ненужною, уродливою, и мне как-то скучно с нею возиться. Я ни разу не сказал перед судом ни одного слова, в котором бы я не был убежден» [4. С. 29].

Внутренняя убежденность в правильности и справедливости содержания речи психофизиологически обусловливает ее искренний тон, естественным образом выражающий подлинные мысли и чувства оратора, что вызывает эффект убеждающего внушения, сопровождающийся формированием у слушателей доверия к оратору, психологической предрасположенности склониться к его мнению, согласиться с его доводом. Наглядным подтверждением тому является случай, о котором рассказывает С. А. Андреевский:

" Как-то в Вильне один из приятелей моего клиента после прений сказал мне: «Что бы о вас ни думали, но каждый, слушающий вас, поневоле чувствует: этот человек говорит правду». И ни от кого другого я не слышал отзыва, более для меня ценного, более соответствующего тому, к чему я всегда стремился" [4].

Основываясь на критическом анализе высказываний С. А. Андреевского и других теоретиков и практиков судебного красноречия, сущность искренности речи можно определить как коммуникативное качество речи, которое заключается в вызывающем доверие слушателей искреннем тоне, естественным образом выражающем подлинные мысли и чувства оратора, его внутреннюю убежденность в правильности и справедливости отстаиваемых им положений и доводов, что способствует формированию такой же внутренней убежденности у присяжных заседателей, их психологической готовности вынести решение, соответствующее позиции оратора.

Для выступающих в суде присяжных особенно ценными являются замечания К. Л. Луцкого о том, что присяжные обладают изумительной чуткостью к обнаружению притворства в судебной речи и что для них «притворство в речи — это маска духа» [92. С. 182]. Луцкий, предостерегая судебных ораторов от использования притворства как средства для обмана присяжных, писал:

" Могут быть, конечно, случаи, когда оно дает возможность ввести их в обман. Но обман этот будет случаен, и потому общие правила не могут считаться с ним. Для подражания и воспроизведения характера судебный оратор должен иметь достойный образец в себе самом, он должен рисовать собственное сердце и говорить согласно своим чувствам, другими словами, ему необходимо быть достойным, чтобы уметь казаться таковым. «Наиболее верное средство казаться, — говорит Сократ, — это быть». В этом основа того уважения, которым пользуется судебный оратор, и того убеждения, которое вызывает он" .

Неискренний тон судебной речи, разрушающий ее убедительность, обычно бывает следствием душевного нравственно-психологического разлада с самим собой.

" Человек лжет в жизни вообще часто, — писал А. Ф. Кони, — а в нашей русской жизни и очень часто, трояким образом: он говорит не то, что думает, — это ложь по отношению к другим; он думает не то, что чувствует, — это ложь по отношению к себе, и, наконец, он впадает в ложь, так сказать, в квадрате: говорит не то, что думает, а думает не то, что чувствует. Присутствие каждого из этих видов лжи почти всегда чувствуется слушателями и отнимает у публичной речи ее силу и убедительность. Поэтому искренность по отношению к чувству и делаемому выводу или утверждению должна составлять необходимую принадлежность хорошей, т. е. претендующей на влияние, судебной речи. Изустное слово всегда плодотворнее письменного: оно живит слушающего и говорящего. Но этой животворной силы оно лишается, когда оратор сам не верит тому, что говорит, и, утверждая, втайне сомневается или старается призвать себе на помощь вместо зрелой мысли громкие слова, лишенные в данном случае внутреннего содержания" [46. С. 65-67].

По мнению Л. Е. Владимирова, искренность мысли и чувства оратора составляет самое главное внутреннее достоинство речи, определяющее ее способность «доказывать, убеждать, внушать, располагать, трогать» [92. С. 60−61], т. е. быть по-настоящему убедительной речью, пленяющей и умы, и сердца присяжных заседателей.

" Что такое искренность мысли и чувства? Человек верит в свою мысль и действительно чувствует то, что он выражает. А верит он в свою мысль и чувствует то, что выражает, потому что он честен, потому что он не лицемер, потому что он верит в добро, в прекрасное, в справедливое…" [92. С. 61].

Одним из самых распространенных проявлений функциональной безграмотности является неискренний, ложный, напускной пафос.

Убедительность речи окончательно пропадает, когда судебный оратор неискренний тон своей речи пытается прикрыть фальшивой, неестественной мимикой, гримасами.

" Гримасы лица очень близко подходят к телесному кривлянию, и нельзя не скорбеть о том, что они еще не вывелись в наше утонченно-воспитанное время, — писал Р. Гаррис. -Некоторые адвокаты обращаются к присяжным с таким искаженным лицом, как будто принятая ими на себя тяжелая задача причиняет им физическую боль. Другие стараются изобразить на своем лице величайшее презрение, гнев или насмешку. Но не всякому дано выражать свои чувства одним взглядом. Выражение лица есть отражение чувств человека; он не властен придать себе естественное выражение, если оно не явилось естественным путем, так же как нельзя придать живую улыбку лицу резиновой куклы… Ясно, что мы не обладаем умением в каждую данную минуту приводить в движение те именно мускулы, которые нужны, чтобы изобразить на своем лице известное выражение. Всякие попытки к этому не только смешны, но и бессмысленны. Я видел однажды, как адвокат сделал негодующее лицо, а у присяжных рот расплылся в улыбку до самых ушей. Он хотел играть, не будучи актером, и не сумел. Он, если можно так выразиться, дернул не за те мускулы и неожиданно для себя оказался шутом.

Люди по большей части столь плохие актеры, что не умеют подражать даже самим себе, когда хотят этого. Я видал другого адвоката, опускавшего голову и склонявшегося в сторону присяжных тем движением, которое, вероятно, внушило Диккенсу обозначение «присяжного изгиба», а потом выворачивал глаза кверху, чтобы наблюдать за произведенным эффектом; все это должно было обозначать пафос. Но это не вышло; остался дрянной актер перед насмешливыми зрителями. Игра, заметная для окружающих, — плохая игра. Заметная игра на суде, пожалуй, хуже всякой другой плохой игры. Как только у присяжных явится подозрение, что их хотят провести, все их доверие пропадает и они не станут слушать самых убедительных ваших соображений, самое здравое и правдоподобное из ваших рассуждений будет казаться им лишь самым лживым" [25. С. 29-30].

Таким образом, при ложном, напускном пафосе попытка прикрыть неестественный тон речи при помощи неестественных телодвижений и неестественного выражения лица оборачивается тем, что критическая масса неестественности, как снежный ком, существенно возрастает за счет того, что к фальшивым чувствам прибавляются фальшивая мимика, гримасы лица и фальшивые театральные позы.

Все это вместе взятое невольно, вопреки намерениям неискреннего оратора, выдает фальшивую внутреннюю маску неискренности, что подрывает доверие к оратору и окончательно разрушает убедительность его речи.

Этот конфуз обычно случается, когда оратор изменяет своим истинным мыслям и чувствам, так сказать, словесно прелюбодействует, лукавит, публично выражает мысли, в правильность и справедливость которых сам не верит, и чувства, которые он на самом деле не ощущает, не переживает, т. е. когда оратор внутренне не убежден, сомневается в правильности и справедливости того, в чем он пытается убедить присяжных заседателей. И наоборот, когда судебный оратор искренен, не лукавит перед своей совестью и присяжными заседателями, внутренне убежден в правильности и справедливости того, к чему хочет склонить присяжных, это невольно придает естественность и его тону речи, и его жестам, и его выражению лица, т. е. всему тому, по чему присяжные судят об искренности высказываемых оратором мыслей и чувств.

" Если вы говорите с убеждением, — указывает Р. Гаррис, — а так должен говорить адвокат в каждом деле, — на чертах вашего лица безо всякого усилия с вашей стороны отразятся все те чувства, для передачи коих они призваны самой природой. И вы можете быть уверены, что, если не будете заниматься искусственной мимикой, вы никогда не дернете не за тот мускул" [25. С. 30].

Еще одним недостойным приемом, который придает обвинительной и защитительной речам неискренность, является лесть. Р. Гаррис в своей книге неоднократно предостерегал судебных ораторов от ее применения, так как она подрывает их моральный авторитет у присяжных заседателей:

" Стараясь расположить к себе присяжных, чтобы обеспечить себе их внимание, надо, как я уже говорил, остерегаться того, к чему слишком часто прибегают молодые адвокаты. Я говорю о лести. Надо помнить, что, сев на свои места в суде, присяжные остаются такими же людьми, какими были раньше. Человеку, уважающему свое достоинство, не подобает «гладить их по шерстке». Если вы станете толковать им, что они умные люди, как будто нужно напоминать им, что они не совсем дураки, вы внушите им далеко не лестное представление о вашем собственном уме и знании людей. Нет также никакой нужды объяснять им, что они англичане; они сами знают это; а если между ними есть люди других национальностей, им не слишком приятно будет слушать вас.

Нет нужды твердить им, что вы видите в них людей здравомыслящих; это также не слишком занимательно, и вы ничего не выиграете этим в их глазах. Надо убедить их, что вы рассуждаете здраво, а не они. Нет надобности также говорить о вашей уверенности в том, что они «честно и беспристрастно оценят обстоятельства дела»; это… самое жалкое пустословие. Заезженные выражения не производят впечатления на слушателей, напротив, раздражают их своей беспомощностью: они выдают бедность мысли и слога, изобличают полную несостоятельность говорящего. Есть ли смысл в том, чтобы рассуждать перед присяжными об их честности, точно кто-нибудь сомневается в ней или в их беспристрастии, как будто вы подозреваете в них сильное предубеждение в пользу вашего противника. Короче сказать, не следует давать присяжным основание думать, что вы собираетесь водить их за нос. Тот, кто станет убеждать их верить в самих себя, не покажется ли просто глупцом в их глазах? Куда лучше будет, если вы сумеете заставить их верить в вас" [25. С. 156-157].

Для того чтобы интеллигентно заставить присяжных заседателей и председательствующего судью верить в себя, прокурор и адвокат должны, говоря словами Адольфа фон Книгге, не теряя ничего из собственного характера и не унижаясь до подлого ласкательства, хвастовства или подлого обмана, не упускать и удобного случая, чтобы показывать себя с выгодной стороны, уметь владеть искусством выставлять блистательные свои качества, привлекать на себя внимание и заслуживать одобрение, не подвергаясь ни малейшей зависти; искусством применяться к темпераментам, намерениям и склонностям различных людей без всякого, впрочем, лицемерия; соображаться с духом всякого общества, и не унижаясь [45. С. 3, 13].

Одним из важнейших блистательных качеств, которое производит огромное положительное впечатление на присяжных заседателей и председательствующего судью и таким образом работает на формирование положительного имиджа, является точность его речи.

Точность речи заключается в соответствии высказывания замыслам говорящего или пишущего и явлениям действительности. Это качество имеет особенно важное значение в законотворческой деятельности и юридической практике. «Неточное слово в праве, — писал А. А. Ушаков, — большое социальное зло: оно создает почву для произвола и беззакония» [94. С. 48].

Точность и ясность речи основаны на знании и понимании предмета и значений слов [19. С. 64−65; 30. С. 128; 43. С. 7−9], что, в свою очередь, зависит от интеллектуальнодуховного потенциала судебного оратора, степени развития его естественной логической способности и жизненного опыта.

" Что неясно представляешь, то неясно и выскажешь, — писал Н. Г. Чернышевский, — неточность и запутанность выражений свидетельствуют только о запутанности мыслей" [30. С. 123].

На это обращал внимание и В. Г. Белинский: «Слово отражает мысль: непонятна мысль — непонятно и слово… что прочувствует и поймет человек, то он выразит; слов недостает у людей только тогда, когда они выражают то, чего сами не понимают хорошенько. Человек ясно выражает, когда им владеет мысль, но еще яснее, когда он владеет мыслью» [30].

Точность особенно важна в судебной речи, о чем прекрасно сказал К. Л. Луцкий: «В судебной речи точность выражений есть правильность высшего рода. Она состоит в передаче мысли единственно свойственными ей словами. Мысли в судебной речи должны быть обозначаемы столь же точно, как и лица. Как лицо получает наибольшее отличие от других благодаря своему имени, так и каждая мысль должна отличаться от всякой другой точностью своего выражения. Выражение точное определяет мысль во всем ее целом, тогда как не вполне точное представляет ее лишь наполовину, а неточное и совсем извращает» [92. С. 203].

Точность речи проявляется прежде всего в его фактической добросовестности, которая является одним из важнейших показателей нравственной и профессиональной состоятельности, умения вести честную борьбу в состязательном уголовном процессе. Обращаясь по этому поводу к адвокатам, Л. Е. Владимиров в «Пособии для уголовной защиты» писал:

" К судебной борьбе… нужно предъявлять одно безусловное требование: судебные деятели, юристы, специально готовящиеся служить правосудию, должны отличаться от политических и общественных дельцов одною чертою: самою высокою добросовестностью в изложении фактов. Адвокат должен быть нотариусом фактов" [92. С. 53].

К сожалению, об этом не всегда задумываются и прокуроры, и адвокаты. Об одной довольно распространенной уловке, используемой сторонами, которая замешана на неточной, «неопрятной» речи, рассказывает П. С. Пороховщиков:

" Каждый раз, когда свидетель дает двоякую меру чего-либо, в словах сторон сказывается недостаток логической дисциплины. Свидетель показал, что подсудимый растратил от восьми до десяти тысяч; обвинитель всегда повторит: было растрачено десять тысяч, защитник всегда скажет: восемь. Следует отучиться от этого наивного приема; ибо нет сомнения, что судья и присяжные всякий раз мысленно поправят оратора не к его выгоде" [83. С. 22].

Такие «мысленные поправки», изобличающие судебного оратора в фактической недобросовестности, разрушают убедительность речи тем, что внушают присяжным сомнение в достоверности и всех остальных фактов, доказательств.

Обнаружив слабость, сомнительность, неточность каких-либо доказательств, фактов, присяжные свое недоверие к этим, говоря словами Р. Гарриса, «ненадежным проходимцам» [25. С. 178] предрасположены экстраполировать и на достоверные факты, доказательства: «Факты, сами по себе вполне заслуживающие уважения, пострадают в глазах присяжных вследствие своего соседства с теми, коих слабость и сомнительность… удалось изобличить» [25. С. 147].

Разумеется, эта эмпирическая закономерность проявляется и в обычном суде, но не так сильно, поскольку привыкший к процессуальным «шалостям» следователей, прокуроров и адвокатов судья-профессионал может не придавать значения наивной «хитрой» уловке обвинителя или защитника, замешанной на неточной словесной передаче определенного факта или его деталей. Присяжные таких уловок, как правило, не прощают и воспринимают их как ложные доводы, направленные на то, чтобы ввести их в заблуждение. На опасность таких доводов в суде присяжных для интересов тяжущихся сторон указывал Р. Гаррис:

" Ложные доводы опасны и в большинстве случаев губят дело, как, например, положительное заявление о наличности факта, который не может быть доказан данными судебного следствия, или утверждение, что факт не установлен, когда на самом деле он доказан. Выставляя такие доводы, вы окажетесь в положении изобличенного обманщика…" [25. С. 149].

Неточная речь, допущена она умышленно или по небрежности, подмечена она присяжными заседателями самостоятельно или с помощью внимательного процессуального противника, ставит произнесшего ее оратора в положение изобличенного обманщика, с мнением и доводами которого люди меньше всего предрасположены считаться при разрешении своих важнейших дел; не посчитаются с ними и присяжные заседатели при вынесении вердикта.

Таким образом, неточная речь одинаково опасна и для прокурора, и для адвоката. Оратор, который неосмотрительно прибегает к этому оружию, рискует потерять у присяжных кредит доверия. Как только это случится, он начинает существовать лишь формально, не оказывая на внутреннее убеждение присяжных по вопросам о виновности никакого влияния, особенно при доказывании в условиях информационной неопределенности.

Следовательно, чем меньшим количеством доказательств располагает судебный оратор для обоснования своей позиции, тем большее значение имеет точность его речи, проявляющаяся в фактической добросовестности, аккуратном обращении с фактами при их сообщении и интерпретации. Только тогда он может рассчитывать на то, что присяжные будут видеть в нем мудрого, надежного интерпретатора фактов дела, к позиции и доводам которого нужно внимательно прислушаться.

Так что лукавые риторические уловки, в основе которых лежат фактическая недобросовестность, легкомысленный расчет «авось не заметят», неспособность предвидеть, как эти шитые белыми нитками хитрости «аукнутся» в душах присяжных и отразятся на судьбе потерпевшего и подсудимого, по-видимому, объясняются не только «недостатком логической дисциплины», но и вообще дефицитом здравого смысла.

Этот же недостаток является главной причиной еще одного вида неточности в речах судебных ораторов — небрежного, неряшливого слога.

По свидетельству П. С. Пороховщикова, «неряшливость речи доходит до того, что образованные люди, нимало не стесняясь и не замечая того, употребляют рядом слова, не соответствующие одно другому и даже прямо исключающие друг друга. Эксперт-врач, ученый человек, говорит: „Подсудимый был довольно порядочно выпивши, и смерть раненого, несомненно вероятно, последовала от удара ножом“; прокурор полагает, что „факт можно считать более или менее установленным“; защитник заявляет присяжным, что они имеют право отвергать всякое усиливающее вину обстоятельство, если оно является недоказанным или по крайней мере сомнительным. Говорят: „Зашить концы в воду“; прежняя судимость обвиняемого уже служит для него „большим отрицательным минусом“. Председательствующий в своем напутствии упорно называет подсудимого Матвеева Максимовым, умершего от раны Максимова — Матвеевым и в заключение предлагает им такой вывод: „Факты не оставляют сомнения в том, что подсудимый является тем преступником, которым он действительно является“. Такие речи хоть кого собьют с толку» [83. С. 22].

Резюмируя все сказанное об «анатомии» имиджа, можно сформулировать следующие основные выводы.

• 1. Положительный имидж образуют две основные составляющие: вербальная привлекательность и визуальная привлекательность.
• 2. В основе визуальной привлекательности лежит не просто привлекательность внешности, одежды человека и других предметов внешнего оформления, а соответствие внешности и стиля самопрезентации сложной и ответственной обстановке рассмотрения уголовного дела в суде присяжных.
• 3. Вербальную привлекательность в суде присяжных придают проявление оратором в ходе судебного следствия и прений сторон следующих коммуникативных качеств:
  • — умение в ходе судебного следствия ставить допрашиваемым лицам разумные вопросы, ответы на которые работают только на позицию допрашивающей стороны;
  • — умение говорить в суде с участием присяжных заседателей, т. е. выступать перед ними с живой, свободной, импровизационной речью, а не «по бумажке» ;
  • — понятность, правильность, логичность, благозвучность, уместность, искренность и точность речи.
• 4. Проявление этих коммуникативных качеств в вербальном и паравербальном поведении, а также соответствие его внешности и стиля самопрезентации обстановке рассмотрения уголовного дела в суде присяжных являются главными индикаторами, на основании которых председательствующий судья и присяжные заседатели судят о здравомыслии, нравственной и профессиональной состоятельности и таким образом осознают (понимают и чувствуют) актуальную значимость (полезность) и надежность (безопасность) судебного оратора. Как уже отмечалось выше, надежность и актуальная значимость личности являются основными условиями возникновения у слушателей доверия, расположения и уважения.
• 5. Вместе с тем указанные коммуникативные качества речи имеют важное значение не только для расположения к себе присяжных заседателей и председательствующего судьи, завоевания их уважения и доверия, но и для эффективного решения других задач, связанных с процессом убеждения: доказывания правильности и справедливости позиции и направления мыслей и чувств присяжных заседателей и председательствующего судьи в нужную для дела сторону.

Эффективному решению этих задач способствует умение использовать в процессе убеждения присяжных и председательствующего судьи рассмотренных в следующем разделе технических приемов нейролингвистического программирования (НЛП).

• [1] Темпо-ритм — это равномерное чередование ускорения и замедления, напряжения и ослабления, долготы и краткости. «У каждой человеческой страсти, состояния, переживания, — пишет О. И. Марченко, — свой темпо-ритм. Когда, как у Гамлета, в душе борются решение с сомнением, одновременно борются и несколько темпо-ритмов. В противоположность этому темпо-ритмическое однообразие речи делает ее бессмысленной и ток обратной связи, взаимодействия ритора и аудитории нарушается. Самые оригинальные и интересные мысли и суждения остаются вне восприятия» [58. С. 225].
• [2] Ведущие репрезентативные системы человека более подробно рассмотрены в гл. 3 настоящего пособия.